27. Где ты, мой ангел?

Великая княгиня Александра Федоровна собиралась поехать в Европу и Жуковский по долгу службы ехал с царским двором. 23 сентября 1820 года был прощальный вечер — Жуковский простился со Светланой и друзьями и уехал.

По пути за границу, 27 сентября, Жуковский заехал в Дерпт, чтобы проститься с Машей. «Жуковский спит под моей горницей, — пишет обрадованная Маша Елагиной. — Он пробудет только до 3 октября».

2 октября Жуковский пишет той же Елагиной: «Я теперь в Дерпте и отправляюсь в Берлин... Наконец некоторые мечты сбываются: увижу прекрасные стороны, в которые иногда бегало воображение... Путешествие оживит и расширит душу... Вот вам мой маршрут. Теперь еду прямо в Берлин, где пробуду до начала марта. Это не лучшая часть моего вояжа: буду видеть прусский двор, — тут нет поэзии; но буду видеть и Шиллеровы и Гётевы трагедии, буду слушать лучшую музыку — это поэзия». Далее он говорит о Дрездене, Веймаре, Франкфурте, плавании по Рейну, о Страсбурге, Базеле, потом об Альпах, Тирольских горах... «Вот вам очертания моего воздушного замка. Сбудется или нет, не знаю! Пока радуюсь надеждою». Жуковский уже едет в страну своих мечтаний, в родной своей поэзии край и не верит еще, что это так... Маша дала ему в дорогу свой дневник...

В этом путешествии обрушился на Жуковского вихрь впечатлений. Кратко, бегло заносит он в дневник многочисленные названия, имена, пишет о достопримечательностях, трактирах, деревнях, городах, замках, театрах, о быте немцев. И каждую свободную минуту отдает творчеству. Достал все свои начатые работы. Быстро пошла к концу «Орлеанская дева» (видел ее здесь в театре и был восхищен...). Начал присматриваться к Байроновым поэмам — «Шильонскому узнику» и «Гяуру». «Сид» Гердера и лирика Гёте снова появились на столе...

Среди этих трудов — радостная весть от Маши, которая родила дочь. «Милый ангел! — пишет она Жуковскому, — какая у меня дочь! Что бы дала я за то, чтоб положить ее на твои руки». Саша Воейкова, приехавшая в Дерпт, приписывает: «На Машу весело глядеть...». Итак, Маша счастлива. С ней теперь ее дочь.

Но вот Саша уехала, и в письмах Маши появляются совсем другие ноты. Она глубоко несчастна, она продолжала любить Жуковского. У нее родилась дочь Катя, но даже материнство не принесло ей покоя.
Жуковскому, 1 февраля 21-го года: "Ты у меня в сердце так, как должно, в будни и праздники; но прошедшее больше бунтовало, и Катька со своими голубыми глазами не всегда могла усмирить бурю". "Сейчас возвратилась от Зенфа, где не умолкаючи о тебе говорила... Ах, мой Жуковский! до смерти тебя люблю... Сашка уехала, и сиротство воротилось».
И в следующем письме: «Ах, мой Жуковский! как мне не быть счастливой, когда ты есть на этом прелестном свете».

Присылает Жуковскому восторженные письма Александр Тургенев о своих чувствах к Светлане-Александре: «Это она. Это она, повторяю я беспрестанно. Душа моя расцвела с нею... Бросил бы и жизнь, и все лучшее в жизни для минутного ее счастия». Тургенев защищает Сашу от мужа. Это вызывало сплетни в обществе, новые ссоры с мужем. Тургенев, чтобы успокоить Воейкова даже дает ему деньги взаймы..

В письмах Тургенев жалуется Жуковскому на Воейкова: «Если бы он мог понять, что это похоже на убийство, то конечно бы образумился и в самой сильной горячке, ибо не тот только убивает, кто в одно мгновение лишает жизни, а и тот, кто подрывает и без того слабое здоровье и приближает к смерти страданиями душевными».

Между тем берлинский двор готовил пышную любительскую постановку — живые картины по поэме Томаса Мура «Лалла Рук», с участием великого князя Николая, его супруги, разных прочих титулованных лиц. Костюмы, декорации делались лучшими художниками, музыку написал композитор Спонтини. И вот перед Жуковским лежит эта огромная прозаическая поэма с четырьмя большими стихотворными вставками...

Постановка «Лаллы Рук» в королевском дворце всколыхнула душу Жуковского. Все эти яркие картины, сопровождавшиеся прекрасной итальянской музыкой, слились для него в один поэтический образ... Он увидел земное воплощение небесной красоты. Тогда явилось одно из главных, программных для его поэзии и для его философии стихотворений «Лалла Рук». Он вспоминает о своей любимой Маше, с которой он разлучен навеки:

Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты;
Он поспешен, как мечтанье,
Как воздушный утра сон;
Но в святом воспоминанье
Неразлучен с сердцем он!..

Через Лозанну Жуковский прибыл в Веве. Вся роскошь Женевского озера открылась перед ним... «Грусть от прелести природы и от одиночества», — записывает он. Здесь, наконец, достает небольшой альбом и начинает рисовать пейзажи, рисунок его — четкий, легкий, выразительный контур, царство линии...

Жуковский ходил пешком в Кларан, беседовал с одним крестьянином о Руссо. Крестьянин был убежден, что Юлия Руссо — не выдумка, а действительно здесь жила. «Письма русского путешественника» Карамзина были у Жуковского с собой. Жуковскому Шильон сказал даже больше, чем Карамзину. 3 сентября с поэмой Байрона «Шильонский узник» в руках сел Жуковский в лодку и поплыл туда. Долго бродил по дворикам и галереям крепости, построенной на скале. Вокруг плескалась вода. В тюремной камере, где томился Боннивар, ставший героем знаменитой поэмы, нашел он надпись Байрона на столбе и поставил рядом свою.

4 сентября Жуковский покинул Веве и поехал через Штутгарт, Франкфурт-на-Майне, Висбаден, Ганау, Фульду, Эйзенах, Эрфурт в Веймар. «Я видел прекрасный сон!» — закончил он свои швейцарские записи. После величественного зрелища природы , хотел он насладиться еще более величественным зрелищем души человеческой, то есть он хотел увидеть Гёте, величайшего поэта своего времени.

29 октября Жуковский приехал в Веймар. Он явился в дом Гёте, но Гёте дома не оказалось, он находился в Иене. Жуковскому разрешено было осмотреть дом и сад. Он зарисовал сад. Потом поехал в Иену.
«Он посетил меня, — писал Гёте, — с русским поверенным в делах г. Струве, без доклада, когда уже надвигалась ночь, а я был занят совсем другими делами. Я постарался сделаться весь внимание... Однако ведь всегда проходит некоторое время, пока почувствуешь друг друга, и, по правде, мне было жаль с ним расстаться. Через час они уехали, и только после их отъезда припомнилось мне, что я должен был бы спросить и сказать. Думаю написать ему несколько теплых слов и что-нибудь послать; хочу положить начало отношениям, чтоб чаще получать вести друг о друге».

На следующий день Жуковский осмотрел дома Шиллера и Виланда и к вечеру выехал в Дрезден. Там встретил Батюшкова, который был в очень печальном положении. В Италии, в Неаполе, странное что-то стало твориться с его душой. Он был в постоянной хандре, не мог писать стихов. А ведь Батюшков считался одним из главных русских поэтов этого времени, наряду с Жуковским.

Не все шло гладко в доме Мойеров. Несмотря на то, что по всеобщему признанию Мойер любил жену, между супругами все-таки возникали недоразумения. В 1820 году в их доме поселился бедный студент Карл Зейдлиц, оставшийся без крова и средств к существованию. По словам Марии Андреевны, Зейдлиц очень привязался к ней и вскоре стал называть Mutter Marie (так ее звали не только члены семьи, но и жители Дерпта): «Он заслужил мою дружбу, оберегая меня так, как будто я была его настоящей матерью, и я гордилась влиянием, которое оказала на него, потому что когда он попал к нам в дом, то был на плохом пути».


Не все шло гладко в доме Мойеров. Несмотря на то, что по всеобщему признанию Мойер любил жену, между супругами всё-таки возникали недоразумения. В 1820 году в их доме поселился бедный студент Карл Зейдлиц, оставшийся без крова и средств к существованию. По словам Марии Андреевны, Зейдлиц очень привязался к ней и вскоре стал называть Mutter Marie (так ее звали не только члены семьи, но и жители Дерпта): «Он заслужил мою дружбу, оберегая меня так, как будто я была его настоящей матерью, и я гордилась влиянием, которое оказала на него, потому что когда он попал к нам в дом, то был на плохом пути».

Когда Мария недомогала после родов, все три недели он не отходил от ее постели и читал ей «старые, известные ему книги». Мойер, по словам жены, не понял ее «невинных и естественных» отношений с Зейдлицем, рассердился и настоял на том, чтобы студент покинул их дом. Однако он разрешил жене общаться с ним.

Чтобы занять себя, Маша занималась благотворительностью, изучала медицину, отдавала время заботам о родившейся дочке...Но от мыслей о Жуковском и потерянном счастье это не спасало.

В декабре Маша, истосковавшаяся в своем одиночестве, написала Жуковскому в Берлин. Письмо это было воплем отчаявшейся души: «Ангел мой Жуковский! Где же ты? все сердце по тебе изныло. Ах, друг милый! неужели ты не отгадываешь моего мученья?.. Ты мое первое счастие на свете... Ах, не осуждай меня!.. Не вижу что пишу, но эти слезы уже не помогают! Я вчера ночью изорвала и сожгла все письма, которые тебе написала в течение этого года. Многое пускай остается неразделенным!.. Брат мой! твоя сестра желала бы отдать не только жизнь, но и дочь за то, чтоб знать, что ты ее еще не покинул на этом свете!»
Письмо это догнало Жуковского уже на пути домой — где-то в Кенигсберге или Риге...
Иллюстрация: Николай Павлович и Александра Федоровна- исполнители главных ролей в пьесе "Лалла Рук".