Глава 3 - Кск

      Я привез Жене снимки с его юбилейного вечера, того самого, когда он – сибирский тореро – играючи укротил микрофон, упрямо сбрасывавший со сцены олимпийского крытого стадиона предыдущих ораторов. На фото Женя вышел бледный, элегантно-сутулый, с чуть блатной челкой и огромными скорбными глазами христианского мученика на лице, летящем в зал.
      Но пока я переодевался в вокзальном отделении милиции, где меня встретили как своего, сдавал форму костюмерам, ходил за портфелем в камеру хранения – высокий друг мой куда-то делся. Завтра мне предстояло явиться на «Мосфильм» в десять утра, надеть форму, и снова ехать на вокзал, чтобы удерживать темпераментную толпу, так и рвущуюся в киноисторию.
      А сейчас передо мною лежала Москва, вечереющая Москва – как книга, которую удавалось порой листать, что-то в ней читать, но, не постигнув сокровенного смысла, всякий раз откладывать.
      В детстве слово «Москва» связывалось с салютом, мамиными духами в красном футляре с шелковой кисточкой и радиозатишьем в полночь или полдень, когда черный довоенный репродуктор в нашей комнате становился ухом, через которое я и целый мир слушали гул, и шорохи, и гудки редких еще машин, и дыхание Красной площади, и – наконец – отрешенно-красивый, печальный перелив курантов перед двенадцатью грозными басовыми ударами.
     Теперь гудков не было, но гул великого города висел над площадью вокзала. Некоторое время я не знал, куда пойти. Под ложечкой уже не червячок сосал, а питон из зоопарка. Вокзальный ресторан закрыли на перерыв. Ждать, пока его откроют, не имело смысла, и я решил поехать поужинать куда-нибудь в центр.
      Понятие «центр» в Москве у меня почему-то соединяется с «золотым треугольником» ГУМ-ЦУМ-Детский мир, маршрутом не менее популярным у советских граждан, чем «Золотое кольцо» - у иностранных. Сюда попадает и гостиница, строительство которой прославлено кинохроникой тридцатых годов: пунктирно едущие трамваи, резкие пешеходы и взметнувшееся в небо здание в строительных лесах.
     Еще было рано идти в ресторан, я доехал до площади Дзержинского и пошел пешком. На проспекте народу не меньше, чем на вокзале. «Кто они, куда их гонят?» - кощунственно думал я, шагая по зеленеющему в свете неона асфальту. Вот и Большой с четверкой вздыбленных, неизвестно куда рвущихся коней. Может, они тоже пытаются везти театр по «золотому треугольнику»?
     Ресторан, к счастью, уже открыли, но зал был полупустой. Я сел за столик неподалеку от эстрады и в ожидании заказа стал перебирать сегодняшний день с утра, потом вспомнил, как сидел в этом самом ресторане лет пятнадцать назад, возвращаясь с приятелями из Крыма.
     Поезд уходил ночью, и мы пошли скоротать время сюда, в «бывший Гранд-отель» - так извещала табличка на стене. Средств у нас было в обрез, казначеем у нас был Валера, и в тот вечер он отличился тем, что истратил остатки денег, пока мы с другим приятелем – Лешей – выходили в туалет.
      Когда мы пришли, Валера с осоловелым видом подсчитывал мелочь, а на столе стояла ваза с персиками и алела коробка конфет «Рот-фронт».
      Случилось так: томная буфетчица подкатила свою тележку с бутылками, наборами и фруктами к столу и спросила, не желает ли чего молодой человек. Причем вначале рядом с ним воздвиглось подобие древнегреческой амфоры, туго обтянутой черным крепом. При первом звуке голоса эта амфора мягко колыхнулась – и род столбняка овладел нашим казначеем. Он поднял глаза, оглядел все остальное, сказал «Э-э-э... я...» и очнулся лишь тогда, когда на столе стояли фрукты, лежала коробка, в руке была сдача 60 копеек, а тележка уже лавировала между другими столами.
      Позднее, став взрослым человеком, отцом троих детей, Валера рассказывал мне, что иногда и сейчас изумляется тому, как внезапно и ослепительно-реально материализовалось то, о чем он думал целый вечер.

        Итак, сейчас я сидел в том самом ресторане, ел, слушал оркестр, начавший «лабать», и был почти счастлив оттого, что могу думать обо всем, о чем хочется, спрессовывая время и события в одно ощущение всепроникновения. Но что-то меня тревожило.
      Как будто в сегодняшней беготне, толчее, разговорах, событиях не произошло чего-то главного, что должно было произойти, а, вернее, произошло – а я не постиг этого. Как будто в толпе на вокзале чудилось чье-то любимое лицо, да так и растворилось, пропало, будто звучал милый, полузабытый голос, который заставлял дрогнуть сердце, обернуться и наткнуться на чужие равнодушно-удивленные глаза.
      - Ваш чай, - пропел официант и поставил на стол большую чашку с жидкостью, цветом напоминавшей марганцовку, а вкусом – компот из сухофруктов.
     Пока я ужинал, прошел короткий дождь. Асфальт блестел, зыбко отражая алые огни машин, фонари, рекламу. Ветерок был влажный, но не пронизывающий, а широкий, дразнящий, словно и не осень стояла в городе.
     «Возможно, он дует из будущей весны, - подумалось мне. – Ветер из будущего несется через сегодня в прошлое – это забавно».
      Ветер мягко дул не переставая, и я вообразил, что, если пойти вместе с ветром – попадешь в прошлое. Вот этого я и хотел, именно там, мне казалось, я найду то главное, что постоянно ускользает и томит душу, не облегчая ее. Я шел по мокрым улицам, нырял в подземные переходы, сворачивал в переулки, останавливался у незнакомых домов – и все дома были незнакомые.
      Я шел и думал, что намять живет не только во мне, но и отдельно, разгуливает себе, скажем, в Арбатских переулках, там, где мы бродили с любимой двадцать лет назад, когда любовь лежала у наших ног пароходной пристанью города, в котором мы еще ни разу не были.