Душа Часть 2

          Да, неспокойное было время - конец восьмидесятых - начало девяностых. Вся шелупень обнаглевшая в банды стекалась. И до чего же они жестокими были, всё по беспределу. Раньше я никогда ничего не боялся, а тут, насмотревшись на всякого рода расправы с непослушными, самому жутко стало. Особенно страшно, когда с целыми семьями расправлялись, не жалея ни старух, ни детей, а издевательства какие, кровищи море, это я из рассказов участников банды знал. Бывало, несговорчивых коммерсантов в лес увозили и живыми закапывали, сам однажды свидетелем был, волосы во всех местах зашевелились. А тут ещё между группировками войны начались за владение рынком наркотиков и драгоценностей, лидеры в братве стали меняться, как перчатки, и часто совсем уезжали с награбленным в Европу.  На смену им приходили  другие и туже «закручивали гайки», но отказаться от такого сладкого пирога никто не хотел.

     «Что делать? –  думал я, –  В ментовку накапать или пойти  самому  –  всё равно, что смертный приговор себе подписать. Сбежать? А куда и как? К матери сразу же приедут. А если дознаются, что у меня сын есть, да его  найдут, это ещё тот крючок, не брошу я мальца, не смогу, я это уже точно знал. Как быть?»
Извёлся весь. Себя мне не жалко было, готов был с жизнью своей поганой распрощаться, но ребёнка отдать на растерзание не смог бы.
 
     Видно не мне одному такой расклад дел не нравился, кто-то всё-таки донёс на пахана. Короче, обложили нас менты и повязали тех, кто в перестрелке уцелел. А потом – суд.  Я ещё легко отделался. «Припаяли» мне пять лет с уплатой большого штрафа, поскольку ни один из эпизодов повлекших смерть или увечья с моим участием доказан не был, да и в банде я  был не так уж долго, даже двух лет не набежало.
     Как чуял я, закопал на берегу речки, в укромном месте баночку из-под сельди иваси с крупными купюрами, очень она мне пригодилась после отсидки. Выкопал я её и на Крайний Север подался со справкой об освобождении, там поработал два года, потом  нанялся на рыболовный сейнер, в море ходил за рыбой, сёмгу ловили, вахты длинные, в родную гавань только месяцев через восемь возвращались. Штраф свой давно погасил и успел немного скопить.

     Много где побывал, многое повидал, одно время даже думал за границей остаться. Люди, знаете ли, везде живут. Потом пораскинул мозгами и решил в Россию вернуться. Ведь она такая же, как я, непокорная, строптивая и чаще всего одна за себя борется. А я вот бросить её хочу, какой же я россиянин тогда? Подумал так и вернулся в Россию. Как глянул на жизнь людскую на материке, снова тошно мне стало. И что же это так плохо люди у нас живут? Правда как будто совсем исчезла, везде подхалимство, очковтирательство, коррупция и стоны народные. Не пойму, что со мной?  Другим я стал, тошно мне всё.

     И вот когда мне моё существование вконец опротивело, вдруг приснился мне странный сон. Как будто иду я по пустынной дороге, в каком-то неясном сизом тумане, и вижу впереди себя что-то непонятное, похожее на груду грязного тряпья. Осторожно так подхожу ближе, ба! Да это, маленькая девочка в дорожной пыли сидит, лет так семи-восьми. И так горько плачет! Ладошками маленькими слёзы по щекам размазывает. Ну, вся перепачкалась! А одежда совсем  изношенная,  рваная очень и будто бы с чужого плеча, сгорбилась, к ножкам своим склонилась. А по ним, по ножкам этим, кровь по  капле в пыль сочится. Я руки к ней протягиваю, хочу на раны её посмотреть. Думаю, а вдруг испугается, рванётся от меня?  А девочка мне уже молоденькой девушкой кажется, Взглянула на меня так грустно и  ещё сильнее заплакала. «Кто ты? – спрашиваю, – Как ты оказалась здесь, на этой дороге? Почему одна?» А она дрожит вся и укоризненно на меня сквозь слёзы смотрит, глубоко куда-то, в самое нутро. Мне аж не по себе от её взгляда стало. Тут я снова на ножки её взглянул и, не поверите, жалость всего меня затопила. Ну, вот как это? Ведь я даже не знал ничего про жалость, никогда и ни к кому её не испытывал, а тут вдруг не знаю, что со мной стало. Сердце сжало так, что «мама, не горюй». Подхватил я её на руки, понёс. Удивился ещё, отчего мне так тяжело, ноги прямо ватными стали, заплетаются, о каждую кочку спотыкаюсь.  Хорошо  недолго шёл, прямо за полем, по которому та дорога тянулась, вдруг озерцо небольшое на солнце блеснуло, почти всё в камышах. Пошёл я по берегу, нашёл чистое место, пологий спуск к воде, посадил девушку на бережок ближе к воде и стал воду в ладонях к ней носить.  Обмываю я ей ножки  худенькие, и разговариваю с ней.
     «Ты не плачь так горько. Видно, давно ты скитаешься, не один год, что так ножки свои сбила. Дай-ка я на твои раны кровавые посмотрю, стёкла и острые камни вытащу.  Ответь мне: кто ты? Чья? Кто же бросил тебя? Я тебе помогу, если надо, зубами вытащу из ран всё осколки стекла. Стой-ка! Да ведь это не стекло, не острые камешки! – растерялся я, – Боже мой! Это ж осколки совсем другого чего-то? Что же это? Ах!!! Да это ж разбитые надежды и мечты! Вот невидаль! Они могут так резать до крови???  Но до чего же они знакомы мне… Постой-ка, постой!
 Ну, да, тут вот - детские мечты о дружбе.  Я тоже всё детство своё хотел, чтобы у меня много друзей было, только никто мне свою дружбу не предлагал.  А эта -  самая большая рана – след от мечты об отце, а тут множество порезов от несбывшихся мечтаний о любви. Боже, сколько же их, таких же, как мои, разбитых надежд?!»
     Сердце моё сжалось до резкой боли, дыхание сбилось, не пойму, от чего  задыхаюсь.  Скорее стараюсь девочке помочь. Стал я эти невесомые осколки аккуратно вытаскивать, как занозы, где пальцами, а где и зубами. Девушка всхлипывала и тяжело вздыхала, грусть по-прежнему светилась в её глазах, а слёзы почти исчезли. Она гладила своей тёплой ладошкой  по моей голове, и так хорошо мне стало, словно все мои надежды когда-то, начиная с детства, сбылись. Я почувствовал себя обычным человеком, не одиноким волком в огромном мире.

          –  Я помогу тебе вернуться домой!  Только скажи, куда тебе надо, где твой дом? Чья ты?– спрашиваю её.

          – Ты не узнал меня? Забыл совсем?– прошептала она так тихо, что я еле услышал, и при этом в  глаза мне заглянула, – Я - душа твоя. Ты давно меня потерял. Я уже умирала, истекая кровью, и ты меня спас.  Сколько лет  я искала тебя, и вот,  наконец, нашла. Неужели ты снова меня бросишь?

     Смотрю на неё, и внутри меня словно молнии полыхают. Да, как же? Душа моя, родная!!! Да, как же я теперь без неё!? Хочу сказать, а голос пропал, в узел тугой завязался, лишь одни хрипы из груди вырываются. И ничего я с этим сделать не могу…

     …Проснулся. Темно. Небо только сереть начало. Душно. Подушка вся в слезах. Муторно мне и внутри так маетно, словно птица большая бьётся в клетке, кричит, стонет. «Стой, – думаю сам себе, – это ж и взаправду душа моя была, мною и Богом забытая. Это она стонет, мается. Что же я сделал с ней? Чуть было сам её не убил».  И так горько мне стало. Горше, кажется, и не бывает.  Вдруг понял, что нельзя так жить. Ведь не волк же я, в самом-то деле! Так захотелось чем-то порадовать её, мою милую, исстрадавшуюся душу, что-то доброе сделать. И во сне этом, наверное, впервые жалость  испытал, простую человеческую жалость, – достав папиросу, он тут же изломал, искрошил её в порыве чувств и выбросил в открытую фрамугу. Вздохнул и внезапно осипшим голосом продолжил он.

         – Вдруг бабушка и мама перед глазами  появились. Никогда, сколько помнил себя, я их не почитал, как следует, да попросту не любил по - человечески, всё как должное принимал, обижался ещё, что не всегда они мои капризы могли исполнить.

     Неожиданно глаза его наполнились слезами, которые побежали по щекам, скатываясь крупными каплями. Александр смущённо смахивал их рукой на пол, а они предательски появлялись снова.

          – Простите меня, не могу сдержаться, – бормотал он, и говорил, говорил, – а сынок мой как без меня растёт? Так же как я, волк-одиночка? И так же плачет, скрывшись ото всех, и об отце мечтает? Разыщу их  с его мамой, покаюсь, повинюсь. А дальше - их дело. Но помогать им стану, даже если всё у них хорошо и без меня.

Слёзы продолжали стекать по его лицу, висели на подбородке большими каплями. Александр автоматически быстро смахивал их на пол тамбура. Вагон покачивался, стучал колёсами на стыках  рельс и мчался дальше во тьме ночи.
В груди Тони всё съёжилось, ком в горле мешал говорить. Антонина,  протянула попутчику носовой платок, участливо кивнула.  Сглотнув с трудом, промолвила:

          – Вы поплачьте, поплачьте, сейчас это нужно.

     «Сколько же в человеке запрятано, глубоко, так просто не достать…– подумала Тоня, – пусть выскажется, хоть немного боли своей снимет».
Он всхлипнул, словно ребёнок, тяжело вздохнул. Помолчали немного.  Александр успокоился и продолжил рассказ.

          – В последнее время я жизнь свою, как через сито просеиваю, вспоминаю свои поступки и оцениваю их заново.  Натворил же я дел, столько ошибок совершил! Совесть меня мучает и сомнения: смогу ли я её, жизнь эту, хоть чуточку изменить? Трудно мне. До седин дожил и только теперь спохватился, не поздно ли?

          – Не поздно. Ничуть не поздно. Впереди у Вас жизнь ещё длинная. А теперь куда же Вы едете? – поинтересовалась она.

          – Еду в Серпухов, что под Москвой. Там Введенский Владычний  монастырь есть, надеюсь, там мне помогут.

          – Почему же туда?

          – Говорят, иконы чудотворные, что в нём, мироточат и очень людям помогают.   Останусь там на некоторое время, молиться буду, душу облегчать, Слишком я её загрузил, тяжело ей под грузом того, что я натворил, плачет она до сих пор.

     Видно было, что ему всё труднее говорить, что как-будто что-то его душит, голос стал сиплым и говорил он с придыханием.  Однако, чуть передохнув, он продолжил.

          – В Серпухове место веками намоленое. Мне монашек знакомый рассказывал. Монастыри то с 1360 года существуют, говорил: «тамо бо возлюбих место на спасение многим душам  человеческим». Может, и моей душе легче станет, изболелась она, сил нет…

          –  Станет легче, обязательно станет! – горячо промолвила Антонина, – А  дальше что? Куда Вы потом или останетесь в монастыре служить?

          – Не знаю ещё. Хочется найти сына своего и ту женщину, мать его, которую я тогда обидел.

          – А почему Вы думаете, что у Вас сын?

          – Да, мама как-то в письме обмолвилась. Вот и перед ней покаяться надо, только сможет ли простить? О-о! – он издал громкий стон и схватился за сердце, – Как больно! Что же я сделал!?  Бабушка моя умерла, и мать свою я сам чуть совсем не погубил.  Деньги я им посылал, как все, откупиться,  что ли, хотел? Нет, вины я не чувствовал, просто все сослуживцы так делали и подельники, которые всегда кичились перед своим окружением, что мол «мать - это святое» и легко убивали чьих-то матерей. Дурак я, дурак!  Не понимал, что матерям не деньги нужны, а любовь и внимание своих детей и больше ничего. Боже, каким же бездушным я был! Об одном сейчас думаю, чтобы хватило мне сил и времени хотя бы часть своих грехов отмолить.

 Тоня с удивлением думала: «И как он смог так глубоко вину свою  прочувствовать, осознать? Это сколько же силы надо? Нет, без помощи Божией тут никак не обошлось. Хорошо, что так всё случилось, что понял он вину свою и кается искренне. Так пусть помогут ему силы небесные».

     Он снова замолчал и взглянул в окно. Там шёл дождь и слегка серела мгла, постепенно наполняясь светом наступающего осеннего утра. Попутчик, молча, курил, а Тоня думала, сомневаясь: «Да, судьба у парня… И помочь нечем. Самому теперь надо все силы свои мобилизовать, слишком уж наворотил много, сможет ли со всем справиться?»

     А перед глазами её стояли картинки: Вот он стоит на коленях у материной постели, целуя ей руки, а вот он уже рядом с молодой светловолосой женщиной, а на руках его задорный мальчишка лет пяти с мягкими тёмными волосиками и глазками-вишенками, обнимает его за шею ручонками.  Она представляла, как думает Александр о своём сыне: «Да, нет! Не малыш он уже, должно быть подросток лет двенадцати, а то и тринадцати. Сможет ли сынок простить за то, что отрёкся я от него, отец родной, бросил их с мамой. Ох, и нелегко всё это! Как такое исправить?»

     «Утро уже, спать ложиться вроде ни к чему. Сейчас все вставать начнут, завтракать, а я разлягусь, мешать буду, – думала она, – а у этого парня всё будет хорошо. Мир, не без добрых людей».  Они повернули к купе. У входа попутчик слегка коснулся её руки, остановив.
 
          – Спасибо Вам, за то, что выслушали.

          – Да, ничего, – ответила Антонина, – Вам спасибо за рассказ.
 
Она вошла в купе и устроилась в уголке у столика. Через несколько минут вошёл и попутчик и, прошептав, «извините», запрыгнул на свою верхнюю полку,  отвернулся к стене.
Тоня  смотрела на просыпающиеся деревни и городки, на полуголые, почти без листьев посадки с мокрыми, стынущими на холодном ветру деревьями и кустами. На душе было так же тоскливо, соответственно погоде.  «Как он представился? Александр, кажется. Пусть Бог будет милосерд к нему…» – подумала она, смыкая тяжёлые веки. Ей снились «стреляющие» горы» военного Афгана и она сама в образе  той заблудившейся девочки-души, что потерял некогда непокорный мальчик, похожий характером на волчонка.  Разбудила её проводница, потребовавшая сдать постельное бельё, так как поезд прибыл на конечную. Её ночной собеседник вышел на предыдущей станции.