Пашка

         Детский дом- название одно: кое-как огороженный, два одноэтажных деревянных барака с учебными классами и спальнями, покосившаяся столовая, баня из толстенных бревен, да домишко для воспитателей, а в нем и директорский кабинет с медпунктом- вот и все обустройство. Расположился в далекой зауральской глубинке, посреди густого соснового леса с редкой примесью берёз, в трех километрах от сонного райцентра. Сотня разновозрастных мальчишек- беспризорников и сирот, а на них пять учителей. Да похмельный добродушный сторож Прохор, который непонятно что делал целыми днями, так как дыры в заборе были такие, что еще неизвестно, чего было больше- наличия забора или его отсутствия. Имущества же, притягательного для воришек, в детском доме не было вовсе. Из сторожки своей он выходил редко: справить нехитрые дела да попытаться добыть самогонки у сердобольных жителей райцентра. Никакого ружья у Прохора, к слову, никогда не было, поэтому сторожем он именовался весьма условно. Директор же предпочитал жить в райцентре, а всеми делами в детском доме «рулила» суровая и мрачная завуч Марина Евгеньевна, бывшая политзаключенная, а затем активная политработница у самого командарма Уборевича, с которым в Гражданскую брала  Екатеринодар и Новороссийск, сражаясь с Деникиным. Говорят, после тяжелой контузии Марина Евгеньевна слегка «тронулась», и была отправлена от греха подальше за Урал закладывать в неокрепшие детские умы основные постулаты новой власти. Директор ее побаивался, никогда не спорил и во всем доверял. Дисциплина, надо сказать, в детском доме была хорошая, но вовсе не из-за страха перед Мариной Евгеньевной, а больше из уважения к ее боевому прошлому и особенно ордену Красного Знамени на выцветшей гимнастерке- неизменной одежде завуча. Побегов из детского дома не было: куда бежать-то?, разве что летом мальчишки мотались в лес за грибами-ягодами да искупаться на речку, ну и по осени изредка наведывались в райцентр поживиться на базаре у бабушек свежим урожаем, если повезет. Во всяком случае, на утренних и вечерних поверках в наличии были все до одного чумазого воспитанника.
      Раньше здесь была заимка удачливого купца Маслова, который до лихого безвременья Гражданской любил наведываться большой шумной компанией на недельку-другую «попариться», непременно с патефоном и розовощекими  напомаженными хохотушками. По слухам, где-то тут он закопал два кожаных мешка золотых николаевских червонцев, пряча от чужеродных большевиков- эту историю голодные мальчишки шепотом бесконечно обсуждали по вечерам перед отбоем, строя планы, на что можно потратить несметные богатства, разумеется, в случае их находки. Идеи были самые разные: наиболее опытные обитатели полагали, что клад требуется немедленно перепрятать и брать лишь по необходимости, чтобы хватило подольше; мальчишки помладше мечтали купить аэроплан «как у Чкалова» или лакированный черный автомобиль, на котором раз в полгода в детский дом приезжали какие-то строгие начальники. Но все сходились в одном: перво-наперво нужно крепко «от пуза» поесть разных вкусностей да вдоволь напиться лимонада, о существовании которого многие знали лишь понаслышке. Надо сказать, что разной глубины свежие ямы на территории детдома появлялись с завидной регулярностью- пытливые воспитанники не оставляли надежды выкопать купеческий клад.   
      Пашка Архипов попал в детский дом в 1938 году десятилетним пацаном. То тяжелое время не щадило никого, и Пашку в том числе- его жизнь, полная радости, любви в семье и многочисленных друзей в родном Челябинске, рухнула в одночасье: сначала поздним июльским вечером в дверь требовательно постучали. Открывшая дверь мать успела только охнуть: трое подтянутых военных в синих фуражках быстро зашли в коридор и, видимо, самый главный из них, развернул лист бумаги, громко что-то зачитал, из чего любопытный Пашка успел разобрать лишь то, что его отец, главный инженер большого завода, арестован как вредитель. Дальше уже Пашка помнит смутно: слезы матери, суетливое накладывание в деревянный чемоданчик белья, сухарей и чая, короткое крепкое объятие родного человека…. А затем месяц угасания матери. Она каждый день бегала в местный отдел НКВД, пытаясь хоть что-то выяснить о судьбе отца, но всегда возвращалась в слезах. С Пашкой разговаривать перестала, только тихо плакала, сидя за столом перед отцовской фотокарточкой. А в конце августа не стало и ее: утром Пашка постучал в мамину комнату, чтобы в очередной раз тщетно предложить хотя бы сладкого чаю, но сегодня мама не ответила обычное «нет, спасибо, сынок». Она лежала на спине, бледная, строгая и совсем высохшая, крепко сжав губы, как будто о чем-то размышляя…
      В третий класс Пашку так и не взяли: в канцелярии школы просто объявили тетке Раисе, к которой он переехал жить, что Пашка исключен как сын врага народа и отдали ей какую-то справку, немедленно запрятанную теткой по возвращению из школы в самый низ огромной старой резной шкатулки. Тетка Раиса с раннего детства его открыто недолюбливала, наверное из-за того, что Пашка, приезжая с родителями летом к ней на дачу, любил без спроса лакомиться теткиными грушами, крыжовником и особенно вишнями, в изобилии росшими на участке- по теткиному глубокому разумению, Пашка только и делал, что «переводил добро», запланированное теткой на варку варенья. Вечно недовольная, после Пашкиного исключения, тетка Раиса вдруг стала каждый день куда-то убегать, запирая Пашку на ключ, а в середине сентября однажды пришла с улыбчивой нарядной молодой женщиной, которая Пашке сразу не понравилась.
     -Так вот ты какой, Архипов?- защебетала гостья, бесцеремонно рассматривая Пашку со всех сторон. -Ну что, собирайся, мальчик. Поедем туда, где тебе будет хорошо, тут совсем недалеко. И тут Пашка заревел. Нет, он и раньше иногда плакал, но то были слезы от боли или от обиды. А сейчас… сейчас он вдруг понял, что в его жизни наступает что-то совсем новое и плохое, но главное, он никак не может это отменить, не может прогнать эту женщину с приклеенной ненастоящей улыбкой. Пашка внезапно почувствовал себя ужасно одиноким и несчастным. Его прежняя жизнь казалась коротким ярким сном, волшебной сказкой, какую он видел в театре на каникулах всего несколько месяцев назад… Тетка подала Пашке заранее собранный мешок и в ее глазах Пашка с изумлением увидел нескрываемое торжество и облегчение. От объятий с теткой Раисой Пашка уклонился; молча взяв мешок, не оглядываясь переступил порог. Красивая гостья еще что-то сказала тетке, и они вместе с Пашкой вышли из подъезда, возле которого тарахтела пыльная «полуторка».
     -Полезай в кузов, мальчик, требовательно приказала женщина, -и не вздумай даже попытаться сбежать. Пашка бежать и не думал. Да и других мыслей у него не было, кроме одной, совсем уже глупой в такой момент: как ведь здорово прокатиться в кузове через весь город. Эх, видели бы его сейчас друзья, обзавидовались бы наверное. Но друзья все разом исчезли после ареста отца; на скромных похоронах матери никого не было, не пришел даже никто из их родителей, у которых Пашка так часто «гонял чаи» с баранками, слушая интересные истории про отважных путешественников и пиратов.
     Гостьино «тут совсем недалеко» обернулось семичасовой тряской с многочисленными остановками: то шофер подливал бензин из канистры, то подкачивал спущенное колесо, то просто стояли, ожидая, когда остынет мотор. Красивая женщина с ними не поехала, шофер высадил ее еще в Челябинске у большого желтого здания с занавешенными огромными окнами. Предложил Пашке перебраться в кабину, но рассудительный мальчишка смекнул, что шофер, разбитной кудрявый парень, явно всю дорогу будет балагурить и шутить, а Пашке вовсе не хотелось слушать болтовню чужого человека.
     В детский дом приехали почти затемно. Уставший шофер подал документы встретившему их пожилому мужчине в военном френче и пенсне и сразу укатил, а Пашка, ведомый очередным новым знакомым, направился в медпункт. После беглого осмотра (интересовало только отсутствие вшей и больше ничего) Пашку отвели в спальню, подозвали дежурного- юркого мальчишку чуть постарше Пашки и потребовали определить койку, тумбочку и «шкафчик», коим именовался небольшой отсек на стене между досками с прибитыми гвоздями для нехитрой одежды. Началась совсем новая жизнь.
      Без малого три года в детском доме пролетели на удивление незаметно. Мальчишка быстро сдружился со сверстниками, у многих из которых судьба была сродни Пашкиной. От «старших» старались держаться подальше, да они особо и не лезли к «малышне», живя почти взрослой жизнью, с загадочным видом попыхивая в укромных уголках непонятно где добытыми папиросами, а то и тайком попивая на троих-четверых банку деревенской «бормотухи», после чего на другой день дружно пропуская занятия, выстраиваясь в очередь в медпункт с больными головами и расстройствами желудка. Учиться Пашке нравилось, особенно легко давались литература и история. Пашка ухитрился на несколько раз перечитать все имеющиеся книжки в скромной библиотечке так, что помнил их практически наизусть. Марина Евгеньевна оказалась совсем не такая страшная, как поначалу пугали Пашку: да, угрюмая, строгая и властная, но главное- она была справедливой во всем! Подвести Марину Евгеньевну было немыслимо. Обещание, данное ей, выполнялось при любых обстоятельствах. И она отвечала мальчишкам тем же- без нужды не наказывала, уж тем более, не доносила директору о событиях, большинство из которых считала решаемыми на месте.
     Подъем, зарядка, завтрак, занятия, обед, занятия, ужин, отбой. Ну и немного свободного времени. Изо дня в день, из месяца в месяц. Иногда в воскресенье приезжала «передвижка» с кинофильмами. Пашке особенно нравился Чарли Чаплин, а вот другие веселые и озорные картины не любил: ему казалось, что в жизни так не бывает, слишком все легко и просто у тех людей на простыне-экране, у которых с лица не слазит улыбка… Одним словом, Пашка привык. Он даже не тосковал по родному городу, по родителям, справедливо полагая, что тоской ничего не добьешься, только настроение себе портишь: периодически подкрадывающиеся мысли о доме взрослеющий мальчишка гнал прочь немедленно и решительно.
    То самое воскресенье началось как обычно. Согласно распорядка воспитанникам разрешалось спать на час дольше. Но кто же будет дрыхнуть в жаркий июньский день? Уже с шести утра в спальне, где обитал Пашка, остался дежурный да пара пацанов, которых «из пушки не разбудишь»; остальная же ватага, добыв из тайника у сторожки тщательно припрятанные самодельные удочки, устремилась на речку. Завтрак? Да ну его, этот завтрак, кашу-размазню, ждать еще- да и оставшиеся пацаны должны из столовки что-то прихватить. Вот к обеду главное поспеть вернуться. «Старшие» тоже кучками незаметно куда-то растворились, видимо в райцентр, где у некоторых уже были «дамы сердца». По устоявшейся практике воспитатели, хотя обязаны были в воскресенье чем-то занять воспитанников, этого не делали почти никогда: сами отсыпались, а потом ездили в райцентр или область отдыхать от очередной шумной суетливой недели. Марина Евгеньевна же, по обыкновению, закрывалась в своей комнатке и в одиночестве пила доставленный из медпункта спирт, вспоминая лихую молодость в славной 9 армии. 
       День шёл своим чередом: обычный выходной, теплый и солнечный. Только непонятное чувство тревоги постоянно преследовало Пашку. Вроде все как всегда: вдоволь накупались и позагорали, поиграли в «слона» и лапту, наловили ведерко окуньков и даже пару щурят. Возвратившись, с удвоенным аппетитом пообедали. Но что-то необъяснимое давило на Пашку, а чего- понять он никак не мог. И вот: в полчетвертого мальчишечьи спальни обошла сама Марина Евгеньевна, металлическим голосов объявив: «воспитанники! Через полчаса общее построение на плацу!» (плац- утоптанная полянка с флагштоком между корпусами, даже трибуны никакой не было). Разместились-выстроились-подровнялись. Пацанов двадцать не хватало, но почему-то перекличку никто не объявлял. На плацу появились все учителя и (вот это новость!) сам директор. Затрещал и закашлял примотанный к столбу громкоговоритель: включали его редко, только по большим праздникам: тогда целый день из него несмолкаемо звучали бодрые марши и веселые песни. Но сейчас…. «говорит Москва. Сегодня в четыре часа утра…» После сообщения несколько минут стояла гробовая тишина, затем директор, сильно волнуясь и пытаясь выглядеть грозным, сбивчиво прокричал, что фашистов мы победим быстро, а наша с вами задача- хорошо учиться и, если будет нужно, помогать соседнему колхозу. Марина Евгеньевна тоже взяла слово, потом кто-то из учителей… говорили в сущности одно и то же, Пашка их уже не слышал, в голове набатом стучало ВОЙНА, ВОЙНА, ВОЙНА.
     Как и все мальчишки детского дома, Пашка пребывал в твердой уверенности, что фашистов разобьют если не через неделю, то к началу учебного года точно. Сводки Совинформбюро через громкоговоритель больше не передавали, все происходившее рассказывали учителя: хотя шли каникулы, они из детского дома отлучаться перестали, кроме Марины Евгеньевны, которая уже на другой день поехала в райвоенкомат проситься на фронт. Говорят, ей вежливо отказали, но Марина Евгеньевна, наорав на струхнувшего военкома, двинулась в область добиваться своего. Добилась или нет, нам неизвестно, только грозного завуча больше никто из воспитанников не видел, в детский дом она так и не возвращалась.
       Пашка недоумевал- как это Красная Армия до сих пор не может справиться с Гитлером и даже наоборот: 28 июня немцы захватили Минск и Ровно, 1 июля Ригу, а 16 июля Кишинев? Рвутся на Кавказ, к Москве и Ленинграду! Вот и учебный год начался, а новости только хуже и хуже. Неунывающего учителя истории, географии и биологии (в детском доме учителя вели по несколько предметов), 45-летнего Тимофея Алексеевича, тоже забрали на фронт, причем аккурат в первый учебный день: прямо на урок пришла почтальон и вручила повестку. Учитель, щурясь, несколько раз ее перечитал, пожал плечами, коротко попрощался и вышел из класса, весь подтянутый и серьезный.
       Твердое решение бежать на фронт Пашка принял 19 сентября, после ошеломляющей новости, что немцы взяли Киев. Поразмыслив, кого из друзей можно посвятить в план побега, решил что никого не надо: одному бежать легче, да и друзья могли проболтаться, причем скорее невольно, желая похвастаться. Бежать Пашка надумал просто: до райцентра рукой подать, а там до Челябинска паровозом. Ну а от Челябинска поди сразу на фронт грузовые составы с танками-пушками ходят, спрятаться где-нибудь под брезентом наверняка получится. Сомнений в успехе у Пашки не было никаких. Как словом так и делом: накопив за два дня хлеба и немного соли, Пашка сразу после обеда шмыгнул в дыру и помчался знакомой дорогой в райцентр. До вечера его наверняка не хватятся, а потом… Пашка не стал думать так далеко.
     Первая часть плана прошла удивительно легко и просто. Пашка без всяких проблем добрался до райцентра, выяснил у словоохотливых старушек, когда паровоз на Челябинск и остаток времени провел на привокзальном базарчике, внимательно оглядываясь и прячась от милиционеров, чью форму было видно за версту.
     Дряхлый паровозишко еле тянул три вагона. Его остановка в райцентре была короткая, желающих поехать много, поэтому билеты кондукторы проверяли не при посадке, а потом уже в вагоне. Пашка это знал наперед и не особо волновался. А в вагоне также все по Пашкиному плану: глаза полные слез, шмыганье носом, честный взгляд, билет «куда-то потерял», еду домой к мамке, простите, не высаживайте… Сработало!
     И вот он, родной Челябинск! Сколько раз Пашка бывал на этом вокзале с родителями! За свою короткую жизнь куда только не ездил: и в Уфу, и в Куйбышев и даже один раз в Пятигорск, от которого у Пашки остались самые неприятные воспоминания, потому что каждый день его заставляли пить противную теплую минеральную воду, пахнущую вдобавок какой-то тухлятиной. Про поездки на дачу к тетке Раисе вообще умолчим- их и не сосчитать.
      Народу- тьма! Люди с баулами, мешками и чемоданами, толчея и беготня; огромное количество военных, несмолкаемые паровозные гудки, построения, команды, что-то постоянно объявляют по радио… У Пашки закружилась голова от шума; он порешил: перво-наперво найти укромное местечко и подкрепиться, а то и раздобыть кипятку, ну а дальше пробираться на пути в поисках составов с военной техникой, чтобы прошмыгнуть и спрятаться под каким-нибудь пушечным лафетом. Но на сей раз план был осуществлен лишь наполовину: удобно устроившись на самом краю вокзальной лавки, Пашка не спеша поел хлеба с солью, достал из мешочка припасенную жестяную кружку и вежливо попросил у сидящего рядом благообразного старичка «немного кипяточку» (старик прихлебывал из термоска, аппетитно хрустя-закусывая куском сахара). -А ты откуда, мальчик? тонким голоском поинтересовался старик, щедро наливая чай в Пашкину кружку.  -Где твои родители? И тут Пашка совершил большую ошибку: размякнув от чая и необычной обстановки, он сдуру рассказал старичку все как на духу. Старик внимательно слушал и изредка кивал седой косматой головой: да-да, да-да… -Милиция, милиция! вдруг пронзительно закричал старикашка так, что Пашка подскочил от неожиданности и больно облился кипятком. А к ним уже размашисто и быстро шагал патруль, молча раздвигая вокзальский люд как ледокол «Челюскин».
     В детский дом Пашку опять везли на полуторке, правда другой, еще более старой. В кузове только и место для Пашки и сопровождавшего милиционера, остальное заставлено ящиками и бидонами. Нет, Пашка не таил обиды на «выдавшего» его старика. Он обижался только на самого себя: это же надо, друзьям своим не доверился, а какому-то деду проболтался! Бежать на фронт он не передумал, но на сей раз надо быть поумнее, размышлял Пашка и клевал носом, просыпаясь на бесконечных ухабах.
      Первый побег из детского дома это конечно ЧП. Через неделю залатали дыры в заборе, чего не делали за все пятнадцать лет существования учреждения. Натянули поверх колючую проволоку. За отсутствие на уроке стали наказывать уменьшенной порцией. Поверки стали четыре раза в день против привычных двух. Выходные отменены, распорядок в эти дни обычный, как в будни. Пашка, после неудачного побега, ухитрился настроить против себя и учителей, которые стали к нему явно придираться и, главное, большинство мальчишек, даже своих друзей, что видели в нем сейчас источник всех бед: лишение даже тех малых удовольствий, которые только возможно выжать из пребывания в детском доме. Самое нехорошее было то, что за Пашкой сейчас неустанно наблюдали. Он бесконечно, по всяким пустякам, стал вдруг нужен и учителям и новому завучу- инвалиду Илье Романовичу, потерявшему ногу в Финскую: то принести, то унести, то почистить, то покрасить, то еще чем помочь. В довесок, в наказание, дежурить Пашку назначали через день, что вообще лишало его хоть минутки времени быть «не на виду». Пашка по-настоящему приуныл: шансы на побег стали мизерными.
      В самом начале октября в детский дом на бричке приехал Василий Борисович, председатель колхоза, находившегося чуть дальше райцентра. Колхоз был крупный, а Василий Борисович человек в районе весьма влиятельный и уважаемый. Запершись в директорском кабинетике, они два часа что-то обсуждали, после чего Василий Борисович довольный укатил, унося вслед стойкий запах самогонки. А приезжал он с просьбой: по утрам уже подмораживало, нужно убрать урожай капусты и кормовой репы, а людей, сами понимаете, не хватает. Выручайте своими воспитанниками, пусть даже во временный ущерб учебе- тут дело поважней будет. Как отказать? Да никак! Приказом директора учебный план скорректировать, занятия приостановить, сформировать три бригады во главе с педагогами; каждый день пешим маршем (строем и с песней!) выдвигаемся в колхоз и работаем. В благодарность колхоз делится частью урожая.
      Пашка каким-то чудом попал в одну из бригад. Все время после побега он себя вел «тише воды» и пристальное к нему внимание несколько ослабло. Первую неделю он наравне со всеми дергал турнепс и рубил самодельным топориком капусту. Обедали там же, в поле, разводя костер и готовя нехитрое варево, а потом запекая картошку в углях. Урожай складывали в кучи, которые грузили на прибывавшую подводу. С той подводой всегда уезжал один из пацанов, помогая выгружать урожай в колхозные амбары, возвращаясь с ней же обратно. Пашка несколько дней выжидал, а потом невинно попросил у учителя разрешения ехать с очередной подводой на колхозную усадьбу. Тот лишь рассеянно кивнул. Пашка едва от радости не поперхнулся: Вот он шанс! Другого может и не быть! Тревожило то, что плана никакого не было совсем, не было ни денег, ни еды, но Пашка, непонятно почему, был уверен, что на сей раз все получится.   
     Добросовестно помогая деду-возчику выгружать капусту в колхозный амбар, Пашка разговорился с ним: про жизнь, а особенно про войну- когда она уже закончится, проклятая. -Да когда фашиста от Москвы отгоним, тогда и начнем вражине хребет ломать- изрек дед. -А когда отгоним-то? -Да скоро, внучок. Вишь, сибиряки на подмогу едут, ажно целыми эшелонами. Дак и щас в райцентре один стоит, паровоз шаманят, к вечеру отправят. Уж накладем гадам, не волнуйся, милок!
      Эшелон в райцентре! Прямо на Москву! Разгрузившись, поехали обратно в поле. Сонная кляча едва перебирала ногами. -Деда, ты поспи, если хочешь, а я послежу- чуть не умоляюще попросил Пашка. -Да чего за ней следить, она дорогу знает. Покемарить, говоришь? Лады. Разбуди только перед полем, а то неловко будет. Ага, договорились! От колхоза до райцентра было еще ближе чем от детского дома. Проехав полпути, Пашка оглянулся: дед, закутавшись в телогрейку и надвинув засаленный треух почти до носа, безмятежно похрапывал. Три, два, один! тихо скомандовал Пашка сам себе и, неслышно соскользнув с подводы, без оглядки помчался в сторону станции.
      Времени у него было совсем мало, Пашка прекрасно это понимал. Дорогу к станции он помнил. Прошмыгнув по окраинам и ловко увиливая от лающих собак, Пашка выскочил прямо на железную дорогу. Дед не обманул: длиннющий эшелон стоял на запасных путях, растянувшись почти на весь райцентр. Две теплушки, за ними две платформы с зачехленными, но узнаваемыми своим силуэтом танками, опять теплушки, опять платформы… И столько, что не сосчитать. У вагонов оживленные кучки солдат, рядом бродят часовые с винтовками. Пашка прикинул: незаметно пробраться будет невозможно, а то и опасно- вон какой грозный вид у часовых, и он решился на самую крайнюю меру, о которой раньше и не думал: а взял и просто побежал через пути к ближайшему вагону с истошным криком «дяденьки, дяденьки!»
       Удивленный часовой быстро сдернул с плеча винтовку, но стоявший рядом широколицый высокий парень с двумя «кубиками» в петлицах положил ему руку на плечо: -погоди, погоди. -Ты откуда такой заполошный?- обратился он к подбежавшему запыхавшемуся Пашке. -Детдомовский я, товарищ командир! Не выдавайте меня! Ничего я не украл, на фронт хочу фашиста бить! Возьмите с собой, очень прошу! Меня уже ищут, не выдавайте, с собой возьмите- тараторил Пашка, а из глаз ручьем бежали слезы по немытой физиономии.
      Подошли солдаты, обступили. Дымят самокрутками, глазеют с любопытством как на диковинку. -Ну куда же я тебя дену, парень? вопросил лейтенант. -Сам посуди, на довольствие поставить не могу, форму дать тоже- да хоть потому, что размеров таких нет, а документы? Ну какие документы я тебе выдам? Ты меня, парень, на преступление фактически подбиваешь? Давай-ка не дури, беги назад в свой детский дом, а с немцем мы уж как-нибудь сами справимся. -Никуда я не пойду! решительно и звонко закричал Пашка. -Всё равно на фронт убегу! С вами или без вас! И, шмыгая носом, медленно побрел вдоль вагонов, прикинув, что в поезд-то можно незаметно запрыгнуть на ходу, когда часовые уже залезут в теплушки. Тут главное незаметно дождаться отправления, не проворонить.
     -Эй, малый! услышал Пашка уже знакомый голос лейтенанта. -Поди-ка сюда. Тебя как кличут-то? -Пашка меня зовут, с достоинством ответил мальчишка. -А годков сколько? -Тринадцать. -Ты есть-то хочешь? Порубай кулеша солдатского хоть, давай залезай! Пашка полез в вагон. Миска пшенной каши с толченым салом  была съедена в одно мгновение. Пашка одолел бы еще две таких, но добавку попросить постеснялся. -Наелся? Ну теперь давай рассказывай все по порядку! Лейтенант уселся напротив Пашки на грубо сколоченные нары, рядом, кряхтя, присел пожилой старшина с вислыми усами как у Максима Горького и неестественно вытянул ногу (как Пашка уже потом узнал, последствие тяжелого ранения на Хасане).
      Пашка рассказал все как есть, ничего не скрывая и не утаивая. Биография короткая, повествование такое же. Лейтенант со старшиной молчали. Первым заговорил усач: -Петр Сергеич, ну давай оставим пацана! Смотри, какой крепкий и глаза смышленые! А резвый какой! Да хоть мне в помощники, не поспеваю я на такую ораву готовить, то недоварю, то пережарю, да и нога треклятая не дает развернуться. -Тебе хорошо рассуждать, Палыч, задумчиво проговорил лейтенант. -Как, ну как я его оставлю? А комполка? А особист? Без их ведома никак, голову же снимут! -Лейтенааант! с улыбкой протянул старшина. -Особист ведь твой друг лепший, вы же одно училище оканчивали! А комполка супротив особиста ни в жись не пойдет, как тот скажет, так и будет. Поговори! Поговори, все равно стоим пока! -Эх, старшина, старшина! Если бы не видел тебя в бою, даже слушать не стал бы. Да хрен с тобой! Семь бед, один ответ. Пойду чайку попью к земляку.
     Чаем, разумеется, не ограничилось. Контрразведчик полка, а в простонародье «особист», чернявый старлей с темными, почти черными глазами, был рад появлению давнишнего приятеля. Степенно выпили спирту «за Победу», потом «за Сталина», третий, как водится, «за наших погибших товарищей». Закурили, начался разговор. Да уж, ситуация: сын врага народа, побег из детдома, причем второй уже… -Слышь, Петро, а чего ты так за этого мальчонку хлопочешь-то? Ну на кой он сдался? Особист сдвинул стаканы и забулькал фляжкой. -Я ведь сам детдомовский, Лёня, ты же знаешь. На его месте двинул бы на фронт тоже, уж поверь. Да и сгодится он нам. Вон, Палыч-старшина, в помощники взять готов. Харч поможет готовить, котлы мыть, да мало ли у нас дел по хозяйству? Выпили еще. -Петька, мне же в дивизию сообщить нужно будет! Как там отнесутся? -Лёнь, мы же сразу с колес на «передок», начальству нашему точно не до этого. Да и мальчишка в тылу будет, на кухне считай, в штат даже зачислять не надо, уж пайку поди для него завсегда найдем, гимнастерку с ватником старые выдадим, пусть ушьет, да носит. С документами только неладно. Ты поговори с подполковником, пусть хоть справку выпишет, что такой-то взят на воспитание полка, да и делу край, тебе он ни за что не откажет. Да и без документов ничего страшного, коли он при нас. Еще выпили. -Ладно, Петр, договорились. Но учти- если мальчонка что учудит, ответ тебе держать! Считай, что за тобой и закреплен будет. Ты наставник, с тебя и спрос. Давай еще по крайней и топай к своим, через час тронемся, паровоз вроде подлатали.   
      До Москвы ехали четыре дня. Пашке старшина отвел закуток у самой печки. Постоянная угольная пыль, конечно, не самый приятный спутник, но Пашка даже не думал жаловаться. Палыч выдал ложку с миской, иголку с ниткой, да выцветшую почти добела гимнастерку с фуфайкой. Обрывок веревки дал пока подпоясаться, а ремень «потом добудешь». Все четыре дня пути Пашка, как мог, подгонял под себя нехитрое одеяние, не забывая исправно выполнять возложенные старшиной обязанности, а именно: подметать в теплушке, чистить картошку с луком, бегать на остановках за кипятком, отмывать котел полевой кухни, когда обед готовился в ней- это на долгих стоянках. Ну и, разумеется, топить печку- а как же, октябрь на дворе!
      За эти дни в поезде мальчишка почти не отходил от 57-летнего старшины, которому Пашка так напоминал своего внука, оставшегося в родном ему Красноярске. Лейтенанта он видел редко- тот был вечно занят, проводя все время в совещаниях с другими офицерами. Один раз, на остановке в Бугульме, взволнованный старшина сказал, что Пашку в штабном вагоне ждет сам командир полка, а с ним и «особист». Пашка примчался, четко доложил «воспитанник полка Архипов прибыл по вашему распоряжению!» Командиры заулыбались. Угостили Пашку чаем с печеньем, поговорили-порасспрашивали. -Давай, Архипов Павел, не подведи!
     Казанский вокзал столицы, построение-перекличка (Пашку не называли, хотя он ждал, напряженно вслушивался в выкрикиваемые фамилии), погрузка в грузовики и поехали. Через всю Москву! Пашка как мог глазел во все стороны: огромный город, маскировочные сетки на зданиях, заклеенные крест-накрест окна, противотанковые «ежи» и укрепления из мешков с песком, а в небе серые аэростаты- прям как дирижабли. А местами даже настоящие баррикады. Совсем уж недалеко от города остановились в поле. Техника, как сказал Пашке старшина, скоро подойдёт своим ходом. Грохот несмолкаемый стоит где-то поодаль: километрах в десяти, прикинул Пашка, не больше. Зарево, всполохи. На краю поля две землянки под сеткой, куда сразу перебрались командиры, связисты и санбат, а остальные палатки развернули, да кухню полевую Пашка с Палычем обустроили, тоже сетку поверх натянули. Ужин-отбой-завтрак и с рассвета тремя колоннами полк пошел выдвигаться на рубежи Москву оборонять. Пашка же со старшиной и кухней остался возле штаба, только чуть поодаль.
      С занятого рубежа полк немцы так и не смогли выбить. Вгрызлись сибиряки в землю, стояли насмерть. Полегло много: до декабрьского контрнаступления больше половины считай убитыми да покалеченными, три раза пополнение прибывало. Пашка исправно помогал Палычу по кухне, в основном колол дрова да следил за готовкой; несколько раз выезжал со штабным водителем и термосами на передний край- в основном это делал сам Палыч, оберегая мальчишку.
     После того, как немца от Москвы отогнали, геройский полк где только не воевал. Сначала в составе Западного фронта, затем Калининского, а уж войну заканчивал частью знаменитого 1 Белорусского, вместе с которым брал Берлин. С полком Пашка прошагал и прополз не одну тысячу верст. Мальчишка поначалу был «при кухне», а как наступать начали, разведчики Пашку приметили. Так с ними до самой Польши и добрался: по деревням-селам бывало ходил в лохмотьях: какой спрос с нищего голодранца? С ценнейшими сведениями возвращался, цепкий молодой ум все высмотрит, все запомнит. И в боях настоящих был- когда немец прет, тут уж разведка, не разведка, все одинаковы, все каски на голову и обороняться, а то и атаковать. Пашка и связным бывало бегал, когда полевой провод перебьют (дело обычное): мальчишке проще и быстрее добежать-сообщить, и раненых помогал перевязывать, покуда санитары не подползут. Пару месяцев даже в партизанском отряде провел под Витебском, когда фронт внезапно тронулся, а Пашка на задании был. Чуть было не потерял свой полк ведь! Одним словом, четыре боевых награды не зря красовались на Пашкиной гимнастерке.   
      Первую, самую памятную, «За отвагу», Пашка получил еще под Москвой, когда, возвращаясь с передовой с пустыми термосами, они с водителем в упор натолкнулись на немецкий мотоциклет, невесть как просочившийся в тыл: может заблудились, а может разведка, поди разбери. Стрелять немцы начали не раздумывая: пулеметчик в коляске очередью из «МГ» разнес в щепки весь фанерный верх кабины. Водитель Пашкин, пригнувшись, прибавил  газу и пошел на таран, опрокинув мотоцикл, из которого в разные стороны вывалились фрицы. -Пашка, добивай их! закричал шофер. -Я ранен! Пашка, сидевший в кузове, выпрыгнул на снег. Винтовку с четырьмя патронами ему всегда выдавали в такие поездки. Немцы барахтались в глубоком снегу в разных сторонах от лежащего на боку мотоцикла, один уже тянулся к карабину. Пашка, как будто он это делал каждый день, спокойно выстрелил в этого, затем подошел к другому и третьему. -Пашка, перевяжи! услышал он. Одна из пулеметных пуль похоже серьезно зацепила плечо шофёру: вся рука и кабина были в крови, из телогрейки вырван большой клок ваты. Перевязка заняла немного времени- Пашка знал, как делать, еще в детдоме научили- к ним несколько приезжали работники областного Осоавиахима, внеклассно обучая основам военной медицины и стрельбы из «мелкашек», Пашка занятия эти не пропускал никогда, любил их. -Давай парень, садись за руль, я не могу, рука не слушается,- прохрипел шофёр и стал терять сознание. Благо машина не заглохла! Пашка быстро покидал в кузов немецкие карабины, попытался отсоединить от коляски и пулемет, но не смог. Доехал ведь до своих, хотя очень боялся застрять в снегу или заглохнуть- тут одному точно не справиться! 
     «Славу» третьей степени Пашке летом 43-го перед строем вручал сам комдив, генерал Овсиенко. Пашка рад был конечно, но и неловко: подвига-то он не совершал никакого, если разобраться. А дело так было: на недельном отдыхе полк стоял, отвели от передовой километров на тридцать. Банька, стирки, отсыпалась умотанная пехота. Артисты даже приезжали- спектакль интересный ставили про то как Гитлер Москву взять пытался, а потом еле убежал с разорванными штанами. Умора! Сидит Пашка как-то в тенечке у дерева, дремлет после сытного обеда. Тишина кругом, только кузнечики стрекочут и стрекозы жужжат. И тут вдруг другое жужжание, Пашке до боли знакомое- «фоккер»! Его низкий устрашающий звук мотора Пашка ни с чем не спутает. «Фокке-Вульф 190» сразу на бреющем начал поливать из пулеметов расположение полка и с воем взмыл вверх для второго захода. Неожиданность великое дело! Солдаты разбежались-попрятались кто куда, а Пашка помчался к стоящей неподалеку зенитке- спаренным четырем «максимам» в кузове ЗиСа. Запрыгнул. Коробки с лентами на месте, Пашка быстро развернул тяжелый агрегат в сторону самолета, уже идущего на атакующий курс и нажал гашетку, почти не целясь. «Фоккер» таки успел сделать очередь, но чихнул, клюнул носом, задымил черным дымом и, резко снижаясь, скрылся за деревьями. Взрыва не последовало, стало быть самолет сел где-то в поле! Солдаты ринулись туда, а через час приволокли на руках контуженого летчика: как потом Пашке рассказали, это немецкий ас, немало наших самолетов подбивший, а тут мимо летел и просто покуражиться решил, пострелять. Ну и настрелял: немцу плен, Пашке орден. 
      «За боевые заслуги» Пашке повесили на грудь в том же 43-м, на Смоленщине. Наступать полк собрался севернее Рославля; разведка сползала, вроде ясность полная. Да тревожило комполка, что артиллерии у немцев очень уж мало на участке этом, не бывает такого при обороне. Минометы одни, а пушки где? Прячут-маскируют? С воздуха тоже не видно, даже аэрофотосъемку позиций фрицевских делали, потом разглядывали- ну ничего! И все же неспокойно. Послали Пашку- на тебя вся надежда! Три дня бродил Пашка по тылам немецким- в полку его за погибшего уже считали. Нашел ведь батарею вражескую! Мастера, конечно, немцы, маскировать, слов нет. Пашка ведь случайно на нее наткнулся: в трех метрах не видно, так умело запрятана в траншеи. Вернулся весь ободранный и голодный, но сведения притащил очень важные. Сутки потом отсыпался. Повезло!
     Ну а «За оборону Москвы» Пашке уже в 44-м вручали. Как раз медаль эту учредили, всех наградили, кто город оборонял, никого не забыли. Посмотрел Пашка, а из полка только одиннадцать человек с медалью такой. Одиннадцать из двух с половиной тысяч, что тремя колоннами-батальонами в том зябком октябре на передовую зашагали.    
      Одним словом, воевал Пашка исправно. Пули-осколки его стороной облетали, чему Пашка удивляться не переставал: всех старых товарищей с ним уже не было: лейтенант, что за Пашку хлопотал, погиб через неделю боев за столицу, старшина Палыч в начале 42-го тяжело ранен осколком в голову и комиссован вчистую; комполка уже четвертого назначили при Пашке- куда предыдущие делись, мальчишка не знал- может убили, а может перевели. Чернявый особист, говорят, на повышение ушел в другую дивизию, а с новым Пашка даже никогда так и не свиделся, не познакомился. Да и состав разведроты, в расположении которой Пашка обитал, бесконечно обновлялся- разведка дело опасное: бывало не вернется группа с задания в срок, сразу вторую засылают, потом третью (Пашку с группами не посылали- тяжело для пацана, да и задания у Пашки всегда были отдельные, особые). Порой так четверть роты и сгинет за пару дней. Взамен новые бойцы-разведчики прибудут  конечно, но Пашка так ни к кому и не «прикипел», не успевал. Просто воевал: как все, так и он. Война к концу близится, чувствуется. Фашист бежит, злобно огрызаясь, а толку-то: Красная Армия не та, что три года назад. Паровым катком уже катится по Европе, безжалостно круша непобедимый доселе Вермахт.
      Пашкин полк в Польше стоял: короткая передышка после форсирования Вислы и захвата Пулавского плацдарма. Ох и тяжелые бои были, сколько солдат наших осталось навсегда в земле чужой! Всего день на отдых определили, после того как плацдарм расширили другими частями. А рыбы повсплывавшей в Висле всякой-разной: тут тебе карпы, толстолобики, плотва, да много чего. Порешили разведкой ухи наварить под сто грамм. Кто за рыбой да водой пойдет? Конечно самый ловкий- Пашка. Снарядили двумя ведрами, трофейный «люгер» за ремень на всякий случай, пара гранат в карманах и в путь- тут недалеко, с полкилометра. Берег не шибко крутой, но все равно обрывистый. Обломков у воды набросано; винтовки, автоматы, каски- погибших унесли уже, а оружие собрать не успели. Начал парень спускаться потихонечку, ведрами балансирует как канатоходец, и тут нога Пашкина «поехала» по песку вниз, да застряла в корне каком-то, а Пашка  вслед кубарем. Хруст в колене, боль жуткая, круги огненные перед глазами…
     -Где я? Пашка попытался привстать, но нестерпимая боль в ноге откинула его обратно на деревянный настил. Мальчишка оглянулся. Брезентовый потолок, несколько сколоченных дощатых нар, на которых молча лежали перебинтованные солдаты. Посреди большой палатки стол, там тоже кто-то лежит. Рядом ведро с окровавленными тампонами и бинтами, а у стола трое в белых халатах, над раненым склонились. И запах- смесь крови, пота и пороха, такой для Пашки ставший привычный за последние годы.
      -Ну как же ты так, парень? Военврач, приказав медсестре «зашивать» раненого, снял марлевую маску и подошел к нему. -До самой Европы дошел, а тут? Мне про тебя рассказали в полку. Знаешь, если бы не твой возраст и послужной список, я бы тебя за «самострельщика» посчитал бы. Ногу в двух местах сломать- это ухитриться надо. Колено и ступня- полгода гипса, не меньше. А потом только с палочкой! Пашка слушал и не верил. Как это? Какие к черту переломы? Ему в полк надо! Пашка опять попытался встать и опять повалился, застонав. Как потом рассказала медсестра, Пашка, потеряв сознание от болевого шока, три часа валялся на берегу, покуда его не разыскали хватившиеся долгим отсутствием разведчики. Наложили шину и в медсанчасть притащили на плащ-палатке.
     Нога долго не заживала. Может гипс сразу не так наложили, может что другое? Пашку при первом удобном случае переправили в тыл, потом сразу в эвакогоспиталь в Минск, затем в Смоленск, а оттуда еще подальше, в Саратов. Через три месяца, видя, что не заживает рана, Пашке сделали операцию, потом опять через три месяца новую. Пашка уж и забыл, как выглядит его нога: с толстенным гипсом, замотанная слоем бинтов, она ныла не переставая.
      Раненых в палате человек двадцать. Тяжелых нет, все ходячие как Пашка- кто с ногой, кто с рукой, кто с ожогами, а один сержант-танкист даже «пониже спины» ранен- нерв седалищный задет осколком, когда из танка горящего вылазил. Передвигается бедолага весь скрюченный, постоянный объект для шуток. Да только не обижается сержант- на войне и не такое бывает, смеется со всеми.
     Как ни пытался Пашка с полком Берлин брать, ничего не вышло. На поправку потихоньку пошел, последняя операция видимо удачная выдалась. Думал поначалу бежать к своим из госпиталя, да какая беготня, тут до туалета пока дойдешь с костылем- семь потов сойдет. Скукотища, мочи нет. Все истории на сто раз рассказаны-пересказаны, одно развлечение- когда радио включат, да когда нового раненого положат. Тут и тушенка с водкой, заботливо положенные ему товарищами в вещмешок, и побасенки свежие, да только ненадолго опять.      
     9 мая 45-го госпиталь «гудел». Трезвых Пашка в этот день не видел: санитарки сами, по распоряжению главврача, обходили палаты, разносили спирт. Радовались-обнимались, один перемотанный капитан во дворе госпиталя успел в воздух разрядить два магазина своего ТТ (как ухитрился припрятать?), и даже дал пострелять хирургу, уже еле стоявшему на ногах. Праздник! Победа! Такая долгожданная! Пашка тоже сделал пару глотков «огненной воды» и остаток дня лежал, отвернувшись к стене. Где он, родной полк? Наверняка у Рейхстага фотографируются, пляшут, песни поют в Берлине! А Пашка тут, по дурости своей, бока пролеживает.
     Зажила-таки нога. Больше года Пашка в госпитале провел. Переломы уж слишком мудреные были: если ступню быстро подлечили, то с коленом Пашка хлебнул по-полной. Гипс сняли только в августе, палочку выдали. Походил-походил, терпимо. Попробовал без палочки- нет, больно еще. Ничего, подумал Пашка, главное срослось все: он внимательно разглядывал ногу, боясь что она станет кривой. Нет вроде, нормальная, только в шрамах вся от операций да бледная и кожа дряблая.
       Одним словом, выписали Пашку в конце сентября, когда листва начала желтеть да облетать. Гуляй парень на все четыре стороны! Только вот из документов лишь пара наградных (остальные утерял где-то в суматохе военной). А что там в наградных-то? Архипов Павел и все, ни звания тебе, ни должности. Как поначалу не зачислили его в полк, так и забылось потом. При полку был просто и просто воевал. Куда ему сейчас? А ведь 17 стукнуло уже, идет время, не стоит на месте.
     Из полка, покуда он по госпиталям валялся, весточек так и не было никаких, что Пашку поначалу сильно расстраивало, даже злило, а потом и ждать перестал. Может и писали, да где ты его сыщешь? успокаивал он сам себя. Не знал Пашка, что от того полка осталась горстка- когда Варшаву брали, на самом острие солдаты были, а потом при штурме Берлина потери страшные. Разведбат Пашкин в полном составе погиб еще в марте, через Одер переправляясь. Короче про то, что был такой Пашка, в полку и не помнил уже никто, все люди новые. А от состава первого, Московского, не осталось в полку ни души. Совсем не осталось.
     Главврач госпиталя, еще не старый, длинный как жердь, выписал Пашке справку о прохождении лечения; санитарка принесла Пашкину гимнастерку с наградами. Батюшки! Вырос Пашка из нее за год, вот незадача! Еле втиснулся- отъелся на тыловых харчах! -Скидывай давай, заулыбался главврач. Сейчас принесут побольше размером, а если с дырочкой пулевой или пятном бурым, не обессудь, новых не держим. Он усадил Пашку напротив. -Куда двинешь, парень? -Назад поеду, на Урал. -Без паспорта? -Придумаю что-нибудь. -А деньги есть? Денег у Пашки не было. В войну они и не нужны солдату. Пашке вдобавок и не платили, как остальным бойцам: на довольствии он не состоял. Парень и забыл, что деньги существуют! Да уж…   
     Долговязый главврач взял со стола карандаш и стал им не спеша приглаживать усы- верный признак, что крепко задумался. Посидел, покряхтел, снял трубку телефонную, навертел четыре цифры. -Степаныч? Как служба? Не всех жуликов переловил еще? Просьба у меня, Степаныч, не откажи, дело серьезное! К тебе солдатик подойдет, выписываю сегодня, геройский малый, год у меня лечился. Орден с тремя медалями! Мальчонкой взяли в полк на воспитание, а сейчас где тот полк сыщешь? Паспорт бы ему справить! Домой собирается, а документов нет. Подмогни, а вечером приходи, коли дела разгребешь! Павел Архипов зовут малого. Ну спасибо, уважил!
     -На, Пашка, на дорогу тебе. Как сможешь, вышлешь. Главврач достал из ящика стола несколько сложенных мятых купюр. -Тут двести рублей, добраться хватит и на первое время. Ну а сейчас в милицию жми (главврач подробно описал маршрут; город Саратов Пашка не знал, никогда тут не был). К начальнику отдела сразу, ждет он. Ну, прощай, Архипов Павел. Не сигай с обрывов больше! Мужчина встал, одернул белоснежный халат и протянул Пашке сухую крепкую ладонь.
     Прихрамывая, добрался Пашка до милицейского отдела. Вопрос разрешился на удивление скоро: начальник, сам бывший фронтовик, уважительно поглядывая на Пашкины награды, отдал распоряжение паспортистке, которая увела его фотографироваться в соседнюю комнатку, и уже через два часа у Пашки был новехонький, пахнущий типографской краской, паспорт в серой обложке с черным тисненным советским гербом. Все чин по чину, все графы заполнены: военнообязанный, выдан на основании справки госпиталя такого-то. -Ты, парень, как доберешься, на учет только за три дня встань, не подведи меня. Начальник внимательно посмотрел на Пашку. -А может останешься? Нам людей во как не хватает!- он провел ладонью возле шеи с косым шрамом. В стажерах походишь, а как 18 стукнет, штатным милиционером. А? -Спасибо, товарищ капитан.- проговорил Пашка. -В родные края потянуло. Да и какой я вам помощник с ногой такой? Пять шагов сделаешь, уже передохнуть надо. -Ну смотри сам. Если надумаешь, возьму, слово даю! Начальник пожал Пашке руку и углубился в ворох бумаг, разбросанных на письменном столе.
      Еще в госпитале Пашка твердо решил возвратиться в родной Челябинск, но сейчас, внезапно очутившись в обстановке полной свободы, он свое мнение несколько поменял. Челябинск это беззаботное детство, но это и арест отца, и смерть матери, и отправка в детдом. «Нет, только не Челябинск», размышлял Пашка, трясясь в забитом вагоне, уносящем его на восток. Может на целину? На прииски? Он просто ехал и ехал, разглядывая проносившиеся за окном деревушки и меняющиеся пейзажи.
      Почему решил сойти в Кургане, и сам не знал. Вышел на остановке купить семечек у старушек, да перекурить (разведчики приучили). Огляделся: вокзальчик красивый, две башни каменные водонапорные, народу много. Да и от детдома того недалеко, километров сорок- Пашка иногда представлял себе, как заявится туда весь такой в наградах, будет рассказывать о походах военных изумленным мальчишкам… Посетить детский дом- дело необсуждаемое. И Пашка остался.
     Перебравшись через многочисленное переплетение рельсов-путей Транссиба, направился сразу в вагонное депо, прямо напротив вокзала. А чего ждать-то? -Где тут у вас на работу берут?- у первого встречного в перемазанной спецовке с «башмаком» под мышкой. -А вон там мастер, видишь, с блокнотом. К нему давай, он направит. Мужичок еще пару минут удивленно смотрел Пашке вслед.
     Пашку взяли на работу в депо помощником обходчика. Сразу взяли, без раздумий- мужиков мало, а работы много! Комнатку определили в общежитии, там еще трое работяг кроме Пашки. На учет встал как положено, не подвел начальника Саратовского. Четыре года в депо работал себе и работал. Ремесленное потихоньку окончил- вечерами на занятия ходил. По выходным иногда в кинушку- единственный в городе «Прогресс», а то и на танцы в горсад. Нога полностью зажила, хоть в футбол играй, чего Пашка и делал в сборной депо, сражаясь с другими заводскими клубами. Защитником, правда, больше, остерегался в нападении ногу перегружать. Жениться пока не надумал; ходил-дружил с девушками, в основном на танцах познакомившись, но не было среди них той, что в самую душу запала бы.
      Если не знает читатель, после Победы призыва на срочную службы не было в стране, молодежь на стройках работала, хозяйство порушенное восстанавливала. А первый послевоенный- только осенью 1949-го. Под него-то и «загремел» наш Пашка. А что не так? 21 год, в действующей армии не служивший (не состоял Пашка в списочном составе полка), собирайтесь, призывник Архипов, отдать Родине воинский долг! Пашка принес повестку в отдел кадров. -Да ладно, Архипов, какая армия?- засмеялась «кадровичка». Ты войну всю прошел, там напутали чего-то похоже, сходи все равно в военкомат, да медали надень. Извинятся и отпустят.
     Не отпустили и не извинились. Пашка награды надевать не стал- война давно закончилась, их уже и не носят фронтовики как раньше; на день Победы только. Да и наградных половина утеряна, как докажешь, что твои, а не на рынке куплены у инвалида? Про путь военный Пашкин документов никаких нет, до полка из депо так и не «достучались», не отвечал полк на запросы- может потому что в Германии стоял, а может вообще расформировали- после Победы не редкость. И в саму Москву писали в архив Минобороны, да тоже без толку. «Сведениями не располагаем» и все тут. Короче военком Пашку даже слушать не стал. Послезавтра на сборный пункт с вещами!
     Попрощался Пашка с мужиками, уволился как полагается «в связи с призывом на военную службу»; вечером в общежитии на сдвинутых табуретках разложили рыбу соленую, хлеб нарезали, кастрюльку с картошкой вареной да пару бутылок «Московской». Посидели-потолковали. Мужики Пашке вроде напутствия давать собрались, да быстро осеклись, поняли, что случай не тот, поучать фронтового разведчика каково это- служба военная. Повечеряли, да и спать- мужикам на работу, Пашке в армию.
     На медосмотре «годен без ограничений», в команде еще человек тридцать, в основном 18-летние, но есть Пашкиного возраста, и постарше даже. Стучат колеса, едет Пашка на место службы- в дивизию мотострелковую, что в Западной Белоруссии. Гармошка у кого-то с собой. Песни поют, угощают друг друга родительскими пирожками. Пашка в разговоры не лез- неинтересно обсуждать с ними, пороха не нюхавшими, то, о чем попутчики его понятия не имели. Но хвастались познаниями- технику военную сравнивали: нашу с немецкой да американской, а в особенности чей батя лучше воевал. Подвиги выдумывали всякие-разные, и все это бати их совершали.
      Дивизия расположилась в свежеотстроенном военном городке на окраине города Кобрина. Новенькие казармы, спортивный городок, все кирпичное, добротное. На плацу стенды-плакаты, все выкрашено-побелено. Даже прачечная есть, служи не хочу. Но поначалу полагается «курс молодого бойца» пройти- двухмесячное обитание в палатках за территорией, марш-броски и знакомство с оружием- автомат Калашникова: Пашка слышал про него, но воочию увидал впервые- вот это да! Удобный, бьет кучно, вдобавок еще и выглядит солидно! А уж потом присяга и служба повседневная, с учениями, тревогами и прочими удовольствиями.
      Пашке это «курс» как разминка. Подтягивался больше всех, гирю поднимал- не сосчитаешь; автомат освоил- как будто сам его изобретал. Боялся, что при беге нога будет напоминать, нет- нормально все, зажила полностью, как и не ломал. Стрелял так вообще без промаха, даже ухитрялся бывало по несколько пуль в одну дырку укладывать, после чего обычно спорил с сержантом- почему в мишени отверстий маловато. Короче на хорошем счету Пашка был, в пример его ставили лодырям да нерадивым. Присягу принял и стал спокойно срок отведенный служить. Снайпером Пашку определили, выдав хорошо знакомую с войны винтовку СВТ-40; из такой же Пашка тех трех фрицев тогда положил под Москвой.
      Служба как служба. Ничего интересного- до обеда в учебных классах занятия- про газы ядовитые да устройства мин-снарядов. Вот про атомную бомбу Пашка слушал затаив дыхание: неужели бывает такое? После обеда спортгородок или стрельбище. Командиры все из фронтовых, старшина роты тоже. Люди бывалые, вменяемые. Полгода пролетело совсем незаметно.
      Как последний снег сошел, на душе у Пашки стало что-то неладное происходить. Нет, он на здоровье не жаловался, только щемило в груди, а почему, не понимал он. То ли воздух весенний, такой особенный в этих краях, то ли еще что, но стал Пашка вспоминать войну, и с каждым днем все чаще и больше. Он же почти в этих самых местах воевал! Город Кобрин его полк не освобождал, в Польшу заходили южнее, но все равно! Рядом, совсем рядом тот самый Пулавский плацдарм, где столько наших погибло, где Пашка на плоту через Вислу плыл с бойцами среди огромных водяных столбов от разрывов, а потом по дурости ногу поломал. А почему не съездить, просто посмотреть одним глазком и обратно? Граница в двух шагах: поезда до Бреста семь раза в день, оттуда до Варшавы два часа и еще до Пулавы чуть больше сотни километров (это Пашка скрупулезно выяснил и высчитал- навыки разведчика никуда не делись). А в поездах тех больше половины военных едут: войска-то никуда не ушли, стоят гарнизоны по всей освобожденной Польской Республике. За день запросто управиться можно, даже погулять время останется.   
    В увольнение Пашку отпустили без разговоров: отличник боевой и политической, пускай парень мороженого в городе поест да в клуб сходит- красивые девушки эти белоруски! Пашка единственно что попросил у ротного: чуть пораньше отпустить, с утра самого, а не с обеда как обычно. Нормально, не вопрос!
     Не учел, не знал Пашка про то, что увольнительная-то только на территории гарнизона действует, а это город Кобрин да окрестности его. Думал он, что по бумаге этой он весь день где захочет будет, главное в часть до вечерней поверки успеть… До Бреста полчаса езды, к Пашкиной увольнительной вопросов у патруля никаких. Еще 9 утра нет, а Пашка уже в Бресте на вокзале; вместе с другими военными, солдатами и офицерами, забирается в вагон. Тронулись. Сердце Пашкино стучит как колеса на стыках: скоро, совсем скоро будет он там, где и побывать-то больше не мечтал. Обязательно на тот обрыв у Вислы надо сходить будет, думал Пашка. Главное опять ногу не повредить, улыбался он.
     -Пограничный контроль! Товарищи военнослужащие, подготовьте для проверки военные билеты и командировочные удостоверения! Гражданским приготовить паспорта и пропуска! Пашка спокойно подал подошедшему лейтенанту-пограничнику свой «военник» и увольнительную. -Командировочное!- потребовал тот. -Так нету командировочного, удивленно сказал Пашка. -В увольнении я, товарищ лейтенант, в законном выходном. -Следуйте за мной!- рявкнул пограничник, пряча Пашкины документы в нагрудный карман. -Сопровождать!- это уже двум солдатикам в зеленых фуражках, помогавшим с проверкой.
      Пашку высадили из вагона и куда-то повели по перрону. Он пытался начать разговор, объяснить, но лейтенант даже не оборачивался. Пашка хотел заговорить с солдатами, но больно получил тычок в спину дулом автомата и оставшуюся дорогу молчал: там во всем разберутся, думал он. Где это «там», он пока не понимал, но волнения не было, ничего плохого он не совершал. 
     Как бы нам ни хотелось, чтобы разрешилось все хорошо, а не вышло. Пашку поместили под арест на гауптвахту, потом перевели в тюрьму города Бреста. Следователь дотошный оказался, все раскопал, все выведал- и про побеги из детдома, и про службу Пашкину в полку, и про госпиталь. Документов разных добыл- вон какая папка пухлая, и все про Пашку. Даже копии утерянных наградных ухитрился истребовать. И про судьбу отца выяснил: расстреляли его через месяц после ареста, прямо в тот день, когда мамка померла, о чем не преминул сообщить Пашке на очередном допросе.
     Склоняли Пашку признаться, что он к бывшим «союзникам» бежать задумал, через две границы пробраться, покуда контроля особого не наладили. И так крутили, и этак. Бить- не били, времена не те, но лампой в лицо по много часов светили, да воды бывало сутки не давали. Пытался Пашка поначалу рассказать как есть, а потом просто замолчал, видя, что слова его на следователя не действуют: он даже в протоколы Пашкины объяснения не записывал.
     Трибунал учел Пашкины военные заслуги, только вот преступления-то налицо, никуда их не денешь: самовольное оставление гарнизона и незаконная попытка пересечения границы! Затянулось заседание, дело необычное. И все-таки «впаяли» Пашке 8 лет особых лагерей, да лишили наград государственных. Опять укатил Пашка, уже в вагоне с решетками, куда-то под Архангельск, да сгинул там. Ждали его в депо, но не появился больше Пашка, ни через 8 лет, ни потом. Нигде не появился.
     Да, искали ли Пашку в том 41-м, когда он с поля сбежал да к эшелону прибился? Конечно, искали, только недолго: из детдома сразу позвонили в милицию, описание дали. Ориентировки по области разослали. И забыли уже через месяц. К слову, в детдоме Пашка по возвращению так и не побывал, все откладывал. Ну и правильно, только время потерял бы: сгорел тот детский дом летом 43-го: приехала комиссия очередная, а после проверки попариться начальники захотели: банька большая, от купца того еще. Ну и перетопили, перекалили. Полыхнула она, да перекинулся огонь. Дотла сгорели все постройки, даже лес поблизости выгорел. Едва-едва мальчишек вывести успели. Ну а потом по разным детским домам и раскидали. 
    Вот и конец истории. Так и хочется написать, мол, отбыл Пашка наказание назначенное и вернулся на свою железную дорогу работать; женился, детки пошли. Только неправда тогда получится. А сколько в ту пору было таких как Пашка, никто и не считал.