Время говорить. Глава 5. Не меняй золото на медь

ГЛАВА 5 ©
Не меняй золото на медь


В кухне находились хозяева. Славик, сидя за торцом накрытого квадратного стола, довольно развалился на мягком стуле, выставив вперёд ноги в домашних тапочках. Тоня сидела рядом с мужем, «на угле», явно скучая: положила одну руку на стол, а другой подперла голову. Две их дочери, не отводя глаз, смотрели на вошедшего гостя.
Все сразу заговорили громче. Зазвенел звонкий смех младшей Славкиной дочки. Старшая сдержанно улыбалась, как будто чувствовала себя гостьей в этой семье.
Никитин заметил три свободных стула.
- Где мне сесть? – спросил он.
- Вот сюда садитесь, Пётр Петрович, посерёдочке, – быстро указала Тоня на свободное место возле старшей дочери. – А там, с другого угла, отец наш сядет с тёть Пашей.
Никитин, стараясь не привлекать к себе внимания, всмотрелся в девочек. Сёстры очень отличались друг от друга. Одна девочка, по виду лет двенадцати, ширококостная – уменьшенная копия отца – сидела напротив Славика, развязно закинув ногу на ногу, как роковая красотка из голливудского фильма. Белый топик без бретелек обнажил полные плечи, а бежевые шорты с укороченной талией оголили её круглый живот и короткие полные ноги. Светлая одежда нисколько не шла к крупным формам девочки. Тонкие волосы с прямым пробором на голове свисали с двух сторон жидкими светлыми прядями, открывая низкий лоб и невыгодно выделяя плоское лицо с рыхлым носом и маленькими карими глазами, сверлящими человека из-под нависающих надбровных дуг. Младшая сестра постоянно любовалась дешёвыми тонкими перстнями на коротких толстых пальцах и часто дотрагивалась до серёжек-гвоздиков.
Другая Славкина дочь, постарше, высокая, тоненькая, нисколько не походила ни на крупного «усадистого» отца, ни на низкорослую, с пышными бёдрами мать. Рыжеватые волосы были тщательно зачёсаны назад и собраны в пучок. Широкие девичьи скулы, выступавшие на продолговатом лице, отвлекали от больших красивых глаз. Девочка старалась сидеть с достоинством леди на официальном приёме: с соединёнными коленями и скрещёнными лодыжками, прямой спиной, положенными на колени тонкими руками. Шёлковое платьице в мелкий цветочек, с коротким рукавом, крупные серьги с жемчугом в серебряной оправе, витая золотая цепочка на запястье добавляли девочке элегантности. И в то же время деревенская скромность и непритворная доброта искрились в простом, безыскусном взгляде. 
Городской гость больше всего не хотел, чтобы хозяева интересовались его самочувствием, поэтому первым начал разговор. Осведомился у старших членов семьи, как отразилась на деревенской жизни начавшаяся оптимизация в медицине и образовании. Тоня махнула рукой – мол, не стоит спрашивать: везде одинаково. Славик говорил неохотно, как «из-под палки».
Не прошло и пяти минут, как раздался задорный звонок в дверь.
Славик пошёл открывать:
- Управились с хозяйством. А говорили – не успеют.
- Давайте-ка, девчонки, покучнее сядем, а то больно расселись, – приказала Тоня дочкам. Она неуклюже подскочила, толкая стулья широкими мясистыми бёдрами. Подвинула старый стул, на котором сидела, и мягкий стул мужа к дочерям, заставив и девочек сдвинуть свои табуретки – «поредила стулья для стариков». Равномерно расставляя по столу нехитрые блюда, переместила водочную бутылку с тёмно-коричневой жидкостью ближе к двум свободным местам и серьёзно сказала:
- Дедова радость.
- Вот теперь все собрались! – раздалось в дверях громкое восклицание хозяина дома.
- Ну, здрастя вам яшшо раз, – выйдя из-за широкой спины сына, весело произнёс Михал Егорыч и поклонился.
- Проходи, отец, – встала Тоня. – А что, тёть Паша не пошла? Посидела бы с нами.
- Ну, ты жа яе прычину зная, – остановился старик возле стола. – Голова у яе  болить частенько, – дотронулся до уха. – Мягрень проклятая замучила жану моё. Каже : я дома нажаримши грыбоу, дома и поем. И я тожа наемшись, – старик довольно погладил живот. – А и прауда, чаго докучать людям? Водин чаловек не два – усё помене.
- Ну, прям, докучать, – воспротивилась Тоня словам свёкора. – Мы вам всегда рады. А ты садись-ка, садись, местечко твоё свободно. Слав, стул один убрать надо.
- Угу, – поставил хозяин лишний стул к стене. – Девчонки, садитесь посвободнее.
- Нашей соляночки поешь, – указала сноха Михал Егорычу на широкую железную миску. – И бутылочка тебе припасена, – кивнула в сторону литровой бутылки из тёмного стекла.
- А-а, хы-хы, – обрадовался старик и приободрился перед сидящим рядом с ним Никитиным. – Вишь, як мене кланются? Поваженье старому, – положил руку на плечо городского гостя. –  Встренешь  той-то у городе?
- Ладно, отец, без демагогии, – сделал замечание Славик. – Садись, а то и так затянули с солянкой. – Взял бутылку с настойкой: – Тебе сразу полить?
- Полей, полей. Чаго уремя тянуть? – Михал Егорыч схватил стоявший возле порционной тарелки гранёный стакан и подставил под бутылочное горлышко.
- Отец, тёть Паша уже полила тебе стаканчик? Или два? – беззлобно засмеялась Тоня.
- Ну, ты ладно, помолчь, – Михал Егорыч приподнял ладонь над столом. – Не ко уремени лохмонишься , – сдвинул он белёсые брови. – Я чирёзвай , як стёклышко.
- Ну, что, мы тоже выпьем? Все хорошо потрудились, заслужили по сто грамм настоечки. – Славик, держа в руке бутылку, обратился к гостю: – Сам делаю, с орехами.
Никитин хотел отказаться от предложенной настойки, но посчитал этот жест невежливым по отношению к радушным хозяевам, поэтому промолчал. Славик наполнил три рюмки.
- За всех нас, – сказал кратко и маленькими глоточками выпил содержимое рюмки. Выдохнул: – Хороша. – Занюхал выпитую настойку хлебом и деловито сел за стол.
Отец засмеялся:
- Ты, прям, як баба, цедишь. Ливанул яе у рот – и усё. – И одним движением залил настойку в открытый, как пищевая лейка, рот.
Тоня лишь «пригубила» ореховую настойку. Пётр Петрович немного помялся и поставил рюмку возле порционной тарелки.
Все принялись за главное блюдо – грибную солянку, пережаренную с большим количеством лука. Накладывали из глубокой миски по несколько ложек в свои тарелочки – горкой. Гость положил себе две неполные ложки.
- Солянки много, не стесняйтесь, накладывайте побольше. Кто хочет, может добавить сметанки, – громко предложила жена Славика. И пояснила гостю: – Тоже свойская. Отцовская. Они с тёть Пашей всё ещё коровку держат, два борова , индюшек, кур. А мы – лодыри, только курей держим.
- И собаку, – многозначительно добавила младшая дочь, как будто мать забыла сказать о чём-то важном.
- Кому – куры, кому – только собака, – тихо засмеявшись, сказала мать в ответ.
Славик, видя, что отец неотрывно смотрит на бутылку с настойкой, но не решается попросить угостить его второй раз, взялся за ёмкость с отцовой «радостью».
- Ещё выпьешь?
- Ежли табе не жалко, – старший Малеев указательным пальцем передвинул стакан ближе к сыну.
Сын наполовину наполнил гранёный стакан и поставил перед отцом бутылку:
- Подливай сам.
Тоня искоса взглянула на мужа, как бы спрашивая: «Ты зачем это сделал?»
Михал Егорыч старательно долил стакан «до краёв», оглядел всех добрыми глазами и выпил залпом. Посидел немного, добродушно улыбаясь от удовольствия, съел несколько ложек грибной солянки, а потом расправил плечи, медленно опустил ложку на скатерть, положил локти на стол и с достоинством заговорил:
- Я хуть и не дужа грамоте вобучен, но не дурень. Поглядаю: вопять перевернулося усё у Расеи. Разумея хотца, отчаго у нас по телевизиру показвають усякую блажь. По субботам патриарх наш выступаеть, а у востальные дни усе бесются, як черти у пекле. Сусим люд стыд потерямши. Отчаго тады патриарх стольки кажеть? Шчо толку от яго слоу? – задавал старик почти риторические вопросы.
- Православная вера – это единственно русское, что у нас осталось, отец, – ответил Славик. – Слава Богу, что патриарху ещё дают слово на телевидении. Без этого, – поморщился Славик, – совсем бы нам кранты…
Тоня, не переставая жевать, закивала.
- А кому чартей ряженых показвають? Неужто русскому люду?
- Кому ж ещё? – снова вставил Славик.
- Можа, нерусским? У их жа вера другая, не православная, як у нас. Таперича, я кумекаю, нерусских у Расеи стольки, шчо хуть пруд ими пруди. Не мене, чем русских.
- Если не больше. – Славик попытался перехватить инициативу в беседе. – Мы, как бельмо на глазу Европы: одни мы правильные остались – мешаем европейцам красиво жить. Не нравится им, что они забыли о совести, а мы всё ещё помним.
- И у нас в крупных городах тоже о совести давно забыли, – бросил гость реплику.
- Там тоже все разные, – вставил Славик.
- Конечно, и в столице разные люди живут, но больше стало тех, у кого совести и чести в душе не осталось. По некоторым нравственным критериям наши даже хуже, чем западные люди, – посетовал Никитин.
- Не совсем согласен с тобой, Пётр. Запад начинает есть самого себя. Он столько грехов породил, что тонет в них. Вот и направляет грязный поток на нас. А наши люди неискушённые.
- Сколько же их ещё искушать надо, чтобы они начали отличать чёрное от белого? – спросил Никитин.
- Я… – не успел ответить Славик.
- Ты помолчь, – остановил сына старик, сердито взглянув на него из-под седых бровей. – Тябе мы уже ране слухали. Пятровича слово хотца послухать. – Михал Егорыч повернулся к Никитину и ласково взглянул на него: – Ён тожа вучёнай. У жизни разбярается. Як ты кумекаешь, Пятрович? Кажи начистоту.
Никитин, собираясь ответить, проглотил грибы почти не жуя. Взглянул на старика: тот с детским нетерпением ожидал ответа.
- Вы же сами, Михал Егорыч, вчера в лесу говорили, что в городах дурней много. Вот на них всё и рассчитано.
- Неужли стольки дурнеу? Было-было у Расеи холоумных до Ленина… А чичас яшшо боле стало? – озадачился старик. – Чаму жа тады вучителя детёу девять лет вучуть у школах? Я просто диву даюся.
Младшая внучка фыркнула, самодовольно глядя на деда:
- Дедуш, шевели матрицей .
Михал Егорыч удивлённо вскинул на неё глаза:
- Кажи человечьим языком. Скольки раз табе твердил.
- А человеческим языком, дедуш, нужно сказать «говори», а не «кажи».
- Так-то ране казали, Нинок. Шчо ты усё исправляешь мяне? Вот Галюшка не вучить дедушку.
- Ну и что с того? Я не Галя. Я Нина. Ау, – младшая внучка с другого конца стола трижды провела ладонью вверх и вниз как бы перед глазами деда, имитируя проверку адекватности старого человека.
- Прекрати сейчас же, – приказала мать. – Это хамство. Сколько раз тебе говорено: уважай старших.
- Угу, – недовольно промычала дочь. Девочка хотела ещё что-то сказать в ответ, но её строго оборвала старшая сестра:
- Нин, помолчи.
Нина сжала губы и начала нервно крутить перстни на коротких толстых пальцах. Она, как капризный ребёнок, сверлила всех сидящих за столом маленькими глазами.
- Это в сельской школе – девять, а в городских – одиннадцать, – уточнил Никитин, будто не слышал перепалку младшей внучки с дедушкой.
Михал Егорыч покачал головой и промычал, поджав губы:
- М-м-м, водиннадцать годоу штаны протирають. Ране вучилися семь классоу, а то тольки три. И усё – иди, трудися: «Родина-мать зоветь»!
- Сейчас надо долго учиться, чтобы диплом получить. Время другое. Правильно сын ваш говорит, – сказал Никитин.
- А кады ж им робить? – посмотрел Михал Егорыч в сторону внучек. 
- Когда отучимся, дедуш, – сказала младшая и залилась по-детски визгливым смехом.
- В российских школах теперь засилье западных систем образования и воспитания. Русское всё отрицается как неправильное и вредное, – пожаловался Пётр Петрович.
- История повторяется. Это уже было до революции, у аристократов, – сказал Славик.
- Сейчас трудно детей учить, – добавил Никитин. – Ещё труднее воспитывать. Лишнее слово скажешь – уволят.
- Енто так-то у городе? – с недоверием покосился старик на гостя.
- Давно.
Дед снова покачал головой и по-детски радостно сказал:
- А нас ране вучителя лупили. И ходили мы с вухами красными. Ох, частенько нам настауники вухи драли.
- Теперь так нельзя, – покачал головой городской учитель.
- М-м-м, – дед снова промычал, выпучив глаза, словно услышал о чём-то необыкновенном.
- Я бы хотела в такой школе учиться, – выпалила его младшая внучка.
- И я тоже, – спокойно поддержала Нину старшая сестра. – А то наши учителя орут на нас.
- Угу, наша Морковка вечно недовольная. «Почему домашнюю работу снова не сделали? Останетесь после уроков», – имитировала Нина отрывистый слог учительницы. – Достала эта длинноносая старуха со своими уроками.
- Ты дужа смелая стала, шчо вучителя коверкаешь? – строго сказал дед. – Ремня от родителя не получаешь, во чаго смелая.
Младшая внучка вскочила и с гордо поднятой головой побежала в спальню. За ней встала и старшая:
- Мы уже поели. Спасибо.
- А чаю попить? – спросила мать.
- Попозже попьём, – ответила старшая дочь и степенно прошла за ширму.
- Во, вишь, шчо деется? Поднялись и побегли, – с досадой выкрикнул дед, взмахнув худыми морщинистыми руками. – Ничёго не кажь им супротив. И шчо ты с ими делать буди? Як подымать ныняшнюю молодёжь? – И по-бабьи запричитал: – Уремечко якое подошло. Чё деется?
Выходка дочерей заставила Славика покраснеть.
- Да, детей сейчас трудно воспитывать, – сконфузился он перед гостем. – Соблазнов у них много, не то, что в наше время.
- Они теперь все такие. Многие родители жалуются, – подбодрил Никитин расстроенного приятеля. – И учиться не хотят.
- Истинная прауда твоя, Пятрович. Не хочуть, – подхватил старик. – Нашу малую деуку Тоня гонить у школу. Домашния уроки за яе родители пишуть. Яна тольки переписваеть своёй рукой у тетрадку. Зная, шчо родители опосля школы заплатють за яе вучёбу.
- И мы в детстве тоже особо не радели к учёбе, – поделилась мыслями Тоня, – но хотя бы родителям по хозяйству помогали. А теперь дети ни учиться, ни помогать не хотят. Только деньги отстёгивай на всякие побрякушки.
- Добре, хуть старшая вучится, тянеть воз. Можа, с яе шчо путноё выйдеть? – с надеждой посмотрел старик на сына, склонившего голову.
- А представляете, что в городе происходит, особенно в мегаполисе? Там намного больше соблазнов, – вздохнул Никитин. – Удивляемся, почему детям теперь учёба не нужна. Так ведь телевидение создаёт специальные программы, которые не требуют размышлений. Рынок предлагает много развлекалок. Зачем повышать культуру? Это требует больших усилий. Сегодняшние дети умеют читать и писать, – продолжил гость, – но многие из них не понимают сути прочитанного и не могут выразить свои мысли. Слава Богу, ещё в математике соображают.
- А як жа? Счёт жа знать трэба, шчоба люд надувать, – с горечью заметил Михал Егорыч. – Усе жа таперича у банкиры да у коммерсанты рвутся. Наша деука старшая тожа намерилась у Москву, у хвинансовай. Деньгами ворочать хотить. А як кажу ёй: «Рази тябе, дерявенскую деувочку, пустють богачи к своёй кормушке?», так яна каже мене: «Ты ничёго, дедушка, не понимая. Таперича ЕГЭ усех поравняло». Эх, – с досадой махнул он рукой и причмокнул тонкими синеватыми губами. – Ничёго яна у жизни яшшо не понимая. Было ране неравенство при царе, во и вярнули яго таперича. Трошки прыпорошили прыгожими слоувами, мозгу прыпудрили детям – и усё. Затое мы, старыя, понимая, шчо деется.
- Толку нет от того, что мы понимаем. Разве дети слушают нас? – сказала Тоня.
- Что-то, может, и остаётся в их головах, – проговорил Славик.
- «Что-то» – мало, – ответила его жена. – Пока это «что-то» всплывёт в голове, они в жизни пропасть ошибок налепят.
- Я водного у толк не возьму: зачем той-то кому-то трэба? – почесал затылок дед. – Али енто, прауда, сатана сбиваеть люд с пути?
- Готовят зомбированных. Ими легко управлять, – вставил Никитин.
- Значить, прауду Слаука кажеть. А я, грешным делом, кумекал, шчо ён суелычить  про слепых и глухих. Во, – поднял Михал Егорыч седые брови, – усё вершится, шчо Писание казало: слухають и не слышуть, глядять и не видють. Во-он яшшо кады енто казали божеские люди.
- Наивный ты человек, – печально улыбнулся сын и кивнул головой.
- Ну, ты ладно, не скаль зубы, – шмыгнул носом дед. Снова повернулся к Никитину: – Выходить, шчо у городах молодыя хужа мяне, старого? Сусим пешки ?
- По большому счёту – да, – снова ответил Славик. – Только ты реально оцениваешь свои возможности, а они – нет, поэтому городская молодёжь очень высокого мнения о себе.
- И шчо жа делать? – спросил дед.
- Думать своей головой, – ответил его сын, – а не верить тому, что по телевизору пропагандируют.
- И телевизор иногда смотреть надо, – сказал Никитин, – чтобы вникнуть в смысл того, что происходит вокруг. Думающий человек должен сам во всём разобраться.
- М-м, – промычал старик, думая о чём-то своём.
- Да тебе-то что, отец? Ты как человек жизнь прожил. Ни разу пьяным нигде не валялся. Построился в молодости. Нас, детей, выучил. Горбатился в домашнем хозяйстве и в совхозе спину рвал.
- Да я не об сабе волнуюся, а об унучках, – подпрыгнул дед на стуле. – Як деуки будуть вучиться у городе? Страсти якия увезде. У нас-то, у дяревне, тихо, шчо у раю. Я тута усю жизню прожил. Мяне-то боле никуды не тянеть. Для мяне милейша Шилкоу нетути. А во молодёжь… Яны жа бьются у столицу. А там-то столпотворение, блуд, лжа . Собьются деуки с путя истинного. Малым проща. – Михал Егорыч повернул голову к гостю: – У мяне яшшо два малых. Слаука самый молодший. Усе сыны поженены. Два сына нарожали ребят. А во Слаука – бракодел. Двух деувок настрогал. Нет ба – малых.
- Отец, прекрати глупости говорить, – не понравились Славику отцовы слова.
- Ну, шчо ты на дыбы встаешь? Енто жа я так – волнуюся. Я жа и унучек люблю. Яны мене, як малые птушачки, жалки. Навяжется у городе який гад ползучий – жизню спортить им. Во чаго я.
- Нечего раньше времени причитать. Мы с Тоней с ними разговариваем. Они девчонки умные, взрослые.
- Яны дети яшшо, – повысил дед голос. – А тама сразу коршуны налетять на скромных деувочек. Яны жа дерявенския, у простоте и у прауде растуть. Врать не умеють. Думають, шчо и другия такия жа, як яны сами. У подоле прынесуть, – стукнул он кулаком по столу так, что брякнули кружки, – тады узнаетя, почём фунт лиха. Во чаго я.
- Ладно, отец, давай тему сменим. Будет день – будет и пища для разговоров. Тут пока о другом голову ломаем: как деньги на обучение собрать.
- Кады у подоле прынесуть, завыешь волком.
- Это раньше выли: позором считалось. Теперь это личное дело каждой женщины, – выпалил Славик. – Права матери-одиночки законом защищены.
- Э-эх, ты, – многозначительно покачал дед головой. – Тожа набрался дурости у городе. Тольки дурень меняеть золото на медь.
Никитин молчал, не желая вмешиваться в семейное решение проблем.
- И что, оставить их в Шилках? Запереть девчонок в этом непроходимом лесу? – вскипел Славик. – Им учиться нужно. Ты понимаешь или нет, что время изменилось?
- Уремя уседа водинаково, сын, – спокойно ответил старый отец. – Вобчий закон совести, даденный Господом, не менялся испокон веку. Енто нечистай усё ниже опускаеть Господень закон. Да тольки вумныя люди свой шасток держуть, не опускають.
- Нет, ты ничего не хочешь понимать. Где они без образования будут работать? Как жить без работы? – закричал Славик, вскочив со стула. Багровая краска залила его лицо. – Ничего не осталось от тех лет, когда ты жил. Совхоза давно нет. Доярками и то не устроятся, – потряс он перед собой руками, словно лопатами. – Наши все в район на работу ездят. А где в районе на всех работы наберёшься? Район бедный: заводов, фабрик  нет. Вот и уезжает молодёжь в большие города.
Старик тоже вскочил:
- Тады кидай их сразу у геену вогненную, – закричал он и затряс руками со скрюченными пальцами, как будто хотел схватить сына за грудки.
- Да сколько ж тебе можно объяснять? – Славик с шумом вздохнул, бессильно выдохнул и грузно опустился на стул. – Что ж ты упёрся в эту деревню? – схватился за голову. – Как будто больше жизни нигде нет. Только этот островок и остался.
- Тольки ён и востался. Я-то енто разумея, а ты уже не.
- Может, девчонок в монастырь сразу отдать? – обиженно рыкнул Славик.
- А по ентой дрянной жизни тольки той-то водно и востается. Погибать деукам, шчо ля? – Дед тоже сел на стул и тихо заговорил: – Жизня уседа водинакова, сын. Тольки картинки да слова меняются. Так и у моё уремя было. И я спорил с батей, растолмачивал яму, шчо ён новаю жизню не разумея. А таперича от тябе то жа самоё слухаю. А чаго? А того, шчо грехи человечьи водинаковы испокон века. Во так-то. – Михал Егорыч хлопнул ладонями по острым, тощим коленям и, протяжно закряхтев, встал. – Пойду домой. Дялоу яшшо много.
- Пойдём, провожу тебя, – встал вместе с отцом и Славик.
- Не провожай, я найду дверь – выйду. Ты свой выход у жизни найди, – на ходу сказал старик. – Деувок людями хорошами воспитай. Во шчо табе трэба сделать перво-наперво. Им матерями быть, детёу подымать.
Славик, поджав губы, сел. Наступила неловкая пауза. Когда хлопнула входная дверь, он заговорил с жаром:
- Отец мой другой жизни не видел, кроме деревенской. Малограмотный. Но, как он любит повторять, в жизни разбирается. Отец о многом правильно рассуждает, хоть и примитивно. А может, так и надо, без зауми? Не поймёшь теперь, – разочарованно махнул Славик рукой. – Я согласен с ним в одном: только деревня в России осталась островком духовности. Только в деревне ещё остались исконно русские и доброта, и честность, стыд. Всю остальную Россию поглотило цунами глобального мира. Предатели сбросили свои личины. На телевидении проповедуют непонятные ценности… Да какие там ценности? Всякую дрянь. Теперь даже к патриотизму призывают те люди, которые имеют недвижимость за границей и там же учат своих детей. Невиданное прежде явление: патриоты-предатели. Возможно такое? Кто поверит в их патриотизм?
- А никто и не верит, – вставила Тоня.
- Не скажи. Дураками Россия всегда славилась. И сейчас полоумных хватает. Слушают пройдох, что в открытую над простым народом издеваются. Для них народ – насекомые.
- И чего ты свои нервы расстраиваешь? Пусть слушают, – урезонивала Славика жена.
- Обидно за себя и за таких, как я, маленьких людей, – вспылил Славик. – Жизнь такой поганой стала, что маленький человек, даже если объединится с себе подобными, ничего не сможет сделать. Что я, например, могу сделать с пропагандой отсутствия Родины? Мы ж все видим, что пропагандируют: «Где тебе хорошо, там и твоё отечество». Или как могу уберечь своих дочек от чумы вседозволенности? Все слышим, как мозги промывают. А девчонки, они ведь всему верят.
Малеев разгорячился, раскраснелся. Закрыл лицо руками.
Стало очень душно. Петру Петровичу захотелось проливного дождя, грозы, чтобы пробрало до самого нутра, смыло весь внутренний мусор, скопившийся в душе за более чем пятидесятилетнюю жизнь. В такой момент бывает страшно и гадко, потому что душа на некоторое время прозревает. 
  - Ты расстроился? – окликнула Славика жена.
- Я хоть и хорохорюсь, да часто задумываюсь над словами отца, – наконец тихо сказал отец семейства. – Надо куда-то девчонок поближе отдать учиться, а не в Москву…


Светлана Грачёва
Воскресенск