Новые тетради. 5. Война и судьбы

Черна украинская земля. Черна и плодородна. Эшелонами вывозили её на запад чужеземные захватчики. Точили зубы на неё восточные завоеватели, да только рано или поздно приходилось и тем, и другим уходить, поджав хвост и зализывая раны.

Плодородие земли оттого, что обильной кровью полита она. Войны, одна за другой, словно волны человеческого цунами, накатывались на неё. Не было поколения, которому не пришлось бы воевать, защищая если не свой родной край, то в составе армии завоевателей расширять империю.

Семьдесят лет на украинскую землю не приходил враг.  Это очень долго. Такого периода в её истории ещё не было.

… А мы войны, представь себе, не знали –
Как же мамину тревогу нам понять?
И если мы с Наташкой без вести пропали,
Значит, просто до утра ушли гулять.

Три поколения выросли в относительном спокойствии, если уж и воюя, то только на имперских войнах за чужие политические дивиденды. Ругайте «застой», ругайте последними словами пришлёпнутого «кукурузника», потешайтесь вовсю над плохо артикулировавшим генсеком. Но не забывайте главного – не было войны! Каким способом и как этого удавалось достичь – второй вопрос. Главное – был мир!

Нельзя было только сказать, что та, чудовищная, война совсем закончилась. Ибо миллионы человеческих тел так и остались не похороненными, а наскоро присыпанными – в обвалившихся блиндажах и окопчиках, просто во рвах и оврагах. Я читал, что в одной лишь Донецкой области примерно двести двадцать тысяч наших солдат так и не похоронены по-людски. А значит, как минимум, тысяча триста тонн крови влито в одну только донецкую землю. Уже в начале этой войны, то ли в две тысячи шестнадцатом, то ли семнадцатом году украинские бойцы обустраивали позиции и натолкнулись на человеческие останки. Подумали сперва, что местный житель, замордованный русскими, вызвали экспертизу. Оказалось, что это был неизвестный солдат ещё той, предпоследней войны. Видимо, и тогда пригорок сочли удобным для окопа…

Как отразится нынешняя война в человеческих судьбах, напишут те, кто будет жить после нас. Ну, а я опишу услышанное от тех, кто прошёл через мою жизнь, кто доверил мне сокровенное, может быть, тайно надеясь, что хотя бы в следующем, моём, поколении сохранится память о них.

Разные это были люди. Тихий зачморенный мужичок, панически боящийся начальства, рассказывал, что собственно стрелять ему доводилось не так часто. В основном работал окопным ножом.

Машинист лебёдки, женщина из вечерней смены на стройке, рассказывала, как была пулемётчицей. Она говорила, что помнит их каждого. Каждого! И они ей очень часто, тридцать лет подряд, снятся…

Перекладывая на бумагу то, что помню об этих людях, я освобождаюсь от груза памяти. Моя совесть становится чище – эти люди остаются в воспоминаниях. Люди живы, пока о них помнят.

Они – не пыль на ветру. Они были.

Судьба 1. Василий.
Отплясали на школьном балу, побродили по ночным улочкам, потискали украдкой (теперь-то можно!) одноклассниц – недотрог, а наутро, едва отоспавшись, голос Левитана из чёрной тарелки. Война!

Ещё не сошли с пальцев школьные чернила, ещё не устоялся почерк на конспектах. Танковые курсы быстрые, времени нет на шлифовку навыков – враг вглубь страны рвётся, вот в реальных условиях, ребята, и научитесь.

Первые, совсем тяжёлые бои, первые потери друзей. Какой – то ангел-хранитель берёг и Василия, и его экипаж. Сменили несколько машин, успевали выскакивать из подбитых. Дошёл до Германии, правда, не до самого Берлина (всё тот же ангел сохранил от мясорубки), а где – то под Дрезденом встретили они победу. Только отпраздновать особо и не получилось – к вечеру приказ готовить машины. И ночью быстрым маршем на Прагу, там ещё шли бои.

Потом, много лет спустя, когда в большой стране стало можно, сказали правду, что Прага уже на тот момент освобождена была от нацистов, да только неправильно освобождена. Власовские части её освободили, Русская освободительная армия. А для учебников по истории КПСС нужно было, чтобы освободила Красная армия. Поэтому и послали танкистов - освободить правильно.

Неправильные освободители, конечно же, могли бы и не освобождать – один рывок, и они уже в зоне оккупации союзников. Но Прага! Отчаявшиеся и вконец озверевшие гитлеровцы могли уничтожить красавицу, как они уже уничтожили её варшавскую тёзку.

И тогда изменники Родины, подонки рода человеческого, приняли решение. Хотя бы умереть по-нормальному, не стыдно, в бою, раз уж не удалось избавить свою родную страну от власти тонкошеих вождей. Эти вожди ненавидели генерала, отличившегося блестящим планированием операций (одну из которых потом долгие годы будут приводить в пример курсантам училищ, не называя, впрочем, автора). Потому в своё время от ненависти, от зависти и бросили части этого генерала без снабжения и подкреплений умирать в болотах. Вот вам и причина взаимной ярости.

…Очнулся Василий в госпитале, мешала повязка на глазах. Вернуть зрение так и не удалось. Демобилизовался, а дальше? Физическая сила при нём, ну и что?

В артелях Общества слепых веники вязать - много не заработаешь, значит, снова учёба, на сей раз на массажиста. Получалось хорошо – крымский городок курортный, из всего Союза люди, в основном детки, туда за здоровьем едут, массаж многим нужен.

И взрослые тоже, иногда именитые. Кино смотрели – «Бриллиантовая рука»? Обратили внимание, как натужно танцевал Андрей песню про остров? Прихватило его тогда, проблема с позвоночником случилась. Режиссёр в шоке –  погода чудная, снимай и снимай, а тут вон какая беда!

Посоветовал Андрею его друг Владимир (он на «Ленфильме» работал, вы его помните по роли репрессированного инженера) обратиться к Василию, сам прочувствовал когда-то силу и ловкость его умелых рук. И Андрей закончил съёмки, потом и спина вроде бы не беспокоила…

Василий рассказывал мне, что массажем можно, если нужно, превратить достаточно среднего сложением человека в грозного «амбала» и наоборот – накачанного крепыша в худенького и слабого. Он умел.

Всю долгую жизнь его сопровождала верная подруга Роза, которая и стала для него глазами. А как ушла из жизни, пришлось ему расставаться – и с крымским солнышком, и с уютным домиком вблизи вокзала. Забрали его дети в Москву, даже не знаю, как он прожил финиш жизни.

  Принял ли он то новое, что мы узнали о наших судьбах, о нашей стране, или так и остался всё тем же упоротым сталинистом, каким я его запомнил тогда, не ведаю…


Судьба 2. Борис.

Рисовал он прекрасно, художественный вкус и сыну передался, и внукам. Потому и определили его служить в штабе. Это сейчас на компе что хочешь, сделаешь, а тогда рисовали только вручную – и карты, и приказы, и почётные грамоты. 

Отвоевал без ранений, работал, как все. Однажды, лет через двадцать после победы, сидел он у телевизора, расслабился. А на экране артист, самый тогда популярный, интервью у него брали. В конце, как всегда, вопрос, что бы вы хотели пожелать вашим поклонникам, высказать от себя? И артист поделился болью души, обратился к зрителям. У него отец воевал, погиб уже в конце войны, да только где похоронен, он не знает. Где-то в Польше, а точно неизвестно. Может быть, кто-то его знал, подскажет?

И Борис вдруг подумал, а не сын ли это моего Магомета, с которым сдружился в последние месяцы войны и который умер у него на руках? Фамилия? Так пол - Кавказа с такой фамилией. На всякий случай написал: «Москонцерт, Такому-то». На удивление получил ответ, уточнили кое-какие семейные подробности. Да, это оказался он, сын его фронтового друга!

Борис подробно описал, когда и где, в какой братской могиле Магомет был похоронен. Сын срочно поменял график гастролей, отработал в Варшаве и рванул в этот городок, нашёл. Узнать, где похоронен твой отец, вы же понимаете. А для кавказца это втройне.

И если мусульманин чувствует благодарность, вам от неё не скрыться, каким бы скромным вы ни были. Сразу же, по традиции – «названный отец», «названная мама». И как ни выпадают гастроли (а Украина не маленькая) – хоть на пару часов в Запорожье!

И уж тогда – весь заводской посёлок на ушах стоит! Муслим приезжал туда чаще, чем в иной столичный город.

И – неповторимо вкусные дары кавказского юга!

Потом, когда популярность стала привычней, гастролей по огромной стране меньше. Да и для разнообразия молодёжь выпускать стали. Потом и вовсе детишек своих начали на сцену выталкивать. Что ему прикажете – рядом с безголосыми выступать? От концертной деятельности к педагогической, свои композиции, серьёзная музыка. Приезжать стал редко.

А потом как-то вызывают Бориса в «первый» отдел и ждёт его там неприметный серенький мужичок – в толпе встретишь и не запомнишь.

Так и так, вы, дескать, воевали и дружили с отцом такого-то. Напишите, при каких обстоятельствах он погиб, это ж у вас на глазах случилось. Прямо здесь и напишите, а я подожду.

А что особо писать-то? Война – не киноэпопея на четыре серии. Всё проще и банальнее. Это в кино если и гибнут, то непременно героически, раскинув руки, на широкий экран. В жизни не так.

Воевал его друг, конечно же, отчаянно. Одно слово – кавказец! Из таких переделок живым выбирался! Везло. Просто везло человеку. Я недавно по московскому наградному сайту пробил – редкой храбрости был воин. А погиб обидно до слёз.

Восьмое мая, уже с западными союзниками перемирие подписано было, стрельба в основном прекратилась. Но оставался восточный враг Германии, бывший закадычный союзник, ещё пяток лет назад резво кромсавший Европу на пару с фюрером. Требует подписать мир по новой, чтоб и с ним тоже. Ладно, пусть так!

Бойцы, тем более, штабные, всё знали, готовились. Погода настала жаркая, вода в реке прогрелась, и пацаны решили сбегать искупаться, потные хебэшки стирануть.  До вечера  высохнет, можно будет к телефонисткам и к медсестричкам подкатить, вместе  отпраздновать – ведь с минуты на минуту уже подпишут.

Да только не знали ребята, что на том берегу затаился в кустах какой-то упоротый пёс из фольксштурма со снайперской винтовкой…  Для которого война не закончилась.

Когда много оружия всюду и взять его в руки может кто угодно – это страшно. Хоть в Германии, хоть в Чечне, хоть в Украине, хоть в Израиле. Ничего тогда не стоит человеческая жизнь…

Потом Европу в который уже раз перекромсали, местность отошла к Польше, названия поменялись.

Борис прожил долгую скромную жизнь, и до того времени, пока не заболел, тягостно и надолго, часто вспоминал это неожиданное родство.

А когда на московском телевидении включали старые записи, где Муслим был в расцвете таланта и популярности, Борис смотрел и не верил – неужели этот молодой элегантный человек на самом деле сидел прямо здесь за столом и, хохоча, рассказывал о своих заокеанских гастролях?!!

Или это Борису только показалось?


Судьба 3. Виктор.

Было такое явление – Добровольная народная дружина.

Не доверяла Советская власть собственной милиции. «Рождённая революцией» с годами без контроля обнаглела, охамела и то тут, то там устраивала инциденты против безоружных граждан: то в Днепродзержинске, то в Сумгаите, то в Казахстане. Можно было конечно, разрешить народу для обеспечения своей защиты и поддержания правопорядка носить оружие, тогда и милиции столько не нужно, но вооружённого народа власть боялась куда сильней. Поэтому приняли соломоново решение – трудящиеся каждый месяц один вечер тратили на гуляние улицами с алюминиевой бляхой на рукаве. А им за эти одиннадцать вечеров полагалось три дня к отпуску.

Студентов привлекали задарма – если ходить на дежурство не будешь, ты экзамены сдашь? Во-во! Как раз и я об этом.

Зимняя сессия особенно малоприятное дело. Морозы, в корпусе не топят, экономят. Одно утешение, что разрешают сдавать в пальто, а там карманов много - и шпаргалки есть куда растыкать, и «бомбы» спрятать. «Бомбы» - это такие готовые листки с ответом, который ты типа только что написал.

Сдавали мы, помнится, экзамен по серьёзному курсу, назывался он «Избранные главы теоретической физики». Сам по себе материал крайне мутный, а тут ещё и лектор…

Примерно то же самое, но под названием «Строение вещества» (у других групп – «Квантовая химия») читалось нам через год, понимания было уже гораздо больше. Ну, а когда судьба выпала сидеть короткое время в одной рабочей комнате с теоретиками, говорить с ними, слушать их разговоры, то с третьего раза дошло. Они умели объяснить – просто и ясно. Может, тот первый лектор и сам-то не очень всё разумел?

В общем, как и следовало ожидать, экзамен я «завалил», записался на пересдачу, настроение соответствующее.

И тут ловит нас замдекана: ага, попались! Вы там что, забыли – сегодня наш день дежурства в ДНД! Записываю!

Ссориться перед пересдачей не резон, пришлось по морозу ехать из дому ещё раз – на дежурство.

Улицы пустые, просто так слоняться… Переглянулись мы, скинулись, и с бутылочкой «БМ» (его многие помнят как «Біле міцне») заглянули на часок в общежитие, после чего при настроении и согретые, заступили на маршрут.

Народ – по домам, мороз за двадцать, снега нет, ветерок крепкий из подворотен пылью в глаза швыряет. Неуютно. Куда и какой дурак по такой погоде вылезет? Разве что на ночную смену.

Потом, через несколько дней, мы узнали, что был - таки у нас на маршруте проверяющий. Пока мы согревались, пошёл он, но только нас, дружинников, как раз и не нашёл, а, наоборот, встретил хулиганов, которые, уж не знаю, по какой причине, крепко ему навешали. После чего он побежал в «Скорую» и больше не возникал.

Пока мы отогревали озябшие руки в штабе, старший, то ли преподаватель, то ли просто активный пенсионер, рассказывал другому, как воевал.

На Волховском фронте, зима, холод собачий. Подскочил связной – немец от соседнего хутора в нашу сторону разведку боем начал. Ну, я бойцов поднял, обошли дома в деревне – давайте, бегом отсюда, сажайте тех, кто без лошадей уже, дуйте в райцентр (это не так далеко, километров двадцать). Только, самое главное, заберите наших раненых, вам скажут, куда сдать.
 
Вижу, быстренько собрались, услышав перестрелку, мы им ребят загрузили, всё, населения нет, можно не оглядываться, спокойно вести бой.

Что-то меня толкнуло посмотреть им вслед в бинокль. И что увидел? Доезжают они до поворота на большак и раз! – ногой сталкивают с саней прямо в снег наших тяжело раненных. И – ходу!

Слушая старого солдата, представил картинку. И первая ассоциация, что в голову пришла – сдавали мы год назад, и тоже в зимнюю сессию, предмет «История КПСС», и был там во многих билетах вопрос: «Морально – политическое единство советского народа в годы Великой Отечественной войны». Так вот оно было каким, это единство!!!

Другой дед рассказывал, как его, молодого бойца, донимал взводный. То не такой глубокий окоп вырыл, то не в том направлении. Заставлял копать по новой. Но, правда, окопчик прежний занимал, и глубина, и направление его устраивали.

Когда до молодого дошло, он, прямо в разгар обстрела, сказал, что хватит, что он всё понял и что этого больше не будет. Для убедительности повернул ствол и приготовился передёрнуть. У взводного глазки забегали, больше он в тот день не возникал, да и в остальное время - как обрезало.

  Он рассказывал, как участвовал в «Порт-Артурском десанте». Нас, говорит, которые десант только в кинохронике видели, построили, навесили на каждого парашют и сказали: как выкинем, дёрнешь за колечко.

Это уж потом нас надоумили – парашютистов готовить надобно, учить приземляться, учить управлять снижением, учить не бояться высоты…

Вышвырнули из самолёта, а дальше? Кто-то в жизни выше забора не поднимался, вниз глянул, сознание потерял. Кого-то ветерком в море унесло. Кого-то на высоковольтную линию, кого-то прямо на молниеотвод, как шашлык. Рассказчику повезло, китайцы не пришибли палками, а дали чашку риса, провели к площади, где сбор был назначен. Душевные добрые люди.

В общем, задание Родины выполнили – высадились в городе русской славы раньше американцев! Радость и гордость – то какая!

Но если через два с лишним года всё равно пришлось делать ноги из Порт - Артура, то какой прок был в гибели людей?!!

То-то я припоминаю, как, будучи школьником в начале 60-х и решая примеры по арифметике, краем уха слушал радио и как в «последних известиях» говорили, что вот, мол, эти маоисты не разрешили советским представителям возложить венки на братские могилы, ай-яй-яй! Сами почтили память наших бойцов, не допустив туда советских людей.

Сейчас думаю – и правильно. Зная собственную историю, не захотели они видеть лицемерную скорбь.

В тот вечер нас отпустили чуть раньше в связи с погодой – вдобавок к крепкому морозу началась ещё и вьюга.

 А экзамен я потом пересдал – билет получше попался. 


Судьба 4. Александр.

Но он просил называть его просто Сашка. Наверное, хотел продлить ощущение молодости.

Тяжёлое воспаление лёгких отразилось и на сердечке, поэтому, пришлось мне полежать во взрослой палате с двумя язвенниками и тремя инфарктниками.  Инфарктники потихоньку умирали – сперва один (меня отселили к соседям, чтоб не путался под ногами), потом другой, а в ночь после моей выписки третий. Сашка, увидев в смышлёном пареньке живого собеседника, рассказывал – о заводе, о цехе, о жизни вообще. Любил и слушать, и рассказывать анекдоты, скрашивающие достаточно тоскливую атмосферу больничной палаты.

Он шутил, что полтора года в печально знаменитом Бухенвальде не принесли столько ущерба здоровью, как полтора года вынужденного питания дрянным «кукурузным» хлебом в начале 60-х годов. Именно в этом, он был уверен, причина его язвы желудка.

Оккупация. Мальчишку 14 лет послали то ли в очереди за хлебом постоять, то ли на толкучке выменять что-то на хлеб. Облава. Закрытые вагоны. Бухенвальд. Те подробности, что он рассказал, не вполне были похожи на «лагерь уничтожения». Или он просто попал в блок с другим режимом?

Через полтора года потребовались рабочие руки, и отправили его к хозяину. Бауэр человечный был, не издевался, непосильной работой не перегружал – главное, говорит, если кто проверит, чтобы ты был всё время чем-то занят, какой-то работой, не прохлаждался. А то и тебя отправят назад, да и мне проблемы.

Звуки канонады всё ближе подходили, наконец, появились наши. Сашкиного бауэра особо не дёргали, то ли поверили пареньку, что нормальный мужик, то ли какие информаторы из местных не указали как на злостного, обошлось. Только и того, что заветную бутыль самогона с чердака пришлось ему спустить.

А паренька – в армию. Документов нет, сколько ему лет – поди разберись. Хлопец крупный, ящики снарядные подносить может? Может. За лошадями ухаживать может? Может. У хозяина научился.

В общем, будем считать, воевал. Однажды, правда, прослышал об указе сталинском. Дескать, всех, кто в лагерях сидел, возвращают в Союз. Нужны они стали позарез любимой Родине.

Сашка к командиру – что да как? Он – вроде бы не слышит, не понимает, дурачком прикидывается. Тогда Сашка настойчивей – написал рапорт официальный, предупредил, что в случае чего будет писать выше.

Капитан прочёл писульку, потом этак отеческим тоном: пойдём-ка, сынок, со мной.

Отвёл его в лесок и сперва в ухо, а потом под оба глаза наставил ему фингалов от души, а в конце сказал коротко: ты воюешь? Ну так воюй!

Обиду на него Сашка долго держал, ох, долго! А сейчас, рассказывал он мне, ты не представляешь, насколько я ему благодарен!

Ведь всех тех, кого вызывали в Союз, немедленно отправляли в лагеря – кого в Семипалатинск, кого в Воркуту, а кого и на Колыму! Видимо, капитан что-то знал, но вслух сказать побоялся.

Долго помнил его рассказы – и о детстве, и о работе, как там всё глупо и несправедливо устроено. Школа жизни.

Открывая нашу городскую газету «Макеевский рабочий» несколько раз видел заметки за его подписью. О недостатках в работе мартеновского цеха. Чёткие, короткие и всегда конструктивные – что конкретно и для чего нужно сделать.

Больше судьба нас не сводила, город тогда был большой, народа много…
 

Судьба 5. Иван.

Иван родился в селе, где, сбегая с возвышенности, сливаются две речушки, устремляясь потом к тёплому морю. Поэтому село из трёх общин состояло – украинцы, русские и немцы-менонниты. От немцев до сих пор в селе так и остались вымощенные булыжником дороги. Русские… собственно, это были обрусевшие поляки из Смоленщины. Потом туда же начали переезжать и не обрусевшие. Ну, а украинцы – местные, потомки запорожцев. Вот на их языке и говорили в селе. Открыли было немецкую школу, да ненадолго – «коренизация» накрылась медным тазом. Язык села был не чисто украинский, а местный диалект, носителей которого теперь уже и не осталось – свезли их в тридцать третьем десятками на сельский «цвинтарь», остальные при малейшей возможности сбежали в ближний портовый город. Говорят нынче, что Голодомор был только для украинцев – не совсем это так. Скорей он был для тех, кто говорил на украинском, ибо все в его селе пострадали в равной степени – и немцы, и русские, и украинцы.

Я подсчитал - у Ивана за пятьдесят лет жизни из отпущенных шестидесяти пяти было пять голодовок.

Первая – в 1918-м, когда от голода ослабла, заболела и умерла его сестричка – двойняшка, а озверевшие махновцы убили отца, пытавшегося хоть что-то выменять на лекарства.

Вторая – в 1933-м, это известно, описано. Это как у всех.

Третья – в 1943-м, когда штормы, немецкие бомбёжки и обстрелы не давали подвезти продукты частям, закрепившимся на Керченском плацдарме. Там же он и пристрастился к табаку, чтобы унять голод.

Четвёртая – в 1947-м. Их соседка по подъезду на посёлке Путь Ильича (образцовый посёлок был, фото в «Большой советской») тупо не давала есть лежачему мужу, которого из госпиталя отвезли умирать дома. «Всё равно умрёт». Он и умер, да только от голода.

И, наконец, пятая, в начале 60-х. Как тогда грустно шутили – под руководством партии мы идём к коммунизму семимильными шагами! Вот только скот за нами не успевает… Потерпите, товарищи.

Голодовка 33-го особенно сильно подорвала здоровье Ивана, его смогли призвать на службу Родине только через четыре года.

Служил в районе Тирасполя, тогда это была украинская территория. Склады продовольствия,  амуниции и боеприпасов. Видимо, уже был расписан «освободительный поход» против «боярской Румынии» по стремительному захвату нефтеносного Плоешти. Готовили всерьёз, не десяток патронов за год, как много лет спустя у сына. В Европе зрела большая война. Собственно, как и сейчас.

Заработал награду: сменщик в карауле застрелил огромную собаку на территории складов. Иван заметил её и доложил ему об этом при сдаче поста. Собака оказалась диверсантом в вывернутом наизнанку полушубке, прокладывавшим провод для взрыва заложенного заряда. Иван получил отпуск на родину, сменщик – орден.

Как-то построили и отобрали тех, кто работал до армии на тракторе. Посадили в новенькие грузовички и приказали гонять по кругу – чтоб руки привыкли к автомобилю. Потом – на платформы и через всю огромную страну в Казахстан, станция Сарыозек (помните айтматовский «Буранный полустанок»?).

И колонной через горы по жуткому серпантину в сторону Китая, до Джеркента (Иван его называл «Жаркент»). Ночным кошмаром были скорпионы. Потом придумали – ложась спать на земле, вокруг себя укладывали толстую верёвку, смоченную бензином. Видимо, запах отпугивал, отдохнуть удавалось. Правда, азиатский климат в горах давал о себе знать – днём жара, а под утро, случалось, шапка к земле примерзала.

На серпантине, где доселе авто не видывали, вели вдвоём по очереди: один на первой передаче, открыв дверь, следил за обочиной, а второй бежал сзади с колодками, готовый при нужде кинуть их под колёса. Несколько машин всё-таки сорвалось.

Сейчас уже думаю, что целью могло быть не столько «оказание интернациональной помощи братской китайской Красной армии» товарища Мао, сколько испытание возможностей военных грузовиков. Если они хорошо покажут себя в горах Тянь Шаня, то Карпаты уж как-нибудь
   точно преодолеют.

Сельские парни впервые там увидели реалии капиталистического мира. На одной из плановых стоянок бойцов окружили работавшие в поле крестьяне. Восхищённо цокали языками, один из китайцев замешкался: «Карош машин, урус машин!» Подскочили надсмотрщики, принялись его бить палками.
 
Какой-то из наших, не выдержав, кинулся на них с монтировкой. Тут же на нём повисли трое особистов. Больше его в колонне не видели.

В Джеркенте  была промежуточная база хранения. Дальше грузы везли до самого Сианя. Грузовики выдержали не только тяжелейший путь через горные перевалы, но и долгую дорогу по равнине. Появилась уверенность, что не сломаются и на пути от Тирасполя до Плоешти.

Иван в Сиань не попал. Ещё на одной из стоянок делали они техобслуживание после горных испытаний перед дальнейшей дорогой. Нужное дело. Иван лежал под машиной, подтягивал какие-то гайки. А напарнику стукнула в одно место мысль долить кислоты в аккумулятор. Сельский хлопец не знал золотого правила безопасности: нельзя на одной вертикали две опасных работы делать.

Врачи в Союзе постарались сохранить Ивану зрение, вот только не доехал он до конца пути, так и не увидев диковинки – огромной волосатой обезьяны на цепи, жутко испугавшей красноармейцев, ухватив одного из них за шиворот.

Демобилизовался. Есть возможность устроиться в ближайшем городе, хотя бы в заводской охране. Завод серьёзный был, там и сейчас на проходной танковая башня на постаменте гостей встречает, если рашисты её на металлолом не спёрли.

Это было машиностроительное производство огромного комбината, впоследствии из него выделенное в отдельное предприятие, ставшее мощнейшим производителем уникального оборудования. Почти все железнодорожные цистерны для Союза, и не только, делались там, а кроме них и многое такое, о чём вслух и говорить-то нельзя.

Служить в вохре на таком заводе и не попробовать обучиться какой-то заводской профессии? Но им не разрешали – низзя! Они писали всё выше и, наконец-то сам нарком дал разрешение в свободное от службы время учиться – кому на токаря, кому на фрезеровщика. Знаю, что был какой-то нарком, которому в дальнем закутке кремлёвского кабинета обустроили каморку с токарным станком, за которым он после решения глобальных государственных вопросов уединялся и, чтобы успокоиться, делал то, что по-настоящему хорошо умел – точил шпильки, втулки, нарезал резьбу. Отводил душу. Тот ли – не знаю. Не оказался ли он потом «врагом народа»? Не ведаю.

  Сложные были времена. По всей Европе уже полыхали войны, маленькие и побольше. Ширясь на восток.

Не нужно было быть шпионом, выпускником Краснознамённой академии, чтобы понять, кто будет следующим. С начала сорок первого темпы производства на заводе стали просто бешеными, Москва подгоняла. Собирался Иван жениться на сестричке жены его лучшего друга, да пришлось отложить – не для семейной жизни время. Ни свой очаг построить, ни ребёнка родить не успеешь.

Так и вышло. Голос Левитана, речь Молотова. Летом в последний раз повидался с другом – тяжело раненного Василька отправили домой, чтоб умирал не в госпитале. И друг тогда поведал Ивану – это совсем другая война, не та, что показывали в кино. Совсем не та!

А в конце августа в родное село пришла беда. Срочно, в один день, были собраны и отправлены на восток все местные немцы. Видимо, сочли их ненадёжным элементом, хотя и в колхозе работали как все, и в голодовку умирали как все, и к далёкой Германии относились постольку поскольку, и язык у них был немножко другой, но в школе учили такой, какой положено.  Потом, когда колонной войдут в село «освободители», депортированные немцы начнут возвращаться. Разбомбили их эшелон, много погибло. Тихонько, на ушко, чтоб не дошло до сексотов, шептали правду – не фашисты разбомбили поезд, а «красные соколы». По ошибке или как – кто ж тебе скажет?

Фашист рвался к Ростову-на-Дону. Спешно набирались части. В Сталино уже сформировалась дивизия, прозванная потом Шахтёрской. А ей был придан батальон химразведки, куда и попал Иван.

Едва сформированную дивизию отправили в район Славянска – там по расчётам советских маршалов ожидался прорыв. Слаживание, строительство укреплений.

Но германские генералы красных академий не заканчивали, поэтому главный удар бросили не на Славянск, а южнее. «Здравствуй, сваха Волноваха!» - кричали заголовки их газеток.

И сразу же Мариуполь оказался отрезанным от Харькова, ведь они работали в связке: Мариуполь делал нижнюю часть и башню, а в Харькове навешивали гусеницы, ставили орудие, мотор, приборы. Америка ещё не прислала свои два уникальных станка, и башня ещё не была поворотной.

Жуть первой бомбёжки – не осознавая своих действий, кинулись к воронке, сунули туда головы, а зад наверху. Так им подсказал инстинкт. Потом уже обвыклись, суетились меньше.

Всю зиму провели в Кременецких и Серебрянских лесах, думали, что раз уж отогнали от Москвы, то дальше будет веселее, будем и мы гнать фашиста. Куда там!

С весны пошло новое немецкое наступление, страшное. Начался драп, его фронтовики так и называли. Тяжёлая судьба постигла многие части.

Одни из них попали в окружение, об этом кошмаре только много лет спустя рискнул написать тогдашний студент – филолог, а впоследствии прославленный писатель Олесь Гончар. И как же он за эту книгу «Циклон» нещадно был бит никогда не воевавшими литературоведами в штатском! Но слишком уж к тому времени был известен, чтобы репрессировать его за описание пережитых им самим ужасов лагеря военнопленных. Ограничились проработками. И укоротили поводок.

Читал где-то, что Олесь Гончар, оказавшись в жутком лагере на Холодной горе, пытался писать своему бывшему преподавателю Юрию Шевелёву, чтобы тот поручился за него, в этом случае могли отпустить. Но ответа не получил. Много лет спустя, когда писатель был с советской делегацией за кордоном, уже очень пожилой учитель обратился к нему с просьбой о встрече, но ученик не ответил. Давняя обида? Но учитель тогда мог и не получить письма, ведь и сам жил в оккупации, скрывая за русским именем и фамилией своё немецкое происхождение. Фашистское гестапо вполне могло заинтересоваться – а почему? Учителю вполне хватило двух пережитых перед войной арестов советским гестапо…

А может быть, писатель не решился на встречу, потому что был сам под плотным колпаком литературоведов?

Другие части собранной для наступления армады войск отступали на восток, до самого Сталинграда. Ещё один будущий писатель, Виктор Некрасов, правдиво описал потом свои жуткие бои в самой горячей точке обороны – у водонапорной башни, господствующей высоты. Чисто случайно, из каприза кремлёвских босяков книга об этих событиях получила Сталинскую премию, а писатель удостоился от Первого чести пьянствовать вместе целые сутки. Но это нисколько не спасло впоследствии писателя (если не усугубило в связи с «преодолением культа») от травли и выпихивания за рубеж. Кому она нужна, эта правда войны?!! Да и вольности стал себе позволять вразрез генеральной линии и без согласования с литературоведами…

Те части, где служил Иван, отступали через станицы, где Красную армию ненавидели лютой ненавистью – жива была ещё душевная рана от «расказачивания», только-то двадцать лет и прошло… Память людская не школьный учебник истории, по звонку из районо не вымараешь. Люди помнили массовые расстрелы, надеялись, что хоть при немцах придёт настоящая жизнь. Святая простота!

А к старой ненависти и новая добавилась. В одной из станиц встречали особенно плохо – предыдущие отступавшие части публично расстреляли одну местную бабу. Она выделила бойцам для воды под приготовление пищи не чистое ведёрко, а грязное, из-под помоев…

Единственное селение, где их встречали сердечно и помогли всем, чем смогли – это ставшая знаменитой станица Вешенская. Как у Симонова в «Живых и мёртвых» на роковой переправе, так и здесь, в Вешенской, решилась их судьба. На юг, к Кавказу! Они лихорадочно копали рубежи обороны, их разбивали, отправляли в глубокий тыл на переформирование. Снова бросали на рубежи в тех станицах, где они раньше переформировывались, снова разбивали, снова в тыл… Так они и дошли до Кавказа. Враг стремился перерезать поставки нефти – то ли прорваться через Большой хребет прямо к промыслам, то ли закрепиться в Сталинграде, мимо которого по Волге тянулись нефтяные баржи… Слава Богу, не удалось, как не вышло и у танкистов Роммеля дойти до Ирана.

А Иван был тяжело контужен. Под артиллерийским обстрелом надеялся проскочить по горному серпантину на мотоцикле, доставляя срочное послание. Взрывом его сбросило со склона в какие-то кусты. Найден был случайными людьми, которые, как оказалось, спасли ему жизнь дважды. Первый раз тем, что вообще нашли, а вторично – тем, что не тронули зашитый в гимнастёрку пакет. Если бы он пропал, Ивана сначала бы, конечно же, вылечили, а потом, после жестоких пыток, расстреляли. Это война. 

Две недели без сознания в моздокском госпитале. Молодой организм потихоньку восстановился. Только вот шофёром стало дозволено работать лишь в военное время, в мирное нельзя. Потому как группа. Потом он добьётся перевода в меньшую, чтоб можно было вообще работать, кормить семью. Пройдут годы, здоровье начнёт давать серьёзные сбои, но назад прежнюю группу уже вернуть не удастся – Родина начеку.

Вернулся в часть, которую вскоре бросили под Керчь. Они ещё успели переправиться, а другие части не успели. Там было пекло.

Так я и не нашёл нигде правдивой цифры – четыре или пять армий отправляли в августе сорок первого на блицкриг по захвату Ирана. Точно знаю, что две из них потом вывели – одну сразу положили под Москвой, другую приберегли для Крыма – там были горнострелковые части. Сперва её держали на Кавказе, потом спалили уже при освобождении Керчи.

Спешили. То ли генералы торопились за наградами, то ли кремлёвские норовили выслужиться. С севера выход из Крыма для немцев был закрыт – Киев взяли, бои шли в западных областях, на юге почти дошли до низовьев Днепра. А вот с востока им держаться было проще. Керченский полуостров – что бутылка с горлышком. И, самое главное, море. Азовское море, конечно же, мелкое (оттого и рыбы в нём всегда водилось больше, чем в любом другом), но для мореплавания самое из всех морей трудное. То грязевой вулкан начинает извергаться, то штормы сильные, то смерч, откуда ни возьмись, налетит, то волнами нагонит песок к берегу, образуя так называемые бары. Подходят, улучив момент, десантные катера – вот она, мель, до берега рукой подать. Начинают бойцы по колено в ноябрьской студёной воде выгружать боеприпасы, продовольствие, тянуть ящики, а там дальше возле самого берега глубина метра два, а то и три. Быстрой высадки не получается. А уж Керченский пролив и вовсе место ещё более весёлое.

Первые части успели переправиться, а остальные нет – начались штормы. И пришлось сидеть под бомбёжками и обстрелами, без подвоза продовольствия и боеприпасов, всю зиму. Где-то успели откопать блиндажи, кто-то успел проникнуть в подземелья каменоломен. Я нашёл в генеральских мемуарах воспоминания об этих днях.


«Прежде чем перейти к развязке эльтигенской трагедии, коротко остановимся на периоде почти месячного затишья. Начиная с 9 ноября, снабжение плацдарма поддерживалось с большим трудом и с большими потерями. Вскоре дневной рацион дошел до 100 граммов сухарей (в отдельные дни — до 200), полбанки консервов и кружки кипятка. Были проблемы с пресной водой, приходилось собирать дождевую воду. Не было теплого обмундирования, а дни становились все холоднее.
Но проблемы носили не только материальный характер. Горячка первых дней, когда велись ожесточенные бои, прошла. Наступили изнурительные голодные будни. Люди вели ночной образ жизни, так как днем позиции на плацдарме просматривались и простреливались противником. Бойцам было известно, что 18-я армия переведена на Украину, основные силы Приморской армии завязли под Керчью. Командование армии периодически напоминало о себе, присылая выписки из приказов о награждении отличившихся и о наказании провинившихся, а такие тоже были. Изголодавшиеся и одичавшие штрафники, ползая под пулями и минами, периодически «потрошили» контейнеры с продовольствием, упавшие на нейтральной полосе. Командование дивизии рассматривало такое «явление» как тягчайшее воинское преступление и частенько расстреливало «добытчиков». Частые ночные обстрелы с моря напоминали, что блокада крепка. Враг с помощью громкоговорителей и листовок постоянно пытался подорвать боевой дух, убедить воинов в том, что десант брошен и списан со счетов.
В общем, перспективы для десантников просматривались мрачные: либо пуля врага, либо смерть от истощения, либо плен. На плацдарме скопилось большое число раненых и больных, смертность среди которых превышала все допустимые пределы.»

Иван, до того не очень склонный к табаку, пристрастился к курению – так легче переносился голод. Чтобы скоротать время, кто-то занялся вырезанием шкатулок и портсигаров из обломков сбитых самолётов. Зажигалок из гильз. Кто-то, кропотливо и настойчиво, перебирал снятые с убитых немцев наручные часы. Иван самоучкой освоил шахматы.

Пришла весна, погода наладилась, под прикрытием огня с кавказского берега пошли, наконец-то, еда и боеприпасы. 

На Большой земле фронт откатывался всё дальше на запад. Того количества немецких войск, что оккупировали полуостров, было уже явно мало для прорыва в тыл наступающей Красной армии. Да и перешеек успели за зиму укрепить. Каким сакральным ни был Крым для потомков воинственных готов, чья империя была когда-то на полуострове, но пришлось эвакуироваться – планомерно, сохраняя солдат. Наши части пошли в наступление, пусть и не такое стремительное, как на материке. Сопротивление обороняющихся немцев было жёстким и совсем не похожим на паническое бегство Красной армии из осаждённого Севастополя.

Иван давно уже был старшиной роты. Однажды ночью, доставляя с бойцами груз, их машина заглохла. А по окрестностям издалека работал мощный прожектор, спаренный с крупнокалиберным пулемётом. Им повезло, что поломка случилась среди брошенной у дороги разбитой техники. В кромешной темноте, выгадывая момент, когда луч прожектора уходит в сторону, удалось, наконец, наощупь отремонтироваться и осторожно, рывками, выбраться из опасного сектора.

Он рассказывал, как на его глазах матросы – штрафники брали дот на скале. Удачно подкравшись и забросав амбразуры мешками с песком, при этом понеся потери, они ворвались внутрь. Чтобы понять их состояние, достаточно вспомнить старую картину Дейнеки. Остановить их было нереально – столь велика была ярость. Они вытаскивали полумёртвых от страха гитлеровцев и, раскачав, швыряли вниз, на скалы, омываемые прибоем. Вряд ли кто – то из врагов долетал  живым…

Там же, в Крыму, отметил он, вошла в моду матерщина, у украинцев раньше это не было принято. А мода пошла от тогдашней военной элиты, от лётчиков…

Дали им небольшую передышку чтобы отогреть окопные радикулиты на крымском солнышке, переформировали, пополнили и – к холодной Балтике, в состав Второго Белорусского фронта.

Теперь эта территория стала польской, а тогда это была Восточная Пруссия и собственно Германия. Штеттин, Бреслау. В Торне батальон поставил столь плотную дымовую завесу, что налетевшие бомбардировщики не смогли увидеть цели и сбросили бомбы далеко за городом. Благодаря этому после войны Торунь не пришлось, как Варшаву, воссоздавать заново. И туристы сейчас видят именно те камни мостовой, которые помнят шаги великого Николы Коперника…

Много – много лет спустя правнучка, дотошная айтишница, найдёт на сайте наградной приказ Ивана.

Снова бои – без сна и отдыха. Однажды, совершенно вымученный, он прилёг поспать в каком-то брошенном хозяевами доме. Приснился странный сон – он новобранец, в карантине, спит и вдруг вопль дневального: «Р-рота, па-а-а-дъём!  Строиться!  Время пошло!» И он, путаясь в пуговицах, выскакивает на улицу и вдруг осознаёт, что это лишь сон, о боже! Хохот братвы, весёлые подначки. И вдруг жуткий грохот! Одиночный снаряд попадает в тот дом, где он спал и именно в ту комнату, где он прикорнул.

Я разговаривал с бывалыми фронтовиками той войны, они рассказывали о своих ощущениях - когда прочёсываешь местность, когда орудуешь окопным ножом. Наступает, говорили они, странное состояние души, будто ты какой-то механизм. Шорох справа – пулю вправо, шорох в соседней комнате – гранату в дверь. Потом оказывается, что это ветер играл гардинами на окне без стёкол... Богатые брошенные дома. Охватывала злоба – на свою прожитую жизнь в нищете (которую только сейчас осознаёшь), на то, что после тебя сюда зайдут разбитные тыловики, которые, конечно же, вскроют все ящички секретера в поисках золотых бранзулеток. А тебе некогда. У тебя нет времени. Тебе нужно просто выжить. И ты, воя от злости, от обиды непонятно на что, кружишь бесцельно по богатой квартире, срывая парчовые занавески, кидая в одну кучу старинные книги, одежду, статуэтки. А потом спускаешь штаны и дополняешь эту кучу завершающей деталью…

Дошли до Эльблонга. Ждали, что вот-вот официально объявят Победу. Иван, вымученный хозяйственными хлопотами батальона, прилёг отдохнуть. И среди сна его разбудил ужасающий грохот. Стреляли все, из чего только могли. Он схватил автомат и тоже выпустил в небо два диска…

Летом впервые за всю войну удалось получить отпуск и наконец-то увидеться с родными, с невестой.

Ну, а четыре месяца спустя их демобилизовали. Из гор барахла, валявшегося среди улицы, как и все, выбрал подарки родным. А вот в другом, маленьком чемоданчике, среди бабьего тряпья был спрятан пистолет и некоторые другие нужные в мирной жизни инструменты. Как бы они пригодились ему в послевоенной Макеевке, куда начали толпами сгонять всяческий сброд со всей страны – работать на шахтах! Но не судьба – товарищи по оружию, с которыми делил последнюю краюху и готов был прикрыть при бомбёжке, оказались воришками. За те пять минут, которые эшелон стоял на станции Цареконстантиновка, найти чемоданчик не удалось, хотя весь путь он был на глазах.

Да, конечно же, Марлен Хуциев, да, встречи у Большого театра, но… Но непонятно, куда девать фальшь. И что делать с лицемерием.

…Очередная годовщина Победы. Телефонограмма из райвоенкомата: утром девятого явиться парадно одетыми. Протёр медали, жена нагладила костюмчик, примерно прикинул, о чём и как говорить.

…Вернулся к обеду, едва ли не в слезах. Собравшихся ветеранов просто посадили в автобус и повезли развозить венки по братским могилам района. Кроме них больше некому.

Мужики восприняли это как плевок в лицо: возлагай теперь, коль ты, ****ь, живой остался! Они тут лежат, а ты живёшь. Так живи, падла, и помни, кому обязан!

Лицемерие, лицемерие.  С ветеранами теперешней войны пока что, скажем так, носятся. Подождите, пацаны, ваши слёзы обиды ещё впереди!

Не верите? А вот недавняя история с «укрощением мирного атома». Помнят ли о тех, кто спас страну и оставил Киев пригодной для жизни территорией, позволяющей дельцам наживаться на строительстве безобразных бетонных коробок?

…В то лето мне приходилось через день ходить пешком от нашего полигона в Козин на почту (мы с женой договорились писать до востребования). И как же весело проводила время в пивном ресторанчике у дороги «золота київська молодь»!

 А в это же время у одного паренька – срочника, кажется, узбека, в каблуке сапога обнаружился застрявший кусочек графита!

Молоденькие офицеры рассказывали, как делали первую, ещё ночью, разведку местности. Немыслимые уровни радиации, о чём свидетельствовало зелёное черенковское свечение. Я прикинул по всем коэффициентам поглощения (стенок техники, защитного комплекта, прочего) и вышло, что получить они могли дозу никак не меньше сотни.

Но любимая Родина записала им в документы двадцать четыре рентгена. Чтоб не платить. Потом, ещё при нас, они куда-то писали, чего-то добивались. Покопавшись в интернете, узнал, что живы, и что даже получили после службы жильё. Правда, не на Печерске, а где-то, кажется, то ли на Оболони, то ли и вовсе на Борщаговке. Пусть скажут спасибо, что вообще в Киеве.

На Печерске селятся внуки тех, кто в тяжёлый для страны момент оттягивался в пивных ресторанчиках…

Соученик после положенных трёх лет отработки был принят в известное ведомство по части безопасности государства. Если кто думает, что они только то и делали, что в бассейнах пионерлагерей шпионов ловили, то это ошибка. Женя СЫНКОМ не был, поэтому, занимался не выдуманными диссидентами, а безопасностью промышленности – иной раз инициативный дурак не на своём месте роты шпионов опасней. Ему пришлось оказаться в числе многих тех, кто в составе комиссии пытались разобраться, что же всё-таки, произошло в роковой день 26 апреля 1986 года. Чтобы в дальнейшем не повторилось. Оценить каждую деталь, каждую мелочь – много людей нужно. И много времени под воздействием невидимого излучения.

Приятели – физики, к которым я заглянул накануне отправки на сборы, посоветовали одно: максимально, до синевы, сбривать волосы где только возможно. Женя, видимо, этого не знал, а, может, не поверил в опасность – крепкий мужик, атлет, никогда не болел…

Он ушёл совсем молодым. А сколько ушло других, в основном, шахтёров, что пробивали штольню под реактор, что бегом сбрасывали графит с крыши… Где-то видел цифру – двадцать процентов «чернобыльцев» - это уроженцы Донецкой области. Это что же – в области жила пятая часть населения Союза? Или пятая часть населения Украины? Нет, конечно же. Просто гребли оттуда больше.

Потом Федерация объявила независимость, Москва перекрестилась и умыла руки – крутитесь теперь сами, как хотите. Через полгода и Украина осталась один на один с бедой, шустряки начали вертеть дела с чернобыльскими деньгами. А ребята потыкались по приёмным («Я тебя туда не посылал!» И ведь прав, шельмец!) да и начали потихоньку перекочёвывать в онкологички. А те, кого пока не затронуло, встретили запоребриковых «освободителей» если не с надеждой, то во всяком случае без агрессии (может, хоть эти чем-то помогут, Россия ведь богатая). И хочется их осудить, да не получается.

Иван, слава богу, до Чернобыля не дожил, двоих детей вырастил, одного даже и выучил в университете. Самому учиться не случилось – какая после контузии учёба? Двое племянников, полусирот, по очереди жили в семье, одного уговорил закончить вечерний  политех. Тесно жили, но тепло, скандалов не было – жена знала, что после контузии волноваться нельзя, берегла.

На работе избирали председателем цехового комитета – профсоюзы тогда рулили.

По осени организовывали выезды за картошкой. И то сказать: заводские во многом из России родом. Белгородщина, Курщина, Воронежчина. Родители пишут: картошки на огороде вырастили, много. Нам столько не нужно, присылайте машины.

Тот картофель, что в магазинах продавался, отвратный был. Получали с базы – завозят туда из колхозов навалом, прямо с землёй. Хорошая, порченая, мелкая – цена одна, продавай по двенадцать копеек. На переборку по разнарядке райкома присылали – то бухгалтерских, то научных, то ещё каких-нибудь дармоедов ненужных.

Крупная картошка и чистая тем или иным путём шла в рестораны, в спецстоловые и лично начальству. Средняя, почти всегда иным путём, оказывалась на базаре, где ею торговали в основном кавказцы, их чохом называли «грузинами». Ну, а всё остальное – улица, крикливая краснорожая дама, кидающая на одну сторону гирю, ржавую и часто подпиленную, на другую грязный кулак. Не нравится – иди на рынок!

С другими овощами то же самое.

Рабочие старались обустроиться так, чтобы можно было хранить зимой. То ли подвалы в частных домах, то ли самопальные погреба под окнами пятиэтажек.

Туда, в Россию, проехать было не проблема. Сложно было оттуда вывезти картофель. Местные власти устраивали милицейские кордоны, заставляли ехать на заготпункты – чтоб область госплан выполнила, да и своих милицейских обеспечить тоже неплохо. А то, что там, в Донбассе, люди на эту картошку деньгами скидывались, так ещё скинутся – у них там денег много!

Однажды в тумане среди ночи собрались десятки машин. Иван под моросящим дождиком пошёл вперёд посмотреть, что к чему. При въезде на большой мост шёл ментовский шмон.

Вернулся к мужикам, посидели, покумекали и приняли решение – ехать в объезд. Потом со смехом рассказывали: это кого же они думали задержать и ограбить?!! Фронтовых шоферюг, которые этот самый Валуйский район, что свой карман, знают! Да им не только мостики, но и броды, в какое время какой доступен, известно!

В общем, все пять машин доехали успешно.


        Сразу после демобилизации в ставшем родным Мариуполе ему предложили работу, но не обещали жилья, в Макеевке предложили и то, и другое.

        Большой завод, на то время крупнейший в Союзе. Зарабатывать «горячий» стаж нельзя по здоровью, пошёл сперва комендантом в общежитие, потом, со временем, мастером в столярную мастерскую, которую потом из сараев – времянок добился перевода в современный цех, с освещением, с бытовками. Работы по дереву на заводе много. Литейный цех, объёмами сродни небольшому заводу – значит, нужны модельщики. Общежитий заводских несколько, начал завод строить дворец культуры, не во всякой столице такой есть – ещё работы прибавилось. Пошло массовое строительство «хрущёвок» для заводчан, а потом и девятиэтажек. Принял завод на баланс и начал восстанавливать разрушенный в войну пионерлагерь на Левом берегу, неподалёку от «Азовстали».

        Края у нас безлесные, всё, что завозилось, прежде всего на шахты шло, на рудстойку.
        Съездил на Урал, договорился – они дают лес в обмен на проволоку – катанку, что выпускает завод, проволока им нужна для обвязки вагонов, чтоб по дороге не разворовали брёвна. Сильно подозреваю, что какие-то из партий уральского леса оказались с территории так называемого «кыштымского следа», где древесина несла в себе смертоносные испарения ядерных отходов – работавшие в мастерской умирали примерно от одного и того же, дозиметров тогда столько не было, да и что это были за приборы – так, дэпэшки…

        Кроме строительной столярки делали там ещё один нужный продукт. Тот, который становится нужен, когда уже человеку ничего другого не нужно.

         Это сейчас куча салонов, где гробы на все вкусы и карманы, полный сервис. Санитары из «Скорой» несколько телефонов предложат, им за это отстёгивают. А в те времена дефицит всего, часто искусственный – печальные хлопоты родственников омрачены унизительным поиском. А уж  в городском похоронном бюро деловары градус нагнетают – можем только дать пластиковый мешок, гробов нет!

         Но ведь есть традиции, обычаи, оглядка на то, что люди скажут. По дружбе рекомендовали обратиться на завод. Иван никогда не отказывал – делали и нестандартные, и срочно. Постыдным для себя считал барыжничать на людском горе.
 
       А уж когда пробил и его час, сделали ему мужики – столяры из благодарности за добро лёгонький, красивым кумачом обитый. Машина припоздала, они полдороги, а это километра два – несли на руках. И вспоминали потом в столовой добрым словом, как возился с разгильдяями, выводя в люди, как, руководствуясь наитием, находил припрятанные чекушки. И как было стыдно под его укоризненным взглядом…

       А начальство… Начальство, новое, не нашло для него на кладбище никаких слов, кроме пустых, казённых. И то сперва осведомилось у вдовы, будем ли проводить панихиду. А та ответила с достоинством: если считаете, что заслужил…


        P.S. Вот ведь как скрутила та война судьбы разные человеческие. Если бы не она, всё у описанных людей, да и у миллионов других, сложились бы по-иному. Но уж как есть…

        Единственно с кем не довелось мне общаться, так это с теми, кому война была мать родна, кто нажился на ней. Не мой это круг, да и много ли они мне, чужому и чуждому по духу, рассказали бы правды? А враньё мне малоинтересно.

г. Киев, 2024г.