Девять дней без любви

(в ритме затихающего вальса)

День первый
(среда)

– А куда вы идете? – девочка едва поспевала за двумя карапузыми сорванцами лет до десяти, не старше. И своим видом, и интонацией вопроса она настолько хотела понравиться, что было даже странно, как они могут этого не замечать.
– К тебе домой – спать, – ответил один из ребят и с пониманием подмигнул товарищу.
Уже сейчас в мальчишке неуловимо чувствовалась просыпающаяся мужская самоуверенность, которая не раз еще приведет его к ошибочным решениям и  глупым обидам. Но это после, а пока он всего лишь ребенок, горделиво приосанившийся от удачно придуманной остроты. До вечера он будет считать себя героем. Девочка вздохнула что-то про себя и отстала. В мужские игры не брали: приходилось спешно взрослеть, рожать детей и становиться домохозяйкой. Но и это отложим до завтра, а на сегодняшний вечер – куклы.
Я прошла мимо, отметив мимолетной улыбкой случайную прочитанность их будущего. Мальчик будет нравиться женщинам, но только тем невинным, чтобы не употреблять слова глупым, которые не смогут почувствовать его изнутри. Его же будут интересовать как раз эти, другие. Впрочем, не настолько, чтобы он делился с ними чем-то действительно для него важным. Он будет неплох в бизнесе, по крайней мере, всегда сумеет выгодно и быстро договориться о поставке вагона с песком, женитьбе на подходящей женщине и рождении сына. Хотя его умение идти на компромисс, возможно, уговорит его и на дочь. Девочка, если повезет, сумеет стать подходящей женой, что значит – находиться под боком, всегда рядом, но не мешать – научится быть незаметной. Станет растить свое дите, с радостью принимая от мужа подарки и деньги, а со временем – даже требуя. Прикрывая свою немощность тем, что ребенок не свой, а общий, с ее слов – «наш». И точка. Точнее – восклицательный знак. Это удобно. Женщины добычу не упускают. Кем вырастет его друг, осталось до конца неясным. И в этой недосказанности тоже была своя прелесть. А вдруг, хорошим человеком…

На десять дней я осталась одна и по вечерам пила джин (с тоником, конечно), чтобы хоть как-то уснуть. Я волновалась, нервничала и подчиняла жизнь изначально сложившейся формуле: у меня нет мужчин, есть мужчины, у которых есть я. Слова «мы», «мой», «вместе» никогда не входили в привычный лексикон. Я решительно избавилась от них когда-то давно, а теперь боролась с отчаянным желанием все-таки узнать, что же они обозначают. В этой войне мне весьма помогала невозможность желаемого, – мой мужчина снова исчез, и было совсем неизвестно, с какими чувствами он вернется. Вернется? Я корчила испуганные гримаски перед зеркалом, отлично понимая, что расстаться навсегда можно меньше чем за минуту. Пила джин, судорожно сжимала в объятьях подушку и жестко пряталась в нее лицом. Слова «моя» «вместе» и «мы» в его жизни тоже отсутствовали. И я сомневалась в том, что его интересует их значение. Любопытство так часто заканчивалось разочарованием, что он устал чего-либо хотеть. Разве что закрыть глаза и больше никогда ни о чем не думать. Веришь, я отпустила бы тебя даже на войну, если бы знала наверняка, что там, в одиночестве, среди таких же Зверей, ты будешь счастлив…

Он умирал, теперь даже Ира вынуждена была с этим согласиться. Вставать с кровати Денис уже не мог. От его внушающих уважение 90 килограмм, осталось едва ли 60. Он все чаще засыпал на полуслове и просыпался так же внезапно, продолжая говорить начатую полчаса назад фразу. Случилось и самое худшее, то, чего боялся всю жизнь – Деня ослеп. А ведь он был художником. Ира все чаще замечала, как он наугад шарит руками по столу рядом с кроватью, чтобы найти и из последних сил сжать в кулаке кисть. Как она плакала! Тихо, чтобы он не мог догадаться, глядя в упор своими пустыми глазами. Как она гладила его запущенные волосы, когда он все-таки забывался. Как она целовала морщинистые веки. Как прижималась к иссохшим желтоватым щекам, от которых другому захотелось бы отодвинуться подальше. Ира больше не могла прятаться от мысли о том, что он умирает. Она постарела на десять лет и теперь выглядела на свои пятьдесят с хвостиком. Тридцать из них они были вместе. Тридцать из них он не забывал повторять: "Ирочка, обещай мне, что ты без меня устроишься!" Еще тридцать их разделяли – Денис недавно перебрался через свой 80-летний рубеж. И, видимо, слишком устал.

День второй
(четверг)

Большая грузная женщина, покачивая бедрами, уверенно продвигалась вперед по узкой парковой дорожке. Она шагала домой с базарчика и считала, что эта тропинка значительно сократит путь. Не так уж легко было тянуть к ужину пакет молодого картофеля и авоську с уткой, пристроенные для равновесия в разных руках. Почти у дороги ее догнал длинноногий парень и, весело подхватив ношу, сказал:
– Привет! Давай-ка помогу.
– Где ты был раньше, когда я вчера огурцы на закрутку покупала?! – ворчливо осведомилась тетка, передавая пакеты.
Он хотел было что-то ответить, но только вздохнул обиженно и смолчал. Перечить матери всегда оказывалось бесполезным. Вечернее солнце больше не путалось в ершике его волос, превращая их цвет в тяжелое, темное золото. Улыбка тоже исчезла.
Я вздрогнула – из-за этой фразы через пятнадцать лет он оставит семилетнюю дочь и разведется с женой. За десять годовщин их будущего нелепого супружества (в день свадьбы каждому будет по двадцать, и оба не будут знать, чего же им нужно) он перестанет интересовать ее даже на ту малую толику, которую удавалось хранить первые три года, до рождения ребенка. И все чаще она, сама того не замечая, станет ему указывать на несостоятельность – мужскую, личностную, хозяйскую. Первое он научится терпеть и, сделав несколько неудачных попыток на стороне, даже поверит. После этого и второе примет как истину, так никогда и не добившись хоть сколько-нибудь значительного шажка в карьере. И с каждым годом он будет становиться все тише, начнет мастерить мебель для дома и сам потихоньку справляться по хозяйству. Все чаще станет чувствовать себя тридцатилетним, хотя до третьего возрастного рубежа будет еще далеко. А однажды, когда он в хорошем настроении вернется домой и предложит жене выйти с дочкой в парк на прогулку, она небрежно бросит это самое, «Где ты был раньше, когда…». Вот здесь ее раздраженные интонации и холодные глаза доберутся наконец-то до его сердца. Вот здесь он взбунтуется против того единственного обвинения, с которым был не согласен – не хозяин. И вспомнится солнце, которое было когда-то, и надежды, и смешная девчонка из параллельного «Б» класса. Он проживет еще четыре года вместе с женой, каждый день утром отворачиваясь к окну, чтобы после того как проснется, первым не увидеть ее лица. Больше не выдержит и подаст на развод, оставив семилетнюю дочь, которую любил до безумия. Уйдет в никуда – снимать квартиру и работать дальнобойщиком. Так и не встретит женщины, к которой научился бы относится без опаски, но в дороге, пустой или груженый, на привалах со шлюхой под водку, а иногда и без – будет иногда чувствовать себя счастливым…
 
Солнце. Город ждал дождя, а я заглядывала в календарик и считала дни до его возвращения. Наверное, выглядела смешно, – день был только второй. Оставалось восемь – не так уж много.  И я смиренно варила кофе по утрам, ходила на работу, звонила подруге. Делала все то, что обычно, ничуть не изменяя привычкам и обнадеживающему бодрому настроению. Вечером, сквозь удушливую жару, выбредала гулять с собакой. Вспоминала зиму. Как однажды вночь он пошел гулять вместе со мной … А теперь солнце. Он уехал. Я иду по парку одна, стараясь держаться в тени поближе к деревьям. Вслед за грузной женщиной. Вдоль линии метро. Мне очень не хватает его и снега, и желания упасть на белое холодное покрывало с уверенным «Иди ко мне!» Останавливаюсь, сжимаю поводок в ладони, бросаю собаке команду «Иди ко мне!» по которой пес тут же оказывается рядом и прилежно садится слева от меня, как положено. «Хорошо. Молодец. Спасибо. Гуляй». По крайне мере эту глупость я могу себе позволить – крикнуть на всю рощицу «Иди ко мне!». А прохожие пускай думают, что девушка просто позвала черного дога. Я вообще могу позволить себе все что угодно. И грех мне жаловаться на жизнь. Вскидываю ладонь в призывном взмахе и приветствую поезд метро. Машинист поворачивает в мою сторону голову в окошке и ответно нажимает на гудок. Я не могу рассмотреть улыбается он или, наоборот, сердится от моей дерзости. Улыбаюсь я – поезд сигналит, и не известно добрый он или злой. Совсем, как в детстве, когда я подолгу махала им с моста и пыталась ответить на собственный наивный вопрос. Совсем как в детстве.
 
Вначале Ира была его ученицей. Она ходила за ним следом с широкооткрытыми глазами, слушала и… влюбилась, как в Бога. Он ее совсем не замечал. Когда рассеяно вкладывал в ее руки свои эскизы и просил отнести в 217-ю. Он был молод и с пятидесятилетней уверенностью все еще пытался научить окружающих видеть мир. Ира научилась и ревностно защищала его проекты, и устраивала выставки, и вовремя подхватывала рисунки из рассеянных рук. Если он, работая в театре, утверждал, что сцену для актеров нужно поставить под углом – она знала, что это истина. Она умела видеть мир его глазами, другие – нет. Он спорил, он переставлял в исходное положение подлаженные режиссером под себя декорации, подавал заявления об уходе, дрался – он был художник. Она молчаливой тенью преследовала его всюду, едва дышала, чтобы не догадался прогнать ее прочь. Старалась быть незаметной, потому, что не верила в счастливую возможность быть вместе с ним. Нет, к тому времени он давно был разведен. Но поверить в то, что он заметит ее – двадцатилетнюю, перепуганную, со смешными картинками в папке под мышкой – собственными, Ира не могла. Лишь иногда пробегал задумчивым взглядом, задерживаясь в ее светлых глазах чуть дольше приличного. Вот тогда-то любил добродушно шутить: "Ирочка, обещай мне, что ты без меня устроишься!" И Ира, теряясь от неожиданности, не знала, что ответить. То ли «Я не смогу без тебя!», настойчивой рыбкой вертевшееся в мыслях, то ли отшутиться: «Неужели Вы считаете меня настолько бездарной, Денис Денисович?» Молчала. Только ответно бросалась ему в глаза пронзительным взглядом, в котором любой, даже посторонний, без труда выловил бы ту самую рыбку-мысль. Как в Бога.


День третий.
(пятница)
– Вам так, чтобы можно было бриться? – парень, точивший ножи за гривну штука, высунулся из своей будки и посмотрел на меня с интересом – смогу ли я оценить его остроумие.
Я оценила:
– О да, было бы просто замечательно.
– Только чур, вены не резать.
– Что Вы – мне бы только побриться. А что у меня такой вид, как будто я собираюсь перерезать вены?
– Дайте-ка я на вас посмотрю, – и он вышел с заточенным ножом из киоска. Это мне уже не понравилось. Его мужественное лицо оказалось без малого красивым, но глаза… Забитые вглубь глаза опсевшего волка.
Детство, случившееся с точильщиком четверть века назад, прошло в тихом колодце одного из Одесских дворов. Он бегал со сверстниками в войну и прятался за широкими стволами старых деревьев с самодельным автоматом. Очень гордился игрушкой, которую смастерил из ножки от старого кресла, материных бигуди и бельевой резинки. Отца не было, все делал сам. Был командиром:
– Не стреляйте друг в друга. Я вам приказываю! – и компания разыгравшихся детей тут же стихала, а трехлетняя соседская Нюшка пискала испуганно и заливалась слезами.
Подростком он стал вместе с первой появившейся марихуаной и девчонками, которые теперь позволяли себя беззастенчиво целовать. Среди плотных пластиковых пакетов с замороженными ананасами, на боку у которых четко пропечатывались красные, раскрывающие секрет заморского фрукта, надписи. Ананасы он любил. Мать перестала гулять по ночам и приходила с работы не позже семи – уставшая, неживая. Их, утерянная еще в детстве родственная связь, теперь выражалась лишь в дежурном «Спасибо!» за приготовленную стряпню, которое он, однако, не забывал говорить. Лучше всего ей удавались куриные лапки, извращенческую любовь к которым он пронесет через всю жизнь.
Двадцатилетие встретило его капризной девочкой Светой и необратимыми переменами в жизни страны. Мир рушился, а Света ехала учиться в столицу. И, собрав нехитрые вещи, он отправился следом, окрыленный первым взмахом страсти, не соображающий ничего, радостный, глупый. Город принял приезжих неприветливо, удивив дикой суетой и неискренностью своей ханжеской жизни. Она переоформилась быстро, как самка меченосца, при недостатке оплодотворителей сама превращающаяся в самца, чтобы влезть на ближайшую подругу. Изменяла. Он ревновал, продолжая стучать по-прежнему незащищенным, доверчивым мужским сердцем. С одним из кавалеров столкнулся у входа в подъезд и как-то одним мгновением словно невзначай из кармана выскользнул нож. Семь лет общего режима присудила жизнь детскому командиру…
Где он достал денег на открытие собственного ларька я не знала, а ножи точил хорошо, добросовестно, хотя и дорого. Я сдержанно поблагодарила, мужчина меня насторожил и не понравился. Сквозь правдивое вполне дружелюбие явно проглядывала искаженная маска почти забытой барышни Светы. «Зато он любит животных», – попыталась мысленно оправдать грязь его мыслей. И, словно в подтверждение, он, возвращая мне нож, бесстрашно потрепал собаку по голове:
– Что за порода?
– Фашистский гад! – ответила я вместо положенного «немецкий дог» и, попрощавшись с опешившим от неожиданности точильщиком, зашагала прочь от этих опсевших глаз. Не было в сложившейся криво судьбе его вины. Но и будущего за ним я тоже не видела. А вот это уже был его выбор…

За три дня без моего мужчины дом пришел в запустение. Убирать не хотелось, и я уговаривала себя, что непременно займусь этим завтра. А завтра снова уходила гулять на весь вечер. Курила в парке на лавочке. Возвращаясь домой, ловила себя на том, что с жадностью заглядываю в чужие, освещенные вечером окна. Я даже назвала попугайчика, жившего за одним из стекол на третьем этаже углового дома, Гошей. Проходя мимо мысленно бросала ему привет. В другом доме на первом частенько собиралась компашка из двоих мужчин и женщины. Кажется, они были друзьями и совместные ужины приносили им радость, несмотря на то, что каждый раз умудрялись перессориться между собой. В одном из домов две квартиры объединились в одну и пристроили себе совместный балкон. Часть его была окончательно оформлена, и за приподнятыми жалюзи можно было видеть модную картинку на стене, букет из сухих цветов, стильный обеденный стол. В противовес вторая часть балкона угнетала неприкрытыми кирпичными стенками, досками сваленными в углу и прочим строительным мусором. Интереснее всего получалось, когда в одной из половинок сооружения включался свет. Если в готовой части, то она словно выползала из полутемной разрушенной недостройки, а когда наоборот – то за рабочим процессом можно было угадать будущий превосходный результат. Вот только мне не нравилось, когда лампочки зажигали сразу в обеих половинках. Я не любила резкий контраст…
 
Десять лет за их спинами не уставали шушукаться любопытные. Ира была с ним везде – на персональной выставке в Париже, в Греции на театральном фестивале, на открытии музея, в котором после осталась работать. Ира приносила ему бутерброды в театр, где он пытался почувствовать ткань одного из новых спектаклей, чтобы потом оформить его, как художник. Никто не мог вычислить, что же они значат друг для друга. Многих терзала мысль, что они любовники. Но каждый раз в этой мысли приходилось сомневаться, когда Ира вздыхала и плакала за кулисами, а он работал – на износ, не замечая ничего вокруг, Иру – в первую очередь. И он снова удивлял, когда на банкете, куда пришел без нее, вдруг выхватывал из вазочки букетик и восхищенно вспоминал: «Ирочка любит ландыши!», или когда ни с того, ни с сего предлагал друзьям тост за ее светлые, верные глаза. Ее – так многозначительно. Чьи? Все десять лет, которые она крутилась рядом, у него не было ни одного заметного романа. Были ли женщины просто никто не знал; Денис был скрытен. Ирочка любила ландыши.

День четвертый
(суббота)
На четвертый день не выдержала. Подтянула с его половины кровати подушку в зеленой наволочке, сшитой из солдатской рубахи. Притерлась щекой к ее ласковой ткани. Есть какие-то женские штучки, которые помогают выживать. Они у всех абсолютно одинаковые, но говорить об этом, конечно, стыдно. Каждый хочет быть на ступень выше своей чувственности, хочет быть неуязвимым. А я сидела на кровати в обнимку с его подушкой, счастливая от того, что вспомнила этот нехитрый способ быть вместе. Так и заснула. Снился аэропорт. Он уезжал, и уже объявили посадку. Я бежала навстречу, чтобы успеть ткнуться носом в шею на прощание. Чтобы рассмеяться и сказать: «Топай... Я подожду». Я была уже у стеклянных дверей терминала, когда он в последний раз обернулся и шагнул за турникеты паспортного контроля.
– Я здесь! – крикнула я, – Я здесь!
Спешила через зал, теперь – просто махнуть рукой. Я не хотела, чтобы он уезжал, так и не увидев меня. Он увидел, но на лице его вдруг вместо привычной снисходительной радости мелькнуло отчаяние. Я не поняла, я не ожидала этого. Рванулась вперед, напуганная неожиданной переменой. Упала на скользких мраморных плитах – холодных. Хотела подняться, но не успела сама. Меня подняли двое высоких людей в форме, заломали руки и повели вырывающуюся куда-то прочь. Все перепуталось. Оглянувшись, я успела заметить, что и его уводит конвой. «Заканчивается посадка на рейс...» – металлический голос. Отвратительный, неуправляемый страх... Сон, превратившийся в кошмар. Я проснулась и заставила себя обо всём забыть...

Художник сидел на краю сцены и незамечающе шарил глазами по кроваво-красному зрительскому залу. Ему было шестьдесят, и больше с ним никто не решался спорить – признали. Любое его предложение теперь проходило без возражений. И вот на этой волне, когда любой ветер готов развернуться, только бы попасть в натянутые паруса, Денису вдруг стало грустно. Жаль своих лучших лет, того, что все достигнуто. Он на вершине и выше – только небо. В темном зале без зрителей он был совсем один – несдержанно любил одиночество и всегда старался работать за запертыми дверями, никого не допуская пока не закончит. Но сейчас, глядя на прожитое, чего-то не хватало. Он взял лежавшую рядом газету, оторвал страницу, скомкал и швырнул туда, в темноту, в восхищенные лица ненужных ему людей. Ира подошла и присела рядом. Она чувствовала, когда нужно быть рядом. Ира улыбнулась тепло, оторвала у газеты следующую страницу и бросила бумажный шарик вперед, вслед за первым. Молча они растерзали прессу и расстреляли ни в чем не повинные кресла пяти первых рядов. Дальше легкие комья просто не долетали. Он повернул к ней усталое, удивленное лицо и улыбнулся, скользнув в тот же светлый и верный ответный взгляд. Десять лет рядом... В свои шестьдесят ему в такое не верилось, а ей было только тридцать, и она любила. Он давно перестал быть Богом. Она знала теперь столько его недостатков – почти все. Она знала, что он любит вареный лук и нехитрое слово «жопа». Он перестал для нее быть Великим. Просто мужчина, которого она так любила, по-прежнему робко и ненавязчиво. «Ирочка, обещай мне, что ты без меня устроишься?» – теперь в этой фразе прозвучало столько тревоги, и такими серьезными вдруг оказались привычные слова. Дальше было только «Ты выйдешь за меня замуж?», онемевшее «да» ответа и двадцать лет жизни заново.

День пятый
(воскресенье)
Старая машина подпрыгивала на выбоинах и катила вперед. Все новые дороги были бетонными, но не потому что так удобнее – просто асфальт сильнее поглощал радиацию и из соображений безопасности его применять запрещалось. Бетон крошился. Солнце поднималось высоко и светило мягким, спокойным светом – ласковым, ласковым. Особенно к птицам, к хищным птицам, парящим над сотнями брошенных старых домов. Чернобыль.
Я ехала в очередную командировку, чтобы увидеть любимых живых людей. Они называли вдовами своих жен и не стыдились морщин. В прошлом осталось только пенное пламя и умирающие друзья. В будущее они не верили и, в отличие от точильщика ножей, – их веру выбирали за них. Я не стала заглядывать вперед. Боялась узнать, что их неверие обернется истиной. Тоскливо и тяжело. Я прятала глаза и отворачивалась к окну, за которым мелькали умиротворенные тишиной деревья и глянцевые фотографии рек. Одна из них – Припять.
Потом не думала ни о чем (в зоне это легко) и кормила с рук огромного, покрытого ракушками и прозванного Федором сома, живущего в обводном канале ЧАЭС. Вернулась домой. Легла в уголке двуспальной кровати и отчаянно, с тайной надеждой уставилась на молчаливый телефон.

Он не звонил, и сегодня я поняла, что он не позвонит даже если у него будет такая возможность. Сразу вернется? – со старой спортивной сумкой в багажнике и, может быть, даже с дыней. Он обожал свои старые вещи! Расстаться с курточкой, в которой когда-то бегал, приравнивалось к трагедии. Решительности хватало только на носки, да и то не всегда. Остальное носилось до упора. Других женщин такое отношение к вещам раздражало до чертиков. Им хотелось легкого озорного щегольства и, в то же время, изысканной элегантности, располагающей вальяжности, прочих модных, хотя и не очень понятных слов. Мне – нравилось так! Я была какая-то ненормальная. В потрепанном джемпере он нравился мне восторженно и всерьез. Без джемпера, правда, тоже, но так он был только мой. И я украдкой протягивала ладошку, чтобы дотронутся до видавшей виды одежки и зажмурить глаза от удовольствия своей тайной собственности. Сидела за чаем на кухне, теребила в задумчивости обшлаг его рубашки, накинутой поверх домашнего сарафанчика. Я часто хитила из шкафа его вещи, когда он уезжал. Пятый день, он не звонил. И, уставшая после утренней поездки, нервная и измотанная тоскливыми предчувствиями, я вдруг поняла, что он и не позвонит. Да и что мне звонить? Он ведь прекрасно знал, что я никуда не денусь. Знала об этом и я. Порой, внутренняя, заложенная природой стервозность, просыпалась, клокотала и требовала, чтобы я хоть чем-то напугала его, чтобы вдруг изменилась до неузнаваемости, заставила почувствовать, что и меня можно потерять. Это было несложно. Всё на свете было несложно. Но я вовремя тормозила свой страх оказаться привычной настолько, чтобы стать совсем незаметной.

День шестой
(понедельник)
Аля сидела у меня, нахваливала приготовленный ужин и взахлеб делилась событиями последнего месяца. Был здесь и неудавшийся отпуск, и рабочие склоки, и сменивший работу брат, и кастрированная кошка. Я пила чай, расположившись напротив, и наслаждалась семейностью обстановки, такой необычной для моего дома. У меня было уютно, но как-то очень временно, как на перевале. Заходящие гости оказывались путниками, с трудом добравшимися до вершины горы и радостно принимающими мое гостеприимство, чтобы, отдохнув, пуститься в новый путь на ту сторону – вниз. Дом не был холодным или холостым, но все же – семейности с ее постоянством и внутренним, только семье понятным теплом, добиться удавалось нечасто, почти никогда. Сегодня выдался как раз такой случай. Слово за слово и разговор пришел к истории Иры. Аля бы с удовольствием поболтала о чем-то другом, но Ира была интересна мне. Настолько, что я становилась лихорадочно настойчивой в своем желании узнать о ней что-то еще.
– Ира просила зайти к ней на неделе, чтобы она могла выбраться на базар хотя бы на полчаса, – нехотя отозвалась Аля.
– Как она?
– Из дома не выходит, все время сидит рядом с ним.
– А он?
– Плохо. Не встает, – Аля говорила односложно, не хотела отвечать.

Денис стал совсем слаб. Он потерял чувство времени. Стоило Ире выйти за стаканом воды, ему начинало казаться, что она оставила его на целые сутки. Ира боялась отлучаться даже на минуту и иногда просила Алю заехать посидеть с ним, пока она немного управится по хозяйству. Аля соглашалась. А после ей снились тяжелые сны о том, как старик умирает на ее руках, его ноги превращаются в копыта, а лицо – в улитку. В прошлый раз, когда она дежурила рядом с его кроватью, Дене захотелось встать. В минуты проблесков сознания он очень стыдился своей беспомощности и пытался вернуться обратно – в жизнь, но уже не мог. А все же характер, хоть и старик, у Дени оставался прежним. Решил встать, значит, встанет. Аля с ужасом смотрела на то, как мощи, оставшиеся от известного художника, пульсируют на кровати, собираются с силами и, цепляясь за бильца, встают. Какой-то миг и Деня рушится на пол, сил совсем не осталось. Даже тот ничтожный вес, который еще держится в его теле, теперь слишком тяжел. Аля, справившись с испугом, бросается на помощь. Он барахтается на полу, стараясь подняться. Мутные слезы ползут из невидящих глаз. Шепчет в исступлении: «Не говори Ире! Только не говори Ире! Не говори Ире!» Ночью Але снова снились кошмары. Она боится ехать к ним вновь. Я не боюсь. И мне становится внутренне спокойно от того, что Ира тоже не боится.

День седьмой
(вторник)
Ира вошла на цыпочках и как можно тише, чтобы случайно его не потревожить, принялась вытирать пыль с книжных стеллажей. Она медленно, осторожно водила мягкой тряпкой по старым корешкам. Большинство книг были подаренные или привезенные из частых совместных поездок за рубеж. Ира вспоминала истории появления каждого издания в доме и улыбалась. Денис открыл глаза и следил за движениями жены, именно за движениями, –  большего он уже не мог видеть. За последнюю неделю он не произнес ни слова. Закончив с верхней полкой, хрупкая маленькая женщина повернула к нему свое светлое лицо и, заметив, что он уже не спит, подошла. Присела рядом, принялась рассказывать о том полузабытом хорошем, что случайно вспомнила за уборкой. Денис вдруг подался вперед и громко, почти отчаянно воскликнул:
– Ира умерла! Ты не Ира!
– Ну что ты, – ничем не выдав испуга, спокойно произнесла она, – конечно, я именно Ира, твоя Ира.
– Ира умерла, ты не Ира, – повторил он затихая.
– Кто же я тогда по-твоему? – спросила она.
– Позвони в свой музей и спроси. Там тебе скажут кто ты, а Ира умерла, – его голос прозвучал глухо и очень уверенно.
Ира посмотрела на знакомое лицо внимательно, стараясь понять, чего же Дене не хватает в ней сейчас. Поняла:
– Я забыла сказать тебе, Ира умерла. Иры больше нет, – решительно произнесенные слова отбивались от стен.
Услышав это, Деня облегченно вздохнул. Он больше всего боялся, что Ире придется пережить его смерть, даже не саму смерть, а медленное угасание его ума.
– Хорошо, что она умерла первой. Она бы без меня никогда не устроилась…

Известного художника не стало. Ира устало прижалась к его груди и заплакала. Ира никогда не боялась! Она любила ландыши.

День восьмой
(среда)
Я случайно нашла в кошельке потрепанную визитку, на которой значилось: ****. Внизу, пропадающими фиолетовыми чернилами, приписанный телефон, с буковкой «д.» – домашний. «Твой дом похож на Ирин», – не раз говорили мне те, кто знал нас обеих. И я вдруг расплакалась.

Брошенная в прихожей на холодильник связка ключей, едва не упала на пол. Он оставил сумку и прямо в обуви кинулся ко мне в комнату:
– Привет! – испуганно. – Что-то случилось?
– Ты живой? – я повисла у него на шее.
– Я живой, – он оторвал меня от пола и поставил на место. – Только устал, соскучился и есть хочу, как собака.
– Ты не звонил.
– Не было подходящего случая.
– Угу.
Я вытерла слезы и растерянно улыбнулась. Какой же он все-таки был дурак:
– И ты больше никуда не сбежишь?
– Сбегу? – он посмотрел на меня с недоумением, – Куда я сбегу? Почему я должен сбегать?
Какой же дурой все-таки была я:
– Господи, как я рада, что ты вернулся раньше на целых два дня. А то я бы тут совсем с ума сошла.
– Не надо сходить с ума. Я тебе дыню привез...

День девятый
(четверг)
1 августа 2002 г. 14:36:18

Фото: И. Колтуна 1975 г.