366 снов на Благуше. Часть 27

Cон 203
Однажды Эмиль, придя к Софи  ранее обыкновенного, не застал ее дома. Дверь была приоткрыта, а ключ торчал снаружи: Софи была несколько рассеянна. Эмиль вошел и направился в садик, чтобы скоротать время в своем любимом соломенном кресле, созерцая сквозь решетку калитки проплывающие мимо гондолы. Однако, оказавшись у входа в садик, он переменил свое решение.
В садике он увидел маленькую Фридерику, легко и ловко открывающую тяжелый амбарный замок. Отворив калитку, девочка тихо свистнула, и в ту же минуту из темно-зеленой воды канала показался Джонатан, держа в пасти большой золотой дукат.
Девочка вынула дукат из пасти Джонатана, тщательно вытерла  вышитым платочком, трижды быстро перекрестила его обе стороны, пошептала что-то и положила добычу в кармашек белоснежного кружевного передничка.
«Ах вот откуда у Софи деньги на оплату уютной сухой квартирки на берегу Гранд-канала! Как же наивен он был, воображая, что этот нищий ашкенази,  лечивший бесплатно обитателей П-ского уезда, а теперь пишущий многотомную монографию о тамошних довитых грибах, содержит свою незаконнорожденную внучку. Эмиль вспомнил стоптанные башмаки доктора Люксембурга, его аккуратно залатанный в нескольких местах  лапсердак, его обывательские суждения о современном банковском деле и задумался.
Тут взгляд Эмиля опять обратился на маленькую Фридерику.
Джонатан уже выполз из воды и лежал на травке, неторопливо жуя нежный лист салата, выращенный в садике на миниатюрной грядке, а в это время девочка тщательно и любовно протирала оливковым маслом панцирь огромного чудища.
«Если она так нежно ухаживает за этим безмозглым монстром, то как же  повезет тому, кому она достанется», - подумал Эмиль. Неожиданно простая и разумная мысль пришла ему в голову. В конце концов, почему бы и нет? Он еще молод и полон сил, в густых белокурых волосах ни одного седого волоса, он никогда, насколько себя помнил, ничем не болел. Что касается Фридерики, то уже через 7-8 лет она станет девушкой на выданье, и тогда…
И тут он вспомнил, что лет пятнадцать тому назад, в  Страсбурге, он наблюдал, как маленькая Софи точно так же смазывала оливковым маслом панцирь Джонатана и кормила его зеленым нежным листиком салата. С тех пор Джонатан и Софи выросли и появилась маленькая Фридерика, которая так же трепетно ухаживала за черепахой. Иное дело, что не совсем бескорыстно, в отличие от матери.  Джонатан был теперь добытчиком, принося в пасти золотые дукаты…
«Ну что ж, - подумал Эмиль, - современная молодежь прагматична…»


Сон 204
В надежде, что маленькая Фридерика  его не заметит, Эмиль хотел отступить назад, вглубь комнаты,  но поздно. Девочка подняла на него темные пронзительные глаза, глаза того ведьмака, и произнесла голоском нежным и тихим: «Спасибо, что вернули маме ожерелье». – «Не за что», - буркнул Эмиль, неожиданно для себя употребив это глупое выражение, вошедшее в моду в последние годы. Впрочем, оно как нельзя лучше подходило к данной ситуации.
Однако что-то подобное он уже слышал. Помнится, однажды в П., когда он сидел на своей любимой скамейке, погруженный в приятные и туманные грезы о блаженной жизни на лоне природы в кругу любящего семейства, ведьмак неожиданно появился на дорожке и спросил негромко и нарочито почтительно, пронзив его взглядом блестящих темных глаз: «Барин, ты крест господам отдал?»
Да, тогда он совершил две непростительные оплошности. Во-первых, взял крест, забытый в кармане камзола, и отправился на кладбище, повинуясь приказу ведьмака. Во-вторых, не воспользовался случаем и не убил его, когда тот сажал белые фиалки на могиле господ Велимирских и был так поглощен своим занятием, что не видел и не слышал ничего. Кестутиса мог убить кто угодно, с его характером и амбициями у него наверняка было много врагов, и уж точно никто бы не подумал на него, Эмиля, - такого интеллигентного, доброго, рассеянного, немного не от мира сего и потому нуждающегося в заботе. Был бы он теперь землевладельцем, жил бы среди сосен на берегу моря, окруженный любящим семейством… Однако ведьмак убит. Правда, не им, однако глупо было бы не воспользоваться результатом…
Когда Эмиль очнулся, маленькой Фридерики уже не было в садике. Джонатан, закрыв глаза, мирно посапывал, высунув из панциря мускулистые чешуйчатые лапы. Нежный зеленый лист салата прилип к его  морщинистой желтовато-бурой морде.  «Как можно испытывать нежные чувства к подобному чудищу?» - невольно подумал Эмиль.
Словно разбуженный его мыслью, Джонатан открыл  блестящие черные глазки.
«Ты отдал госпоже ожерелье?» - раздался в голове Эмиля недобрый свистящий шепот. И через минуту – снова: «Ты отдал госпоже ожерелье?»
От этого мерзкого голоса невозможно было укрыться, так как раздавался он не извне, а из самого мозга Эмиля, хотя он знал, знал прекрасно, чей это был голос.
Между тем Джонатан, несколько раз моргнув, внезапно открыл огромную розовую пасть, размеры которой совершенно не соответствовали крошечной его головке, и Эмиль увидел клочья окроввленного мяса, застрявшего у него в зубах.


Сон 205
Он очнулся в своем любимом плетеном кресле. Солнце жгло немилосердно его непокрытую голову. Есть не хотелось. На коленях лежала развернутая сегодняшняя газета.  Он лениво пробежал глазами заголовки: «Снова бесследно исчез гондольер с гондолой и пассажирами. Опасная эпидемия с востока. Дерзкое ограбление банка «Савонарола и К», владельцев не могут найти. В гостинице по адресу Санта-Кроче 316  найдено янтарное ожерелье. Лицо, потерявшее оное, может  получить его в пятницу 13 августа в 13 часов».
Эмиль вздохнул. В последнее время он стал рассеян. Торопясь выехать из гостиницы и занять предоставленную ему французским посольством квартиру на набережной канала Канареджо, он собирался столь поспешно, что забыл в выдвижном ящике письменного стола янтарное ожерелье вместе с завернутым в холстинку копченым окороком.


Сон 206
13 августа около полудня Эмиль, желая покончить с этим делом как можно раньше и не опоздать к обеду у Софи, подходил к бывшему своему жилищу. Уже издалека он увидел состоящую из разряженных пышнотелых дам очередь, которая заворачивала за угол и тянулась почти до самой Piazza di Roma. Быстро пройдя вдоль очереди, Эмиль приблизился к двери, намереваясь войти, однако она оказалась запертой, а рядом с ним появилась высокая крупная женщина с медно-рыжими вьющимися волосами. «Куда?! – закричала она, подойдя к Эмилю почти  вплотную, так что взгляд его невольно остановился на ее необъятной полуобнаженной  колышущейся груди, покрытой мелкими капельками пота, ослепительно сверкающими на солнце. – Куда?! Ну-ка ступай в конец очереди! Думаешь, один ты такой, кто хочет на халяву заполучить янтарное ожерелье?» - «Но… но… Это мое ожерелье, точнее, моей невесты. Я действительно забыл его в номере… Меня тут все знают…» - «И я, и я забыла!- заголосили дамы из очереди. – Меня тоже здесь все знают, я здесь работаю, но стою в очереди, как все!»
Делать было нечего. Эмиль побрел в конец очереди,  чувствуя на себе ехидные взгляды и слыша не вполне приличные замечания в свой адрес, смысл которых он понимал с рудом, ибо произнесены они были не на языке Данте…
Солнце палило немилосердно, воздух был влажен и неподвижен, но Эмиль почти ничего не ощущал. Он не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды, он впал в какое-то забытье, не обращая внимания ни на кого и ни на что, и не заметил, как наступила вечерняя прохлада, и он оказался первым в очереди. Однако, когда дверь открылась, и новая претендентка на обладание ожерельем вышла, красная и заплаканная, появилась сестра Луиза и объявила, что прием на сегодня закончен, и желающие заявить о своих правах на ожерелье  могут прийти завтра в это же время.
Сестра Луиза как будто не узнала Эмиля. Посмотрела сквозь него, как на постороннего, и захлопнула дверь. Она и раньше не была особенно приветлива. Ни разу не улыбнулась за целый год, когда они каждый вечер распевали «Te Deum» и пили красное вино на сон грядущий. Тогда, в период странного своего заточения,  Эмилю казалось, будто она недоговаривает что-то, будто  что-то хочет ему предложить, но не решается. Побег или… или совсем иное?  Тогда Эмиль слишком уставал, чтобы серьезно поразмыслить о полунамеках белокурой суровой инокини, а зря…Будь он повнимательнее, тогда, возможно, она сейчас не сделала бы вид, что с ним не знакома.
Измученный, изнывающий от жажды и голода, Эмиль, наконец, добрался до своей квартиры на набережной канала Канареджо. Добрая синьора Фоскари , не на шутку встревожившись при виде его плачевного облика, разогрела ему оставшийся от обеда менестроне.
Утолив голод, Эмиль поспешил в объятия Морфея, где и пробыл до полудня следующего дня.



Сон 207
Вставать не хотелось. Сквозь щели в ставнях пробивалось ослепительное августовское солнце, однако стены древнего палаццо все еще хранили зимнюю влагу и холод, которые сейчас были особенно желанны. С наслаждением вдыхая сырой, чуть затхлый воздух и созерцая узоры грибка под потолком, Эммль предавался сладостному безделью. «Культура появилась тогда, когда появился досуг, - вспомнил он слова профессора Нахтигаля. – Человек, обремененный заботами, не может быть творцом. Скажу больше, - профессор Нахтигаль закрыл черную папку с пожелтевшими листками, исписанными аккуратным бисерным почерком, и понизил голос, - в отличие от ряда моих коллег, я полагаю, что не труд превратил обезьяну в человека и даже не религия, а досуг. Да, досуг, вот что является единственным и истинным нашим достоянием, вот главный двигатель духовного прогресса. Ибо именно тогда, когда наш далекий предок обрел его, когда он, насытившись, поднял голову, не зная, чем заняться, он и задал пока еще неизвестно кому два роковых вопроса: «Почему?» и «Зачем?» Зверь эти вопросы не задает, зверь, если бы Господь даровал ему речь, спросил бы только: «Как?» Мы же, люди, обречены задавать эти вопросы, которые суть единственный путь к Творцу. Итак, вначале досуг, потому религия и культура. Помнится, один русский поэт назвал своего друга «сын лени вдохновенной». Золотые слова! Лень, вдохновенная лень…» -  «А что делаю я? – с горечью подумал Эмиль. – Целый день на солнцепеке стоял в очереди за чьим-то забытым ожерельем. Кто мне она и что мне ее ожерелье, подаренное тем ведьмаком? Он мог бы убить его, покуда тот, стоя на коленях, сажал светящиеся в темноте белые фиалки на могиле господ Велимирских, убить лежавшим рядом и сверкающим в лунном сиянии топором, убить, .
И кто бы хватился батрака, присматривавшего за усадебным парком? Да разве он жрец в самом деле? Эти россказни он слышал от одной только Софи, которой надо было убедить его да и себя, что отдалась она не грубому мужлану, пожиравшему камамбер на черном хлебе, точно сало, а верховному первосвященнику Перкунаса, прямому потомку Ромула и великих литовских князей, а потому главному претенденту на все европейские престолы. Последнее, правда, он слышал не от Софи, а от ее троюродного дяди, приват-доцента Виленского университета Феликса Велимирского, однако не сном ли была та странная аудиенция в Вильно, солоноватое красное вино, запущенный двор с дровяными сараями и ярко-желтой вспышкой рудбекий, прислонившихся к мокрой облупленной стене, его падение лицом вниз на осклизлые холодные камни и в кромешнойтьме – далекие крики невидимых узников, бьющих цепями по железным прутьям темниц? Но где начинается явь и кончается сон? 


Сон 208
Прошел час. Эмиль встал и, дабы избавиться от навязчивых мыслей  и воспоминаний, вышел на улицу. Душный сырой жар  принял его в свои объятия, и  почти ослепил невыносимо яркий свет. Захотелось вновь укрыться в затхлой сырости и полутьме древнего палаццо, однако там его поджидали полузабытые сны и призраки былого, а потому он заставил себя прибавить шаг и направиться вдоль канала Канареджо, необычайно чистого и лишенного всякого зловония. Эмиль знал, кому были обязаны венецианцы чистотой своих каналов, равно как и то, где пропадали время от времени гондольеры вместе с гондолами и пассажирами, однако не считал нужным думать об этом. К чему?
Через несколько минут Эмиль так измучился, что, увидев издалека готический фасад какой-то незнакомой церкви, воспринял это чуть ли не как ниспосланное свыше спасение. К счастью, тяжелая дверь была открыта, и он вошел внутрь. Оказавшись в холодных сумерках, некоторое время он стоял, боясь сделать шаг вперед, поскольку глаза, привыкшие к яркому свету, ничего не могли различить. Наконец, из непроглядного мрака показались силуэты колонн и изваяний, и впереди – едва приметное мерцающее свечение. Эмиль медленно и осторожно направился к нему и увидел статую Девы Марии -  черную Мадонну, обладающую, по мнению людей набожных, чудодейственной силой. Это была очень древняя статуя, и черты ее лица почти стерло время, но небольшие глаза смотрели на Эмиля столь живо и внимательно, что он невольно опустил взгляд. Руки Мадонны, лишенные кистей, обнимали пустоту, но там, где надлежало быть Младенцу, можно было увидеть едва приметное свечение, то самое, которое он заметил издалека. Исходило ли оно от незримого присутствия  оторванного от Матери  Ребенка или от многочисленных драгоценностей в форме различных частей тела, полностью скрывавших одеяние Святой Девы?
Эмиль отошел в сторону и прислонился к колонне, встав так, чтобы не встречаться взглядом с Богоматерью. «Вера, как и любовь, - говаривал в Страсбурге профессор Нахтигаль, когда, закрыв черную кожаную папку с пожелтевшими мелко исписанными листками, сходил с кафедры и неспешно прохаживался по аудитории, пытливо заглядывая в глаза то одному, то другому студенту, - это благодать, и если Гоподь не счел нужным даровать ее тебе, не ропщи, не сопротивляйся и не пытайся обмануть Бога внешним благочестием. Пустота твоего сердца не скроется от Создателя, и потому, если Бог, по бесконечному милосердию Своему, лишил тебя веры и любви, отойди в сторону и жди – жди, когда в пустоту души твоей хлынет Божественный Свет»
Так говорил профессор  Нахтигаль в те редкие минуты, когда он был в духе, а случалось это весьма редко, и то лишь в том случае, когда сей ученый муж, слывший суровым аскетом, позволял себе выпить перед лекцией чашечку кофе с тонким ломтиком шоколадного торта, украшенного лилией из взбитых сливок. 


Сон 209
Погруженный в размышления Эмиль не заметил женщину, которая вошла неслышно, словно призрак, и опустилась на колени перед Мадонной. Медно-рыжие волнистые волосы, поблескивающие в свете мерцающих свечей, почти полностью скрывали ее тело, едва прикрытое рубищем. Тяжкий скорбный вздох вырвался из груди кающейся грешницы, и слезы покатились из ее покрасневших, но все еще дивных глаз и по расцарапанным в кровь нежным ланитам. И вдруг Эмиль увидел, что из глаз Мадонны тоже потекли слезы, кровавые слезы, или они казались таковыми   в свете свечей? И так они плакали обе, Пречистая Дева и кающаяся  грешница, а о чем – Бог ведает.
Эмиль отступил еще дальше во тьму и закрыл лаза. Жаль, у него не было плаща, чтобы прикрыть голову по обычаю древних римлян, боявшихся увидеть Божество во время священнодействий.
Из забытья его вывел жаркий  торопливый шепот. Он открыл глаза и увидел, что женщина, стоя перед Мадонной на коленях, протягивала ей янтарное ожерелье. Его янтарное ожерелье, точнее, янтарное ожерелье Софи, свадебный подарок того ведьмака.
«Мадонна, - шептала женщина прерывающимся от слез голосом, - возьми то, что мне дороже всего на свете, возьми ожерелье, которого касались его руки. Он должен был подарить его мне, но подарил глупой девчонке, которая не сберегла его, а отдала, чтобы вернуть себе  ничтожного франта, прельстившись его кукольным личиком и голубой лентой в напудренной косе».
Эмиль понял, кого она имела в виду, но не обиделся, поглощенный созерцанием открывшейся ему чужой тайны.  Между тем женщина покрыла ожерелье жаркими поцелуями и, повесив его на шею Мадонне, продолжала: «Матерь Божья! Не оставляй его, сохрани ему жизнь! Дай мне  увидеть его хоть раз, хоть одно мгновение! Я не верю, что он погиб, не мог он погибнуть на строительстве храма Божьего! Я верю, я знаю, в последний момент ты спасла его! Ты ведь знаешь, он не хотел обманывать Бога, не даровавшего ему веру, ложным благочестием. Но он терпеливо ждал дар Божий, и – дождался. Каменные ангелы сорвались со своих мест и подхватили его, когда каменный пол собора мчался ему навстречу, а он беспомощно цеплялся за рушившиеся строительные леса…»

И тут Эмиль увидел, что Мадонна кивнула едва приметно, и вновь он погрузился в забытье, а когда очнулся, женщины уже не было.



Сон 210
И тут его осенило: это была аббатиса! Впрочем, открытие это не очень его удивило. Он вспомнил рассказ Софи об оргии на холме Наглис, за которой наблюдали, словно небожители, Кестутис с аббатисой, представлявшие, судя по всему, весьма красивую пару. И еще он вспомнил о весьма частых визитах ведьмака в женский монастырь якобы  ради теологических коллоквиумов с ученой настоятельницей…  Впрочем, какое ему, Эмилю, до всего этого дело?
Вдруг он почувствовал, как его вялое и неловкое тело налилось энергией, а близорукие глаза стали видеть необыкновенно отчетливо. В церкви царила мертвая тишина, и он был абсолютно один. На шее Мадонны поблескивало ожерелье Софи, которое он должен был благородно вернуть ей, несмотря на то, что напоминало оно ей о грубом мужике, которого она в силу своей наивности  считала первосвященником Перкунаса. Но он, Эмиль, будет милосерден и снисходителен. Он ни разу не напомнит ей об отвратительных манерах ее покойного мужа, пожиравшего камамбер на черном хлебе, точно сало. Он просто протянет ей ожерелье и небрежно промолвит: «Кажется, вы это обронили, …» А она, не взглянув на ожерелье, скажет своим нежным,  исполненным любви голосом: «Ах, Эмиль, благодарю вас от всего сердца, но это ожерелье вызывает во мне слишком тяжелые воспоминания, и я больше не буду его носить…»
Однако Эмиль заставил себя прервать дальнейшую беседу и неслышным шагом направился к Мадонне. Сняв с ее шеи янтарное ожерелье, он положил его в карман камзола и поспешил к выходу. Однако, когда он уже приоткрыл дубовую дверь, чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо.
«Мадонну грабим, молодой человек?» - раздался за его спиной спокойный негромкий голос.

 
Сон 211
Спокойный негромкий голос, произнесший эти слова, показался Эмилю знакомым, однако он не успел вспомнить, где и когда слышал его. Чьи-то сильные руки развернули Эмиля, как тряпичную куклу, и он оказался лицом к лицу с Кестутисом.
«Барин! Не ожидал тебя здесь вот так встретить…» - произнес он немного озадаченно.
Не осознавая, что делает, Эмиль кинулся перед ним на колени.
«Кестутис! Не погуби! Будь милосерден, как милосерден Отец наш Небесный» - бормотал он дрожащим голосом, понимая, что бесполезно… Бесполезно, потому что Кестутис не забыл  ни золотой дукат, ни копченый окорок, ни краюшку черного хлеба с тмином, которые он, Эмиль…  Нет, не украл, просто забрал, потому что четко видел, как Кестутис работал под куполом самого прекрасного костела в Вильно, а потом лежал неподвижно среди строительного мусора, и каменные ангелы, ни один из которых не двинулся с места, чтобы спасти его, смотрели на него с презрением и жалостью, потому что негоже язычнику строить храмы Божии…
«Верни Мадонне, что взял», - тихо сказал Кестутис.
Чувствуя на себе пристальный взгляд ведьмака, Эмиль медленно направился к статуе Богоматери - пока еще без кандалов, пока еще не опозоренный, пока еще живой… Он отчетливо увидел себя на пьяцца Сан-Марко, под виселицей,  меж двух колонн… Интересно, его поставят лицом к площади, где соберется всякое быдло, чтобы поглазеть на казнь, или – к лагуне. Второе маловероятно, хотя было бы желательнее… Возможно, по старинному обычаю, его спросят о его последнем желании, и тогда надо не растеряться, а попросить, чтобы во время казни находиться лицом к лагуне…Он вынул ожерелье из кармана камзола и надел на шею Мадонны.
В церкви царила мертвая тишина. Не зная, что предпринять, и не в силах обернуться на Кестутиса, Эмиль преклонил колени и стал молиться.  Вначале, объятый страхом, он ждал, что молитва его будет прервана самым грубым и бесцеремонным образом, но затем холодные волны ужаса стали накатываться на него реже и под конец отпустили совсем. Эмиль молился истово и долго, ни о чем не прося и забыв обо всем. Когда же силы покинули его, и он вспомнил все, страха уже не было. Он обернулся, готовый принять неизбежное, но Ксстутис исчез. Эмиль встал и оглянулся. Никого. Эмиль стоял и ждал, когда он явится, чтобы предать его в руки правосудия, но Кестутис не приходил. Вдруг он услышал негромкий спокойный голос: «Иди и впредь не греши». Раздался он из-за соседней колонны или из глубины души Эмиля, кто знает… Внезапно чувство реальности вернулось к Эмилю. Стремительно, почти бегом, он направился к выходу, рывком открыл массивную дубовую дверь и вышел из храма.