Возращение с войны

Давно умерли главные герои этого рассказа – тетя Аня и сын ее, Гена, сосед Роберт приближается к порогу восьмого десятка, а сколько отмерено мне – не знает никто, даже Эммануэль Шарпантье, Юваль Харари и те, кому не дает покоя мысль о неизбежном увеличении населения на Земле.

Итак, лето начала девяностых. На востоке – линия фронта, хотя война, официально, закончилась, по другие стороны света: искусственная блокада, которую создали дорвавшиеся до должностей вчерашние любители пива и пирожков за чужой счет. Сегодня они жируют – дорого отзовутся нации их инстинкты и ментальная ограниченность через какие-то тридцать лет. Еще живы Пол Тэйтум и Владислав Листьев, но мы уже знаем о существовании «умного» высокоточного оружия, а принцесса Диана уже надела свое «платье мести», обменялись рукопожатием на лужайке перед Белым домом Ицхак Рабин и Ясир Арафат. В мире неспокойно, тошно. Кажется, что безнадежье и безденежье – навсегда. Та эпоха, которой, по Бэкону, нужны деловые, а не добродетельные люди. Эпоха, съевшая наше детство и юность. Эпоха, превратившая нас, еще не ставших молодыми, в разочарованных старичков и старушек.

А вранье о войнах цвело пышным цветом по обе стороны океана. Был еще жив Виктор Астафьев, но власть имущие и рядовые обыватели всячески старались предать забвению его афоризм: «Те, кто врет о войне прошлой, приближают войну будущую». Не умер еще и Николай Никулин, и наяву сбывались его слова о роли газетчиков, делавших свой капитал на трупах и статьях с лозунгами да розовой водичкой. Дипломаты, в полном соответствии со словами Крауса, лгали журналистам, и верили потом собственной лжи, напечатанной в газетах.

Сочные, бело-серые облака окутывали город. Белела листва ясеней и лип. Стояла духота. Я вышел со двора на улицу – пусто. А как же иначе: бензин меряли на кубики, поэтому не было автомобилей, а людей не было, потому что население запасалось дровами в соседних лесах, пока зима не настала. Либо готовилось мигрировать на заработки, либо пряталось от военной полиции.
На севере, вдали, заманчиво, как из другого мира, высились в туманном мареве построенные несколько лет назад румынскими и русскими строителями многоэтажки. Русские были из Тюмени, строили быстро, оперативно, жаловались на задержки стройматериалов с «Большой земли». Румыны смиренно ожидали ротации, а на вопрос «Зачем вы расстреляли Чаушеску?» простодушно отвечали: «Так у него же было несколько дач».  «И что, теперь лучше живется?».  «Да, вроде, не особенно».

На юге высились горы Базумского хребта. Мирская суете была неведома их безмолвным вершинам. От людского столпотворения, сиюминутных порывов и эмоций, накала безумных страстей их отделял густой лесной массив. В начале июня приезжали из больших городов семьи, толпились под соснами и вдыхали пыльцу, трясли ветки деревьев, собирали ее в целлофановые пакеты.

Я стоял подле сине-серой заржавленной калитки. В моем направлении, вверх по улице, шло двое мужчин. Один из них, наш сосед Роберт, другой – высокий, с волосами цвета спелой ржи – Геннадий. Оба были в военной форме. За плечами Гены – вещмешок. Роберт ожесточенно жестикулирует, губы его шевелятся, выражение лица – воодушевленное: товарищ, сосед вернулся живой. «Домой к Гене идут», – сообразил я и поздоровался с идущими.
 
Они поздоровались в ответ. Почти поравнявшись со мной, Гена резко ускорил шаг, на лице его, до этого равнодушно-спокойном, отобразился восторг, который мы испытываем, когда видим наяву тех, с кем были разлучены длительное время. Я посмотрел в противоположную сторону: вниз по улице бежала мать Гены, тетя Аня. Худая, в пестром халате, в белом головном платке (иногда синем), всегда собранная – в этот раз волосы тети Ани были распущены, халат расстегнут, платок, завязанный в узел на шее, спадал на спину, руки вытягивались в направлении сына. Побежал ей навстречу и Гена. Так, сто и более лет назад, встречала своего сына или мужа прабабка тети Ани – предки ее служили в царской армии, оказавшейся на задворках империи согласно капризной воле императоров, доводивших поэтов до дуэлей и освобождающих крестьян от личной зависимости.

Мать и сын встретились в пяти метрах от меня. Гена сжал в объятиях маленькую, сухонькую старушку, свою мать, и, неожиданно для меня, заплакал. Я сконфузился – вообразите здорового мужчину под два метра ростом – плачущим. Для меня, страдающего максимализмом подростка, подобное поведение было неприемлемым. Захотелось отвернуться – не для того, чтобы скрыть слезы, не от эмпатии, от удивления. Роберт обегал тетю Аню и Гену, хлопал соседа по плечу, повторял, мешая армянский с русским: «Ну, ладно плакать, живой ведь вернулся», «Ладно, мать, хватит, теть Ань!», «Пошли домой!».

И они побрели на подъем – к одноэтажному, вытянутому бревенчатому домишке. В центре – долговязый Гена, справа – тетя Аня, слева – Роберт, который два раза уже возвращался домой из окопов, куда его определяли, не осведомившись о его собственном мнении на этот счет.

И Гена, и Роберт были настоящими фронтовиками: «Не надо об этом рассказывать», – ответил мне как-то Роберт на вопрос о том, не хочет ли он опубликовать свои воспоминания о военной страде.

Давно умерли главные герои этого рассказа – тетя Аня и сын ее, Гена, сосед Роберт приближается к порогу восьмого десятка, а сколько отмерено мне – не знает никто, даже Эммануэль Шарпантье, Юваль Харари и те, кому не дает покоя мысль о неизбежном увеличении населения на Земле.
Но все еще перед глазами та сцена: наклонившийся к матери и целующий ее в голову высокий мужчина в форме защитного цвета, пожилая женщина с распущенными седыми волосами, ревущая в голос от радости, и улыбающийся сосед с белоснежной улыбкой на смуглом от загара небритом лице, бегающий вокруг них.

Войны прокляты матерями, сколько бы некоторые из них не утверждали обратное, и страшный грех для писателя и поэта, художника и композитора, скульптора и архитектора, фотографа и режиссера не сказать то, о чем следует сказать. По совести, а не по принуждению.
Так что я свой долг перед тетей Аней, Геной и своими читателями выполнил.
Dictum factum.