Фарисей. Жажду откровения!

Роман "Фарисей" (продолжение)

Забор взбирался на каменистый холм. Остановившись возле калитки, Федор подергал веревку, прикрепленную к языку довольно большого медного колокола, — раздался гулкий мелодичный звук.

Ожидание было недолгим. Калитка распахнулась внезапно — Станислав Сергеич не слышал шагов — перед ними стоял среднего роста человек в кимоно.

—  Приветствую вас, Никита-сан, — поклонился Федор. — Не могли бы вы уделить толику своего драгоценного времени моему другу и мне?..

Лицо незнакомца в кимоно, плоское, с выраженными скулами и раскосыми глазами, говорило о наличии у него азиатской крови. Какое-то время он с непроницаемым видом вглядывался в Станислава Сергеича, потом поклонился в пояс и сделал приглашающий жест. Федор тоже низко поклонился в ответ, и Тропотуну не оставалось ничего иного, как отвесить глубокий поклон. Он понимал, что в этом обмене поклонами крылся какой-то смысл, которого заранее не соизволил объяснить ему Федор.

По аккуратно посыпанной желтым песком дорожке человек вел их к одноэтажному деревянному дому с плоской крышей. Шел он легко, молодо, однако Станислав Сергеич затруднялся точно определить его возраст: что-то между сорока и семьюдесятью.

Занятый личностью хозяина дома, Тропотун не сразу переключил свое внимание на окружавший его сад. Это был непривычный сад. В нем не было грядок с морковкой или же помидорами, не произрастали и красавцы-георгины. Он воспринимался как опоэтизированный кусочек дикой природы, где вместо каменистых гор лежали причудливых очертаний камни, поросшие разноцветными лишайниками и мхами, а реки и озера заменял каскад из трех миниатюрных прудов различной конфигурации.
Пруды располагались справа от дорожки. Ближайший имел форму неправильной восьмерки, его берега поросли осокой, а на поверхности воды плавали распустившиеся желтые кувшинки. Чуть поодаль находился второй пруд, круглый, с белыми нежными лилиями. Еще дальше — овальный, окруженный высоким камышом. —  Соединялся каскад прудов журчащим ручьем, который пенным водопадом обрушивался с невысокой каменистой горки в овальный пруд. На горке росли живописные карликовые сосны. Через ручей был перекинут изящный арочный мостик, от которого узенькая тропка вела в увитую хмелем квадратную беседку с остроконечной многоярусной крышей, имитирующей крыши восточных храмов.
На высоком крыльце дома Федор задергался, скидывая свои растоптанные сандалии, и Станиславу Сергеичу пришлось последовать его примеру, ибо пол внутри был устлан циновками. Никита-сан опустился на пятки перед невысоким столиком, на котором стояла керамическая мисочка с крупной лесной земляникой, и пригласил гостей присоединиться к нему. Тропотун неловко опустился на колени, потом уселся на пятки и подумал, что какое-то время продержится.

Большая комната, в которой они находились, не имела внутренних перегородок и делилась легкими, разрисованными цаплями, цветами и осокой ширмами на несколько клетушек, скрытых от постороннего взора. Стены украшали исполненные  черной тушью на шелке пейзажи с замысловатыми, каллиграфически выписанными иероглифами, сбегавшими сверху вниз.

—  Давно я вас не навещал, Никита-сан, — с глубоким уважением заговорил Федор. — Извините, что не предупредили вас заранее о своем визите...

Хозяин молча кивал головой, словно китайский болванчик. Его плоское лицо было совершенно бесстрастно, глаза, неожиданно оказавшиеся зелеными, загадочно поблескивали.

—  Когда надо одеваться, оденься. Когда надо идти — иди. Когда надо сесть — садись... — безмятежно произнес Никита-сан. — Я рад вашему приходу. Вас привело ко мне дело? — и он посмотрел на Станислава Сергеича, словно ожидая ответа именно от него.

—  Да... — тот слегка замялся. — В общем, хотелось бы поближе познакомиться с философией дзэн-буддизма.

—  Суть дзэна в практике дзэна. Это для европейцев слова значат больше самой жизни. Чем меньше философии — тем лучше. Дзэн есть практика. Нас относят к школе Сото, но мы так себя не называем. Наш мир — вот он, мир непосредственный, без слов. Наша практика уничтожает барьер, который воздвигло человеческое мышление между миром осязаемых вещей и человеком. Слиться с внутренним потоком жизни, ощутить его внутренний ритм, стать частью всего — вот наша задача. Тогда отступают страдания, ты перестаешь спешить, каждый миг наполнен тысячью ощущений. Нет добра и нет зла, нет счастья и нет несчастья — есть вечно изменяющийся мир, вместе с которым изменяешься и ты.
"В стихшем ветре — все опадают цветы.
В крике птицы — все растет молчание гор."

Он умолк. Станислав Сергеич тоже молчал, боясь сказать глупость. А Федор молчал неизвестно почему. Наконец Никита-сан, который в безмолвии переживал свое молчание, поклонился, едва не коснувшись лбом стола, и пригласил гостей в беседку пить чай.

Наверно со стороны я смотрюсь дурак-дураком! Подумал Станислав Сергеич. Этот тоже хорош — даже разговаривать не пожелал!..

По выгнувшему спину мостику они пересекли ручей и оказались в беседке. Возле ямки для костра были постелены соломенные матрасы, а в неглубокой нише помещалась картина на шелке: дерево в порыве ветра, бушующий поток и виртуозная каллиграфия. Под картиной, чуть асимметрично по отношению к ее средней линии, лежал голубоватый с синими прожилками камень, совершенный в неправильности своей формы.

Подчинившись жесту немногословного хозяина, Тропотун и Федор, поджав ноги, сели на матрас. Никита-сан принялся неторопливо разводить костер из древесного угля. Над костром он повесил квадратный котелок, ковшиком на длинной бамбуковой ручке зачерпнул воды из ручья и налил в котелок. Потом ушел в дом и вернулся с керамическим блюдом, на котором возвышалась горка печенья. В дальнем углу беседки он достал с полки чайную чашку, чайницу, полоскательницу и метелочку.
Слушая, как негромко поет закипающая в котелке вода, переводя глаза с оранжевых лоскутков пламени на неспешно двигавшегося хозяина — и обратно, на потрескивающие кусочки угля, Станислав Сергеич словно погружался в какой-то транс. Никчемными и далекими становились суета городской жизни и вечная погоня за призраком власти и показным благополучием. Душа его как бы растворилась в окружающей природе и наслаждалась опущением полноты бытия.

Вода закипела. Сосредоточенный хозяин открыл потускневшую от времени серебряную чайницу и изогнутой в виде ложки бамбуковой палочкой достал из нее порцию порошкообразного зеленого чая. Потом так же неторопливо зачерпнул из котелка черпаком на длинной ручке кипяток и вылил в чашку. Бамбуковой метелочкой Никита-сан взболтал чай до пенообразного состояния и торжественно передал из рук в руки Станиславу Сергеичу. Тот осторожно принял грубую, темную, глазурованную только снаружи чашку и медленно поднес ее ко рту. Вкус у чая был приятный. Следуя какому-то глубинному ритму, Тропотун отпивал глоток за глотком, сосредоточенно, почти благоговейно.

—  Никита-сан, — негромко обратился Федор, — я вижу, у вас другая чайница. Старинная работа...

—  Шестнадцатый век, — ответил тот, и голос у него нисколько не изменился, ни малейшего признака гордости не было в этом голосе, когда он говорил о чайнице, которую, вероятно, очень ценил.

—  Сколько же я у вас не был? — задумался Федор. — Не меньше трех месяцев. Камень появился новый...

—  Да-да, — закивал хозяин и заулыбался, открывая большие, ровные зубы цвета слоновой кости. — Я его нашел отсюда за двести километров. Прекрасный камень!
Федор с видом знатока согласился.

Тропотун уже выпил чай и теперь оглядывался, прикидывая, куда бы пристроить пустую чашку. Хозяин забрал у него чашку, ополоснул — и весь ритуал повторился заново. Теперь чаем наслаждался Федор. Станислав же Сергеич вытягивал шею, надеясь увидеть столь замечательный камень.

—  Левее... — подсказал Никита-сан. — Хорош?..
—  Но я думал, он там лежал всегда... — с долей разочарования заметил Тропотун.
—  О нет! — едва приметно усмехнувшись, возразил хозяин, вначале я ого увидел...
—  Никита-сан выращивал этого красавца восемь лет! — вмешался Федор.
—  Выращивал?.. — в недоумении переспросил Станислав Соргеич.
—  Японское искусство бонсеки переводится как выращивание камней. Мастер бонсеки — это художник реального пейзажа. Он выявляет природные формы камней, подходящих к данному ландшафту.

Хозяин неторопливо и утвердительно покачивал головой в такт его словам. Потом он перевел взгляд на Станислава Сергеича и заглянул в его глаза своими раскосыми зелеными глазами с эпикантом.

—  Вы хотите понять что есть дзэн... — начал он раздумчиво, — А что есть истина?.. Конечно, если вы сидите в дзадзэн и ждете просветления — это не настоящий дзадзэн. Вы не должны думать о цели. У вас нет конечной цели: вы просто сидите в дзадзэн, скрестив ноги и положив ступни на бедра. Главное — это держать спину прямой, а голову пустой. Ибо "форма есть пустота и пустота есть форма". Вы должны слить свою сущность с вечным потоком Дао, ощутить в себе его могучую струю. Когда вы перестанете ощущать свою личность, исчезнут страдания — потому что вы сольетесь со своими страданиями. А само страдание страдать не может. И даже если вы неизлечимо больны, предположим, раком, и срок вашего существования ограничен — это ничего не значит. Какая разница: месяц, год или десять лет вам осталось?.. Вы — часть всего на земле.

Тропотун внутренне сжался — неужели этот непроницаемый человек обо всем догадался?! А может это простая случайность?..

В дальнем пруду неуверенно квакнула лягушка. В ответ отозвалась вторая, третья... И скоро уже целый лягушачий хор звучал в саду, исполняя томную, сладострастную сюиту из любовной лирики земноводных.

—  Вечер почувствовали... — произнес хозяин. — Вот вам пример истинного дзадзэна — лягушка. Когда она хочет квакать — она просто квакает. Когда мимо пролетит насекомое — она его схватит и съест. Никакого раздвоения, полное слияние с окружающим. Люди же угодили в ловушку собственного ума. Они не видят больше вселенную — они лишь видят отражение этой вселенной в своем предвзятом мозгу. Представьте себе водопад. Единство, бывшее струёй, распадается на отдельные капли. Что чувствует каждая капля? Страдание?.. Но разделенная на капли вода все же вода. Так же, жизнь наша и наша смерть суть одно. Как счастлива, должно быть, капля, снова влившаяся в реку! Не такое ли чувство будет у нас после смерти?.. Мы обретаем покой, совершенный покой. "Достичь Нирваны — значит скончаться". А быть может — слиться? соединиться?.. Вас грызет одиночество, потому что тело ваше и ваш ум отделены от мира. Но миг — и вы осознаёте, что ваше существо лишь вспышка в неизмеримой вселенной, и вы становитесь сильным, и существование обретает смысл. Дзэнский ум — ум начинающего. Вы должны смотреть на мир так, словно видите его впервые.

Возвращались в город поздно. Тропотун смотрел на мелькавшие столбы электропередач, на сменявшие друг друга пейзажи и, впервые, пожалуй, за эти сумасшедшие дни, ум его был спокоен и пуст. Личность дзен-буддиста оказала на него сильное воздействие. Находясь рядом с ним, он ощущал себя в поле какой-то первозданной энергии, которая благотворно влияла на его расшатанную психику. Никита-сан по всей вероятности обладал именно той полнотой ума, смысл которой он довольно безуспешно пытался втолковать Тропотуну.

Они зашли к Федору, и Станислав Сергеич стал временным обладателем рукописи по дзэн-буддизму. Федор объяснил Тропотуну, что приглашение участвовать в ча-но-ю (чайной церемонии) было знаком большого уважения к гостям, а вовсе не демонстрацией пренебрежения, как подумал было Станислав Сергеич.

На вопрос Регины, что случилось и почему он так задержался? Тропотун показал ей рукопись и сказал о поездке к дзэн-буддисту. Она молча покрутила возле виска пальцем — Станислав Сергеич усмехнулся в ответ и ушел переодеваться.

С рукописью он теперь не расставался ни дома, ни на работе. Каждое утро Любочка получала один и тот же приказ: в кабинет никого не пропускать без особого его распоряжения. Он располагался в кресле и читал, истово, сосредоточенно.

Алогичная логика дзэна завораживала мышление своей кажущейся доступностью, за которой, однако, чувствовался тысячелетний опыт. Я должен наконец освободить свое мышление от тормоза рациональных представлений! Думал он. Разорвать путы эго, сковавшего естественного человека во мне! Высшее человеческое предназначенье — просто быть собой. В страхе перед хаосом вселенной мы отгораживаемся от нее рассудком, иллюзорным порядком рассудка... Всю свою жизнь я был спеленут собственным эго, как беспомощный младенец. Теперь я понял все — и я свободен!..

И вот однажды вечером в его кабинет вошла Регина, поставила на письменный стол стакан простокваши и спросила: "Печенье принести?"

—  У тебя зеленые уши! — ляпнул первое пришедшее в голову Станислав Сергеич, решившийся наконец приступить к дзэновской практике.

Жена уронила чайную ложечку и в недоумении посмотрела на него, вероятно, надеясь, что ослышалась.

Тропотун настороженно следил за ной глазами, в которых посверкивала хитрая сумасшедшинка.

—  Это почему? — осторожно спросила она.
—  Потому что отлиты из бронзы! — обрадованно сообщил он. — А бронза со временем зеленеет...

Забыв про лежавшую на полу ложечку, Регина выскочила в прихожую и устремилась к зеркалу. Не найдя в своем внешнем облике никаких изъянов, о которых следовало бы говорить таким эзоповым языком, она вернулась в кабинет, внутренне накаленная.

—  Вот где у меня твои шуточки дурацкие! — постучала она по шее ребром ладони. — Я переживаю, ночей не сплю, консультации бегаю устраиваю — а он... он... издевается вместо благодарности!.. — закончила она с громким всхлипом.
—  Облака в небе, праздник моей души в разгаре... — сказал Станислав Сергеич.
—  Да ты что? — завопила она и вдруг осеклась.

По испуганно-ошарашенному лицу жены он прочел ее мысль и рассмеялся.
—  Нет, Регина, я не помешался! — просмеявшись сказал он. — Спасибо тебе за простоквашу и заботу — иди спать...

Удивительно легко было у Станислава Сергеича на душе. Все происходило само-собой, даже помимо его воли — и в этом почему-то было ощущение беспредельного счастья. "В один прекрасный день, — читал он, — я стер в своем сознании все понятия. Я отбросил все желания, я отказался от всех слов, с помощью которых я мыслил и которые оставались при мне и в покое. Я чувствовал себя так чудно — как будто меня несет куда-то или я соприкасаюсь с какой-то неизвестной мне силой!.. и чу! — я вступил. Я потерял ощущение границ своего физического тела. Конечно, у меня оставалась кожа, но я чувствовал себя стоящим в центре вселенной. Я что-то говорил, но слова уже потеряли значение. Я видел людей, подходивших ко мне, но все они, казалось, были одним и тем же человеком... И этот человек был я! Я никогда не знал этого мира. Прежде я думал, что был создан, но теперь я вынужден был изменить свое мнение; я никогда не был создан; я был вселенной; никогда никакого особого мастера Сасаки не существовало."

Он отодвинул рукопись и задумался. Чтобы по-настоящему овладеть практикой дзэна нужно лет тридцать... У меня... Неужели проживу эти последние месяцы в страхе? И постоянный гнет стыда за растраченную на пустяки жизнь... К черту все — благополучную карьеру и благоразумие! Следовать повелениям истинного "я" — в этой смысл существования. В эти месяцы я все переменю. Хочу правды. Требую правды. Жажду правды!.. И, будучи не в силах сопротивляться нахлынувшим чувствам, Станислав Сергеич поднялся во весь немалый свой рост, простер вперед руку и патетически воскликнул: "Правды жажду! Правды!!"

Продолжение: http://proza.ru/2024/08/03/1008