Альтруистка Часть 1 Глава 10

Замучившись вконец, Оля оставила свои цветы на первом попавшимся камне, повесив голову, вышла с кладбища и побрела вниз с холма, на котором оно было расположено. По дороге, пустынной в этот полуденный час, ей попался дом Михаила. Знала Оля его потому, что он находился на повороте дороги, которая вела от Кантонской больницы к району, где жили Шишкины. Дом, ничем не примечательный и очень простой снаружи, находился как раз на полпути между госпиталем и домом  Оли, и она не раз видела, как Миша входил туда, неизменно махая им с Филиппом рукой, прежде чем открыть калитку.

Этот дом был предоставлен семье Угрюмовых русской православной миссией, и, как всё казённое, не отличался изысками убранства. Но от светлых его стен неизменно веяло умиротворением, которое теперь повлекло Олю, как никогда прежде. Она сразу не поняла природу этого притяжения. Просто в голову ей пришло, что Филипп с Михаилом были лучшие друзья, и, возможно, тот сможет поделиться с ней последними новостями.

Дверь ей открыла пожилая женщина, одетая по-крестьянски: в цветастую юбку с оборкой по низу, в кофту с баской и пышными плечами, с головой, закутанной в платок, и густо загорелым лицом. Она приветливо улыбнулась, сощурив в щёлочки свои добрые глаза, но на вопрос о Михаиле, ответила с сокрушением, что он лежит в постели хворый и что лучше барышне прийти в другой раз.

- Хворый, говорите? - произнесла, как заворожённая, Оля. Неожиданная мысль пронзила, как стрела. - Передайте, пожалуйста, ему, что его хочет видеть Олимпиада Шишкина.

Интуиция не обманула Олю, - вернувшись, женщина широко отворила перед ней дверь  и впустила внутрь. По суетливым движениям, которые Михаил всячески старался скрыть, было заметно, что своим визитом Оля застала его врасплох. Похоже, он только что надел свежую рубашку, потому что до сих пор возился с её воротом, - ему всё казалось, что тот лежит как-то нехорошо.

- Привет, Миша! - бесцветно поздоровалась Оля, наблюдая за движениями его пальцев. - Что с тобой? Ты заболел?

- Да, приболел. Прости, я в таком виде… Дарья Власьевна отпаивает меня какими-то травами, они должны сбить температуру, но пока что-то особого эффекта нет.

- Дарья Власьевна - это та женщина, которая открыла мне дверь? Какое необычное имя!

- В России оно довольно распространённое, народное.

- А для меня звучит непривычно… - грустно заключила Оля.

- Если хочешь, приходи к нам на службы: люди, которые приехали с нами из России, сама Россия и есть. Они носители духа своего народа, самые простые, из низов. У них речь, словно песня или сказка какая, льётся, как речка по камешкам. Слушаешь, и вдруг - среди гальки мелькнёт жемчужина речная, какое-нибудь словцо или выражение, какого никогда раньше не слыхал, но которое поражает до глубины души своей образностью!

- А куда приходить? В Кантоне ведь нет храма…

- А прямо сюда и приходи! У нас домовая церковь.

- Какая?

- Домовая. Это значит, что и алтарь, и иконостас, и место для прихожан устроены прямо в доме. Это делается по благословению митрополита в городах, где нет храма, но люди хотят помолиться и приступить к таинствам церкви.

- Понятно. Приду, если мы не уедем в ближайшее время…

- Вы собираетесь в дорогу?

- Я - нет, но родители очень напуганы начавшейся эпидемией. А я нет… я хочу остаться здесь, ведь здесь… умер Филипп. Я не могу его бросить.

Лицо Миши блестело в тени, которую создавали в комнате плотно задернутые шторы. Яркое солнце, видимо, слепило глаза и мешало юноше отдыхать. К тому же он был в жару и кожа его раз за разом покрывалась испариной, которую он смущённо утирал белым хлопковым платком. Судя по осевшим плечам Михаилу трудно было держать себя в вертикальном положении, он из последних сил боролся со слабостью и был не намного румянее своего белоснежного платка. Он напомнил Оле фарфоровую фигурку мальчика, которая стояла у них на комоде во Франции, а потом куда-то исчезла. Возможно, разбилась при переезде или её просто-напросто забыли на прежнем месте жительства. Может быть, она не представляла никакой художественной ценности, но Оле очень нравилось подолгу рассматривать тонкие белые руки и ноги подростка, присевшего на камень, и его почти такие же белые вьющиеся волосы.

- Здесь нет могилы Филиппа, - с усилием проговорил Миша. - Отец кремировал тела всех троих и увёз их с собой.

Услышав это, Оля, сидевшая на стуле возле кровати, болезненно оживилась и придвинулась к Михаилу почти вплотную.  Миша украдкой скользнул взглядом по её лицу и сглотнул: никогда ещё она не была от него так близко.

- Куда увёз? - требовательно произнесла Оля.

- Я честно не знаю. Он не распространялся о своих планах. Не хотел. Тяжело ему, конечно: столько смертей зараз…

- А мне разве не тяжело? - воскликнула Оля, но тут же устыдившись властности собственного голоса, потупила глаза. - Он повёз их в Россию?

- Мне правда ничего неизвестно.

- Как так можно? Вы же были лучшими друзьями?

- Если бы я знал, я бы, конечно, сказал тебе, Олимпиада…

- В Петербург?

- Возможно.

- Это, конечно, один шанс из ста. Я никогда не найду его…

- Зачем тебе это нужно, Оля? Подумай: мы все смертны, и никто из нас не выбирает, сколько прожить на земле, когда и при каких обстоятельствах уйти. Человек умирает тогда, когда его предназначение в этом мире закончено. Стороннему наблюдателю кажется, какая несправедливость, он был так молод, так красив… Не понимая того, что мы - не просто бездушное украшение этого мира. Что ж получается: молодых жалко, а старикам, потерявшим всякую привлекательность и физическую силу, туда и дорога? Их жаль меньше? Или совсем не жаль? Да нет же, просто со стороны кажется, что человек изжился. Но «изжиться» можно и во младенчестве, - кому какой час указан Создателем. Человек может изменить мир и людей вокруг себя своим появлением на свет, может - своей жизнью и своими делами, а может - и своей кончиной.

Оля, я открою тебе одну вещь, которую мне сказал мой отец, но которая, безусловно, совсем скоро будет подтверждена и обнародована. Новая инфекция - это очередная волна чумы. Об этом не говорят, боясь поднять панику, а ещё больше - нанести урон своим делам и контрактам. Но то, что сейчас происходит, не шутка.

- Почему, зная это, вы не стремитесь уехать? - тихо произнесла обескураженная Оля.

- Потому что у моего отца здесь паства, мы не можем бросить на произвол судьбы людей.

- Но вы же можете заразиться и умереть!..

- Мой отец не боится смерти, я тоже. И думаю, что Филипп её тоже не боялся. Если это послужит тебе утешением, скажу, что после смерти Филиппа его отец дал согласие на вскрытие тела и на необходимые манипуляции, чтобы попытаться понять природу инфекции. Я думаю, что это может сослужить добрую службу врачам, которые сейчас изо всех сил пытаются найти возбудителя и понять, как его можно остановить…

- Они… они, что, резали моего Филиппа? - у Оли задрожали губы и подёрнутые влагой глаза.

- Феликс - младший брат и, по сути, совсем ещё ребёнок. На тело Марии Николаевны у их отца не было юридических и моральных прав…

Они некоторое время посидели в тишине. Оля хотела, но не могла расплакаться; рыдания подступили совсем близко, охамевши, сжали горло, но как будто застряли на краешке гортани, защекотав, запершив, заметавшись на коротком отрезке шеи, не имея выхода ни в одну, ни в другую сторону. Горло содрогалось в беззвучных конвульсиях, и, испугавшись то ли своего состояния, то ли чего-то большего, что витало в воздухе и обещало их уничтожить, Оля вперила в Михаила долгий взгляд, своим выражением граничащий с безумием. Среди огромного количества стран и городов, больших и маленьких, ей никогда не найти места, где будет погребено искромсанное тело Филиппа. Высокопарные слова, дескать, он послужил человечеству, отдав себя на растерзание патологоанатомам, в данную минуту нисколько не утешали Олю, а адская головоломка, заданная отцом Филиппа, буквально повергала в исступление.

И вдруг случилось то, чего не ожидали, может быть, ни сама Олимпиада, ни тем более Михаил, который изнемогал в нарастающей горячке. Резким движением Оля приблизилась к юноше, вцепилась в его плечи так, что костяшки пальцев побелели от напряжения, и принялась жадно целовать Мишины губы. Непонятно, откуда взялась в ней такая бесстыдная  неудержимость, ведь даже с Филиппом они позволяли себе разве что легонько соприкоснуться губами?

Очень может быть, что в своих девичьих мечтах Олимпиада заходила намного дальше этих невинных поцелуев. Проведя детство во Франции, она не раз становилась свидетельницей поцелуев разгуливающих по бульварам парочек, многих из которых не то, что не стесняло, но даже забавляло присутствие маленькой девочки, которая смотрела на них широко раскрытыми от удивления глазами. Что ж поделаешь, свободная страна, потешавшаяся над моралью, плодила на своих улицах либертинов и либертинок, которые без стеснения демонстрировали глубокие и полные страсти взаимные облизывания.

И все-таки в случае с Олимпиадой это было совсем иное, чем обыкновенный зов плоти. Движения её губ замедлились, словно она сама пыталась понять, что движет ей в эту секунду. В этом поцелуе Олимпиады слилось несколько самых противоречивых позывов: разгоревшиеся от прихлынувшей к ним крови Мишины губы уже не были Мишиными, а как бы принадлежали Филиппу, - его одного Оля могла целовать с такой страстью. Но именно из-за невозможности больше целовать любимого, Оля желала как можно дольше и глубже насладиться своей иллюзией, забыв, что перед ней - другой живой человек, у которого тоже есть свои мысли и чувства.

Наконец, о главном мотиве её поступка догадалась совсем не она, а именно Михаил. Он не оттолкнул Олимпиаду, но когда она, наконец, насытившись своим поцелуем, оторвалась от него, и, боясь посмотреть в глаза, начала смущённым взглядом блуждать по комнате, он тихо произнёс:

- Не получится у тебя, Олимпиада, в этот раз умереть! У меня не чума, а обыкновенная простуда…

Оля засмущалась ещё больше, вытерла губы тыльной стороной ладони, поковыряла пальчиком дырку в вышивке покрывала, и только тогда осмелилась вновь взглянуть на Михаила. Он смотрел на неё чуть исподлобья влажным и грустным взглядом.

- Ты должна понять, Оля, две важные вещи. Наша жизнь не заканчивается со смертью другого человека, и мы не имеем права приближать собственную смерть. За это с нас спросится, когда придёт реальный срок. Жизнь дана тебе для какого-то важного дела, которое ты должна совершить, - обрывая её, ты как-будто срываешь тончайшую драгоценную паутину, которая и есть каркас мироздания. Или вот ещё: вырви из полотна нитку, - и её уже будет не вставить, как положено, другие нити тоже начнут расползаться, и красивая было ткань уже никогда не станет прежней. Так и тут: подумай о том, чем ты обязана своим предкам, которые боролись за жизнь, цеплялись за неё, выгрызали её у смерти, - например, вот даже в 12 году, - и благодаря им на свет появилась ты. У тебя у самой ещё когда-нибудь будут дети, а это ведь такое счастье, дать новую жизнь. В церкви есть такое таинство - Неусыпаемая Псалтырь - это когда монахи непрерывно читают псалмы, сменяя друг друга, по кругу. Это позволяет никогда не прерывать свящённый текст. Так и наша жизнь - она лишь кусочек в непрерывном рондо, но если уничтожить его, на этом месте зазияет дыра. Предположим, кто-то из монахов по какой-то причине не заступил на свой пост: начнётся неразбериха, путаница, способная полностью уничтожить общее важное дело.

- Всё правильно ты говоришь, Миша, но я не хочу сейчас никакого единения с людьми, мне больше по душе остаться выдернутой из общей канвы ниткой.

- Если тебе сейчас близка тема умирания, послушай вот что: «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Так сказал Христос о своих страданиях на кресте. Он должен был пострадать и даже умереть, чтобы дать в нас прорасти семенам веры… И это пример для всех нас, мы должны поступать так же, как Он. Из своих страданий мы должны вынести плод веры, то есть не стенать, не роптать, не грозить самоубийством, - а подумать, что полезного мы можем вынести из этого страдания. Страдание - это как навоз. Кажется, что семена в нём утонут и задохнутся, но самые лучшие цветы вырастают именно на удобренной почве…

Олимпиада слушала Михаила с удивлением.

- Это сказал Иисус Христос?

- Да.

- Тебя интересно слушать, Миша! Ты знаешь, только теперь мне стало кое-что понятно, но я не могу с этим не считаться… Мои родители не хотят говорить со мной о вере, они всегда избегали делать это, рассчитывая вырастить из меня передового человека, чьи убеждения основаны исключительно на научных знаниях. Им кажется, что вера мне будет только мешать. А ты говоришь так чётко и уверенно, я нигде не вижу подвоха… Ты хочешь стать священником, как твой отец?

- Я пока ещё не решил. Мне очень интересна тема воздухоплавания, я хотел бы построить летательный аппарат…Но для этого необходимо ещё много учиться!

- О, это так здорово! - потухшие было глаза Олимпиады снова заиграли жизненным огнём. Она вдруг почувствовала, как незаметно утешается в этом разговоре с Михаилом. Его тихий голос, горячие, мягкие губы, его размышления про Иисуса Христа умиротворили и успокоили её мятущуюся душу. Он искусно сумел увести её от горестных мыслей, заронить былую искру в её юную душу. - А я думала, что ты хочешь стать врачом. Что, в таком случае, ты делал в госпитале?

- Трудился там, где нужны были руки. Далеко не всем нужен летательный аппарат, но очень многим нужна помощь другого рода: дать лекарство, помочь с гигиеническими процедурами, успокоить, приободрить. Может быть, когда-нибудь я стану авиаконструктором, но не прямо сейчас.

- Обязательно станешь! - заверила его Олимпиада. - И спасибо за слова о пшеничном зерне! Я, кажется, знаю, что мне теперь делать…

С этими словами, Оля выпорхнула из белоснежного дома и поспешила к себе, предусмотрительно приложив платок ко рту. Она решила, что ей никак нельзя было сейчас умирать…


Продолжить чтение http://proza.ru/2024/08/11/1034