Красавица и поэт15. Не кормите Кузьму селедкой

        Мне совершенно непонятно, почему те, кто держит руку Натальи Николаевны в этом конфликте, обходят живые свидетельства Пушкина? Их брак начался с: «Не дело женщине 18 лет управлять мужчиной 32 лет»,- а закончился: «Женка, женка! Если ты и в этакой безделице меня не слушаешь…».
        До потери приличий – увы, это было. До злости мужа – едва сдерживаемой. До мерзких сплетен и драк, и одна из них закончилась смертью ее супруга. Но чем глубже в тяжелые воды истории уходит эта история, тем сильнее позыв оправдать – потому что прекрасна, потому что грустинка в глазах, потому что дрались из-за этого чудного личика – первый поэт и первый красавец…
        А теперь вглядимся трезво в это лицо.
        В ту эпоху было немало красавиц. Антураж - кружева, вуали, кудри, оборки, дорогие шелка в сочетании с драгоценностями и цветами, сложные прически, для которых требовался хорошо обученный куафер, - весьма способствовал повышению женской привлекательности. Несколькими веками раньше дамы высшего света одевались богаче, но и уродливей: фижмы, сплющенная до обнуления грудь. Когда корсет приподнял молочные железы, стянув до 40 (!) сантиметров талию, формы платья стали обтекаемы, а вместо бесчисленного негнущегося шитья в ход пошли кружева и оборки. Ушли в прошлое сбритые брови, подбритые лбы, подушечки под живот – для придания «беременной» выпуклости; на смену тяжелым парикам пришли перья, цветы и летящие кудри; женщина стала напоминать цветок или райскую птицу, и любая смазливая мордочка в этой рамке становилась хорошенькой. И никогда доселе парадные платья так не оголяли красоток, дамы танцевали практически полуголые, что крайне возмущало морализатора Льва Толстого.
        Мода 19-го века затейлива и элегантна – изящнейшая; как никакая другая, она оттеняла прелесть женщин того класса и того типажа, к которому принадлежали эти дворяночки. Все признаки европеидного типа и вырождения: высоколобые, большеглазые, узколицые; тонкий длинный нос, маленький рот, который нынешней красавице и иметь неприлично… Шляпки всех родов, капоры, токи, высокий шиньон на макушке, когда волосы убраны от лица назад и вверх – это для них, европеидных. Скуластые крестьяночки, что бродят по нашим урбанизированным городам, в подражание русалкам распуская по спине прямые пряди, не выиграют, причеши их на манер курвы Ninon, им к лицу береты и павловские платки, а вот их подружки, те самые, с признаками вырождения, надев шляпку или обрезав под корень волосы (что, как высоко забранная прическа, открывает лицо) преображаются до неузнаваемости и становятся похожи на блистательно прекрасных прабабушек. 
        Количество красавиц резко уменьшилось в XX веке, когда женщина заполучила вожделенное равноправие и право снять корсет. Работать у станка или за столом в офисе в кринолине и в кружевах до каблуков туфелек не слишком удобно; мода, опростившись, подстроилась под обстоятельства (был, впрочем, реннесанс – 50-е, когда вернулись обновленные корсеты и юбки-колокол, и затейливые стрижки тогдашних звезд напоминали прически аристократок века XIX). В нынешнем, утилитарном XXI быть прекрасной сложно. Жидкий волос, пущенный по плечам, пиджак оверсайз, изможденное до анорексии лицо никого не красят. Современная мода тороплива, утилитарна, неженственна. Надо сильно постараться, чтобы хорошо выглядеть в одежде, которая больше всего напоминает спецовку на вырост или костюм театрального Гавроша. И надо признаться, в нынешнюю эпоху, когда в моде полукровки и смешение рас, когда античная красота стала пережитком, и правильным считается не овальное лицо мадонны, а задорная мордочка попзвезды полунегритянского-полуазиатского происхождения: резкие скулы, крохотный носик, большой пухлый рот, - Гончарова – в оверсайзах и рваных джинсах – далеко не каждому пришлась бы по вкусу.
        Собственно, и тогда находились скептики.

        «Свет, как всегда, преувеличил красоту госпожи Пушкиной», - иронизирует Алексей Вульф. Собрат Александра Сергеевича по перу, поэт Туманский не увидел в его юной супруге «ничего особенного». «Беленькая чистенькая девочка… с лукавыми глазами». И отмечал, как мы помним, безобразный наряд новобрачной.
        Возможно, Туманскому не хватило антуража. Элегантная мадам Пушкина была еще впереди; после свадьбы, в безвкусном наряде провинциальной барышни (Москва в те дни была всего лишь полустолицей) будущая светская львица наповал не сбивала. «Чистенькая девочка», - и только. Огранку бриллианту придали Пушкин и фея Загряжская, и – армия портных, сапожников и куаферов. Наряду с красотой современники хором воспевали элегантность Мадонны; жена Пушкина и дома одевалась в шелка и кружево. Надежда Осиповна в одном из писем отпустила шпильку в адрес невестки, рассказав, как маленькие Пушкины отказались подойти к бабушке, поскольку на ней было затрапезное платье, а детки привыкли видеть дам, одетых по последнему слову моды…
        Без пиетета все там же, в Москве, воспринимали молоденькую Гончарову и другие. Да, хороша, но есть не хуже, и лучше есть. И как потешались смешливые сестры Ушаковы, Елена и Катенька, вечная невеста Пушкина, как обхихикивали незначительный по нынешним меркам недостаток «Карса» (так они звали красотку). Крупная нога – всего-навсего; в наше время общей акселерации и 180 как стандарта красоты, великоватые ступни не кажутся чем-то безобразным, но в тот элегантный, аристократический век большие руки и ступни представлялись изъяном, присущим грубому крестьянскому сословию. Меленькие конечности считались достоинством даже у мужчин, а уж у женщин были не руки, а ручки, не ноги, а ножки… Влечение Пушкина к женским ногам доходило до фетишизма, что в эпоху платьев в пол было понятно: женская грудь обнажалась почти полностью, а ноги плотно укутывались несколькими слоями материи, и приподняв подол, женщина показывала сокровенное… Увы, злючкам Ушаковым было над чем смеяться. 113-ая любовь поэта не была идеальной.
        «Наталья Николаевна была очень хороша, – вспоминала княгиня Долгорукова, – высока ростом, стройна, черты лица удивительно правильны, глаза одни небольшие, и одним она иногда немного косила: quelque chose de vague dans ie regard (какая-то неопределенность во взгляде)». А вот что говорит Станислав Моравский, которому и красавец Дантес показался весьма дюжинным господином: «Ее лицо было чрезвычайно красиво, но меня в нём, как кулаком, ударял всегда какой-то недостаток рисунка. В конце концов, я понял, что не в пример большинству человеческих лиц, глаза её, очень красивые и очень большие, были размещены так близко друг от друга, что противоречили рисовальному правилу: «Один глаз должен быть отделён от другого на меру целого глаза».
        Фирменную же печаль взгляду Натальи Николаевны, которую отмечали многие современники, придавали не косящие глаза, а прямые брови – концами вверх над переносицей, как на маске страдания.
        И самым яростным противником прекрасной госпожи Пушкиной был, как ни странно, самый романтичный русский художник Карл Брюллов. Возможно, то была личная неприязнь друга Пушкина, который, едва столкнувшись с бытом первого поэта России, задал ему вопрос в лоб: на кой черт ты женился? (Неприятие семейной жизни приятеля не помешало спустя три года неудачно жениться самому Брюллову). Он невзлюбил Пушкину, как невзлюбил ее Соболевский; напрасно Александр Сергеевич лелеял мечту заиметь женин портрет кисти «великого Карла», тому исфрантившаяся Мадонна не понравилась не только в качестве жены гения, но и в качестве модели. Он нашел ее невзрачной, заурядной и косоглазой, но готов был написать портрет самого Пушкина… за два дня до назначенного сеанса поэт был застрелен Дантесом.
        Надо сказать, правильные лица моделей Брюллова на многочисленных «итальянских» картинах не столько миловидны, сколько выразительны. Их красота более тяжеловесна и ближе к античным образцам; в менее четких чертах Натальи Николаевны больше легкости, больше миловидности. Недаром современники называли ее романтической красавицей.
        Мы знаем лицо Натальи Николаевны по портретам; фотографий молодой Пушкиной нет. Дагерротипы изображают уже пожившую женщину с тонким суховатым лицом; необъятные юбки, мелкие оборки сверху донизу – Пушкина-Ланская и в зрелом возрасте была щеголихой. А вот портреты… ох и ненадежные люди художники – на портретах, даже одной кисти, Мадонна непостижимо разная; иногда сложно поверить, что это всё Гончарова, с теми же тонкими, подчас суховатыми чертами лица - в портретах нет сходства. Да и красавица Долли на холстах заурядна и категорически не походит на собственный дагерротип. Эта узколицая феечка: глаза в пол-лица и мушиный ротик, - на серебряной пластинке странным образом преображается в решительную большегубую даму, разительно похожую на деда Кутузова. Губы Пушкиной – с булавочную головку у Брюллова - на дагерротипах также крупнее, мясистее - и это в пожилом возрасте, когда глаза становятся меньше, рот подсыхает, а нос увеличивается. Некоторые портреты кисти Макарова решительно опровергают Брюллова, особенно прелестный портрет 1851 года, где легкая вуаль покрывает голову женщины на восточный манер. Если изучить дагерротипы анфас Ланской – Пушкиной, то ярче всего сходство именно с этим портретом, где довольно пухлогубая Пушкина напоминает восточную Рашель. В профиль же налицо сходство с поздним портретом Лаша – та же суховатость черт, гладкий лоб, характерный острый нос. Носик здесь слегка подрезан, о чем признавалась в письме сестре сама Наталья Николаевна. Как быть! художники того времени подправляли моделям рты, «подтягивали» овал лица, укорачивали нос; бывало такое и с Натальей Николаевной, - это был своего рода фотошоп. Восстанавливать подлинный облик по полотнам бессмысленно, портрет дает общее представление о человеке, не более.
        Гау, Брюллов, Лаш, Макаров, – каждый из них видел свою Пушкину, но чудесней всего Наталья Николаевна на знаменитом портрете Александра Брюллова (собственно, по этой работе его и знают) и на портрете Гау, от которого сама модель была в экстазе, - в полупрофиль, с плерезом из перьев на голове.
        Однако есть нечто, что может схватить только художник: характер модели. Нежная скромность молоденькой Натали на портрете Брюллова, стыдливый, тюльпанообразный наклон головы. Изящный поворот шеи у Макарова на полотне 49 года - невольно веришь Еропкиной, соседке по поместью, которая отмечала: «Сильная, ловкая, она была необыкновенно сложена, отчего и каждое движение ее было преисполнено грации. Глаза добрые, веселые с подзадоривающим огоньком из-под длинных бархатных ресниц. Но покров стыдливой скромности всегда вовремя останавливал слишком резкие порывы. Но главную прелесть Натали составляли отсутствие всякого жеманства и естественность. Большинство считало ее кокеткой, но обвинение это несправедливо. Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении, помимо ее воли, покоряли ей всех». И необыкновенно ласковый взгляд немолодой уже Ланской на темной, мрачной картине Лаша – мрачной, кабы не светлое лицо модели. Красота – не только черты лица; Наталья Николаевна, повторяю, была милой женщиной, и это пленяло в ней сильнее всего.
        Итак, поверим портретистам, поверим поэту, который не мог на красоту взирать без умиленья, поверим, наконец, современникам…

        Ох уж эти современники… ох уж эти хороводы вокруг красивой женщины… Баснословная (в прямом смысле этого слова) популярность Пушкиной затмевала славу Пушкина. По едкому замечанию все того же циника Вульфа о Наталье Николаевне в столице и за ее пределами говорили больше, чем об Александре Сергеевиче.
        У Доде в одной из пьес есть такая фраза: скажи себе, что прекрасна, и ты уже наполовину красавица. Давайте посмотрим, отчего зависит популярность красавицы.
        Волшебное «зеркальце», муж Натали - как поэт, падкий до всякого рода красоты, - первый убедил Мадонну в собственной неотразимости. Она училась одеваться – насколько это важно, вспомните поэта Туманского и романы Бальзака, - выходила в свет. Жена известного человека, Натали неизбежно угодила под свет прожекторов. Милую женщину (а Наталья Николаевна была милой женщиной, ее простой, «аристократический» тон отмечал муж, изящество и приветливость – многие) заприметила царская фамилия; поклонники множились. Множились слухи – примерно так работает реклама. И вот уже «ничего особенного» становится модной женщиной. Экзальтированные юнцы влюблялись в Пушкину заочно, даже не видя ее, только следуя моде и поддавшись слухам. Да, репутация красавицы на четверть строится на рекламе, на стадном чувстве. Если что-то или кто-то нравится кому-то, это что-то (кто-то) становится лакомым куском для многих. Половина, как мы помним – это уверенность в собственной неотразимости. Остальная четверть – это собственно привлекательность женщины: лицо, фигура, походка, манера говорить, голос, манера держаться, одежда, в конце концов.
        И последняя составляющая формулы: количество поклонников возрастает прямо пропорционально желанию женщины их – поклонников - иметь. А у Натальи Николаевны желание покорять и царствовать было огромно. Именно здесь кроется разгадка того, почему прехорошенькие, но робкие женщины подчас остаются в тени, и почему их затмевают птички ничуть не краше, а то и вовсе с незатейливым оперением. Чем шире размах каждой составляющей математического уравнения, тем оглушительней успех женщины. Успех Гончаровой один из самых впечатляющих – на века. Среди красавиц в тесном ряду истории –  вроде королевы Марго и королевы Марии Стюарт и разных курв a’la Нинон.

        Зная женщин, Пушкин понимал и формулу успеха: «…Легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут».
И как мужчина опытный, он остерегал Мадонну: «К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают? не знаешь, на кого нападешь. Прочти басню А. Измайлова о Фоме и Кузьме. Фома накормил Кузьму икрой и селедкой. Кузьма стал просить пить, а Фома не дал. Кузьма и прибил Фому как каналью. Красавицы! не кормите селедкой, если не хотите пить давать; не то можете наскочить на Кузьму».

        И здесь мы возвращаемся к Дантесу, которого оставили в пятой главе.

        К 36-ому году Пушкин и Гончарова жили вместе пять лет. Он был разочарован, она поостыла. Семейная жизнь трещала по швам, бюджет стремительно летел в пропасть. Но как ни тяжко приходилось мужу – а он вертелся ужом, пытаясь свести концы с концами, - Наталья Николаевна не прекратила выезжать. Это удивительное детское легкомыслие малообъяснимо; при катастрофических долгах первым делом урезают расходы. Вероятно, Пушкин был прав, подчеркивая детскость, незрелость своей Мадонны; ее единственную он изображал ребенком, копируя старую акварель, на которой большеголовая голубоглазая девочка серьезно смотрит на зрителя… Беда была в том, что ребенку требовались недетские игрушки. Ко двору жену придворного камер-юнкера требовала и царская служба; Пушкин оказался в безвыходном положении. Влияние на жену он утратил; собственно, его семейная жизнь шла по алгоритму, описанному язвительным холостяком Бальзаком («Физиология брака»). Пушкину, знакомому с «развратной» книгой, как он некогда ее называл, нелегко, должно быть, далось осознание, что он идет дорогой, предсказанной великим французом, и тем сильнее поэт растерялся, когда понял, что жене очень нравится смазливый офицер, и жизнь опять его обманула, отобрав и любовь той, в которой он был настолько уверен, что и не пытался ее полюбить, вздыхая пять лет по исчезнувшей польской гордячке.

        Да, здесь его ахиллесова пята. Братская любовь в браке – вещь гиблая. Сторонники Натали возопят: она была права! как можно жениться без любви! и пр. Да… так. Женятся. Есть в русском языке поговорка: стерпится – слюбится. Как быть, если бедный поэт никогда не знал, как выглядят любовь и счастье?.. Дон Жуан бежит не потому, что не хочет любить, а потому, что не может. От несчастной любви Пушкин бежал к другим женщинам, и на одной из них он женился.
        Тем не менее, все недолгие брачные годы стоял он за Гончарову горой - как не стоят многие, окрутившие в свое время барышню по великому чувству, - отчасти жалея ее, совсем еще девочку, отчасти отстаивая свое право на выбор женщины. Если вина Пушкина была в том, что он связал свою жизнь с нелюбимой, то Натали виновна в той катастрофической бедности, которая сломала поэту хребет, и в том, что спровоцировала ту щекотливую ситуацию, из которой они оба выкарабкались только ценой его жизни.
        Процесс шел обоюдный. Он женился, чтобы обрести вожделенный покой, она шла замуж, очарованная мужчиной, и нашла доброту, но не нашла любви; он пренебрегал женой, как некогда пренебрегал любовницами. Она заставила его считаться с собой, но в жизнь его вошла только наполовину, потому что, как сказала дочь Карамзина, никогда не понимала своего гениального мужа. Он флиртовал, и она флиртовала в ответ, женским неистребимым чутьем угадав, что высечь искру в нем может только ее лицо и ее рассказы – как подружке – о бесконечных поклонниках. Вначале она прибегала к шоковой терапии из ревности, чтобы почувствовать себя необходимой мужу, затем – по привычке, как к зеркалу, отражающему ее несравненную красоту. А затем, как сказала Вяземская, ей стало все равно. К 36-ому году они оба устали от брака; не найдя покоя, многотерпеливый поэт тем не менее держит лицо; характерно его письмо Нащокину, где он восхваляет брак как способ оставить после себя «племя младое»: «Один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую», - и с некоторой грустью подытоживает: «Из этого следует: хорошо, что мы женились». И только в разговоре с Брюлловым его прорывает: хотел уехать, да не пустили, ну и женился. Картины брачной жизни Александра Сергеевича так же не зашли художнику, как и лицо его Мадонны: «Это… было грустно и рисовало картину натянутого семейного счастья».

        36-ой не заладился с самого начала. Тяжело болела мать; в эти последние месяцы поэт впервые почувствовал родительскую любовь. Умирая, Надежда Осиповна просила у сына прощения; он сопровождал гроб с телом матери в Михайловское, к Святым Горам, где меньше чем через год предстояло упокоиться ему самому. Имущественные хлопоты семейства Пушкиных легли на его плечи, досаждали дрязги с зятем Павлищевым, дележка ползущего по швам имущества. Даже братец Левушка норовил влезть на шею безотказного старшего брата. К счастью, беременная Наталья Николаевна была привязана к дому, и он рылся в архивах, Петр Первый занял его надолго. «Современник» скрипел; роясь в бумагах в Москве, он скучал по семейству, что шумело и разрасталось, и грозился взять жену к себе; истерически целовал письма – слава богу, дома все в порядке, - и пенял ей за нерегулярную переписку, по-прежнему за нее, бестолковую, беспокоясь… Ближе нее у него никого не было. Лояльные вдове Пушкина до потери правдоподобия Нащокины вспоминали, как весел он был в мае, в Москве; если это так, это было его последнее веселье. Племянник Лев Павлищев со слов матери показывал, что Ольга Сергеевна была поражена, как худ, желт и нервозен стал ее брат. «Александр Сергеевич не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол, письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки». Он размышлял о смерти и довел до слез жену Нащокина, расписав прелести святогорского грунта, в котором закопали его мать, и как покойно Павлу Воиновичу будет лежать в святогорском песочке… Павлу ли Воиновичу он предназначал этот грунт?..
        Где было весело – так это на Елагинском острове, куда на лето перебралась царская фамилия, и где вокруг сестер Гончаровых вился Дантес. Траур по свекрови закончился, мадам Пушкина лицом к лицу встретилась с поклонником, которому так изящно отказала в прошлом году…

        Раззадоренный француз понемногу начинал раздражаться. Еще зимой женщина призналась ему в любви, и он ждал естественного завершения этого затянувшегося дивертисмента. Почтение его, восхищение добродетелями любимой день ото дня испарялось, замещаясь понятным нетерпением вожделеющего мужчины. Однако «жеманница» ускользала, здоровым радостям плоти предпочитая прелесть слияния двух душ. Сближению Жоржа и Натали способствовала Екатерина; есть мнение, что она была шпионом Дантеса, докладывая ему о передвижениях сестры. На что она надеялась, сказать трудно, может, была счастлива одним лицезрением своего кумира, а может, рассчитывала отбить его у сестры, что ей, в общем-то, удалось. Во всяком случае, сестры наслаждались пикантной ситуацией; молодая замужняя женщина, ничуть не смущаясь, распаляла чужого мужчину. Летом 1836 года Жорж Дантес находился в положении Кузьмы, обкормленного селедкой.
        По сути, характер их отношений не выходил за рамки тогдашних общепринятых приличий. По словам Трубецкого, флирт николаевской эпохи был довольно волен и допускал записки, обнимашки, поцелуйчики. Беда была в том, что объяснение полугодовой давности ставило мадам Пушкину в двусмысленное положение. Каролина Адамовна – или пушкинская Татьяна, - отказав поэту, ушла, и больше они никогда не виделись. Наталья Николаевна сказала: нет, - но ухаживания влюбленного офицера принимала и провоцировала (Трубецкой упоминает «частые записочки, приносимые Лизой (горничной Пушкиных)», упоминает записки Дантес, в своих показаниях перед военным судом признаваясь, что «выражения некоторых могли возбудить щекотливость мужа»); это и было тем самым жеманством, в котором упрекал ее Дантес, и то блюдо из селедки, от которого остерегал ее дальновидный муж. Ах, боже, боже! нужны были опыт и твердость видавшей виды Собаньской, дабы противостоять натиску человека, которого любишь, а у этой бедной простоватой девочки, которая до тридцати лет терялась, когда входила в гостиные, не было ни характера, ни благоприобретенной мудрости.
        Отношения убийцы Пушкина и его жены интерпретируют по-разному. Кто-то начисто отрицает интерес Натальи Николаевны к юному кавалергарду, кто-то неохотно признает: ну да, молодая была, глупая… Но эти последние сильно умиляются, мол, жена Пушкина поступила как его идеальная героиня. Умиляться нечему. Повторяю, это чисто завлекательный финт: отталкивать, не отпуская; самое страшное, что та интенсивность, с которой Дантес преследовал жену поэта, объяснялась именно теми авансами, которые выдавала ему Мадонна. 
        Пушкин попал в собственную ловушку. То объяснение, которое они с полячкой выстрадали годами их отношений, вылилось у него в стихи, но стихотворное объяснение вымышленных им героев породило объяснение карикатурное - молодого прощелыги и его, Пушкина, жены, с какого-то перепугу решившей влезть в шкуру романной героини. Ах, как рвал он, должно быть, на себе волосы, когда буквально месяцы спустя эта бестолковая девочка каялась перед ним, ибо она ничего, ничего – по словам Вяземской – не утаивала от мужа…

        Однако роман был настолько явен, что Александр Сергеевич почуял неладное задолго до анонимных писем. Княгиня Вяземская, хороший друг, первая заприметила нечто неприличное в отношениях Дантеса и жены Пушкина. Переговорив с последней и услышав умилительно-наивное: мне с ним весело! да ничего не будет! - Вера Федоровна попросила француза «производить свои ухаживания где-нибудь в другом месте». Вещь неслыханная – как же должны были забыться эти двое, что хозяйка озаботилась о чести своего дома и… дома пушкинского!
        Тогда пара стала встречаться у Карамзиных. В сентябрьском письме С.Н. Карамзина отмечает дикий, рассеянный, блуждающий взгляд, каким поэт следит за женой и ее поклонником. «Жалко было смотреть на фигуру Пушкина», - добавляет она. Он растерялся, он не знал, что ему предпринять. Настала осень, которая традиционно кормила их целый год, но впервые за много лет поэт не поехал в Михайловское. «В деревне я бы много работал, - здесь же я ничего не делаю, как только раздражаюсь до желчи».
        И о чем он думал – великий поэт, к последнему, 36-ому, году вполне осознающий свою грандиозность (уже был написан «Памятник»), - о чем он думал, когда на одном из балов в ожидании экипажа его прекрасная жена стояла, прислонившись к колонне, в окружении кавалергардов, расточающих ей комплименты, - в стороне от него?.. Хохот, шутки, веер возле смеющегося женского рта… «Несколько в сторону, около другой колонны», как чужой, «стоял в задумчивости Пушкин, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре». Что было в его голове? какие беды он прозревал? не налетела ли на него прежняя тоска безумных сожалений?..
        Ибо той осенью он беспрестанно вспоминал землю обетованную – Тавриду.
Маринист Айвазовский рассказывал, как выпытывал поэт, узнав, что молодой художник - уроженец Крыма: с какого города, давно ли здесь, и не болеет ли он в здешнем климате, и, если уж он здесь так давно, не тоскует ли он по родине… О, как хотелось просто поговорить о Крыме, услышать слово: Крым, Крым, Крым!.. А рядом стояла прелестная до невозможности жена; ее элегантный наряд художник отметил особо.
        «Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату: письмо ваше разбудило во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колыбель моего «Онегина»...» — писал он Н. Б. Голицину уже 10 ноября 1836 года, то есть после пресловутого пасквиля. Что ж… Этой осенью шпионка вышла замуж в третий раз. Первого октября Бальзак упоминал Собаньскую в письме Эвелине Ганской в связи с предстоящим ее замужеством и предсказывал, что она будет несчастлива. Ко всем переживаниям поэта не примешалась ли горечь утраты в очередной - третий раз? Она уходила в прошлое неотвратимо и на сей раз безвозвратно.
        19 октября лицейские праздновали очередную годовщину; в этот день Пушкин закончил «Капитанскую дочь» - последнюю свою значительную вещь; явился он крайне грустный и только начал читать очередную лицейскую песнь: «Была пора, наш праздник молодой сиял, шумел и розами венчался…» - как слезы полились из его глаз… Ах, эта ушедшая молодость и вечная тоска по несбывшемуся!
        Но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана…
        Нервы его были совсем расстроены.