Злая звезда. Глава 4

Иван Шамякин

ЗЛАЯ ЗВЕЗДА
Перевод с белорусского
М.Прокоп

                ***

     Радовал Глеб — своим постоянством. С уроков не убегал, девчонок не менял. И любовь его к природе, как, наверное, и к Ирине, только росла и крепчала. В детстве, в юности рыбачил, как все они, Пыльченко, но без особого рвения, сдержанно, а потом стал постепенно заядлым рыбаком, профессионалом, профессором…

     Может, поэтому после института и попросился сюда — в Припять и на Припять. Нет, в эти места добился направления из-за Ирины и из-за матери — чтобы быть поближе к дому. Вот и накануне свадьбы где-то рыбачит со своими друзьями-атомщиками. Хотя какая рыбалка по такой воде?! Река ещё не вошла в берега. Рыба гуляет на лугах.

     Мысли мои, мысли, лихо мне с вами! Что это вы так обуяли сегодня? А нужно позвонить Соболенко, выяснить, почему вчера, по сводке, у него снизился надой. Хотя — кому это нужно? Так, по инерции.

     Говорим столько слов о хозяйственной самостоятельности, о расчёте, а опекаем по мелочи. Соболенко, как и другим председателям и директорам, молоко это и мясо спать не даёт, а мы их всё подгоняем, дёргаем.
     Можно даже не сомневаться, что Первый давно позвонил сам, а может, и съездил уже, потому что любит утренние вылазки — чтобы  никто не спал, и чтобы упрёком было всем остальным: я, мол, полрайона объездил, а вы сидите. Однако всё равно спросит: а что там у Соболенко? И попробуй не ответить — станешь безответственным учеником строгого учителя. Сказать, может, ничего и не скажет, но что подумает — известно. И это оскорбляло Владимира Павловича — что про него думает Синяков.
     По логике, по уму, всё должно быть наоборот: Пётр должен быть его учеником — и по возрасту, и по опыту. Хорошо, что у него хватает выдержки, и он давно научился гордость свою и все остальные эмоции зажимать в кулак. Кукиш в кармане — некрасивый жест, но он помогает защититься от начальства весёлой иронией.

     Однако как же тепло накануне Первого мая! Дети на школьном дворе гоняют мяч в одних майках. Счастливые. А ему сейчас нужно идти… на голгофу.

     Владимир Павлович глянул на часы над дверью. Когда-то он был против того, чтобы в кабинете висели часы. А после оценил новшество: помогает экономить время. Глянешь на часы, на руку как-то поглядывать не всегда удобно, — и заболтавшийся посетитель, особенно из подчинённых, догадается, что нужно закругляться — председатель человек занятой.

     Стрелки стремительно приближались к цифре 10. Пятница — приёмный день. Вот-вот потребуется спуститься вниз, в приёмную, где ещё часа два назад, как открылась дверь, толпились люди, занимали очередь.

     Когда-то, будучи моложе, Пыльченко любил приёмы — интересно было вникать в человеческие характеры.
     Последнее время боялся их, настроения своего — сорваться боялся. Нигде и никогда он не ощущал себя таким чиновником и бюрократом в худшем смысле этого и без того оскорбительного определения, как во время приёма просителей. И нигде он не проживал так своё бессилие и безвластие, потому что нигде в таком концентрированном виде не выступало социальное неравенство, несправедливость. Даже там, где обязательно требовалось помочь человеку, у председателя не хватало ни средств, ни прав.

     Почти четверть столетия, как он работает — в комсомоле, в партии, в советах. Периодика и телевидение кричали о расцвете, благосостоянии, счастье… И сам он говорил такие же речи и — что парадоксально! — в молодости верил в социалистический рай, хотя ежедневно видел вокруг людей, которые ютились в бараках, жили на двадцать-тридцать рублей пенсии, a в колхозах женщины несли с тока зерно в голенищах сапог, в наволочках, обвязав ими свои худые тела, втянутые животы.
     Все несли. Все воровали. И не по той причине, что люди плохие, воры, а потому, что не надеялись на зарплату, на которую можно было бы прокормить детей.
Большим благом стала гарантированная оплата труда. Но всё равно село, земля не привлекает, убегают люди, хотя в Беларуси, ещё, как говорится, бог ночует.

     Сейчас от селян меньше всего претензий, больше — от горожан (а какой это город — то же самое село!), тем не менее, статус людей другой и требования другие.

     Теперь, наконец, стали говорить правду о жилищных проблемах. Гласность прибавила людям смелости, настойчивости.
     Во время последнего приёма один разочарованный рабочий мебельной фабрики метнул в председателя не просто слова — камни. «Сам ты занял домище в семь комнат на двоих с женой, а мои дети — в подвале».
     Комнат четыре, но не упрекнёшь же за преувеличение, не станешь что-то доказывать. Да и что докажешь?! После подобных приёмов чувствуешь такой душевный разлад, такую физическую усталость, что начинаешь уже тревожиться за своё здоровье.

     Ничего особенного не случилось. Однако приёмы начал бояться. Укорял себя. Ольгу попросил, чтобы содействовала. И она это делала — всю жизнь настраивала, идеалистка и гуманистка, на доброту и помощь людям. И всё-таки, он находил зацепки, оправдания, чтобы перебросить приёмы на заместителей. «Они молодые, им нужно учиться жить». Но кто-то пожаловался Синякову, что председатель не проводит приёмы, или со своих кто-то шепнул: информаторов хватает.

     Сегодня у него — уважительная причина. Пойти и сказать: «Люди добрые, сына женю. Сегодня свадьба. Разве мне до приёма?» Такую причину должны бы уважить. Но не осмелился произнести — не хватило духа. Слишком много людей ожидало его. Если бы чуть меньше. Посоветовал одному, давнему надоедливому просителю, обратиться к председателю — зашумели, не по-доброму зашумели, агрессивно, раньше так не реагировали. Демократия!

     Вошёл в приёмную. Рассеянно поздоровался с секретарём исполкома Дарьей Селивановной Гаплик. Располневшая женщина с удивительно молодым, просто девичьим лицом (а у неё дочь невеста!) — сидела за отдельным столиком, разложив добрый десяток остро заточенных карандашей, поскольку писала только карандашами, ручек не признавала. Не сказать, чтобы Гапличиха, как её называли, была выдающимся работником, но Владимир Павлович любил своего секретаря, даже лень прощал, потому что безобидная какая-то она, не раздражала — как ребёнок. Особенно нравилась хитрая независимость Дашиных взглядов, рассуждений; прикидывается наивной, будто не понимает, а высказывает жёсткую правду.
     Начальство высшее, комиссии разные не раз упрекали председателя: «Образумь ты своего секретаря. Она что — и людям такое может ляпнуть?» Может. Даша всё может. Городская легенда.
     Когда-то она сильно впечатлила его, когда вытолкала из кабинета инвалида-пьянчугу, который разбушевался, надавала в спину мягких тумаков, а тот не огрызнулся даже в ответ. Если бы пожаловался — не избежать бы скандала.
     Но на Дашу никто никогда не жаловался, она была своя — не бюрократка. Собственно, за это и ценил её руководитель.
     Женщина понимала, что человеку сегодня не до неё, хотя часто она начинала работу с того, что пересказывала весёлые городские новости. Вот откуда только знала?! Не баба, а настоящий пресс-центр. Хотя это была своего рода зарядка, помогающая настроиться на нужный лад.



Продолжение следует