Глава 4. У Натали

     До "Натали" я дошёл за двадцать минут неспешным шагом, глазея по сторонам и устремляя взгляд к снова голубому небу. Отсчитал второй столик и уселся. Кафе открылось полчаса назад. Внутри безлюдно, радио чуть слышно проливает в пустой зал мутную современную попсню, что-то вроде: "…всё тебе отдам, на бобах останусь сам…". Бармен за стойкой, устремив задумчивый взор в бесконечность, меланхолично протирает белой салфеткой бокалы – профессиональное заболевание, неосознаваемый автоматизм. Больше никого. Самым подвижным объектом в полутёмном чреве "Натали" был я.
     На нужном мне столике стоит табличка "Reserved". Я успокоил материализовавшуюся из звука радио официантку, сказав, что жду именно того, кто зарезервировал этот столик, Виктора Ивановича, физика-теоретика… Впрочем, фее общепита это было неинтересно. Она спросила, буду ли я делать заказ, и ушла, неодобрительно пожав плечами после моего "нет". Если заказать хотя бы кофе, его нужно будет спешно выпить, чтобы не смущать заказчика невербальным знаком в виде пустой чашки. Я взглянул на часы над дверью: ещё почти четверть часа до встречи. Я пришёл рано. Попытался представить себе автора-физика. Невысокий, кряжистый, седые кудри и густые усы. Лет шестидесяти? Наполовину немец. Иванович, как я. Значит, половина – по материнской линии. Предполагать содержание текста и его "редакционную зрелость" до встречи с автором не стал. Пусть будет мне сюрпризом. Моё дело перевести слово в слово, интонацию в интонацию. Если текст слабый, сделаю машинный перевод, после вычитаю, поправлю и расставлю запятые. Если текст реально художественный, нелегко мне придётся. Художественный немецкий – не самая сильная моя сторона. Тайны души – это вам не radialkompressor(1).
     Я стал смотреть за окно. Окна кафе, выходящие на улицу, тонированы специальной плёнкой и оттого снаружи выглядят зеркальными, а при взгляде изнутри придают окружающему миру красно-коричневый оттенок. Тонировка защищает посетителей кафе от жары и пищевых инцидентов, потенциально вызываемых нескромными взглядами прохожих по ту сторону стекла. Еда – процесс интимный.
Прямо напротив моего окна остановилось такси. Из машины вышла женщина, хлопнула дверцей и осмотрелась по сторонам. Она подошла к окну, глянула в зеркальное отражение и осталась довольна своим видом. На мгновение я встретился с ней глазами, оставаясь для неё невидимым. Хорошо сложённая, хорошо одетая, ухоженная женщина моих примерно лет. Светлый деловой костюм, пиджак и прямая юбка, сумочка на плече: сотрудница офиса вышла выпить кофе с коллегами или с подружкой. Она повернулась ко мне спиной и застыла в ожидании. Она волнуется. Кого-то ждёт? Она ждёт не подругу. У неё тоже здесь встреча? Как её зовут? Марина? Нет, но что-то созвучное. Екатерина? Пожалуй, да. Зачем я дал ей имя? У меня сейчас другая задача – встреча с заказчиком. Волнение Екатерины передалось мне. Лёгкий шум в ушах. О нет! Я сейчас фрилансер другого профиля, я Ниро Вульф.
     Вот и он. Выглядит глуповато. Полный, кудрявый, курносый, в огромных солнцезащитных очках, с тоненьким букетом и улыбкой в пол-лица. Мягкий и нежный плюшевый медвежонок, тёплый и ласковый. Екатерина шагнула ему навстречу. До меня сквозь зеркальное стекло докатилась волна её восторга, радости, любви. Всё это в одном повороте головы, одном шаге, в одном движении руки. Они обнялись и двинулись ко входу в кафе. Прошли мимо меня, улыбаясь и держась за руки. Расположились за столиком у меня за спиной, в дальнем углу зала. Подальше от посторонних глаз, в том числе моих. Нас в кафе стало трое. Впрочем, в небольшом и тесном, в наружной рекламе обозначенном эвфемизмом "по-семейному уютном", зале "У Натали" нас разделяла всего пара столиков. Официантка двинулась к сладкой парочке и, проходя мимо, вопросительно взглянула на меня. Я снова покачал головой: "Нет, спасибо".
     За окном проходили люди, торопясь по своим, неведомым мне, делам или, напротив, не спеша прогуливаясь, впитывая скупое, уходящее солнечное тепло. У меня за спиной зазвонил телефон. Ответила Екатерина. Она негромко, односложно отвечала. До меня долетели приглушённые и смешанные со звуком радио "да, милый", "я на работе" и "я тоже".
     Виктор Иванович вошёл в кафе без одной минуты полдень. Вот она, немецкая пунктуальность! Высокий, худой, абсолютно лысый, гладковыбритый, в строгих брюках, белой рубашке и сером классическом пиджаке. В руках – коричневый портфель. Плотно сжатые тонкие губы. Во взгляде сквозь толстенные линзы массивных очков – твёрдость и решительность. Налицо истинный ариец, характер нордический, не замеченный, как говорится, в порочащих его связях… Из моего предполагаемого образа физика-прозаика совпал только плюс-минус возраст. Он подошёл и спросил: "Вы – Иван?" И только после моего утвердительного ответа поздоровался и присел за стол.
     – Андрей Андреевич рекомендовал вас как самого талантливого переводчика. Расскажите о себе.
     – В смысле опыта работы, наличия художественных переводов в портфолио?
     – Нет. Ваше резюме я представляю: вы достаточно молоды, переводы – ваш хлеб, работаете в разных областях. Текст несложный, думаю, вы легко справитесь. Главное – никакой отсебятины, предельно точный перевод. Литературная обработка – не ваша функция. Договорились? – он внимательно посмотрел мне в глаза и, чуть помедлив, продолжил, смягчив свой несколько назидательный тон: – Чем вы живёте, чем интересуетесь, есть ли у вас хобби? Что-нибудь будете? Чай, кофе?
     Виктор Иванович подозвал официантку и заказал чашку зелёного чая. Я согласился на кофе и оценил предоставленную мне для размышлений паузу.
     – Ну, до Хоружего(2)  мне далеко, – я посмотрел на собеседника, он не отреагировал. Для него эта фамилия, видимо, прозвучала, как для меня какой-нибудь Максвелл или Фарадей. Я продолжил: – Хобби? Литература, пожалуй, и всё.
     Моё наблюдательство тоже имеет все признаки хобби: постоянство и регулярность занятий, уделяемое время, влияние на образ жизни. Но это для меня скорее нелетальное хроническое заболевание, вид инвалидности, чем хобби. Отсутствуют признак получения удовольствия и одноклубники, с кем можно было бы обмениваться наблюдениями-артефактами. Что-то вроде: "А вот это я приобрёл в …дцатом году на углу Куйбышева и Степана Разина, редчайшая вещь… Посмотрите, какая прелесть… Была жуткая февральская метель, а я одет не по погоде, в тонкой куртке, но до конца всё досмотрел, всё подметил… Что за него хочу? Ну, например, вот это. Это было в горах? Вот тут немного потускнело и стёрлось, но в целом достойный экземпляр".
     – Литература? – мой собеседник выдержал паузу и продолжил: – По какую сторону страницы? Вы пишете? Может быть, сочиняете стихи? Внешность у вас интеллигентная и вполне поэтическая…
     Поэтичность моему образу придавали, видимо, очки, клетчатый пиджак с кожаными нашивками на локтях и белая водолазка (первое, что попалось под руку, и, кроме того, водолазку не нужно было гладить).
     – В основном читаю, – ответил я. – Стихов не пишу. Не сочиняю.
     Мои словесные эксперименты едва ли можно назвать литературой. И это проза. И это глубоко личный опыт. Впрочем, я для общего развития сделал десяток отвратительных эквиритмических переводов стихов. В основном с французского и английского. В отличие от поэта, вольного играть смыслом в зыбких рамках стихотворного слога, переводчику приходится уталкивать мысли и образы автора, как бельё в тесный чемодан, в уже обозначенные и неэластичные размер и рифму, стараясь не отойти ни на шаг от духа оригинала, и всё это на чужом лингвистическом поле. Первым моим переводом был стишок про яблоко на блюде: "…Sur une assiette bien ronde, en porcelain reelle une pomme pose…" – "…На круглом блюде тонкого фарфора моделью яблоко лежит…"(3) .
     – Что читаете? Классиков, современников, русские авторы или иностранцы? – сдержанно поинтересовался физик.
     – Читаю много, всё и всех подряд. У меня хорошая библиотека, досталась от бабушки и родителей. Сейчас читаю "Кошку на крыше". На раскалённой, – на всякий случай уточнил я.
     – Как вы относитесь к советскому прошлому, к коммунистической идеологии? Это немного перекликается с содержанием текста, – добавил он в ответ на моё немое удивление резкой переменой темы интервью.
     – Никак не отношусь. Детство было вполне обычным, счастливым и безоблачным. А когда меняли знамёна, мне было лет двенадцать-тринадцать и меня интересовали другие вещи.
     – Какие, например?
     – Соседка по парте, домашка по физике, белые кроссовки и магнитофон "Романтик". Идеология меня нисколько не занимала, как, впрочем, и сейчас. Наибольший негатив вызывала физика и физичка, а не политика и политики. Я считал и считаю, что политика – удел стариков и мне это пока не грозит.
Я поймал себя на том, что напрасно, не подумав, неприязненно отозвался о физике: мой собеседник на визитке отрекомендовался как физик-теоретик. Мне показалось, что слово "негатив" его царапнуло.
     – В отношении советской идеологии я не подразумевал неприязнь или отрицательные эмоции. Сейчас принято красить прошлое чёрным. Оно не чёрное. Оно было как было. Сотни миллионов человек были счастливы… – он немного помолчал и снова сменил тему: – А как вы относитесь к войне?
     – Великой Отечественной?
     – Нет. К войне вообще.
     – Крайне отрицательно. Я не являюсь ортодоксальным пацифистом и считаю, что кто к нам с мечом придёт, того мы убьём. Но люди – существа вроде бы разумные и должны уметь решать свои вопросы и проблемы мирным путём. Нужно уметь договариваться, говорить и слышать. Хотя бы и на разных языках, – я попытался несколько пространными рассуждениями сгладить мою оплошность с физической темой.
     – Вы женаты? У вас есть дети? Это, наверное, слишком личный вопрос. Можете не отвечать. Это тоже немного касается "Огненной дуги", – Виктор впервые произнёс название своего эпоса.
     "А я женат? – подумал я. – Давно уже нет, но, с другой стороны, уже почти да, с учётом ночного обручения с Алисой".
     – У меня есть сын, его зовут Поль, ему семь лет. Он живёт со своей мамой, моей бывшей женой, за границей. Мы давно не виделись.
     Виктор помолчал, словно придумывая новый вопрос. Официантка принесла ему чашку и маленький заварной чайник, из-под крышки которого свисал ярлычок на нитке. Виктор поднял свой объёмный портфель, щёлкнул замком, вытащил и молча положил на стол дискету. Жёлтая дискета легла между нами примерно на равном расстоянии, словно символизируя момент принятия решения: сменит она владельца или вернётся в портфель физика?
     Виктор не спеша налил себе чаю, сделал глоток и спросил: "Вы что-нибудь хотите узнать обо мне, о книге?"
     – Расскажите то, что сочтёте нужным. Я так понимаю, тема романа непростая. И… В книге много личного?
     – Это не роман… Это повесть. Близко к документалистике. Мои воспоминания об отце, его воспоминания о прожитой жизни, о людях, его окружавших, о далёком и близком времени. В тексте есть вставки из его дневника. Они на русском языке. Я не со всем в тексте согласен. И с отцом. Наши с ним отношения были переменчивы и сложны. И это не просто конфликт отцов и детей, это, я бы сказал, столкновение двух миров. Его звали Йохан. Он пришёл в Россию с мечом по своей воле, но опьянённый чужой идеологией. Нацистской. Ему было девятнадцать. Арийские идеалы. Романтика рыцарской войны. Сталинград, плен, лагеря и шахты сильно изменили его. Он стал Иваном и начал новую жизнь, насколько это было возможно. Поселился в уральской деревне, женился на местной девушке, Надежде Асадовой, моей матери. Такой же, как и он, чужачке. На самом деле она не Надежда, а Назии. У неё армянские корни. Она сирота, оказалась на Урале в эвакуации из Смоленска. Её история достойна отдельной печальной повести.
     У меня, сами понимаете, из-за такого родителя были небезоблачные детство и юность, пока я не покинул отчий дом. Потом умерла мама, и я почти перестал общаться с отцом. Много лет спустя мы возобновили нерегулярное общение. Нас связывала любовь к одному человеку – моей матери. Я, насколько позволяла память, точно зафиксировал его рассказы, мысли, рассуждения. В этом для меня знак примирения с ним, что ли. И вас я прошу сделать дословный перевод. Мой отец не рассчитывал стать своим, но стремился перестать быть врагом, фашистом; упорно трудился, хотел вступить в партию, из которой на старости сбежал его старший брат Ральф, оставшийся в Германии и чудом выживший в фашистских застенках, куда попал опьянённый другой идеологией, коммунистической. Братья изредка переписывались, но никогда больше не виделись. Отец умер пять лет назад. Ральф – в прошлом году. Мы с сыном Ральфа, Волкером, пишем книгу, он – часть про своего отца, я – про своего. Книга должна выйти в следующем году в Германии. Здесь моя часть текста, – он принял решение и придвинул дискету ко мне. – Нужен простой дословный перевод. Редактуру на немецком берёт на себя Волкер. Если какой-то фрагмент вызовет затруднения, сообщите мне. Я объясню, о чём речь. Хронологию восстанавливать не нужно, переводите подряд, как есть.
     – Понял. Постараюсь сделать всё в лучшем виде и качестве. Какие-то специфические требования по оформлению есть? Формат, размер шрифта, сноски и примечания?
     – Сделайте так же, как в исходном файле, каждый фрагмент – с новой страницы, так будет легче работать с текстом дальше.
     – А дискета, что вы передали Андрею Андреевичу, с этим же текстом?
     – Да. Я сделал две копии. Продублировал для надёжности. Договор я подпишу и сегодня же завезу к вам в офис. И аванс тоже. Вы можете начинать, не теряя времени. Ещё вопросы?
     – Да. Ещё два, если позволите. Почему дневник на русском, вашему отцу наверняка легче было бы писать на родном, немецком?
     – Отец неплохо владел русским языком. Выучил в лагерях и потом… – Виктор задумался подбирая определение, – и потом, в мирной жизни. Он вёл дневник в то время, когда текст на немецком мог быть неверно истолкован, попади он в чьи-нибудь руки, с учётом его прошлого. В записях нет ничего антисоветского или идеологически неверного. Но кто в деревне сможет определить, о чём здесь написано на вражеском языке? И зачем? Да никто и разбираться бы не стал. Сразу – "фашист недобитый", и опять на стройки народного хозяйства. Возможно, был оригинал дневника на немецком, но отец его уничтожил. И ещё, мне кажется, дневник на русском он писал для меня. Я в немецком не силён. В нашем доме немецкий был табу. Мама так решила. Отец не собирался публиковать это в Германии. Впрочем, в СССР – тоже.
     Виктор допил свой чай и посмотрел на меня с некоторым уважением во взгляде. Ему польстила моя заинтересованность.
     – Понял, – я сделал глоток остывшего кофе.
     Наша беседа подошла к концу. И мне, кажется, удалось расположить к себе заказчика и сгладить оплошность с моим резким отношением к физике. Андрей Андреевич может быть спокоен. Я не подвёл.
     Аргументы Виктора показались мне убедительными. Действительно, с учётом, так сказать, бэкграунда, Йохану-Ивану опасно было писать на немецком. Да и мне бы сейчас не перепала работёнка… Йован! Да! Я буду называть его Йован. Для себя и, может быть, своих заметок. Тут не нужно придумывать и угадывать имя героя. Вот только ударение на первом слоге или на втором? Первый ударный слог – ближе к его географически далёкой первой родине, второй ударный соответствует ментально далёкой второй и последней.
     – Второй? – спросил Виктор.
     – Что второй? На второй слог? – я осёкся, понял, что увлёкся дурацкими рассуждениями. Это всё от недосыпа.
     – Второй вопрос. Вы сказали, у вас два вопроса.
     – А, да. Название. Имеется в виду Курская дуга? – я чуть было не испортил впечатление Виктора своей неуместной задумчивостью.
     – Не только. Дуга – это кривая. Разорванный круг… Семейный круг в том числе. И да, я прошу вас после того, как закончите и передадите мне перевод, уничтожить все копии и рабочие материалы.
     – Сжечь? – спросил я.
     – Сожгите, сотрите, забудьте, – Виктор не оценил мою шутку.
     Перед тем как мы простились, Виктор записал что-то в блокноте, вырвал лист и протянул мне: "Это адрес электронной почты и номер мобильного". Пробные пять страниц перевода мне надо прислать завтра до конца дня.
     Виктор оплатил счёт, учтиво поинтересовавшись, буду ли я ещё что-нибудь заказывать, и ушёл. Мне тоже пора, работы полно. В чашке остался последний глоток кофе, но я не спешил поставить точку. Я не могу сейчас встать и уйти. Накатило знакомое оцепенение. Полный паралич движений и вихрь мыслей. Я думал об услышанном, в тёмный рассказ Виктора вплеталось солнце этого дня, перед глазами пролетали картины сегодняшнего утра и ночи накануне, Алиса и плюшевый медвежонок за столиком в углу.
     В зал вошёл человек и остановился рядом со мной. Не человек – шаровая молния. Сто тысяч вольт. Я поднял на него глаза, но он смотрел вперёд, туда, где за моей спиной вдруг наступила ледяная тишина. Он сделал шаг вперёд. Ещё шаг. И хриплым, мёртвым голосом произнёс: "Вот ты где… На работе… Шлюха! Ха, смотри-ка, букет!". Он сделал ещё один, последний, шаг. Остальное мне уже не интересно. Я наблюдатель, а не свидетель для полицейских протоколов. Ниро Вульф чётко и отрывисто скомандовал Ивану Федорину: "Всё кончено! Уходим отсюда! Немедленно!" Кофе я не допил. Последнее, что я услышал, покидая ставший по-семейному неуютным зал "У Натали", был звон разбитого стекла.
     Я вернулся домой с намерением засесть за отчёт, заказ Алисы. Дискета мне не понадобилась, умничка Маша успела отправить текст "Дуги" по электронной почте. Я сохранил и открыл файл, чтобы пробежать текст и понять, что меня ждёт. "Дела давно минувших дней" были описаны посредственно, простым, "крестьянским" языком. Короткие предложения, почти полное отсутствие причастных оборотов, прямой речи, скудные определения и описания. Почти все предложения носили линейный, повествовательный характер, изобиловали глаголами: вперемешку прошедшего с настоящим временем, совершенного и несовершенного вида. Повествование пестрило датами и именами, русскими и немецкими. Ничего лишнего, никакой лирики. Родился, крестился, пошёл на войну – verdammte scheiBe!(4) – оказался в плену. Сухая биография, выписанная с немецкой педантичностью и доскональностью. До послевоенной части повествования я не долистал. Загрузил текст в электронный переводчик, выбрал "Deutsch", "translate", "save as", "Feuerbogen".
Три щелчка мышью – и житие Йована (я так и не определился с ударением) начало свой путь на историческую родину.


   1. Центробежный компрессор (нем.)
   2. Сергей Хоружий – основной автор (в соавторстве с Виктором Хинкинсом) гениального перевода романа «Улисс» Дж.Джойса.
   3. Жак Превер, Художник, яблоко и Пикассо, перевод автора.
   4. Немецкое ругательство.