Грузин дал слово...

ГРУЗИН ДАЛ СЛОВО …
 
Через три-четыре года после прихода Горбачёва к власти инициированое им уничтожение основ Советского государства пошло полным ходом. – Ломались и уничтожались десятилетиями нарабатывавшиеся нормы и правила, в том числе в военной сфере. Сломаны были и правила комплектования плавсостава.
Недоступными пониманию корабельных офицеров решениями Министерства обороны на корабли Тихоокеанского флота забросили немалое число уроженцев самых на тот момент проблемных республик — из Прибалтики и с Кавказа. В стабильную пору кавказцы служили преимущественно на Чёрном море, прибалты — на Балтике и Севере, к нам же в основном поступали среднеазиаты. В конце же восьмидесятых московские идеалисты (или всё же идиоты?), видно, решили, что вывезенные за десять тысяч километров, уже впитавшие националистических и антисоветских идей, молодые ребята под влиянием суровой природы и таких же нравов тихоокеанцев превратятся в убеждённых патриотов СССР.
И всё бы ничего — посетовали бы мы в очередной раз на тех, кто живёт на Марсе, не опускаясь до наших земных, точнее сказать, тихоокеанских, реалий, и забыли, — но этих парней прислали именно на корабли и подлодки, куда и в более спокойные-то времена отбирали далеко не каждого, особенно если у особистов был какой-либо компромат в отношении родственников призывников. Здесь же всё было как раз наоборот: чем больше опасений в отношении матроса, тем больше у него шансов быть на корабле или лодке. И начхать на то, что там ядерные ракеты, спецсвязь, атомные реакторы и документы особой важности. И всё это чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Главное — запереть их в железо.
Не могу сказать, что все из этих ребят плохо служили, но многие из них бежали с кораблей, стрелялись и стреляли в сослуживцев, отказывались выполнять свои обязанности. Были случаи вывода техники и оружия из строя — намеренно ли, по неопытности ли, но были. Впервые в плавсоставе появились «неуставники» по землячеству. Снижение боеготовности, рост числа происшествий и преступлений… Головная боль от этих моряков терзала нас 2-3 года, пока мятежные республики не отделились окончательно.   
Ко мне на дивизион спецкораблей тоже пришли такие кадры. Их было поменьше, чем на обычных кораблях, но и это повергло командование, мягко говоря, в изумление. — Десятки лет, с тех пор, как на Флот пришли ядерные оружие и энергетика, наши матросы выгодно отличались образованностью и дисциплиной, все были комсомольцами, а уж о судимостях их родных и говорить не приходилось: допуски к секретам, особисты — всё это было надёжным фильтром. Новички же большей частью были их противоположностью. Но делать нечего… Мы их распределили по кораблям равномерно, не допуская образования землячеств.
Вот только с грузинами вышел небольшой сбой: сразу после прибытия ко мне обратились матросы Кахабер Турдзиладзе и Михаил Микия. — Просили направить их на один корабль: они были, по-моему, двоюродными братьями, с детства были неразлучны и не хотели расставаться и на Флоте. Турдзиладзе был более живым, потому разговор от имени обоих вёл в основном он. Производил он впечатление абсолютно искреннего парня, не испорченного уже вползавшим в души наших людей лицемерием. Микия был не столь энергичен, но так же искренен и доверчив. Мой замполит капитан 2 ранга Кравец Владимир Кузьмич был намного старше и опытнее меня, в людях разбирался лучше, но и он подтвердил моё мнение и предложил согласиться с просьбой. В итоге матросы оказались на спецтанкере, которым командовал капитан-лейтенант Иванов А.Н. Турдзиладзе назначили плотником в боцманскую команду, а Микия — спецтрюмным.
Александр Иванов был из числа командиров, которые предпочитали до последнего не выносить сор из избы и лишний раз не откровенничать с начальством, потому в его докладах всегда всё было гладко. На деле, конечно, случалось и иначе, но, как сейчас вспоминаю, ни разу ситуации не доводились до кризисного состояния: командир умел направлять события в нужное русло. Зная, что Иванов не всегда откровенен, через офицеров штаба и путём личных наблюдений я всегда старался составить представление об истинном состоянии дел на корабле. Это не составляло большого труда — взаимоотношения между моряками, интонации в разговоре, внешний вид матроса многое могут сказать. А уж если начнёшь беседовать с экипажем...
Среди прочего обращал особое внимание на прибалтов и кавказцев. И, надо признать, у Иванова они явно «шли в ногу» со всем экипажем. — Уж на что были своенравны чеченцы, вплоть до неповиновения командирам и угроз убийством, как это происходило на некоторых кораблях, но «ивановские» были почти безгрешны, если не считать одной-двух коротких самоволок к девчонкам в соседнюю деревню.
Грузины же вообще были у него отличниками: не прошло и полугода, как я увидел на их погонах нашивки старших матросов. С чего это вдруг? — Задаю вопрос командиру. Тот бодро докладывает, что матросы сдали все положенные зачёты вовремя, добросовестно служат, инициативны... В некотором сомнении — неужели и Иванова купили (в ту пору уже были случаи «снисходительного отношения» офицеров к подчинённым за мзду), — даю команду проверить уровень подготовки всех молодых матросов на его корабле. Вскоре получаю от штабных доклад: в целом удовлетворительно, есть проблемы, «минусы», но в пределах нормы. На мой вопрос о лучших среди них называют Микию и Турдзиладзе. 
Микия служил в «низах», на глаза попадался только на построениях экипажа, а вот Турдзиладзе трудно было не заметить на швартовках и съёмках с якоря. — Иванов переместил его из плотников на следующую ступень, в боцмана, и он фактически был центром баковой партии, тем более что главный боцман через некоторое время ушёл с корабля. Дефакто Каха был главным боцманом, потому, не прослужив и года, получил звание старшины второй статьи.
       Он стал хозяином всей верхней палубы, канатов, тросов, шлюпок, якорей, всего швартовного оборудования. Конечно, парень не имел опыта, многого не знал, но осваивался он в новом качестве с каким-то азартом, ревниво соотнося своё заведование с другими подразделениями и с боцманскими командами других кораблей. Командир отмечал это старание и не затянул с присвоением ему следующего звания — старшины первой статьи.
Мои прибытия на подчинённые корабли обычно начинались с обхода верхней палубы, потому командиры не упускали случая навести там порядок. — Спустится или нет строгий комдив ниже командирской каюты, а уж здесь он точно побывает и даст кораблю оценку, исходя из увиденного. Конечно, узреть непорядок не составляло проблемы: глаз-то намётан за полтора десятка лет корабельной службы, но на объектах Турдзиладзе его было всё же меньше, чем на более новых кораблях с бОльшими экипажами и соответственными боцманскими командами. Чем я и пользовался для воспитания подчинённых: пример старшины-срочника для мичмана, а тем более офицера — это стоит вровень со взысканием.
Окончательно покорил меня этот юный грузин во время нескольких выходов на танкере Иванова для сброса в море радиоактивных отходов. — Каждая швартовка к пирсу в бухте Сысоева для приёма РАО — это воистину хождение по проволоке. — Едва ли не на расстоянии вытянутой руки гранитные скалы, над кораблём нависает громадина мыса, мель в опасной близости к пирсу. Непрекращающаяся зыбь свободно входит в открытую с моря бухту и норовит, приподняв корабль, оставить его на пирсе. Одновинтовой корабль на заднем ходу управляется, как ему вздумается, а не как рассчитывает командир. Ветер дует со всех сторон и одновременно.
В этих условиях любая неслаженность в работе управляющей якорями баковой партии, не говоря об ошибках, чревата тяжёлыми последствиями, вплоть до катастрофы корабля. Турдзиладзе же не только всё делал правильно и своевременно, но и умудрялся подбадривать команду шутками, а в минуты наибольшего напряжения напевал что-то из грузинских песен, не прекращая команд и докладов. При необходимости первым бросался скручивать упирающиеся, как змеи, канаты, крепить стопора.
Мостик на этом типе танкеров  почти нависает над баком, потому в переговорах с баковой партией зачастую обходились без громкоговорящей связи, а уж обстановка на баке, действия каждого человека видны, как на ладони, и каждое слово слышно. И не составляло труда оценить действия каждого из боцманят. Тем более главного боцмана. Вот только не любил он работать в рукавицах, хотя замечания другим об этом делал. Но это было его единственное прегрешение.
На один из переходов танкера в бухту Сысоева за мной увязался проверяющий из штаба ТОФ. Он раньше командовал СКР 2-го ранга и, соответственно, имея приличный мореходный опыт, мог грамотно оценить действия экипажа и расчёта ГКП – главного командного пункта корабля. Немало обнаружил он недостатков и был, конечно, прав, указывая мне на них вполголоса, чтобы не отвлекать командира корабля. Но когда мы ошвартовались, этот инспектор вырвал из записной книжки листок с замечаниями и, отдавая его Иванову, сказал, что швартовку в таких жутких условиях никто лучше сделать не сможет, а о работе баковой партии вообще нужно снимать учебный фильм.
Когда Александр Николаевич сообщил о такой оценке экипажу, у боцманов и их молодого начальника прямо-таки крылья выросли. — Постановку на бочку в сильнейший ветер они обеспечили настолько лихо, что несведущие могли подумать, будто это простейшее, безопасное и лёгкое дело. Такелажные работы при приёме и сбросе за борт контейнеров с твёрдыми радиоактивными отходами, многие из которых были далеко не стандартных форм и габаритов — одни только многотонные парогенераторы ядерных реакторов чего стоят! — они выполняли так же сноровисто и чётко.
Спуск-подъём шлюпки при волнении, затопление нежелающих идти на дно Японского моря контейнеров, слаженные и правильные действия во время тренировки по спасению человека за бортом — всё они делали смело, решительно, с задором. А некоторые ещё и вторили грузинским руладам главного боцмана. Покраска корабля — непростое дело, но и с ней, при поддержке, конечно, помощника командира старшего лейтенанта Глазунова А.А., Турдзиладзе неплохо справился, хотя занимался этим впервые.
Видимо, правильно воспитывали Каху родители: по словам командира корабля, он никогда не примыкал к пытавшимся смягчить тяжести матросской службы настоем спирта, коего на наших кораблях было в избытке, и смекалистые ребята, случалось, находили возможность пригубить его. В присутствие Турдзиладзе никто не смел обидеть молодого матроса, хотя по делу от него доставалось всем, невзирая на срок службы: главный боцман в вопросах порядка на верхней палубе для всего личного состава начальник. С командирами он был честен и не пытался уклониться от поручений. Дежурства и вахты нёс исправно. Как тут было не поощрять моряка!
Когда же все поощрения, которые срочник мог заслужить на корабле, наш отличник боевой и политической получил, командир решил наградить его высшей наградой. Кто-то подумает, решил представить к ордену или, как у Твардовского, «Я согласен на медаль…» Вовсе нет. Высшая награда — отпуск с выездом на Родину. 10 суток. С учётом же того, что корабли наши были «спец», матросы и старшины поощрялись аж двухмесячным отпуском.
Было только одно препятствие. И вызвано оно было царившей в государстве смутой. — Из союзных республик, возомнивших себя самостоятельными государствами или взявших курс на «самостийность», матросы из отпусков не возвращались и местные власти тому способствовали. —  Как же можно служить русским оккупантам, если наша великая Родина в опасности?! И ладно бы такое творили только прибалты: от этих гадёнышей иного мы никогда не ожидали, но даже самые близкие, братья-хохлы, начали — правда, пока изредка — показывать свою подлую сущность. Или всё же сучность?
После нескольких таких случаев невозвращения командующий флотилией атомных подводных лодок вице-адмирал Кожевников В.А., мой непосредственный начальник, отдал неофициальное приказание: моряков срочной службы в отпуск в союзные республики не отпускать. И посоветовал искать другие способы поощрения подчинённых. Легко сказать, другие способы… У того же Турдзиладзе есть даже грамота от самого Валерия Александровича, куда уж выше…
А тем временем начался очередной этап вызволения сыновей из лап «захватчиков».  — Хитрецы-родители при поддержке военкоматских трудяг — бессовестных, а может, продажных, но скорее и тех и других в одном лице, точнее — в предательских мордах, — начали слать телеграммы о своей смерти. Поначалу командиры давали якобы осиротевшим морякам отпуска по семейным обстоятельствам, но когда поднялся вал невозвращений из них и стало известно о многочисленных случаях «воскрешения усопших», был введён тотальный запрет на отпуска за пределы РСФСР.
Вот и пришёл ко мне Иванов с просьбой посодействовать: отпуск-то он объявит, но как быть с его реализацией? – Не при части же моряку его проводить.
— Командиру корабля идти к командующему — не по чину. Может, вы, товарищ комдив, походатайствуете за моего грузина? В порядке исключения. Под мою личную ответственность. — Моряк-то достойный. И верю я его обещанию вернуться.
Не скажу, чтобы, признавая доводы в пользу отпуска Турдзиладзе, я сходу согласился с Александром Николаевичем. Ведь не раз выпадало мне «счастье» попадать под «каток» командующего благодаря горячо любимым подчинённым и возбуждать его недовольство просьбой, идущей вразрез с объявленным им запретом, ох как не хотелось. С другой стороны, Валерия Александровича мы знали, как справедливого командира, ценящего моряков и не оставляющего без внимания их заслуг. Ну, а если старшина не вернётся из Грузии?
В общем, посоветовался я с замполитом и тот поддержал меня. Кравец, оказывается, служил на подлодках вместе с Кожевниковым и высказал о нём то же, что я написал выше. Он предложил идти к адмиралу вместе: Кузьмич надеялся своим присутствием снизить градус официоза и побудить старого сослуживца прислушаться к нам.
Наша затея чуть не провалилась в первую же минуту: командующий не хотел и слышать об отпуске в фактически отделившуюся от СССР Грузию. Но идея хитрого зама всё же сработала. — С недоступной мне интонацией старого сослуживца, намёками на прежние общие славные дела и дальние походы, предъявив целое досье на отличника БП и ПП старшину 1 статьи Турдзиладзе К.Ш., он сначала растопил лёд во взгляде адмирала, потом размягчил металл в его голосе, а потом и вовсе вытянул согласие сделать для моряка исключение.
— Но под вашу — обоих! — личную ответственность. С обоих спрошу, если не вернётся! — Всё же потряс скипетром самодержец. — А Иванову передайте: отправлю командовать взводом караульных собак!
Не раз я слышал эту угрозу. В том числе в отношении себя. Но вот интересно, существуют ли такие взвода? — До сих пор не знаю этого.
На следующий день в кают-компании танкера происходило невиданное: старшина-срочник стоял перед группой капитанов 2 и 3 ранга — офицеров штаба дивизиона — и рассказывал, как будет реагировать на происки националистов-сепаратистов, предлагающих плюнуть на Флот, каким образом он будет возвращаться из отпуска и что ожидает его в случае, если даст слабину. В завершение консилиума Турдзиладзе декламировал Присягу и отдельно её пункты о страшных карах изменникам и дал слово вернуться на корабль.
Экспансивный Кузьмич, едва я объявил об окончании совещания, по-отечески похлопав Каху по плечу, тут же показал ему кулак старого боксёра и напомнил, что рука Москвы везде достанет предателей.
— Владимир Кузьмич, это уж чересчур — попытался я смягчить свирепого зама.
— Ничего-ничего, Кахабер хороший моряк и всё понимает правильно. Верно я говорю?
— Так точно, товарищ капитан 2 ранга! Всё понимаю правильно!
На построении экипажа командир корабля уже официально зачитал приказ о поощрении старшины за доблестную службу и напомнил, что отпуск предоставляется ему особым порядком под поручительство комдива и его личное. Неведомым образом известия о наших тайных переговорах с командующим и последующих действиях командования уже дошли до моряков, потому форма и вещи отпускника были наготове и буквально через десяток минут под восторженные возгласы экипажа он сошёл на пирс.
Мичман, посланный сопроводить старшину до аэропорта Владивостока, утром следующего дня доложил о своевременном вылете Турдзиладзе в Ростов-на-Дону. Ещё через день Иванов получил телеграммы из аэропортов Ростова и Тбилиси о благополучном прилёте. Пока что всё шло нормально.
Сообщения прессы о ситуации в республиках, даже самые оптимистичные, ясно свидетельствовали, что СССР именно как союзное государство пятнадцати республик распадается. Всё шло к тому, что Прибалтика и Закавказье гарантированно уйдут из Союза.
— Как бы не пришлось нам расшифровывать СССР как Союз Среднеазиатских Социалистических Республик, — пророчествовал многоопытный замполит.
В треволнениях и передрягах шёл роковой 1991-й год. Мой дивизион он, конечно, не так задевал, как моряков Балтийского и Черноморского флотов и Каспийской флотилии, но иногда потряхивало и нас. Конечно, из-за личного состава. — Он синхронно своим мятежным землякам периодически вытворял какие-нибудь глупости типа требований отпустить служить своему народу, общаться с ним на родном ему языке, уважать права иностранца в его лице. — Русский матрос, даже если он иной национальности, способен на многие неразумные выходки. 
Задавить такой демарш труда не составляло: если не помогали душеспасительные беседы замполитов, подключали индивидуальную усиленную строевую и физическую подготовку, углублённое изучение всяческих инструкций, внеочередные грязные работы — они всегда найдутся на корабле. В конце-концов можно запретить кораблю сообщение с берегом — выгнать его на рейд на недельку-другую. Впрочем, это был уже «последний довод королей», потому что озверевшие от лишения схода к семьям и подругам офицеры и мичмана любого бунтаря в рог согнут. Не останутся в стороне и срочники: они хоть и редко, но ходили в увольнение.
Тряхнуло нас, когда 9 апреля Верховный Совет Грузинской ССР объявил о переходном периоде к восстановлению независимости. Кузьмич пророчествовал, что ждать нашего грузина нам не стоит, но тут же начинал сомневаться в своём прогнозе: парень-то стоящий, должен сдержать слово. Не помню достоверно, но месяц точно мы провели в сомнениях — вернётся, не вернётся... И командующий на еженедельных подведениях итогов пару раз интересовался, как дела с Турдзиладзе — запомнил фамилию… Лучше бы у него память хуже была…
И вот наступил день прибытия Турдзиладзе из отпуска. — Он не прибыл! Иванов доложил следующим утром и попросил подождать с докладом наверх денёк-другой: самолёт может не вылететь вовремя, поезд опоздать. Настораживало отсутствие сообщения о выезде. Упреждая мои вопросы, Александр Николаевич предъявил копии отправленных с утра телеграмм родителям и в военкомат с вопросом о причине задержки моряка из отпуска. Именно задержки, а ни в коем разе не невозвращения!
Микия был отправлен на переговорный пункт, но вернулся ни с чем: дозвониться ни одному из родных и знакомых не получилось. Телефонная связь с Грузией не отключалась, пояснили телефонистки, но почему-то соединения не происходило. Флагманский связист капитан 3 ранга Смирнов закончил свои попытки связаться с республиканским и районным военкоматами по линиям военной телефонной линии с тем же «успехом».
Дня через три, склонив повинные головы, мы с замполитом явились к командующему флотилией доложить о ЧП. Адмирал подверг нас осмеянию: по его словам, таких наивных начальников он ещё не встречал. Особо поиздевался над замом:
— Кузьмич, ладно, комдив молод и ещё не дорос до должности, но ты-то, старый зубр, как мог дать себя облопошить! — «Зубру», кстати, на тот момент едва исполнилось 44 года, но опыт его можно было считать, как в подводном флоте, в котором он тянул лямку лет пятнадцать, год за два. И вот, на тебе…
— Валерий Александрович, да ведь парень хороший. Ну, не верю я в его предательство!
— А командующему флотом я твои слова должен повторять? Он-то со мной не так, как я с вами, разгильдяями, разговаривает. Ладно, пытайтесь для начала хоть связаться с ним и еженедельно докладывайте мне о результатах.
Результаты были плачевные: неделю за неделей слали мы телеграммы, писали письма, пытались дозвониться, но, как в известном анекдотичном репортаже Николая Озерова «…, штанга!» И каждую пятницу в кабинете командующего перед командованием частей и соединений меня и замполита образцово-показательно распинали… Правда, без жестокости, и даже взысканий нам не было объявлено. — Возможно, адмирал вслед за нами надеялся на что-то.
Пошёл второй месяц нашего ожидания. В один из дней по флоту объявили штормовую готовность номер один. Бухта Большого Камня надёжно защищена от ветра и волнения, но порядок есть порядок — командиры кораблей и соединений обязаны быть на борту. Я расположился на танкере Иванова.  Около полуночи прилёг во флагманской каюте, наказав дежурному по кораблю немедленно докладывать мне обо всех изменениях погоды и всех важных событиях. — Ходовую вахту я разрешил по причине защищённости стоянки не нести, но бдительности терять нельзя.
Сквозь приоткрытый иллюминатор слышались завывания ветра, отдалённые всплески волн. Корабль почти незаметно покачивался на ослабевшей в Уссурийском заливе зыби. Воздух был тёплым и сырым от пришедшего с юга циклона. Где-то в отдалении изредка погромыхивала редкая в Приморье гроза и её всполохи, пробивая плотную завесу туч, высветляли стены и подволок каюты.
Ощущение лёгкой тревоги не оставляло меня даже в полусне: нормальный сон не приходил. Вот и два кратких приглушённых звонка вызова дежурного по кораблю вахтой у трапа не прошли мимо моего слуха. Последовавшие торопливые шаги к соседней каюте — командирской  — и последовавшие какое-то шебуршение и восклицания заставили меня насторожиться: мало ли что может случиться штормовой ночью.
Не успел я решить, стоит ли выяснить причину подозрительного шума — вполне может быть, что командир не хочет моего вмешательства и в силах самостоятельно разобраться, как он, тихо постучав, возник в двери:
— Товарищ комдив, вы не спите?
— Уже не сплю, Александр Николаевич.
— Хотел вас порадовать. У нас сюрприз. Посмотрите?
— Ну, если до утра не стерпится, показывайте. Только позвольте хоть брюки надеть. Надеюсь, не дама?
Дамой «сюрприз» точно не был, но поначалу я даже не понял, кто передо мной. — В каюту из-за спины командира вошёл странный человек — настоящий бомж, голодранец, одетый в помесь потрёпанной солдатской формы и драной гражданской одежды, в раздолбанных порыжевших башмаках. Чёрные с рыжиной волосы до плеч, клочковатая бородёнка с топорщащимися усами, неимоверная худоба и противоречащая всей этой нищете и неопрятности счастливая улыбка — первой мыслью было, что поймали пробравшегося на корабль пациента «психушки».
— Товарищ капитан 2 ранга, старшина 1 статьи Турдзиладзе из отпуска прибыл! Простите, товарищ комдив, я старался, но не смог вовремя. — Головой поник, но улыбка, как приклеенная, не сходила с его лица.
Едва начал я расспросы, как в каюту — в синих уставных трусах до колен — влетел замполит и, обняв «сюрприз», запричитал восторженно:
— Я же говорил, что он вернётся! Если грузин дал слово, он его держит!
Всё это ночное представление грозило перерасти в нечто большее: новость облетела экипаж и вряд ли кто спал, всем хотелось узнать подробности странствий боцмана. Потому я приказал Иванову организовать помывку и приведение Турдзиладзе в нормальный вид, покормить и дать отдохнуть с дороги.
— И пусть с утра служит, как обычно, а там посмотрим, как с ним дальше быть. Первым делом доложим командующему флотилией. Может, даст какие указания.
Добрый час ещё мы с замполитом и Ивановым под крепкий чаёк обсуждали обстоятельства возвращения Турдзиладзе. По всему выходило, что старшина невиновен, опоздание из отпуска произошло в виду труднопреодолимых обстоятельств.
Возвращение на службу моряка, внесённого в официальные списки дезертиров, — информация о них проходила вплоть до министерства обороны — неординарное событие. Мы с Владимиром Кузьмичём решили, что правильнее будет докладывать командующему, минуя телефон, лично. Ровно в девять — адмирал в это время начинал приём командиров частей и соединений — мы первыми вошли к нему.
— Кузьмич, судя по сияющей улыбке, хорошую новость принёс. Никак всех своих алкоголиков и дебоширов на путь истинный направил?
— Лучше, товарищ командующий! Дезертир Турдзиладзе прибыл на корабль!
После нашего насколько можно краткого доклада о злоключениях «возвращенца» адмирал приказал тщательно разобраться с ним и если в действительности всё так, как он докладывает, то представить его пред очи командующего. И чтобы командир корабля представлял.
Легко сказать, разобраться. — Связи с грузинскими властями нет, военкомат молчит, родители не отвечают… И тут мы почти одновременно вспомнили, что в Тбилиси проживает на пенсии «грузинский Магеллан» — капитан 1 ранга Джавахишвили. Александр Давидович прославился кругосветным плаванием в подводном положении на атомном ракетном подводном крейсере стратегического назначения, командиром которого был. В Грузии он по праву считается национальным героем и потому связаться с ним проблемы не должно быть, а уж он-то наверняка сможет нам помочь.
Я встречался с Джавахишвили, когда он был заместителем командующего Приморской флотилии, и наше общение всего пару часов носило неофициальный характер. Вряд ли он даже вспомнит меня: я в ту пору был начинающим молодым командиром сторожевого корабля. Кравец же служил с ним в одной дивизии, а подводники, как известно, все братья.
— Давыдыч нам поможет! Я найду способ связаться с ним! — Зам всегда был решителен и уверен в успехе.
И действительно, раздобыв через общих друзей и знакомых в Тихоокеанске телефон и адрес и даже для страховки уточнив их в молчавшем больше месяца республиканском военкомате, Владимир Кузьмич созвонился с Джавахишвили. Подводное братство сказалось: после затянувшихся воспоминаний и расспросов — оплаченных из своего кармана! — не позабыл уточнить Кравец, на что получил обещание компенсации «жидкой валютой», Александр Давидович заверил: просьбу сослуживца выполнит.
Через три дня прямо с переговорного пункта замполит докладывал: «Магеллан» выполнил обещанное, даже с лихвой, подключив все связи для выяснения столь важного для нас вопроса. Мало того, он передал родителям Турдзиладзе, что сын жив-здоров и уже на корабле: до того они были в полном неведении о судьбе Кахи. Отдельно добавил, что отец горько сожалеет о случившемся и просит передать сыну просьбу простить его.
В пересказе Джавахишвили история почти полностью совпадала с тем, что мы уже слышали от Турдзиладзе. Получалось, моряк не просто сдержал данное командованию слово, но и сделал для того всё возможное и невозможное в почти неодолимых обстоятельствах. 
Начиналось всё вполне обыденно для Грузии советского времени. — Отец и братья встретили Каху в аэропорту Тбилиси. До родного села ехали весело, не забыв навестить по пути нескольких родственников, а там застолья, веселье, маленький праздник...  В общем, путь домой — всего-то сотню километров — одолели за сутки.
Следующие сутки прошли в большом празднике: всем селом встречали тихоокеанца. Земляки в один голос отмечали, как он вырос — и ростом, и в плечах, стал настоящим красавцем, а во флотской форме вообще неотразим и они готовы помочь найти ему невесту. Старшинские лычки привели их в полный восторг: даже на краю земли, на Тихом океане, наши парни ценятся.
       Когда же Каха сказал, что он главный боцман корабля специального назначения, односельчане, понятия не имеющие, кто такой даже простой боцман, а тут — главный!, прониклись таким глубоким уважением к нему, что лавина тостов за героя и его родителей, взрастивших столь достойного сына, грозила затянуть празднество на следующие сутки. О деталях отличной службы Микии он решил рассказать уважаемому сообществу позже, иначе точно торжество было бы не остановить. А ему предстояли важные дела.
На третьи сутки, надев форму, он с братом на отцовской «копейке» отправился в Гори, в военкомат. — Воинские законы требовали от отпускников в течение трёх дней после прибытия к месту проведения отпуска встать на учёт в местном военкомате. Вывеска на дверях, гласившая, что РВК закрыт до решения вопроса о его подчинённости — что за странности?! — поставила братьев в тупик.
Решили обратиться в милицию: уж она-то должна всё знать. Дежурный РОВД в ответ на их вопрос долго и энергично ругался в адрес царящих всюду бардака и неопределённости. Успокоившись, пояснил, что милиционеры не в курсе своей дальнейшей судьбы, а тем более военкомата — как бы и нас не закрыли! — и посоветовал обратиться в местный сельсовет. Обдумав предложенное, парни сочли совет разумным: не в Тбилиси же ехать…
Секретарь сельсовета Лиана – она была сестрой Дато, одноклассника Кахи, только обрадовалась недоразумению с военкоматом. — Она, во-первых, готова помочь такому замечательному односельчанину, которого помнит ещё детсадовцем, а во-вторых, иначе их встреча могла бы и не состояться. А раз уж состоялась…
Только шлёпнула она печатью в отпускной билет и открыла журнал военно-учётного стола, как в кабинет вошёл председатель сельсовета и… В общем, всё пошло по заведённому Бог знает в какие времена сценарию. И так везде и всюду, где бы наш герой ни появлялся. Стоит заметить, без тяжких последствий для его молодого организма: застолье, праздник, торжество в Грузии — это не банальная пьянка, а культурное мероприятие. Конечно, с вином — прекрасным вином, но в меру.
Обсуждая при этом события в селе и районе, сельчане не могли не коснуться происходящего в республике, особенно в столице: оно явно выбивалось из дотоле вполне ровного течения жизни их благополучной Родины. Особенно настораживали проскальзывающие в речах митингующих и иногда звучащие с экрана выпады против русских. — Простые труженики недоумевали: как же Грузия сможет жить в раздрае с Россией и всем Советским Союзом? Кто бы их разумные речи слушал…
Ближе к концу марта спираль распада СССР завилась круче и туже: прошёл референдум, на котором 99 % участников проголосовали за независимость Грузии. Правда, земляки Кахи сильно сомневались в достоверности этой цифры. — Среди них «самостийников» было несравнимо меньше: простые люди, они были открыты и никогда не скрывали от соседей своих взглядов. 
По-настоящему людей обеспокоили лишь сообщения о том, что Абхазия и Южная Осетия не просто отказались от участия в референдуме — да и Бог с ним! — но и решили отделиться от Грузии. А ведь там столько родственников и старинных друзей… Ну, как это отделение будет всерьёз… Из Аджарии тоже доходили тревожные слухи. Осталось вспомнить картлийцам обиды на месхетинцев, гурийцам начать делёж какой-нибудь малости с рачинцами, а хевсурам уйти в Чечню… Что тогда вообще от Грузии останется?!
Через десять дней на чрезвычайном заседании Верховного Совета Грузии его председатель Звиад Гамсахурдия объявил о восстановлении государственной независимости. При этом вразумительных объяснений, кто же отобрал её у грузин семьдесят лет тому назад, не поступило, да и не могло их быть: большей частью «поработители» — большевики и красноармейцы — были такими же грузинами, как и нынешние «освободители». А если вспомнить Сталина, Берию, Орджоникидзе, то всю эту свистопляску вокруг независимости иначе как подлогом и мошенничеством и назвать-то нельзя.
За весенними заботами крестьянам некогда глубоко вникать в политику и они не придали большого значения «чрезвычайке». Только за ужином после тяжёлого трудового дня подосадовали на не унимающихся тбилисских деятелей: они власть делят, а до народа им и дела нет.
Каха был того же мнения и так же не вникал глубоко в эти игры с независимостью. Днём он трудился с родными на виноградниках, помогал родителям что-то сделать во дворе. По вечерам гулял с друзьями и подругами в родном и окрестных сёлах, ходил в клуб, словом, наслаждался заслуженным отпуском. Надо ли говорить, что везде он был в центре внимания: как же, моряк с Тихого океана, красавец, атлет, острослов.
Впервые реалии «восстановленной независимости» проявились через несколько дней. — Всей семьёй Турдзиладзе поехали на рынок в Гори и, выехав на площадь перед военкоматом, — моряк всё ещё надеялся заполучить положенный штамп в отпускном билете — увидели на его месте роскошную клумбу. Здание просто-напросто отсутствовало, а на его фундаменте цвели ранние тюльпаны и распускали листочки свежевысаженные розы. – Действительно, нет военкомата, нет и проблемы…
Вскоре зачастили в село эмиссары новой власти. Собирая крестьян, они с жаром доказывали правильность нового курса властей, охаивали советское прошлое, шельмовали несогласных. И трудно было им перечить: за спинами незваных гостей стояли милиционеры, а бывало, и вообще непонятные личности с оружием.
Разогнали сельсовет. Запретили комсомольскую и партийную организации. Пионеров и октябрят не запрещали, но в школе решили: от греха подальше, и ещё осенью сняли с ребят звёздочки и галстуки. Потом промчалась волна переименований того, что не переименовали в предыдущем году. Народ дивился, но куда деваться: за него уже всё порешили. Оставалось надеяться на будущее торжество здравого смысла.
Посланцы Тбилиси занесли в село и гниль национализма. Немногочисленные осетины, прозорливо рассмотрев в первых намёках — ещё даже не угрозах — признаки будущего геноцида, спешно собирали пожитки, распродавали недвижимое имущество. Но кто их ждал в Южной Осетии, а до Северной-то и не добраться…
Обратили внимание и на родителей сыновей, служащих в Армии за пределами Грузии. — А кто же в Советской Армии служил рядом с домом! Сначала семьям рекомендовали, а затем стали, и достаточно жёстко, требовать вызывать солдат в Грузию: нечего им служить угнетателям свободных грузин! В одном-двух случаях давление сработало: родители оформили какие-то вызовы в связи с их болезнью, но без ходатайства военкома всё это было ни к чему не обязывающими командиров бумажками. А военкома-то при разрушении РВК изгнали, идиоты!
Эта неудача заставила «строителей новой Грузии» вцепиться с утроенной энергией в семью Турдзиладзе. — Они-то думали, раз моряк дома, то здесь он и останется, и захотели сделать на этом пропагандистский капитал. — Свежеиспечённые властители-самоназначенцы предложили работу в одной из их «контор». Корреспондент какой-то столичной газеты приехал с намерением описать решительный шаг патриота, порвавшего с Флотом ненавистной советской империи.
Не на того, ребята, напали! — Честный и открытый, Кахабер заявил, что он дал слово командирам и намерен его сдержать. И вообще, служба на корабле ему нравится и он не прочь её продолжить. А есть ли у новой Грузии корабли, на которых он мог бы служить, и способны ли они ходить в море?
Перекрасившихся вчерашних коммунистов и комсомольцев такой ответ потряс до глубин их подлых душонок: они-то были убеждены, что всякий грузин им подобен и способен на предательство. Уговоры и призывы осознать свою роль в создании Великой Свободной Грузии были напрасны: моряк только плюнул им под ноги.
Тогда перешли к угрозам и обещаниям всяческих кар — от «волчьего билета» до тюрьмы. И это не помогло: правосудие продолжало за неимением новых работать по советским законам, а что по ним предъявишь моряку... По-настоящему властью подлецы ещё не обладали и пока что их выручали наглость и нахрапистость да умение взять на испуг. В окружении же подтянувшихся друзей Кахи кого-либо брать на испуг себе дороже: можно нарваться на встречный удар, а он хорошо был поставлен у ребят.
Огрызаясь, негодяи отчалили, но не успокоились. Они пошли на очередную подлость. – Вскоре отца Кахи вызвали в районную управу – бывший исполком. Там новый глава района в присутствии начальника милиции без обиняков предупредил о том, что содействие убытию моряка в Россию будет расценено, как предательство Грузии, а отвечать за него будет вся семья. И не только своим домом, хозяйством, но и кое-чем подороже. Подполковник для убедительности выложил на стол пистолет. Это решение, по словам чиновника, озвучено в окружении Гамсахурдии и воспринято с пониманием. «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться» –  по-русски цинично процитировал Ленина бывший партийный деятель.
Турдзиладзе-старший был сломлен: старые больные родители, жена, сыновья были под угрозой. Да и поколениями нажитые в тяжком труде дом, виноградник, сад, всё домашнее хозяйство – их тоже терять не хочется. Каха не отступит, был уверен отец. Как быть?! Из управы, рассказывал моряк, отец прибыл бледный, постаревший на глазах. На домашнем совете Кахабер был между двух огней: не хотелось бед семье, но и возвращаться на службу было необходимо. До ночи так ничего и не решили.
Помощь пришла, откуда не ждали. – Утром приехал заместитель начальника милиции – он был уроженцем села, раньше служил в нём участковым. Уединившись с Кахой и отцом, перешёл сразу к делу:
– О нашем разговоре должны знать только вы двое. Если узнает кто-то ещё, вряд ли останетесь живы. Начальник милиции – он честный человек, но вынужден это скрывать – приказал мне забрать у матроса все документы и форму.
Каха аж подпрыгнул от возмущения: он свою форму сам подгонял-ушивал, выпиливал из бронзы буквы «ТОФ» для погон, аксельбант сплёл из новенького капронового линька. А ботинки – набойка каблуков, их подрезка под конус – это же ведь всё своими руками…
– Молчи, салага! – Майор, оказалось, служил три года на ракетных катерах Черноморского флота. – Так надо! Иначе глава района не поверит в твоё задержание. Всё должно выглядеть так, будто отец тебя не отпустил и отдал документы и форму мне сам. Пойми, жизнь родных на кону! Знал бы ты, что за люди пришли к власти – много крови они прольют и уже начали проливать.
       Деваться некуда. Обсудили детали предстоящего «спектакля». Как Каха сбежит, майор не пожелал знать.
– Твоё дело. Можешь вообще не бежать. Но если соберёшься, всё должно быть натурально. И помощники надёжные. Подскажу только: в Южной Осетии лучше не появляйся – там наши тебя задержат, а вот в Северную идти – гарантия свободы.
       Вскоре приступили к «спектаклю». – С криками и руганью – экспрессивной грузинской руганью на всё село – отец и сыновья скрутили натурально сопротивлявшегося тихоокеанца, раздели догола и затолкали в сарай, на который повесили здоровенный ржавый замок. – Сельчане доверяли друг другу и замки крайне редко использовали, потому и ржавый. Да и его еле нашли. Сарай был крепок и всякому из собравшихся зрителей невиданного события было ясно: сбежать Каха не сможет.
– Будет там, пока не образумится! – во всеуслышанье объявил отец, отдавая милиционеру форму и документы.
Столь необычный случай ошеломил не только село, но и окрестности. В самом Гори новость о задержании отцом сына на два-три дня затмила остальные, стремительно менявшиеся изо дня в день. – Страна катилась в пропасть. Местные пропагандисты даже успели пару-тройку листовок тиснуть, прославляя верность обновлённой Родине Турдзиладзе-старшего.
Ничего не подозревавшие мать и бабушка заботились об узнике, как могли: передали ему бельё и трико, книги и журналы, чуть ли не ежечасно приносили к узкому окошку его тюрьмы разные домашние вкусности. Прибегали и соседки с угощениями, мужчины винцом баловали. Каха, воспрявший духом, уже шутил:
– Я думал, посижу, похудею и через окошко сбегу, а вы меня раскормили – я не то что в окошко, в дверь не пройду.
Шёл третий день заточения, когда новая власть решила собрать сельчан для какого-то очередного объявления о новшествах. Сход происходил вечером в доме культуры и вся семья Турдзиладзе отправилась туда: в действие вступил план вызволения Кахи и свидетели должны были подтвердить, что никто из родных к его побегу не причастен. – Отец был уверен, что скоро их будут о том опрашивать.
Операцию провели Дато, одноклассник Кахи, который жил в Гори, – у него был отличный скоростной мотоцикл ИЖ-Спорт, и на этом строился весь план – и его сестра. Лиана не только стояла на страже, но и оформила справку с сохранённой печатью и угловым штампом сельсовета о постановке тихоокеанца на учёт и снятии с него «взамен утраченного отпускного билета», как было в ней указано. Брат с сестрой снабдили Каху и небольшой суммой денег. Освобождение «политзаключённого» произошло буквально за пару минут и только след мотоцикла остался на пыли, но и его Лиана аккуратно замела веничком из придорожной травы.
       Всё, что происходило дальше, мы узнали из письма Дато, пришедшего на корабль через 3-4 недели, а он писал со слов Лианы. –
       Вернувшись с собрания, мать с бабушкой первым делом пошли к своему сидельцу и увидели сорванную с петель дверь, висевшую на ржавом замке. Кахи, конечно, и след простыл. Женщины подняли крик, прибежали отец и братья, вскоре и соседи подтянулись. Не заставил себя ждать и новый участковый – из перекрасившихся. Он, едва поняв, в чём дело, бросился звонить в райотдел милиции. Оттуда – побег-то резонансный – вскоре приехала целая группа во главе с заместителем начальника.
Ни осмотр места происшествия, ни опрос сельчан ничего не дали. – Семья Турдзиладзе у всех на виду почти три часа провела в клубе, все автомашины и мотоциклы стояли во дворах, подозрительных личностей никто не видел. Но кто-то же, причём очень сильный, – не зря Дато посещал секцию тяжёлой атлетики – сорвал снаружи дверь сарая.
       Все местные силачи тут же были взяты на подозрение. Особое беспокойство вызвал кузнец Шалва: он не только силён, но и всякими инструментами владеет и новую власть не обожает, мягко говоря. Но к разочарованию сыщиков Шалва был в клубе и там даже поцапался со сладкоговорящими звиадистами, чему тоже все свидетели. Не уклонялись от встречи с властями и другие атлеты.
       А собака милицейская, сколько ни нюхала оставшиеся вещи беглеца, далеко за калитку не пошла: Каха ведь на мотоцикле скрылся. Ну, а хрупкая Лиана не могла никаких подозрений вызвать – её сынишка приболел, потому и не пошла в ДК, да и сложение у неё не то, чтобы двери срывать. И ничего подозрительного она не видела и не слышала. И правда, брат разве подозрителен? А что ехал без света – может, ему так нравится…
       Так все и оставались в неведении о судьбе своего пропавшего земляка, пока не позвонил Джавахишвили. Родители облегчённо вздохнули. Власти же поскрежетали зубами, но что они могли против родных Кахабера сделать, если те не только не причастны к его побегу, но и пытались его удержать. Нескоро они увидят сына, внука и брата: Гамсахурдия и его подручные у власти будут недолго, но смута и гражданская война затянутся на следующие два года.
       Каху же к тому временем Дато домчал до горной тропы, которая была «не по зубам» ИЖу. На одометре было около восьмидесяти километров. До этого мотоцикл уверенно поднимал их по каменистым дорожкам, пересекал ручьи – ехали в стороне от шоссе. Придерживались направления, указанного майором, объезжая Южную Осетию с востока, с расчётом оказаться ближе к пути на Владикавказ, до которого от Гори всего-то двести тридцать километров. Но это по шоссе, а горными тропами, конечно, больше.
       Дато, как и Каха, как и все местные жители, знал большинство горных дорог – ездили же на охоту, на рыбалку, ходили в турпоходы, но так далеко, до Северной Осетии, не забирались. Даже если путь горами будет короче, чем сто пятьдесят оставшихся по шоссе, это же горы, это же своими ногами… Главное же в том, что нельзя было идти через туннель в Верхнем Ларсе – через него шёл единственный и, несомненно, контролируемый звиадистами путь из Грузии в Россию – Военно-Грузинская дорога. Да и само Дарьяльское ущелье, в котором проложена эта дорога, теперь опасно для беглеца, а значит, придётся идти выше туннеля. Горы же там высоченные – три тысячи метров не считаются высотой.
       Обнялись друзья и отправились каждый в свою сторону. Каха был одет-обут заботами друзей для предстоящего пути неплохо, в заплечном вещмешке запас продуктов дня на три-четыре, вода в ручьях и речушках повсюду, но в горах-то ещё не лето и даже весна не везде…
       Первую ночь он шёл недолго: идти с фонариком по скользким камням и перерезающим тропу корням деревьев и трудно, и опасно – можно так поскользнуться, что ногу или руку сломаешь. Каха благоразумно решил сделать привал до утра. Разведя костерок и хлебнув чайку, быстро заснул. Проснулся от утренней свежести и продолжил путь. Подъёмы-спуски, речные ущелья, но всё выше и выше. К концу дня дошёл до мест, где весна только начиналась. Усталость уже одолевала, хотя каждые четыре часа делал получасовой привал. С заходом Солнца наскоро перекусил и провалился в сон. Снова проснулся с рассветом, но уже не от свежести утра, а от холода. Усталость прошла, но бодрость не наступала. Только умывание в ледяных струях ручья взбодрило. И снова – вперёд и выше.
       К полудню деревья стали настолько редки, что стало понятно – перевал недалёк. Земля уже была под тонким слоем снега, местами хрустел наст, но и обледеневших камней хватало. И вдруг послышались голоса. Каха залёг за ближайшим кустом, но никого не увидел. Вслушался: а там дети плачут, женские вскрики, мужская речь. Крадучись, подобрался и увидел лагерь беженцев. – То, что это беженцы, он сразу понял – вещмешки, узлы, дети. Подошёл, представился и кратко рассказал, кто, откуда, куда и почему.
       Встреченные им люди – около двадцати человек – бежали из села на границе с Южной Осетией и тоже шли в Северную. – Оказывается, когда одни звиадисты в городах только провозглашали новые порядки, другие тихой сапой уже очищали грузинскую территорию от инородцев – осетин, азербайджанцев, армян. Девиз «Грузия для грузин!» уже претворялся в жизнь и уже были жертвы. Вот тебе и борец за демократию и свободу, диссидент и кандидат в нобелевские лауреаты Звиад Гамсахурдия…
       Беженцы предложили Кахе идти с ними, а он и не стал отказываться: не пройдя ещё и половины пути, не поднявшись на самый сложный участок, он уже понимал, что одному его пройти будет сложно, а может, и невозможно. Нам он расскажет потом, что это было единственно верное решение. Правда, прежде, чем примкнуть к новым знакомым, он подумал, что женщины и дети будут замедлять их продвижение, но потом отбросил эту мысль: не он здесь устанавливает правила.
       Путешествие затянулось на неделю. Возглавлявший группу крепкий высокий мужчина по имени Давид в горах хорошо ориентировался, у него была армейская карта с заранее проложенным маршрутом, но всё учесть было невозможно: то речка разлилась, то снег не сошёл с горы, то метель налетит… Множество сложностей маршрута, быстро устающие дети и женщины, частый дождь со снегом, осыпающиеся или скользкие склоны… Иногда невозможно было развести костёр, чтобы согреться и приготовить хотя бы чай… Чудо, что никто не погиб, даже сильно не поранился. Поголовно люди болели – в таких условиях просто невозможно было не простудиться. Обувь изодралась, брюки рвались при падении на камни. И как ни экономили продукты, за день до выхода на территорию Северной Осетии всё закончилось. Голодные дети вмиг ослабли, их несли почти сутки.
       Вышли к какой-то деревне. Местные жители оказались очень добрыми людьми: обогрели, накормили, помогли одеждой и обувью. Оказалось, что группа Давида не первая такая за последние дни. Милиционеры и пограничники были благожелательны и не чинили препятствий несчастным людям. Председатели сельсовета и колхоза помогли беженцам с автобусом, который их быстро домчал до Владикавказа. Там и расстались: кто к родным отправился, кто к местной власти просить помощи, а наш моряк – в республиканский военкомат.
       Был выходной день, но дежурный офицер, недоверчиво выслушав рассказ Кахи и повертев в руках справку от Лианы, всё же помог. – Во-первых, дал справку, удостоверяющую, что старшина 1 статьи Турдзиладзе следует к месту службы без документов и формы по причине чрезвычайных обстоятельств, а во-вторых, позвонил командиру ближайшей части Внутренних войск, и вскоре Каха за обе щеки уплетал в солдатской столовой такую теперь вкусную «шрапнель». 
       Гостеприимные ВВ-шники снабдили его бэушной формой без погон, дали ношеные ботинки, носки с трусами, майку, сухпай на три дня и даже отвезли на дежурном «УАЗике» на вокзал, где прапорщик, пошептавшись с проводником, посадил его на поезд до Ростова-на-Дону. На прощание он выразился в том духе, что дезертиров видел и ловил не раз, но впервые встретил так упорно добирающегося в часть срочника.
– Моряки на Тихоокеанском флоте все такие, товарищ мичман! – бодро заверил его Кахабер. Прапорщик аж расцвёл, услышав «мичман», и за неожиданное присоединение к флотским отдал моряку заначку – пять рублей.
До Ростова Кахабер доехал без приключений, попутчики угощали дорожной снедью и подбадривали, но приём ему там оказали куда менее радушный. – Дежурный военный комендант на вокзале был, как и владикавказский военкоматчик, недоверчив, и это, наверное, правильно – мало ли кто может сказаться всё потерявшим военным моряком. Хуже то, что комендант был напрочь лишён осетинского желания помочь попавшему в беду военнослужащему. Единственное, что он сделал – уступив настойчивости Кахи, посадил его на поезд до Москвы. Какой там паёк… Хорошо, что не сдал на гауптвахту, как поначалу грозил.
Поезд Ростов-на-Дону – Москва был покомфортабельнее осетинского, но в первом наш герой ехал на плацкартном месте, а в ростовском – на раскладном стульчике в тамбуре. Иногда лишь удавалось посидеть или полежать на освобождавшихся на непродолжительное время диванах. – То ли свободного места не было, то ли комендант не захотел свою бронь использовать. В Москву Каха прибыл изрядно измотанным. Правда, совсем не голодным: попутчики были не меньше осетин щедры и приветливы, и даже на дальнейший путь собрали припасов на несколько дней.
Дальнейший путь… – В Москве он мог и не начаться. – Правильно говорят: чем дальше от столицы, тем лучше люди. – Только вышел Каха из вагона, как его скрутили менты. Скрутили натурально: руки за спину, наручники. И не удивительно: непонятная одежда, документы тоже непонятные – справки Лианы и военкомата. Даже без фотографии. Горячие уверения Кахи, что он свой, тихоокеанский моряк, не помогали. Менты уже вели его к зарешёченному «УАЗику», как подоспела неожиданная помощь – бывшие попутчики. Человек десять окружили ментов и стали умолять отпустить парня, пожалеть его, рассказывали о его скитаниях. И надо же, просьбы попутчиков-ростовчан возымели действие: моряка препроводили к военному коменданту Казанского вокзала.
Этот превосходил в подозрительности предыдущих комендантов, и многократно. – Первым делом вызвал патруль и приказал опять скрутить Каху. Правда, наручников ни у патруля, ни у коменданта не нашлось, потому ограничились удерживанием его за руки.
       Подозрительные справки не были изучены только на вкус. Моряку пришлось дважды пересказывать свою историю – от домашнего ареста до прибытия в Москву. Было множество уточняющих вопросов. Комендант звонил в штаб Закавказского округа, уточняя ситуацию вокруг срочников с других округов и флотов. Вроде всё сходилось, но недоверие не проходило.
       А самое главное, комендант не мог решить, что делать с Кахой. После двух часов допросов и сомнений, да и время дежурства заканчивалось, он махнул рукой и приказал патрулю отвести его в военную комендатуру Москвы. А моряк-то надеялся, что его могут и самолётом во Владивосток отправить.
Всё же судьба, хоть и тяжко испытывала Кахабера, но в конечном итоге не позволяла ему пропасть. – До комендатуры от вокзала всего лишь километр и, казалось, всё, конец пути. Дальше будет только какая-нибудь кутузка, гауптвахта, пока тянутся разбирательство и установление личности дезертира. – Таковым уже объявил моряка вокзальный комендант. Кто же не слышал о суровых порядках в Московской комендатуре и отношении к задержанным солдатам и матросам…
       Спасение явилось совершенно неожиданно. – Капитан-начальник патруля, угрюмо молчавший всё время допроса у коменданта, спросил:
– В Москве есть родные или знакомые?
– Никак нет, товарищ капитан-лейтенант. – Каха так и не усвоил армейские звания. Капитан, в отличие от владикавказского прапорщика, не оценил своего «оморячивания».
– Сколько у тебя денег?
– Пятнадцать рублей. В дороге почти не тратил, люди кормили.
– Хорошо. Я сейчас зайду в туалет, а ты сбежишь. Понял?
– Так точно. А куда сбегать, товарищ капитан-лейтенант? – Каха был сражён таким поворотом событий.
– Во Владивосток, куда же ещё. Или назад в Гори хочешь?
– Никак нет, не хочу. Мне только во Владивосток надо. Я слово командиру давал, что вернусь.
– Слышал уже! Держи три рубля – этого хватит. Отдашь их таксисту вон той машины, что у киоска стоит. Скажешь, чтобы отвёз тебя на станцию Люблино-Сортировочная. Запомнил?
– Так точно!
– Оттуда товарняки идут на восток – с «пассажира» тебя сниму. Договаривайся с железнодорожниками. Всё!
       Повернулся к своим солдатам:
– Слышали?!
– Так точно, товарищ капитан! – гаркнули бойцы. Строевая стойка, ни улыбки, ни понимающего взгляда – роботы. Видно, крепкая дисциплина была у капитана в подразделении.
– Я пошёл в туалет. Задержанный – на вас! – как ни в чём ни бывало, объявил капитан.
Едва он скрылся в дверях, патрульные слаженно отвернулись, а Каха помчался к указанному такси. Уговаривать водителя не пришлось – вид запыхавшегося беглеца всё сказал прожжённому таксисту. Как и любому из его коллег, ему было известно, где, что и как делается в его городе. За двадцать километров до станции, которые они одолели довольно быстро, он доходчиво объяснил Кахе, как пробраться на станцию, к кому стоит обратиться, кого и чего опасаться, каковы примерные расценки за нелегальные услуги и сообщил много другой полезной информации.
Всё произошло в точности, как учил таксист: дыра в заборе, сговорчивые железнодорожники, взявшиеся помочь безвозмездно, товарняк до Свердловска с платформами, на которых можно было расположиться, пусть и без комфорта. Сцепщики, которые помогли, предупредили, что лучше дела с машинистами не иметь: они все нормальные мужики, но за ними и локомотивами куда больше контроля, чем за всем составом. А ещё, предупредили, не связывайся с вагонами со спецгрузами – там конвой, ребята несговорчивые, могут и сдать тебя. Ну, и подальше от транспортной милиции держись, хотя они почти все на пассажирских перевозках. Там тебя точно скрутят.
Как известно, товарняк движется гораздо медленнее пассажирского поезда и маршрут его далёк от прямого пути. Вот и Кахабер ехал через всю страну самым немыслимым зигзагом. – Даже до Свердловска его платформа не столько ехала, сколько стояла на всяких полустанках и в тупиках. А маршрут! – Сначала до Пензы, потом Оренбург, Уфа, Челябинск и лишь на шестой день – Свердловск. Уральцы оказались тоже понятливыми ребятами, в тот же день посадили Каху на попутную платформу, но и здесь маршрут был, мягко говоря, странным: опять Оренбург, и только потом пошёл прямой путь до Новосибирска. Ещё одна неделя осталась позади.
В Сибири было тепло и сильно повезло: Каху взял к себе в вагон-рефрижератор его проводник – мужчина лет под шестьдесят, молчаливый, но заботливый. Он первым делом помог грязному и небритому попутчику привести себя в относительный порядок. Удалось даже выстирать изрядно потрёпанную одежду. Верхняя койка тесноватого купе – это же после поездки на платформе под куском картона просто счастье! Проводник и подкормил исхудавшего в пути Каху простецкой домашней снедью, вкуснее которой он давным-давно ничего не ел: питался же всухомятку, растягивая то, что давали жалостливые железнодорожники. Да и само общение с проводником стало для моряка глотком свежего воздуха – столько дней не с кем было и словом перемолвиться.
Счастье редко бывает продолжительным. – Рефрижератор за два дня докатил до Красноярска и свернул на Абакан, а Каха снова трясся на платформе. Правда, на этот раз под одеялом, подаренным молчаливым проводником. Две тысячи километров от Красноярска до Читы он просто промчался за пять дней, проспав объезд Байкала, трясясь от холода в отсыревшей от беспрерывных дождей одежде.
       За время мытарств он научился определять маршруты платформ по надписям на самих платформах и их грузах. Вот и в Чите, походив по товарной станции – крадучись, стараясь не попасть на глаза ментам или железнодорожной охране, – наткнулся  на платформу с огромными ящиками, на которых чётко было отпечатано название станции назначения – Вторая речка. Вторая речка – это же Владивосток! Как бы долго этот состав ни шёл, решил Каха, он с него не сойдёт.
       Видно, эти огромные ящики, едущие из Ленинграда, были очень важны для получателя, потому что не было никаких стоянок в тупиках или между перегонами. Даже перецепки между составами занимали не более часа-двух. Дальневосточные железнодорожники помогали, чем могли. Даже газетами с журналами. Продуктами тоже, но жили на Дальнем Востоке явно хуже, чем в Москве, на Урале и в Сибири. – Никакой колбасы, никакого сыра, только варёная картошка, огурцы солёные, иногда жареная рыбка. Но и на том спасибо отзывчивым людям – без их скромной поддержки ох как туго пришлось бы Кахе.
       Оставшиеся до Владивостока 1 700 километров пассажирский поезд проходит менее, чем за двое с половиной суток. Каха добрался за четверо. Двадцать четыре дня ехал он от Москвы. Да сутки набежали во время пересадок. Болело горло, фурункул на шее, из носа текло, глаза слезились, ломило все кости – лежать на трясущейся платформе под ветрами и дождями несладко. Косматый, немытый, в вонючей грязной одежде и раздолбанных ботинках он, когда-то аккуратный и щеголеватый моряк, был противен сам себе.
       Начиналось типичное приморское, холодное и туманное, утро. Дождь не шёл, но влага буквально сочилась из воздуха. Кахе было плевать на погоду: он добрался! Осталось каких-то сто двадцать километров! И он их сегодня одолеет! Не хотелось ни есть, ни пить – хотелось срочно ехать, идти, что угодно делать, лишь бы скорее ступить на палубу своего корабля и забыть все мытарства.
       Каха знал, что неподалёку автовокзал, но как в таком виде ехать на автобусе? Да и денег уже ни копейки… Он решительно повернулся спиной к пути на вокзал и пошёл в противоположную сторону. – К морю, а если точнее, к Амурскому заливу. Несколько минут, и вот оно, море! – Противоположный берег был закрыт туманом и казалось, что море безбрежно. Полоса пляжа была пустынна, ни души, потому Каха скинул с себя всё и голым кинулся в прозрачную воду. Как же она была холодна! Пляжный сезон ещё не скоро. Но вымыться было крайне необходимо. Дрожа и стуча зубами, Каха с силой тёр себя песком, стирая грязь, пока не почувствовал, что наступил конец терпению.
       С отвращением надев свои лохмотья, но чувствуя себя бодрее, он пошагал к автовокзалу. Чем ближе подходил, тем шаг его становился медленнее и не так твёрд. Завидев белое здание, навесы перрона и автобусы перед ними, вообще остановился и, спрятавшись за углом ближайшего дома, стал наблюдать. Увиденное вселило уверенность: ментов вообще не было видно, патруля тоже нет, группки офицеров и мичманов, гражданские люди, автобусы один за одним приходят и уходят. Вполне мирная обстановка.
       Была-не-была! Даже если задержат, тут недалеко, свои выручат. Я же не дезертир, в конце концов! – решил Каха и пошёл к автобусу с надписью «Большой Камень» на табличке под лобовым стеклом. И тут везение вернулось: прямо перед соседним автобусом, идущим на Тихоокеанск, докуривал сигарету мичман с такого же танкера.
– Здравия желаю, товарищ мичман! – восторженно рявкнул Турдзиладзе. Мичман аж вздрогнул от такого обращения к нему какого-то бомжа.
– Вы меня не узнаёте?
– А мы разве знакомы? – удивился мичман. И на полшага отодвинулся: кто знает, что может с этого странного бомжа на него прыгнуть.
– Я же боцман Двадцать седьмого старшина первой статьи Турдзиладзе!
       Реакция мичмана была совсем не такой, какую ожидал Каха – он сделал два шага назад и стал оглядываться, явно кого-то ища. – Мичман искал взглядом милиционера или хотя бы патруль. Он не знал, что Турдзиладзе не прибыл из отпуска, потому что его корабль последние три месяца базировался в бухте Чажма, в сорока километрах от бухты Большого Камня, и ни с кем с Двадцать седьмого ему не приходилось встречаться. Но Турдзиладзе он видел не раз и тот, атлетически сложённый, подтянутый, носящий форму с лёгким шиком, боцман ничего общего с этим грязным косматым и тощим бомжом не имел. Нужно было от приставучего бродяги избавляться. Но где милиция?!
– Товарищ мичман! – взмолился Каха. – Я же из отпуска, вот справки. Посмотрите, пожалуйста.
У бомжа точно был лёгкий грузинский акцент. Мичман это заметил и слегка убавил желание искать ментов. Но мятые справки желания брать в руки не было: там ведь и какая-нибудь зараза могла обосноваться.
– Разверните!
– Есть! Видите, товарищ мичман? – В связи с утратой документов и формы одежды.
– Однако. Но фото же нет. Может, вы не Турдзиладзе.
– Так проверьте, товарищ мичман! Задайте вопрос какой-нибудь, чтобы я доказал, что я с Двадцать седьмого.
– Хорошо. Кто командир вашего корабля?
– Капитан-лейтенант Иванов Александр Николаевич.
– Верно, но это всякий может узнать. А вот такой вопрос: старший техник БЧ-5 кто у вас и какая болезнь его мучает?
– Это я знаю точно: старший мичман Морозов Вячеслав Михайлович, он лечится от камней в почках или печени – я их путаю. Я знаю, потому что на моём дежурстве по низам командир вызывал доктора, когда у Морозова был приступ, и доктор докладывал про камни.
– Правильно. Морозов сейчас опять в госпитале. Говорят, могут и уволить по здоровью. Ладно, а почему же ты в таком виде? – Перешёл мичман на «ты», признавая Каху за своего.
– Так я же справку показывал вам. Из Грузии добираюсь. На товарняках. А форму мою менты отобрали и увезли в Гори.
– Что же за бардак там у вас? А ты, значит, на корабль возвращаешься? И хочешь, чтобы я помог?
– Так точно! Одолжите, товарищ мичман, два рубля на билет и копеек пятьдесят, чтобы покушать, а то я вторые сутки не ел. Я сразу, как приеду на корабль, отдам.
– Хорошо, держи трояк. Впрочем, подожди: я сам тебе куплю и билет, и еды, а то тебе могут не продать – видок у тебя…
– Спасибо, товарищ мичман! Только объясните, пожалуйста, водителю, что я не бродяга, а то в автобус не пустит.
– Объясню-объясню. Жди здесь.
Всё складывалось просто отлично. – Каха был сыт, автобус, мягко покачиваясь, нёс его в Большой Камень. Ещё пара часов и он будет в базе, а там до корабля рукой подать. Не учёл он одного – закрытый статус города. Помнил бы об этом, сошёл заранее, как делали многие, у кого были проблемы с документами, и, обойдя КПП, оставшиеся несколько километров до корабля прошёл бы за час. Он же задремал, да так крепко – чувство близости конца скитаний расслабило, что проснулся лишь от жёсткой тряски плеча милицейской рукой.
– Гражданин, ваши документы?
От неожиданного пробуждения и осознания опасности Каха просто растерялся, хотя и ненадолго. Лихорадочно порывшись по карманам, нашёл справки, один потрёпанный вид которых вызвал у милиционера непроизвольное желание крепче сжать свой АКСУ: бродяга был явно не простым безответным бомжом, а от таких, с документами, можно всего ожидать. Даже не взглянув в справки, он тут же потребовал от Кахи выйти из автобуса. Водителю же, сделавшему вид, что он ни при чём, приказал следовать по маршруту.
– Товарищи милиционеры, я же служу здесь, на танкере. Я из отпуска еду на корабль… – Лучше бы он молчал.
У приморских милиционеров была какая-то необъяснимая неприязнь к военным морякам. Нередко доводилось слышать от матросов, мичманов, офицеров о ничем не спровоцированной грубости со стороны этих стражей порядка, мелочных придирках, нежелании уладить без обострения возникающие подчас небольшие нарушения. – Помнится, один из моих офицеров забыл дома документы (не переложил их из одной тужурки в другую при переодевании) и был высажен милиционерами из автобуса при въезде в Большой Камень, хотя за несколько месяцев базирования там должен был им примелькаться. Гражданских же попутчиков, заявивших о своём жительстве в городе, пожурили, но не высадили. И такие истории случались с печальной регулярностью. Матросы уверяли: это происходит от того, что среди милиционеров нет отслуживших на Флоте, а все они из «сапогов», которые, как известно любому моряку, завидуют матросам и после службы пытаются на них отыграться за годы этой зависти. 
Как бы там ни было, Каха попал под милицейский каток. Для начала его заперли в каморке без окон. – Как сказали задержавшие, до выяснения личности. Выяснение началось только часа через три, когда дали бумагу и ручку и потребовали написать объяснение – кто он, откуда, куда едет и прочие сведения, которые помогут достоверно установить его личность. Каха торопливо изложил всё, что считал нужным, но торопился зря: за написанным пришли через час, и то после его стука в дверь и криков.
При всех своих достоинствах и отличном знании русского языка старшина 1 статьи Турдзиладзе совершенно не владел письменным русским. – Его фразы на бумаге были столь сложны и витиеваты, что понять написанное мог, наверное, только опытный дешифровальщик. При этом слова писались без ошибок, склонения и падежи соблюдались, знаки препинания присутствовали. Почерк тоже был ещё тот – обычная кириллица под пером Кахи становилась очень похожей на грузинскую мтаврули. Не удивительно, что помощник командира танкера старший лейтенант Глазунов доверял своему боцману только составление различных ведомостей – бланков, в графы которых требовалось вставить лишь одно-два слова или цифры.
           Вот и бдительные большекаменские милиционеры, прочитав творение Кахи, пришли в полное изумление и одновременно испытали заслуженную, с их точки зрения, большую радость. – Они ведь задержали опаснейшего преступника! Собственно текст они не поняли. Сравнив же изъятые у задержанного сомнительные справки, выданные человеку с фамилией Турдзиладзе, с собственноручно написанной им в объяснительной – что-то типа Музхучидже, – они вспомнили недельной давности оповещение. – Из  колонии в посёлке Волчанец сбежал особо опасный преступник с подобной фамилией. И он ещё не пойман! И теперь за бдительность и героизм – куда же без него в таком опасном случае! – обоим светят премии и всякие плюшки.
Вслух восхищаясь своей бдительностью и не обращая внимания на попытки мнимого Музхучидже что-то объяснить, они решили доложить о нём своему начальству позже, а сначала поиметь барыш с волчанецких. С бешеной энергией принялись обзванивать всех, кто мог бы подсказать номер телефона Волчанецкой ИТК. – Ориентировка-то куда-то испарилась.
Безуспешно потратив добрый час, менты ещё столько же пытались дозвониться до Волчанца. Связи не было. Впрочем, она редко бывала: внутри объектов одного министерства телефонная связь обычно работала, хотя не всегда качественно, а вот между разными ведомствами, особенно между подразделениями низового уровня, далеко не всегда.
Выход всё же нашёлся. – На счастье бдительных, но хитрых ментов мимо КПП проезжал один из их коллег. Не желая упустить возможную выгоду, предложили ему вступить в долю. Тот, понятное дело, согласился – согласился подменить на КПП одного из дежурящих.
       Вскоре ничего не понимающий Каха сидел в «обезьяннике» милицейского «УАЗика» и ехал в сторону от Большого Камня – на восток, в Волчанец.  Счастливый и жадный мент рассчитывал проехать менее шестидесяти километров до «зоны» за час, но не учёл идущего ремонта дороги. Не помогли ни большие колёса, ни повышенная проходимость, ни милицейская раскраска автомобиля – ползли, как и все. Добрались до ИТК за два часа.
       Осмотревшись и выяснив, кто занимается поиском Музхучидже, или как там его, сержант явился к майору-руководителю поисков с вопросом о вознаграждении за поимку беглеца. Но не на того напал. – Майор, едва поняв, что преступник задержан и этот ментяра где-то его прикрыл, вызвал конвой. Минуты не прошло, как потрясённый сержант сидел в наручниках и беспомощно лепетал, что он никакой не вымогатель, и приехал он исключительно с целью помочь коллегам из ИТК, и у него и в мыслях не было поиметь какую-то выгоду. А особо опасный преступник сидит тоже в наручниках в его машине, и он привёз Музхучидже, или как там его, только для передачи руководству колонии. Одна лишь просьба: в спецкомендатуру, где служит сержант, не сообщать о его бдительности.
       Когда «обезьянник» открыли, майор только плюнул с досады и длинно выматерился. – «Музхучидже» совсем не был похож на сбежавшего. К тому же тот был ростом под два метра, в три раза шире в плечах и вдобавок казахом. Всё же он выслушал Каху и быстро всё понял, но кем он был для сержанта… Только и смог покормить моряка в столовой управления да настойчиво посоветовать менту отвезти его на корабль. А он не станет, дескать, сообщать в спецкомендатуру о хитрости и жадности сержанта. И ещё майор убедился, что справки были возвращены Кахе.
       Справедливый майор был о ментах излишне хорошего мнения. – Обозлённый сержант не мог не отыграться за свой провал и едва они подъехали до первого после Волчанца села – Душкино, потребовал покинуть машину. До корабля оставалось целых полсотни километров, но Турдзиладзе согласился бы пройти и больше, лишь бы не быть рядом с подлыми ментами.
       Прошагал он в общей сложности километров десять, перемежая переходы несколькими поездками. В автобусы, следующие из Находки во Владивосток, его не брали: больно уж вид был бомжатский, да и денег у него уже не было. Легковушки проносились мимо, даже не притормаживая. Подобрали странника крестьяне на телеге, везущие сено. Потом подвёз его древний автомобильчик неизвестной модели – в нём километров десять ехал в кузове. Парень в рабочем комбинезоне и строительной каске на тарахтящем мокике провёз через Тихоокеанск – там тоже спецкомендатура орудовала и лучше с ней было не знакомиться. В Большой Камень Каха въехал на колёсном тракторе, который менты даже не остановили – примелькался.
       На пути было ещё одно – последнее – препятствие – охрана завода «Звезда», на акватории которого базировался его корабль. Впрочем, какое же это препятствие – матросы почти свободно входили-выходили через проходную.  Но то в форме. В том же виде, который Каха имел, и мечтать не стоило – не было никакой возможности пройти. Но ведь нет в Союзе забора, в котором не было бы дыры! И наш герой – отличник боевой и политической, пример дисциплины, как последний самовольщик и разгильдяй, пробрался через одну из таких, известную каждому большекаменскому срочнику. Благо давно наступившая ночь скрыла его вынужденный позор.
       На своём обычном месте недалеко от плавдока стоял его корабль. – Неяркое ночное освещение палубы и надстроек, у кормового флагштока маячит фигура вахтенного у трапа, борт блестит ночной сыростью, на швартовых капли влаги… Сердце учащённо забилось, запершило горло, а в уголки глаз сбежали слезинки… – Родной корабль, к которому он так стремился… Собравшись внутренне, утерев рукой предательскую влагу, старшина 1 статьи Турдзиладзе решительно зашагал к трапу.
– Вахта! Два звонка! Вызывай дежурного по кораблю! – закричал он метров за десять. И не просто крикнул, а дал команду: главный боцман возвратился, и это все должны знать!
Через несколько дней капитан-лейтенант Иванов представил Турдзиладзе командующему флотилией. Как потом он рассказал, разговор был недолог, старшина перед адмиралом сробел немного, но держался молодцом и сумел бодро и кратко описать свои скитания. – Как потом признался замполит, он с Ивановым не стали полностью полагаться на красноречие Кахабера, а провели пару репетиций этого визита наверх. Разумеется, Кузьмич изображал адмирала.  По окончании встречи, оставшись с командиром корабля вдвоём, командующий выразил сожаление, что таких молодцов очень мало и нужно – обязательно нужно! – этого моряка в пример другим ставить. 
– Кравец, ты слышал, что я сказал? – крикнул он в коридор.
– Так точно, Валерий Александрович. Мы уже на своих кораблях развернули пропаганду, – ответствовал вышедший из-за угла замполит: он не мог допустить, чтобы хоть одно важное событие прошло без его участия. Даже тогда, когда Союз стремительно катился к распаду и замполиты уже осознавали, что скоро они будут названы лишними на Флоте и в стране.
События 1991-го года развивались стремительно, в 1992-м они перешли в неукротимый полёт (скорее, падение), система управления на флотах начала давать сбои, но задачи перед кораблями и соединениями ещё оставались прежними. Я после описанного редко бывал на танкере Иванова: другие корабли требовали куда большего внимания. Турдзиладзе был упомянут им всего раз, когда доложил, что увольняющимся в запас по окончании срока службы Турдзиладзе и Микии намерен дать рекомендации для поступления в институт. – В мединститут Владивостока. В Грузию они решили не возвращаться.
– Эти ребята заслужили. Я не возражаю. А сдадут ли экзамены?
– Они много готовились, товарищ комдив. Сдадут! – Микия в отпуске на подкурсах занимался и для Турдзиладзе привёз все методички и другие материалы. Помогал ему.
Уже несколько лет спустя, когда Иванов командовал другим, более крупным, кораблём, по какому-то поводу вспомнились братья-грузины, и Александр Николаевич ответил, что до него доходила информация об их успешном поступлении в институт. Хотелось бы, чтобы это было именно так.
Ныне герою моего рассказа идёт уже шестой десяток. Жив ли он? Как сложилась его судьба? – Кто знает… Но я не сомневаюсь, что он проложил по жизни верный курс. Иначе и быть не должно. – Тот, кто, следуя правильной поговорке «Береги честь смолоду», сберёг её в молодости, преодолев при этом такие испытания, как Кахабер, не уронит чести и в зрелости.

30.07.2024.