Север и юг

"Север и юг" Э. Гаскелл, первые главы романа в переводе на русский язык

Своеобразный пилот


Глава I. СВАДЕБНЫЕ ЗАБОТЫ

Ухаживал, женился и озолотился —
из шотландской народной песни.

 — Эдит! — тихонько позвала Маргарет. — Эдит!
 Но, как и предполагала Маргарет, Эдит заснула. Прелестная в своём белом с голубыми лентами платье, та лежала, свернувшись калачиком на софе, в боковой гостиной дома на Харли-стрит. Если бы вдруг Титания1, облачённая в белый муслин и голубые ленты, прилегла в боковой гостиной на малиновой шёлковой софе, её легко можно было бы спутать с ней. Маргарет снова поразилась красотой своей кузины. Девушки выросли вместе, и всегда, с самого детства, миловидность Эдит привлекала внимание окружающих; но Маргарет не замечала её ровно до тех пор, пока перспектива скорой разлуки не придала, казалось, особого очарования всему, что только принадлежало подруге. Перед этим они говорили о свадебных нарядах и церемониях венчания, о капитане Ленноксе и о том, что он успел рассказать Эдит о её будущей жизни на Корфу, где остановился его полк, о трудности иметь там стройное пианино (трудность, казавшаяся Эдит самой страшной в её супружеской жизни). Но когда зашла речь о платьях, необходимых для её послесвадебной поездки к родне мужа, в Шотландию, шёпот стал совсем несвязный, и наконец, после минутного молчания, Маргарет обнаружила, что, несмотря на шум в соседней комнате, Эдит свернулась в мягкий комок из муслина, лент и шелковых локонов и предалась лёгкому послеобеденному сну.
 Маргарет как раз собиралась поделиться с кузиной некоторыми своими планами и надеждами на будущую жизнь в деревенском пасторате, где жили её отец и матушка и где она проводила по несколько счастливых недель каждый год, хотя последние десять лет дом тётушки Шоу она привыкла почитать за свой. Но за неимением слушателя она, как и прежде, вынуждена была молча размышлять о переменах в своей жизни. В целом то были приятные размышления, только слегка оттеняемые грустью неопределённо долгой разлуки с доброй тётушкой и милой кузиной, и когда она не без удовольствия стала представлять себе важное положение единственной дочери деревенского пастора в Хелстоне, до её ушей донеслись обрывки разговора в соседней комнате. Тётушка Шоу вела беседу с пятью или шестью дамами, которые только что отобедали, и чьи мужья ещё находились в столовой. Это были обычные гости в доме; соседи, которых тётушка Шоу звала своими друзьями — по той причине, что ей случалось обедать с ними чаще, чем с кем-либо ещё из своих знакомых, и потому, если ей или Эдит вдруг что-то понадобится от них, или им от неё, они без церемоний заезжали друг к другу до ленча. На правах друзей, эти леди и их мужья были приглашены на прощальный обед в честь скорого замужества Эдит. Эдит, впрочем, хотела возмутиться маминым решением: тем же числом вечерним поездом должен был прибыть капитан Леннокс; но, хотя она и была избалованным ребёнком, она была слишком беззаботной и праздной, чтобы обладать сильной волей, и покорилась судьбе, когда узнала, что её мать уже распорядилась насчёт тех сезонных деликатесов, которые, как считается, всегда помогают справиться с неуёмной печалью на прощальных обедах. Она села за стол, в обиде откинувшись на спинку стула, и в продолжении всего обеда с задумчивым и рассеянным видом играла с едва тронутыми кушаньями в своей тарелке, пока все вокруг забавлялись остротами мистера Грея — джентльмена, который всегда занимал место с края стола2 за обедом у миссис Шоу, и который просил Эдит немного поиграть для них в гостиной. Мистер Грей был особенно приятен на этом прощальном обеде, и поэтому мужчины задержались в столовой дольше обыкновенного. И, судя по обрывкам разговора, подслушанного Маргарет, они сделали это весьма кстати.
 — Я сама слишком много страдала; не то чтобы я не была вполне счастлива с бедным дорогим генералом, но всё равно, разница в летах —  немалый недостаток, от которого, я решила, Эдит нужно избавить. Конечно, и без всякого материнского пристрастия я предвидела, что моя девочка рано выйдет замуж, и часто повторяла: уверена, она покинет меня ещё до того, как ей исполнится девятнадцать. И я испытала поистине пророческое чувство, когда капитан Леннокс…
 Здесь её голос понизился до шёпота, но Маргарет без труда могла продолжить мысль. Путь Эдит к истинной любви шёл на редкость гладко. Миссис Шоу дала волю предчувствию, как она его называла, и поторопила заключение брачного союза, хотя это и не оправдывало надежд, которые возлагали на Эдит многие доброжелатели как на молодую и хорошенькую наследницу. Но миссис Шоу заявила, что её единственная дочь должна выйти замуж не иначе, как по любви — и выразительно вздохнула, как будто не любовь толкнула её на брак с генералом. Миссис Шоу даже более своей дочери тешилась по поводу настоящей помолвки. Нельзя сказать, что Эдит была безоговорочно влюблена; и всё же она скорее бы предпочла удобный дом в Белгравии3 всей экзотике жизни на острове Корфу, которую описал капитан Леннокс. В то время как Маргарет слушала рассказ, на определённых местах краснея от воодушевления, Эдит пробиралась дрожью отвращения; делала она это отчасти из удовольствия слышать, как любовник жалеет её и уговаривает оставить неприятные мысли, а отчасти из действительной неприязни к цыганам и кочевой жизни. И всё же если бы нашёлся претендент её руки с блестящим положением в обществе, приличным доходом и домом, Эдит ещё теснее бы прижалась к капитану Ленноксу, закрываясь от искушения; но когда чувства отступят, она, возможно, могла бы чуть-чуть раскаяться в плохо скрываемой досаде, отчего капитан Леннокс не соединял в себе всего, чего можно желать от мужа. В этом отношении она была истинной дочерью своей матери, которая, сознательно выйдя замуж за генерала Шоу, не испытывала к нему чувства более дружественного, чем уважение к его характеру и сану, которая непрерывно, хотя и тихо, оплакивала несправедливость судьбы, соединившей её с человеком, которого любить ей было невозможно.
 — Я не пожалела средств на приданое, — были следующие слова, услышанные Маргарет. — Она получила все роскошные шали и шарфы, подаренные мне генералом, которые, увы, я больше никогда не надену.
 — Счастливая! — ответил другой голос, в котором Маргарет узнала миссис Гибсон — леди, которая проявляла к разговору повышенный интерес, поскольку всего несколько недель назад она сама отдала замуж одну из своих дочерей. — Хелен жаждала иметь индийскую шаль, но когда я узнала, какую непомерную цену просят за неё, я вынуждена была отказать. Как она будет завидовать Эдит! Какие ваши шали? Делийские? с прелестными тонкими коймами?
 Снова послышался голос тётушки, но теперь уже так, словно она приподнялась из своего полулежачего положения и смотрела в боковую, тускло освещённую гостиную. «Эдит! Эдит!» — позвала она; а потом опустилась, вероятно, обессилев от движения. Маргарет приблизилась к двери:
 — Эдит спит, тётушка. Могу я что-нибудь сделать?
 — Бедное дитя! — хором воскликнули дамы, услышав это печальное известие; и в ту же минуту болонка на руках миссис Шоу начала тявкать — очевидно, в приливе острого сочувствия.
 — Тише, Кнопка! маленькая проказница! ты можешь разбудить свою хозяйку. Я только хотела узнать, не скажет ли она Ньютон спустить её шали; может, ты сходишь, Маргарет, дорогая?
 Маргарет поднялась в бывшую детскую под самой крышею дома, где Ньютон отбирала кружева, которые требовались на свадьбу. Пока Ньютон ходила (не без унылого ворчания) доставать шали, которые выставлялись напоказ уже четвёртый или пятый раз за день, Маргарет оглядела детскую — первую комнату, с которой она породнилась в этом доме девять лет назад, куда её привезли из деревенской глуши, чтобы разделить кров, игры и занятия с кузиной Эдит. Она ещё помнила тёмный и мрачный вид лондонской детской, управляемой строгой и важной няней, которая особенно придиралась к чистоте рук и порванным платьям. Она вспомнила первую чашку чая, выпитую здесь — отдельно от папы и тёти, которые обедали где-то там, внизу, на бесконечной глубине лестницы; и если она не поднялась на небо (думала девочка), то они, должно быть, сидели в недрах земли4. Дома — до того, как она переехала на Харли-стрит — детской служила гардеробная её матушки; и поскольку в деревне ложились спать рано, Маргарет всегда ужинала вместе со своими родителями. О, высокая степенная восемнадцатилетняя девушка хорошо помнила, какие горькие слёзы проливала девочкой девяти лет, пряча головку под одеялом в ту первую ночь; и как её унимали, чтобы не потревожить сон мисс Эдит; и как она продолжала плакать, но тише, до тех пор, пока великолепно одетая и малознакомая тётушка не поднялась с мистером Хейлом, чуть слышно, чтобы показать зятю его уснувшую дочку. Тогда маленькая Маргарет уняла свои слёзы и притворилась спящею, в страхе огорчить отца своей печалью, о которой она не смела говорить при тёте и которую стыдилась сама, зная, сколько надежд возлагали на её отъезд и чего стоило обновить её гардероб, чтобы он мог соответствовать столичной жизни; да и папа с трудом мог оставить свой приход, чтобы хотя бы на несколько дней приехать в Лондон.
 Теперь она нежно привязалась к старой детской, хотя та стояла в совершенном запустении, и оглядывала всё вокруг почти с кошачьим сожалением5 при мысли, что через три дня она навсегда покинет её.
 — Ах, Ньютон! — воскликнула она. — Я думаю, мы все будет жалеть об этой милой старой комнате.
 — Нет, лично я, мисс, не буду. Мои глаза теперь не те, что раньше, а здесь так темно, что я не могу разглядеть, где дырки на кружевах; ну разве только у окна, а там всегда такой страшный сквозняк, что насмерть замёрзнешь.
 — Что же, я надеюсь, в Неаполе у вас будет вдоволь и света, и тепла. Поберегите вашу кружевную работу до того времени. Благодарю, Ньютон, я сама их отнесу: вы и без того заняты.
 Маргарет сошла вниз с охапкой шалей, вдыхая их пряный восточный запах. Поскольку Эдит ещё спала, тётушка попросила её постоять в качестве манекена, на котором можно примерить кашмиры6. Никто не мог себе вообразить, что высокий стройный стан Маргарет, одетой в чёрное шёлковое платье, которое она носила в знак траура по дальнему родственнику отца, особенно эффектно представит роскошные длинные складки шалей, которые больше душили, чем украшали Эдит. Маргарет стояла ровно под светом канделябра, молча и безучастно, пока тётушка расправляла драпировку. По временам, когда приходилось поворачиваться, она ловила себя в зеркале над камином и улыбалась своему отражению: странно видеть знакомые черты в сочетании с обыкновенным убранством принцессы. Она тихонько поглаживала шали, спускающиеся с плеч, и наслаждалась их мягкостью и яркостью красок, как ребёнок, с мягкой улыбкой на губах. В эту минуту открылась дверь, и было внезапно доложено о приезде мистера Генри Леннокса. Некоторые из дам испуганно отпрянули, как будто устыдившись своей женской слабости. Миссис Шоу протянула руку вошедшему; Маргарет осталась совершенно неподвижной, полагая, что она ещё может понадобится в качестве вешалки для шалей, но посмотрела на мистера Леннокса со светлым, весёлым выражением, уверенная в его сочувствии к своему нелепому положению, в котором он её застал.
 Мистер Генри Леннокс не успел к обеду, и сейчас тётушка до того углубилась в расспросы о его брате и сестре (которые исполняли на свадьбе роли шафера и подружки невесты) и других родственниках, приехавших вместе с капитаном из Шотландии, что Маргарет поняла — она может быть свободна от услуг манекена, и посвятила себя развлечению других гостей, на минуту забытых хозяйкою дома. Спустя немного времени вышла к ним и Эдит, щурясь и часто мигая от яркого света, встряхивая своими взъерошенными кудрями, и в общем напоминая Спящую красавицу, только что расставшуюся со своими грёзами. Даже во сне она инстинктивно почувствовала, что ради Леннокса ей стоит подняться, и принялась засыпать гостя вопросами о дорогой Джанет, своей будущей золовке, к которой, ни разу с ней не встречавшись, она питала уже такую нежность, что Маргарет должна была почувствовать ревность к скороспелой сопернице, если бы она не была слишком горда. Когда миссис Шоу заняла лидирующее место в разговоре, Маргарет ретировалась на второй план. Она заметила, что Генри Леннокс устремил свой взгляд на свободный рядом стул, и тотчас поняла, что как только Эдит прекратит свои расспросы, он непременно займёт его. Из невнятных рассуждений тётушки трудно было понять, появится ли он в связи со своей занятостью этим вечером; его визит был почти неожиданностью, и теперь она положила, что вечер пройдёт приятно. Они сходились почти во всех вкусах и взглядах; при встрече с ним лицо Маргарет прояснилось, став непринуждённым и открытым. Мало-помалу он подошёл, и она встретила его с улыбкой, в которой не было ни тени смущения или самоуверенности.
 — Полагаю, вы с головой ушли в дела — чисто женские, разумеется, ни в чём не похожие на мои судебные обязанности. Да, играться с шалями не то, что заключать контракты.
 — Ах, я знала, вас позабавит наше сосредоточенное изучение нарядов. Но действительно, индийские шали не имеют себе равных.
 — Не сомневаюсь, что так оно и есть. В цене они тоже не имеют себе равных. О большем мечтать не приходится.
Комнату один за другим наполняли джентльмены; гул голосов заметно усилился.
 — Это, верно, ваш последний званый обед? Других до четверга не случится?
 — Нет. Думаю, после сегодняшнего вечера мы наконец получим отдых — чего, кажется, со мной не бывало в последние несколько недель; по крайней мере, не было такого отдыха, когда рукам было больше не за что взяться, когда кончены все приготовления к событию, которое должно занимать голову и сердце. Я рада, что могу собраться с мыслями, и Эдит тоже.
 — Насчёт неё я не был бы уверен; другое дело вы. Всякий раз за последнее время, когда мне доводилось с вами встретиться, вы беспрестанно вращались в вихре, созданном кем-то другим.
 — Да, — печально подтвердила Маргарет, вспомнив бесконечную, длившуюся больше месяца суету из-за пустяков. — Неужели свадьбе должно обязательно предшествовать то, что вы назвали вихрем, и не лучше ли последнее время провести в спокойствии и тишине?
 — Переложив на фею-крёстную заботы о приданом, свадебном завтраке, приглашениях, и так далее, — прибавил смеясь мистер Леннокс.
 — Но необходимы ли в самом деле все эти заботы? — спросила Маргарет и посмотрела на него прямо, в ожидании ответа. Чувство неописуемой усталости от всех приготовлений с целью пустить пыль в глаза, чем была озабочена Эдит последние шесть недель, лежало у Маргарет на сердце, и она искренне желала, чтобы кто-нибудь поделился с  ней более приятными, спокойными мыслями о замужестве.
 — О, разумеется, — отвечал он более серьёзно. — Есть формальности и церемонии, которые нужно соблюдать даже не столько для себя, сколько для предотвращения толков. Без этого вынужденного промедления в жизни было бы очень мало удовольствия. Но как бы вы организовали свадьбу?
 — По правде, я об этом никогда не думала; мне бы только хотелось, чтобы всё произошло чудесным летним утром — и тогда я бы шла в церковь под сенью деревьев; чтобы было не так много подружек невесты, да и свадебный завтрак ни к чему7. Скажу прямо, я решительно против всех тех вещей, которые принесли мне сейчас больше всего хлопот.
 — Нет, не думаю, что вы серьёзно. Идея торжественно оформленной простоты хорошо согласуется с вашим характером.
Маргарет не понравились эти слова, особенно в сравнении с прежними случаями, когда он пытался вовлечь её в обсуждение её собственного характера и привычек (причём он сам неизменно играл роль льстеца). Она довольно резко оборвала его речь словами:
 — Очень естественно, что я подумала о хелстонской церкви и о том, как идти туда, скорее, чем о поездке в церковь вдоль по мощёным улицам Лондона.
 — Расскажите о Хелстоне. Вы прежде никогда его не описывали. Я хотел бы составить некоторое представление о месте, где вы будете жить, когда девяносто шестой дом на Харли-стрит опустеет, и всё внутри будет казаться пыльным, унылым и заброшенным. Скажите сначала, Хелстон — это село или город?
 — О, всего лишь деревушка, не больше; даже селом не назовёшь. Церковь и несколько разбросанных поблизости домиков, или коттеджей, утопающих в розах.
 — И завершает вашу картину их буйное цветение — в течение всего года, особенно на Рождество,  — ввернул он.
 — Нет, — ответила несколько раздражённо Маргарет. — Я не рисую вам картины, а пытаюсь описать Хелстон таким, каков он есть на самом деле. Вам не следовало так выражаться.
 — Каюсь, каюсь,— оправился он. — Но, право, ваша деревня больше походит на сказочную, чем на настоящую.
 — В самом деле, — с готовностью согласилась Маргарет. — По сравнению с Нью-Форестом8 все остальные места, которые мне довелось видеть в Англии, кажутся ужасно скучными и прозаичными. Хелстон напоминает деревню из стихотворения Теннисона. Но я больше не стану его вам описывать. Вы только посмеётесь надо мной, если скажу, что в самом деле о нём думаю.
 — Право, не стал бы. Но я вижу, ваша решимость крепнет. Что же, отвечайте на другой, ещё более интересующий меня вопрос: что являет собой ваш пасторат?
 — Я не в силах описать. Это мой дом. Невозможно выразить в словах, чем он мил для меня.
 — Покоряюсь. Вы сегодня особенно суровы, Маргарет.
 — Право? — сказала она, обращая на него свои бархатные большие глаза. — Я не замечала за собой.
 — Как же, за то, что я сделал одно несчастное замечание, вы отказались рассказывать мне и о Хелстоне, и о вашем доме, хотя я честно признался, как сильно хочу услышать и о том, и о другом — и о последнем в особенности.
 — Но я действительно не могу рассказать о своём доме. Полагаю, что обсуждение такого рода вещей может быть только в кругу людей, бывавших там.
 — Что же… — он на мгновение умолк, — по крайней мере, расскажите мне, чем вы занимаетесь там. Вы читаете, или берёте уроки, или чем-то иным занимаете свой ум в протяжении дня; сначала гуляете, катаетесь потом после обеда с тётушкой; и нужно ведь ещё чем-то занимать вечера. Прошу, опишите свой день в Хелстоне. Вы выбираете ездить верхом, кататься или прогуливаться пешком?
 — Пешком, разумеется. Мы не держим лошади, даже для папы, а он навещает самые отдалённые уголки своего прихода. Прогулки столь хороши, что было бы совестно ездить верхом, и тем более — в коляске.
 — Собираетесь заняться садом? В деревне это, полагаю, наиболее подходящее дело для молодых леди.
 — Не знаю. Боюсь, тяжёлая работа мне не понравиться.
 — Турниры по стрельбе из лука? Пикники? Скачки? Охота?
 — Нет-нет! — засмеялась она. — Доходы папы очень скромны; и даже если бы рядом проходили увеселения подобного рода, я сомневаюсь, что посещала бы их.
 — Вижу, вы ничего не хотите мне рассказывать. Из ваших слов понятно лишь то, чего вы делать не собираетесь. Значит, до окончания отпуска мне самому придётся нанести вам визит и посмотреть, чем вы в действительности там занимаетесь.
 — Приезжайте. Тогда увидите сами, как хорошо в Хелстоне. А теперь мне нужно идти; Эдит садится играть, а моих познаний в музыке хватает ровно на то, чтобы переворачивать ей нотные листы; к тому же, тётушка Шоу не любит, чтобы мы с вами беседовали слишком долго.
 Эдит играла восхитительно. Но вдруг в середине пьесы дверь в комнату приоткрылась, и она увидела, как на пороге в нерешительности, входить или нет, медлил капитан Леннокс; Эдит бросила на пол ноты, вскочила и исчезла в соседней комнате, оставляя Маргарет, в смущении и краске, объяснять удивлённым гостям, чьё внезапное появление могло вызвать столь бурную реакцию. Капитан Леннокс приехал раньше, чем его ждали; или было действительно так поздно? Гости взглянули на часы, испытали должный ужас и спешно раскланялись.
 Вскоре, сияя от удовольствия, вернулась Эдит, с полузастенчивым, полугордым видом ведя за собой своего высокого красивого капитана. Братья пожали друг другу руки, и миссис Шоу приветствовала гостя в своей обходительной, любезной манере, которая всегда немного отзывалась жалобностью, возникшей от долгой привычки считать себя жертвой несчастливого брака. Теперь, когда генерал не стало, когда на её долю выпало всевозможное счастье, с минимально возможными недостатками, она была поставлена в немалое затруднение найти повод к дальнейшим жалобам, если не постоянной печали. Наконец она нашла повод для опасений в своём здоровье; у неё был небольшой нервный кашель, который наступал каждый раз, когда она о нём думала, и один любезный доктор прописал ей именно то, о чём она мечтала — зиму в Италии. Миссис Шоу имела те же желания, что и большинство людей, но ничего не любила делать, открыто и прямо руководствуясь побуждениями своей доброй воли, предпочитая оправдывать свои поступки интересами или решениями людей со стороны. Она убеждала себя, что подчиняется тяжкой внешней необходимости, разрешая себе тихо стонать и жаловаться — на самом деле всё время делая то, что было ей по душе.
 Именно в этом тоне она начала рассказывать капитану Ленноксу о предстоящем ей путешествии, который, следуя долгу, соглашался со всем, что говорила будущая тёща; а между тем его глаза искали Эдит, которая, несмотря на заверения, что он обедал не более двух часов назад, посылала за разными лакомствами и заново сервировала чайный стол.
 Мистер Генри Леннокс стоял, облокотясь на камин, и с интересом наблюдал за семейной сценой. Он был близок со своим красивым братом, но сам был неказист, хотя родился в семействе, отличавшемся красотой; но несмотря на то его лицо было умно, подвижно и выразительно, и по временам Маргарет спрашивала себя, о чём он мог думать, пока хранил молчание, но с неприкрытым саркастическим интересом наблюдал за всем, что они с Эдит делали. Саркастическое чувство относилось исключительно к разговору миссис Шоу с его братом; оно не имело ничего общего с удовольствием наблюдать умильные хлопоты кузин вокруг стола. Эдит спешила сделать всё сама. Она наслаждалась возможностью показать будущему мужу, какая замечательная офицерская жена из неё выйдет. Ей показалось, что вода в кувшине остыла, и послала за большим кухонным чайником; она нетерпеливо встретила его в дверях, и несложно было догадаться, что после безрезультатной попытки донести до стола чайник, слишком тяжёлый для неё, она вернулась с гримаской на лице, пятном сажи на муслиновом платье и придавленной его ручкой кругленькой белой ладошкой, которую сразу показала капитану Ленноксу, совсем как поранившийся ребёнок — и обоих, само собой разумеется, лечили одним способом. Тем временем ловко засвеченная Маргарет спиртовка оказалась самым эффективным и удобным средством, хотя это и не особенно вписывалось в представление Эдит о цыганском таборе, который, в зависимости от настроения, она считала сродни военной жизни.
 Но после того вечера всё окончательно погрязло в суете, не просыхавшей до тех пор, пока не кончилась свадьба.


Глава II. РОЗЫ И ШИПЫ

Сквозь прозрачную дымку
зелёных долин
Да по мшистым холмам, где
прошло твоё детство, —
В добрый край, где впервые
блаженство, заглянув
в небеса, испытал.
ХЕМАНС Ф.

 Снова одетая в дорожное платье, Маргарет мирно возвращалась домой вместе с отцом, который тоже приезжал на свадьбу. Её матушка осталась дома на основании множества полупричин, ни одну из которых не мог полностью понять никто, кроме мистера Хейла, который прекрасно сознавал, что все его доводы в пользу серого, когда-то нового шёлкового платья, находившегося на полпути к совершенной непотребности, тщетны; и что, так как он не имел достаточно средств, чтобы заново, с ног до головы, одеть свою жену, она решилась не являться на свадьбу единственной дочери своей единственной сестры. Если бы миссис Шоу догадалась об истинной причине, почему миссис Хейл не сопроводила своего мужа, она бы завалила её платьями; но прошло почти двадцать лет с тех пор, как миссис Шоу перестала быть хорошенькой и бедной мисс Бересфорд, и она успела забыть все неудовольствия... кроме одного, происходящего от разницы в летах с супругом, о чём она могла сокрушаться в течение получаса. Дорогая Мария вышла замуж по любви, за человека лишь восемью годами старше её самой, с милейшим характером и иссиня-чёрными волосами, которые так редко можно встретить9. К тому же мистер Хейл был одним из самых замечательных проповедников, которых ей доводилось слышать, и по праву мог быть взят за образец приходского священника. Возможно, и не совсем логично, но вполне в своём духе, миссис Шоу, размышляя над участью своей сестры, заключила: выйдя замуж по любви, о чём ещё в этом мире может мечтать дорогая Мария? На это миссис Хейл, говоря от сердца, могла бы ответить давно готовым списком желаний: «о сребристо-сером платье глясе10, о белом кружевном чепце — о! не об одной дюжине вещей к свадьбе и множестве мелочей для дома».
 Но Маргарет знала только, что её матушка не заблагорассудила приехать, и не особенно огорчилась при мысли, что встреча состоится в Хелстоне, а не в доме на Харли-стрит, среди суеты последних двух-трёх дней, где она, в попытке всюду успеть, исполняла роль Фигаро. До сих пор у неё шла кругом голова при мысли обо всём том, что было переговорено и переделано в последние сорок восемь часов. Столь поспешное прощание — особенно с людьми, которые так долго жили рядом — тяготело на ней горьким сожалением о временах, которые уже не вернуть; но ничего не значит, какими были те времена, они ушли безвозвратно. На сердце у Маргарет было тяжело, тяжелее, чем она могла себе вообразить при возвращении в собственный дом, в милый край, жить где она мечтала долгие годы — на грани сна, когда обострённые чувства утрачивают свои очертания, в самое подходящее для тоски и чувственных желаний время. Маргарет с усилием оторвалась от воспоминаний прошлого и постаралась направить свои мысли в светлое и безмятежное созерцание обнадёживающего будущего. Её глаза начали различать не что мерещилось ей раньше, но то, что окружало её; вот, откинувшись на вагонном сиденье, дремлет дорогой отец. Его иссиня-чёрные волосы теперь поседели и редкими прядями спускались к бровям; кости его лица выступали резко — так резко, что это портило бы его красоту, если бы от природы его черты не были тонки и правильны до изящества. Сейчас лицо выглядело покойно, но этот покой походил скорее на ощущение отдыха после долгой, тяжёлой работы, чем на ясность физиономии довольного жизнью человека. Маргарет была болезненно поражена измождённым, тревожным его выражением, и она обратилась к известным обстоятельствам их домашней жизни, чтобы объяснить себе причину его подавленности и печали.
 «Бедный Фредерик!» — вздыхая подумала она. — «О если бы Фредерик сделался пастором, вместо того чтобы идти во флот и пропасть для всех нас! Как бы я желала знать всё. Я никогда не могла понять, что мне толковала тётушка Шоу; знаю только, что он не может вернуться в Англию в связи с какой-то ужасной историей. Бедный милый папа! какой он грустный! Я так рада, что еду домой и буду рядом с ним и матушкой, чтобы всегда утешить».
 Когда отец проснулся, она приветствовала его ясною, без намёка на усталость улыбкой, и он улыбнулся ей в ответ, но еле заметно, как если бы такое напряжение сил сделалось ему несвойственным. Лицо его снова приняло обыкновенное уже тревожное выражение. Он имел привычку держать рот приоткрытым, как будто собираясь заговорить, что слегка искривляло губы и создавало впечатление нерешительности на лице. Зато у него были большие, нежные глаза дочери — глаза, прикрытые поседевшими ресницами, пристально и с достоинством смотревшие на мир. Маргарет больше походила на отца, чем на матушку. Случалось, люди удивлялись, как у столь прекрасных собой родителей могла произойти дочь, столь далёкая от идеала красоты; некоторые её и вовсе признавали за дурнушку. Рот у неё был велик; никто не сравнил бы его с розовым бутоном, способным раскрыться лишь настолько, чтобы вымолвить «да», «нет» и «как вам угодно, сэр». Но очерчивался он мягкими роскошно-красными губами; и кожа, если не была белой и безукоризненной, имела гладкость и прозрачность слоновой кости. Если обыкновенно выражение её лица было излишне важно и серьёзно для столь юной особы, то сейчас, говоря с отцом, оно было ясно, как утро, с ямочками на щеках, а взгляд был полон детской радости и безграничными надеждами.
 Был самый конец июля, когда Маргарет вернулась домой. Деревья в лесу образовали единую тёмно-зелёную густую крону, и папоротники жадно ловили пробивавшиеся из-под неё косые лучи света; погода стаяла душной и томительно-недвижимой. Маргарет последовала за отцом в его должностных выходах; какое жестокое ликование она испытала, приминая папоротник к земле и чувствуя, как расцветает в воздухе его терпкий аромат. Она шла по душистым, мерцающим на солнце широким лугам, встречая по пути бесчисленное множество трав и цветов, диких, свободных существ, вылезших насладиться теплом уходящего дня. Эта жизнь, в точности эти прогулки, оправдала все надежды Маргарет. Она гордилась своим лесом. Его обитатели сделались её добрыми друзьями — она почувствовала себя свободной и равной среди них и прониклась их особым говором, нянчилась с их детьми, читала с расстановкой старикам или терпеливо с ними же беседовала, ухаживала за больными и приносила им диетную пищу; вскоре было решено преподавать ей в школе, куда ежедневно, с предельной педантичностью ходил её отец, но её всегда соблазняло навестить какого-нибудь друга — не важно, мужчину, женщину или ребёнка — в какой-нибудь коттедж под сенью зелёного леса.
 Жизнь её вне дома была совершенна. С другой стороны, её домашняя жизнь не была вполне избавлена от сложностей. С безыскусной, детской стыдливостью она винила себя за догадку, что не всё идёт дома ладно. Её матушка, прежде неизменно нежная и снисходительная, теперь была в совершенном недовольстве от своего положения; она была убеждена, что епископ страннейшим образом пренебрёг своими обязанностями, до сих пор не поручив мистеру Хейлу лучшего места, и дошла до того, что чуть было не упрекнула своего мужа, что он не мог решиться выразить своё желание оставить Хелстон и получить приход более обширный. На это он обыкновенно отвечал со вздохом, что рад был бы исполнять долг пастора и в небольшом Хелстоне; однако его дух с каждым днём падал всё ниже, а действительность становилась всё более изощрённой. Маргарет видела, как при каждом новом требовании матушки, чтобы он похлопотал о выгоднейшем месте, её отец всё более уходил в себя, и тогда она пыталась примирить свою матушку с жизнию в Хелстоне. Миссис Хейл говорила, что близкое соседство с лесом плохо сказывается на её здоровье, и Маргарет старалась увлечь её за город, в раздольные луга, редко посещаемые солнцем и живописно затянутые тучами; она была убеждена, что матушка слишком привыкла к сидячей жизни, изредка выходя дальше церкви, школы и соседствующих коттеджей. На время это помогло; но когда наступила осень и погода переменилась, мнение её матушки о пагубности этого места укрепилось. Усилились и сетования на то, что её муж, лучше учёный, чем мистер Хьюм, и более ревностный, чем мистер Хоулдсворд, не добился выгоднейшего назначения, в отличие от этих двух бывших их соседей.
 Долгие часы стоячего неудовольствия нарушили спокойствие в доме, что немало смешало Маргарет. Она знала и даже радовалась при мысли, что ей придётся отказаться от многих предметов роскоши, которые только стесняли и тяготили её на Харли-стрит. Упоение каждым чувственным удовольствием было в ней в полной мере уравновешено с гордым сознанием собственной возможности обойтись без них всех, если случится необходимость. Но туча всегда собирается не с той стороны, откуда мы её ждём. Прежде, когда Маргарет приезжала домой на каникулы, со стороны её матери раздавались лишь мелочные жалобы и мимолётные вздохи, неизменно связанные с Хелстоном и положением её отца; но впечатление минутных неприятностей меркли в общей радости воспоминания о тех летах.
 В последнюю половину сентября наступили осенние дожди и грозы, и Маргарет была вынуждена проводить в доме больше времени, чем до сих пор. К тому же, Хелстон располагался на приличном расстоянии от всякого соседства, равного им хотя отчасти по воспитанию.
 — Уж это, без сомнения, одно из самых ужасных захолустий в Англии, — разжалобилась миссис Хейл в обыкновенном приступе уныния. — Я не могу перестать сожалеть, что мужу здесь нет никакого достойного общества; он так заброшен… изо дня в день видится с одними фермерами и чернорабочими. Если бы мы только жили на другом конце прихода, и то было бы легче: оттуда всего несколько минут ходьбы до Стэнсфилдов, а Горманы ещё ближе.
 — Горманы, — повторила Маргарет. — Не те ли это Горманы, что разжились на торговле в Саутгемптоне11? О! я рада, что мы с ними не видимся. Не терплю торгашей. По-моему, гораздо лучше знаться с простыми крестьянами и рабочими — с людьми без претензий.
 — Маргарет, милая, ты не должна быть столь разборчива! — воскликнула её матушка, думая про себя о молодом и красивом мистере Гормане, с которым однажды повстречалась у Хьюмов.
 — Однако, у меня вкус довольно обширен! Я люблю тех, чьи занятия связаны с землёй, мне нравятся солдаты и моряки, а также представители трёх учёных профессий, как их называют12; и, конечно, вы не потребуете, чтобы я восхищалась мясниками, булочниками и фабрикантами подсвечников, так ведь, матушка?
 — Но ведь Горманы не мясники и не булочники, а весьма почтенные каретники.
 — Очень хорошо. Но строительство карет — ремесло того же рода и, я думаю, намного менее полезное, чем дело мясника или булочника. Ах, как мне надоели ежедневные разъезды в экипаже тётушки Шоу! как мне хотелось пройтись пешком!
 И Маргарет шла пешком, вопреки погоде. Она была так счастлива на воздухе, рядом с отцом, что чуть не прыгала от радости; и только стоило подуть западному ветру, как её, пересекающую вересковую пустошь, казалось, понесло бы вперёд подобно невесомому листу, сорванному с дерева осенним ветром. Но труднее было приятно наполнять вечера. Тотчас после чая отец удалялся в свою скромную библиотеку, и они с матушкой оставались наедине. Миссис Хейл никогда особенно не занималась книгами, и с первых дней супружеской жизни отказала мужу в желании читать ей вслух, пока она работает. Одно время они пытались играть в нарды; но когда мистер Хейл стал всё больше уделять внимание прихожанам и школе, он нашёл, что сложности, которые возникли вместе с этими обязательствами, жена принимает не как часть его профессионального долга, а как предлог, чтобы её позлить. Так он, пока дети были маленькими, удалился в свою библиотеку, проводя вечера (если был дома) в чтении спекулятивных и метафизических книг, в которых находил большое удовольствие.
 Всякий раз как Маргарет приезжала сюда, она привозила с собой кипы книг, рекомендованные учителями и гувернантками, но даже летние дни оказывались слишком короткими, чтобы успеть всё прочесть до возвращения в город. Теперь у неё осталось лишь хорошо переплетённое, но сокращённое издание английских классиков, позаимствованное, чтобы заполнить небольшие книжные полки в её комнате, из библиотеки отца. «Времена года» Томпсона, «Каупер» Хейли, «Цицерон» в переводе Мидлтона были, похоже, самыми новыми, лёгкими и занимательными из них всех. Так что с этой стороны было мало средств к приятному времяпровождению.
 Маргарет не раз уже пересказывала матушке подробности своей лондонской жизни, которые миссис Хейл слушала с неизменным вниманием, порой задавая вопросы и удивлённо ахая, порой сравнивая роскошь, окружавшую сестру, с более чем скудной жизнью в хелстонском пасторате. Тогда Маргарет обыкновенно замолкала и прислушивалась к дождю, монотонно стучащему в стекло маленького эркерного окошка. Раз или два, обнаружив себя механически подсчитывающей капли, она желала набраться смелости и заговорить о предмете, волновавшем её больше всего — спросить, где сейчас Фредерик, чем он занимается и как давно от него нет вестей. Однако сознание, что всё: и болезненное состояние матери, и её неприязнь к Хелстону — происходит от того времени, когда случился мятеж, в котором был замешан Фредерик, — подробностей этого дела Маргарет, собственно, никогда и не знала, и сейчас оно, казалось, было обречено на печальное забвение, — останавливало и отворачивало её от темы всякий раз, как она к ней приближалась. Когда она была с матушкой, ей казалось, что с этим лучше обратиться к отцу; когда была с ним, то передумывала, что будет-таки легче узнать всё от матушки. Вероятно, от них она ничего нового и не услышала бы. В одном из писем, полученном накануне отъезда с Харли-стрит, отец сказал, что они получили весточку о Фредерике: он по-прежнему в Рио-де-Жанейро, здоров и шлёт ей горячий привет. Но то были сухие строчки — ни капли живого участия, которого она ожидала.
 Когда случалось произносить имя брата, его звали не иначе, как «бедный Фредерик». Его комнату сохранили в том же виде, в каком он её оставил; её регулярно убирала Диксон, горничная миссис Хейл. Диксон не занимала более никакой должности в доме, но всё ещё помнила день, когда леди Бересфорд наняла её горничной к подопечным сэра Джона — прелестным мисс Бересфорд, или красавицам Ратлендшира, как их прозвали. Диксон всегда смотрела на мистера Хейла как на напасть, расстроившую счастье её молодой госпожи. Если бы мисс Бересфорд не поспешила выйти замуж за бедного сельского пастора, неизвестно, что из неё могло бы выйти. Но Диксон была слишком преданна своей госпоже, чтобы покинуть в её несчастье и унижении (иначе сказать в замужестве), она осталась при ней, считая себя за добрую фею в своём роде, долг которой — охранять её и её интересы от злостного тирана, коим выступал мистер Хейл. Мастер Фредерик был её любимцем и гордостью, и потому, позабыв своё достоинство, она еженедельно входила в его комнату и наводила там порядок с такой тщательностью, как будто хозяин приезжал в тот же вечер.
 Маргарет не могла избавиться от ощущения, что будто недавно пришла дурная весть о Фредерике, неизвестная матушке и сильно обеспокоившая отца. Миссис Хейл, однако, не замечала перемены ни во внешности, ни в поведении своего мужа. От природы он был чуткий и обходительный, живо реагирующий на любое неприятное известие, касающееся, например, благосостояния его прихожан. Он мог в течение долгих дней тяготиться слухами о каком-либо преступлении или собственным свидетельством отхода в мир иной. Но теперь Маргарет замечала в нём задумчивость, точно его мысли были поглощены каким-то предметом, подавленность, которую не могли рассеять в нём никакие повседневные обязательства, будь то утешение вдов или преподавание в школе в надежде изгладить зло в грядущем поколении. Мистер Хейл реже, чем обычно, навещал прихожан; он большую часть дня проводил закрывшись в библиотеке и с особым нетерпением дожидался деревенского почтальона, которому прежде приходилось подолгу стучать в ставень заднего кухонного окна, прежде чем кто-нибудь из домашних обращал на него внимание. Теперь, если утро выдавалась погожим, мистер Хейл отправлялся бесцельно бродить по саду, если шёл дождь, он вставал в задумчивости у окна, ожидая, пока объявится почтальон, почтительно и в тоже время заговорщически качая головою. Пастор подолгу провожал его взглядом, наблюдая, как тот минует изгородь шиповника и скроется за пышным земляничным деревом, и лишь после того со вздохом и тяжестью на сердце он возвращался в комнату к рутинным своим обязательствам.
 Но Маргарет была в том возрасте, когда любое опасение, не приведшее к убеждению, легко прогоняется ярким солнечным лучом или нечаянной радостью. Так что когда настали великолепные четырнадцать тёплых октябрьских дней, все её заботы развеялись с той же лёгкостью, что и пух чертополоха, и она исключительно погрузилась в созерцание красот леса. Сбор папоротника кончился, и теперь, когда прекратились дожди, стало возможным добраться до многих глубоких прогалин, куда прежде, в июле и августе, Маргарет заглядывала только мельком. Она научилась рисовать у Эдит, и достаточно пожалела, что, когда стояла сумрачная погода, она лишь праздно наслаждалась живописностью лесных массивов, и потому она решилась запастись до прихода зимы рисунками со всевозможных мест. Таким образом она однажды утром приготовляла краски, когда горничная Сара широко распахнула дверь в гостиную и громко объявила:
 — Мистер Генри Леннокс.


Глава III. ТИШЕ ЕДЕШЬ, ДАЛЬШЕ БУДЕШЬ

Преданность возлюбленной сумей завоевать,
Как рыцарь, вдохновлённый идеалом вспять,
С решимостью стоящего пред смертью,
С суровой твёрдостию сердца.

Её веди через праздничные столы
Под неба сине-звёздчатые своды,
Её храни от воздыханий сумасброда
Безыскусностью своего слова.
БРАУНИНГ Э. Б.

 Мистер Генри Леннокс. Маргарет только что думала о нём, припоминая его расспросы о её возможных занятиях дома. Это было «parler du soleil et l’on en voit les rayons»13, и когда Маргарет отложила палитру, чтобы подойти и пожать руку приезжему, лицо её просветлело.
 — Доложи матушке, Сара, — сказала она мимоходом. — Матушка и я хотим задать вам так много вопросов об Эдит! Как я вам благодарна, что вы выбрались к нам.
 — Разве я не обещал? — спросил мистер Леннокс неестественно тихим для себя голосом.
 — Но я слышала, вы отправились в отнюдь не близкий путь на север Шотландии, и никогда бы не подумала, что вы скоро сможете приехать в Гэмпшир.
 — Да, — он вздохнул облегчённо, — наши молодые выделывали такие трюки в Шотландии, карабкались на горы, плавали по озёрам и в целом подвергали себя всевозможному риску, что я счёл необходимым присоединиться к ним в качестве ментора14. Всё оказалось ровным счётом так, как я и предполагал: дядя совершенно с ними не справлялся и шестнадцать часов в сутки ходил неприкаянным. Действительно, когда я однажды увидел, насколько они ненадёжны порознь, я счёл своим долгом сопровождать их до тех пор, пока не увидел, как они благополучно погрузились на корабль в Плимуте.
 — Вы были в Плимуте? Ох, Эдит до сих пор ни разу не упомянула об этом. По правде говоря, в последнее время она пишет в такой спешке… Они действительно отплыли во вторник?
 — Да, наконец-то! и избавили меня от тяжких обязательств. Кстати, Эдит прислала вам со мною привет. Полагаю, у меня даже есть небольшая записка; и вот она.
 — О! благодарю вас, — воскликнула Маргарет, и, желая прочесть его без свидетелей, она вышла, сославшись на необходимость позвать матушку (Сара, очевидно, допустила некоторую оплошность), так что мистер Леннокс остался в одиночестве.
 Когда Маргарет вышла, он, в своей скрупулёзной манере, принялся осматривать комнату. Маленькая гостиная выглядела донельзя лучше в ярких лучах восходящего солнца. Среднее окно эркера было открыто, и оттуда, из-за угла, выглядывали кусты роз и алой жимолости; маленькая лужайка пестрела разноцветными геранями и вербенами, но из-за яркого наружного света внутренние краски казались тусклыми и блёклыми. Ковёр был далеко не нов; коленкоровые занавески носили следы частой стирки. Всё убранство комнаты оказалось как-то меньше и потрёпаннее, чем он ожидал найти, ведь царственный облик Маргарет требовал соответствующей оправы и фона. Он взял одну из лежащих на столе книг — то был «Рай» Данте в старом итальянском переплёте белого пергамента с позолотой; рядом с ним лежал словарь и лист с переписанными рукой Маргарет словами, просто скучный список слов, на которые ему почему-то было приятно смотреть. Он со вздохом отложил книгу: «Достаток, видно, так же мал, как она и говорила… что странно: Бересфорды принадлежат к хорошей фамилии».
 Между тем Маргарет нашла свою матушку в привычном дурном настроении, когда тяготило её всё и вся, в точности и мистер Леннокс, хотя ей в глубине души льстило, что их решил посетить столичный джентльмен.
 — Это катастрофа! Сегодня мы обедаем рано, и у нас нет ничего, кроме холодного мяса — ведь прислуга гладит бельё; и при этих-то обстоятельствах вынуждены мы, конечно, пригласить деверя Эдит к обеду! И я без понятия, отчего этим утром твой papa в таком подавленном положении. Я только что вошла в его кабинет, а он сидел, уронив свою голову на стол и закрывши её руками. Я сказала: «Уверена, хелстонский воздух вам так же вреден, как и мне», в ответ он неожиданно приподнял свою голову и попросил не произносить больше ни слова против Хелстона. Он не может этого выносить; если и было на земле место, которое он любит, так это Хелстон. Но вопреки всему я продолжаю утверждать: здесь сырой и расслабляющий воздух.
 Маргарет чувствовала себя, словно холодная дымка перекрыла ей солнце, но терпеливо слушала, надеясь, что это принесёт матери некоторое облегчение и она сможет излить душу; но настало время вернуться к мистеру Ленноксу.
 — Папе симпатичен мистер Леннокс: они очень сошлись на свадебном завтраке. Полагаю, он обрадуется его визиту. И, дорогая матушка, не сокрушайся над обедом. Холодное мясо отлично подойдёт к ленчу, ведь мистер Леннокс скорее примет его, в связи со своей рановременностью, за поздний завтрак.
 — Но что с ним делать до двух часов15? Сейчас только половина одиннадцатого.
 — Я приглашу его пойти со мною на этюды. Я знаю, он рисует, и это освободит тебя от гостя, матушка. Только выйди к нему сейчас; он примет за странную неучтивость, если ты этого не сделаешь.
 Миссис Хейл сняла свой чёрный шёлковый фартук и смягчила выражение лица. Она приветствовала мистера Леннокса с почти родственным радушием и выглядела при этом милой и благородной дамой.


Примечания:
1. Героиня комедии Уильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь», в английском фольклоре — королева фей.
2. С края стола сидели наименее почётные гости.
3. Северная часть Лондона недалеко от Гайд-парка, отстроенная в новейшем вкусе.
4. Намёк на то, что столовая в Англии обыкновенно помещается на нижнем этаже.
5. Известно, как сильно кошки привязываются к дому; это, можно сказать, их исключительная привязанность.
6. То же, что кашемир - очень тонкая, мягкая и тёплая материя саржевого переплетения.
7. И то и другое — атрибуты английских свадеб.
8. Один из крупнейших сохранившихся (доныне) участков незагороженных пастбищ, пустошей и лесов на юге Англии; «королевский лес» времён Вильгельма II.
9. В XVII в. внешность большей части англичан соответствовала нордическому типу. Можно вспомнить Шекспира, который в своём 127 сонете писал: «Когда-то не считался чёрный цвет // Красивым даже в женщине прекрасной. // Красавиц смуглых ныне полон свет — // К чему же унижать красу напрасно?» (в пер. Александра Финкеля). Со второй половины XVI — первой трети XVII вв. в Англию начали массово мигрировать протестанты из южной Европы.
10. То же, что тафта — плотная шёлковая глянцевитая ткань с мелкими поперечными рубчиками.
11. Крупный древний незамерзающий порт, расположенный на юге Англии.
12. Богословие, юриспруденция и медицина.
13. «Говоря о солнце, мы видим его лучи». Как у нас говорят: лёгок на помине.
14. Ментор — друг Одиссея, воспитатель Телемака, сына Улисса. Имя стало нарицательным для учителей и наставников в целом.
15. Время приёмов пищи в XIX веке регламентировано. Поздний завтрак начинается в +-два часа дня.


Публикация не защищена авторскими правами, но, поверьте на слово, перевод оригинальный, и оставляю его за собой.