Глава 7 - Кск

      В ЦДЛ приехали вчетвером: Женя, мы со свояком и каскадер Лена, стройная, узкобедрая, с гладким полудетским лицом и потаенным блеском темных, припухших глаз.
      Пока ехали в машине, Женя разглядывал фотоработы Сергея, профессионально-сдержанно одобрял или не одобрял и говорил о том, что художником-фотографом может быть лишь обеспеченный человек, который не этим занятием зарабатывает на жизнь, ну вот как он сам, к примеру. Время от времени он интригующе-задорно взглядывал на каскадера, а та расположилась тихо в уголке в своей белоснежной японской курточке, молчала, не вмешиваясь в разговор, и лишь отвечала джокондовой улыбкой – то ли обещающей, то ли понимающей, то ли предвкушающей...
       В машине было тепло, пахло новой кожей сидений, Лениными духами «Клима» и райским дымом Жениных сигарет.
       Москва за окошком казалась уютной, близкой и желанной. Конечно, так было потому, что впереди сидел Женя и сейчас это была его Москва, его Сретенки и Моховые, где ему – и всем – грезилось, что «молод не был я пока еще, а только буду молодым», это здесь на Стромынке «сквозь тихие снежинки» он шептал «люблю», в этой Марьиной-шмарьиной роще учился целоваться, а на Четвертой Мещанской – писать стихи, и вечно ждал свою любовь в Серебряном бору, и его ждали там, за Соколом, и туманны были Патриаршие пруды, и в бултыхающихся заспанных трамваишках ехали все, кого оставил он, ну, а ту, которая оставила его, восторгаясь, несли пароходы и самолеты, и скверы величаво осыпали листья, а в ЦПКО, в ЦПКО многие давно слетели с заколдованного круга, но только не он – пронзивший себя его осью.

      Мы с Леной и свояком вошли в вестибюль первыми, и к нам бдительно метнулась дежурная, но в дверях вырос Женя, и бдительность тут же превратилась в предупредительность. Дежурная абсолютно не была похожа на корсара Арчибальда Арчибальдовича, но, как видно, в литературе разбиралась не хуже, чем он.
      Разделись, при этом у меня даже приняли портфель. Наш предводитель повел нас за собой уверенно и по-хозяйски. Миновали один зал, другой, с манящей стойкой бара, и оказались в просторном помещении с лепным потолком, стенами в деревянных панелях и деревянной лестницей с резными перилами, держась за которые, подумалось мне, можно подняться по ступенькам прямо в писательский Эдем.
     Свободных мест, похоже, не было, но для нас стол все же нашелся.
     Ураган по имени «Женя» так нежно и небрежно закрутил официанток и администратора, что уже через пять минут мы пили полусухое венгерское винцо, а стол походил на неправдоподобную картинку из «Книги о вкусной и здоровой пище» издания 1955 года.
      - Поразительно вкусные огурцы, - прохрустел Женя.
      Мы согласились.
      - Аннушка, еще три бутылки вина.
      Колесо пира начинало раскручиваться.
      Выпили за окончание съемок на вокзале, за мой «дебют», за каскадера Лену и за каскадеров вообще. Женя был уже не такой утомленный, шутил, голубое пламя его глаз освещало нам всем дорогу в какое-то феерическое будущее.
       Принесли большое блюдо раков. Они были навалены горкой, грозные клешни и пики усов торчали во все стороны среди зелени петрушки, точно отряд рыцарей в красных доспехах решил стоять насмерть в зеленой рощице.
       - Какой ужас! – воскликнула Лена. – Какие мы варвары: живых – и в кипяток.
      Женя деликатно поднес к ее рту розово-белую мякоть шейки, и она с видом обиженного, но любимого ребенка осторожно приняла ее карминными губками.
       - Юрий Олеша говорил, что раков не едят – их разрушают, - пророкотал Женя особенным, «поэтическим» голосом, который всегда поражал меня своей несравнимостью ни с голосами актеров или певцов, ни с бессмысленной выразительностью тембра чтецов, ни с многозначительным истеричным завыванием некоторых стихотворцев. Такой голос у Жени появлялся, когда он читал что-то свое или чужое, или хотя бы цитировал, как на этот раз, то, что ему понравилось. Иногда после фразы он добавлял «А-а?!», и это «А-а?!» бывало разным – от вопросительно-сомневающегося до утвердительно-восхищенного.
     Я вспомнил, как мы с ним сидели в казанском ресторане, когда мне было лет двадцать, и мы только-только подружились. Женя чарующе улыбался блондинке в оранжевой кофточке, сидевшей за соседним столом, и время от времени, обращаясь ко мне, повторял:
     - Нет, ты посмотри, какие впадинки на щеках. А-а?! Знаешь, породу выдают именно эти впадинки!
      А потом неожиданно спросил:
     - Ты жене изменяешь?
     - Нет, конечно, - ошалело ответил я, женатый всего полгода.
     - Беда в том, - сказал Женя, - что все они разные.

     Скоро от рыцарей остались одни доспехи, исчезла и рощица. Время шло к вечеру, белое вино – к рыбе, светлое платье каскадера Лены – к ее темным, уже влекущим к себе, глазам.
     Меж тем, я надеялся еще попасть сегодня в Большой театр на «Отелло». Всемогущая Мария Павловна достала билеты через подругу-кассира, и я поглядывал на часы.
      - Вы куда-то торопитесь, сэр? – недовольно спросил Женя.
      И тут свояк брякнул ему про театр. Не нужно было этого делать, пожалуй.
      - Успеете, - отрезал Женя.
      Стоянка в уютной гавани ресторана превращалась в увлекательную морскую прогулку при попутном ветре.
      Я расхрабрился и рискнул прочитать свою пародию па Женин стих «Я хотел бы». Когда я кончил, он одобрительно захохотал и моментально дал свой вариант завершающей строчки.
      - Да, друзья, вам не повезло, - задумчиво сказал Женя, - таких людей, как в моей юности, здесь теперь почти не бывает. Когда я ходил сюда мальчишкой, можно было встретить Маршака, Паустовского, Олешу, Фадеева, Твардовского... А сейчас! – он махнул рукой и загрустил...
      - Но зато сегодня здесь можно встретить Лену, а музы молчат не только перед пушками, но и перед красотой, - и он одарил нашу спутницу гипнотическим взглядом Каа, в котором читалось, что еда – далеко не главное.
     Табачный мираж стоял в воздухе, мы говорили о литературе, о кино. Женя говорил о том, как трудно быть поэтом, я – о том, как трудно быть оперным певцом, хотя ясно, что это «трудно» мы не променяем ни на какое «легко».
     Потом к нашему столу подсел Женин именитый собрат и произносил в честь Лены мудрые кавказские тосты, потом Женя подсел к чьему-то столу, а я стал гадать Лене по руке, и она обнаружила, что я ни больше ни меньше, как экстрасенс, потом Женя вернулся к нам, мы выпили еще за передачу мыслей и чувств на расстояние, и Женя встал, сказал «одну минуту» и стал подниматься по заветной лестнице с резными перилами. С замирающим сердцем я пошел за ним. Увы, наверху был всего лишь опрятный благоустроенный туалет.
      - Сейчас поедем ко мне в Переделкино, - заявил Женя, - Джоан улетает в Финляндию, и надо ее проводить. Но кто-то говорил, кажется, про какую-то «Отеллу», - иронически добавил он.
      Когда мы спустились вниз, свояк с Леной пили на брудершафт.