К берегам детства, продолжение 3

РОДИМЫЙ КУТОК

Василия беда настигла в 11-летнем возрасте. Не вернулся с фронта отец - Владимир, мой дед.

Когда Сталин «насытил» землю воинской атрибутикой - амуницией, оружейными базами и аэродромами, то поставил крестьян «под ружьё». В апреле 41-го веребским мужчинам вручили винтовки и отправили в лагеря под Белосток – «на сборы». Наступал час схватки с гитлеровцами. В Германии точно так же, под пропаганду о превосходстве, гремели стальными щитами - в угоду тем, кто производит убойные средства.

Солнце вставало, как и прежде, но в его лучах не было того умиротворения, что создавал домашний очаг. Взрослым, кто оставался в деревне, приказали рыть землянки на веретеях, а возле хат, при Берещице, строить блиндажи – чтобы укрыться от бомбежек. Из развешанных по стенам репродукторов лились убаюкивающие речи о непобедимости Красной армии и несгибаемой воле вождя.

После разгрома Западного фронта многие вернулись домой, занялись привычным многовековым укладом - крестьянским делом: землепашеством.

А Владимир пропал - растворился в крестьянской массе, одевшей солдатскую форму. Супруга Евдокия – по-белорусски «Аўдакея», искала его в лепельских концентрационных лагерях, но безуспешно. Его не было. По слухам, Владимира пленили, и даже нашелся очевидец - земляк, который утверждал, что предлагал бежать ему, а тот ответил: «Я не побегу, я – коммунист».

Мои попытки узнать судьбу деда по прошествии полувека, после развала Советского Союза, оказались бесплодными. Обращения в официальные органы, в том числе – германские, по поиску родственников, ничего не дали. Даже не смогли ответить, в каком конкретно воинском подразделении (дивизии, полку), кто командовал - ничего нет. Канул в безвестность. По косвенным сведениям, некто Азаронок лечился в вильнюсском лазарете местного шталага, но доказательств, что это мой дед, нет.

Разыскивая мужа, Евдокия смотрела на лагерные условия, в которых пребывали плененные молодые люди, и сдерживала рыдания. Их отделяла колючая проволока, а выглядели униженными и голодными, тянули навстречу руки, прося помощи. Она назвала одного «своим», и его отпустили.

Он был москвичом (по крайней мере, так себя преподнес), жил в хате и помогал по хозяйству, а потом ушел в лес. Снова повисло бремя безнадежности: как удержаться? Дети еще не окрепли, их трое, а тут и престарелая мать на руках.

Тревожные мысли одолевали Евдокию. Выходя полоскать белье, женщина вглядывалась в дно, покрытое мелкими ракушками, отгоняла печальные думы. Не зря люди селились у берегов. Вода несла жизнь. Стеной вставала за околицей Береща. Оттуда, у истоков, были ее предки, и века не сломили род.

Корни невозможно порубить, они в земле, которую ушли освобождать парни. Ушел и Александр, самый младший сын свёкра. Хаты соприкасались дворами, теперь и отец Володи оставался один, без потомственного крыла.

«Правильно ли поступил Александр?» - спрашивала себя Евдокия, и с тревогой посматривала на своего сына - подростка Василия. Развязка могла быть предсказуемо жестокой.

Месть пала на Прокопа. В деревню прибыли каратели. Дом хотели сжечь, как и жилища других партизан, но соседи уговорили не делать этого – огонь мог перекинуться. Разобрали по брёвнышкам, при этом чуть не убили германского распорядителя. Хату погрузили и увезли в Городец – на укрепление гарнизона. А свёкра бросили в машину, ему была уготована смерть. Прокопа видели в последний раз. Когда жена понесла в тюрьму передачу, то ее тоже схватили. Расстреляли обоих. Таков был новый «орднунг» - лес и свобода несовместимы.

Веребки обеднели.

Предки никогда не рассказывали о том времени, им было тяжело это делать. Пережитое каждый носил в себе. Лишь однажды я увидел Евдокию заплаканной - когда случился кровавый инцидент на Даманском. Услышав весть из радио, она закрыла лицо руками и тихо прошептала: «Что же теперь будет?»

А внуки не донимали расспросами, мы играли «в войну», и она представлялась яркой страницей, героической. Мы росли счастливыми и не задавали вопросов, почему наши деды не с нами, почему бабушки одиноки? Когда они собирались в хате, то усаживались у печки и разговаривали, понимая друг друга. Евдокия так и не нашла свою «половинку», но вырастила детей, и очень гордилась. «Лацвей («хорошо», - авт.) цяпер жыць», - говорила она. Ей помогали дочери и сын. А внуки приходили колоть дрова, приносили воду, сажали и копали картошку. Пили на кухне чай. Окна тристена выходили во двор, где жил свёкр, где стоял дом Прокопа, и куда привел ее, молодую, Владимир. Иногда я ловил ее грустный взгляд, но она никогда не жаловалась. Ходила прямо и уверенно. В доме было чисто прибрано, напротив входа стояла выбеленная печь, а в горнице висели на окнах такие же белые выстиранные и выглаженные занавески, и стояла всегда аккуратно застеленная одинокая кровать. Оживало утро, и покои освещались лучами восходящего солнца. Окна выходили на шлюз, и там бурлил беспокойный канал. А через дамбу, чуть пооддаль, несла свои воды тихая и седая Берещица...

Уже в конце оккупации, блокируя партизанскую республику, фашисты снова вторглись в деревню. Гнев пал на последних стариков и неоперившихся юношей - подростков. Веребки, как сейчас модно говорить - «зачистили» (страшное слово, когда я слышу его, то мерещится 1944-й год).

Согнали всех, кто мог передвигаться. Собрали на дамбе, держа наготове пулемет. С амбара сбивали замок – загнать туда и выжечь. Но передумали и погнали на Оконо, заставив нести боеприпасы. Впереди шла понурая лошадь, готовая взорваться, если наступит на мину.

Партизан с Оконо выбили, хозяйничал штурмовой отряд. Детей заперли в бане, выставив охрану, а взрослых заставили нести коробки с патронами дальше - на Волову Гору, в сторону необъятных березинских болот, откуда ожидался прорыв советских войск. То был последний рубеж ненавистных оккупантов и последняя дорога моих земляков, их тела нашли изрешеченными на канале, на берегу воловогорской ветки. Над детьми кто-то сжалился, баню отворили, и они убежали в лес.

Когда фашистов прогнали, надо было зарабатывать на хлеб, строить будущее, поддерживать семьи. 15-летний Василий устроился в лесоучасток, за семь километров от дома. Он вставал ни свет ни заря и шел на работу в Городец. До Бесед сопровождала мать, а дальше – густым ельником – в одиночку, по темной проселочной дороге. Так и повязал свою судьбу с природными недрами – лесным богатством, всю жизнь проработал в районном леспромхозе.

(Продолжение следует).


03.08/24