Глава 15

          Проснулся я от внезапного ночного стука в дверь. Первая возникшая мысль была о том, кто это может стучать, не позвонив предварительно.
          «Ах, да – конечно же, Полковник. Это в его стиле».
          Так и  оказалось. На вопрос «кто там?» последовало лениво-повелительное «открывай, свои!».
          Полковник стоял у  двери. На нём был серого цвета смокинг. Лоснились атласные лацканы, и малиновая бабочка аккуратно пристроилась на безукоризненно белой плиссированной рубашке. Полковник не намеревался заходить внутрь и покачивался от нетерпения, то пружинисто приподнимаясь на носках, то опираясь на каблуки лакированных туфель.
         - Сколько можно ждать! Я же говорил – нужно быть готовым в любую минуту. Машина внизу, на сборы времени нет – катер в порту под парами. Да. Не забудь, на всякий случай, свой баритон. Он нам может пригодиться.
           Полковник величественно повернулся, накрахмаленная рубашка скрипнула, туфли ей ответили. Он двинулся в сторону лифта, белый шарф с кистями колыхался в такт медленным шагам.
           Я начал лихорадочно одеваться. …Смокинг... жилет... так... причесаться... так... он прав... ничему удивляться не надо... парфюм «Сальвадор Дали»...  гм-гмммм... голос в порядке.
           Тем не менее, я удивился: вместо полковничьего BMW возле отеля вытянулась незнакомая серебристая машина метров десяти длиной.
          - Ничего себе «Пежопель»! – невольно вырвалось у меня.
         Водитель в форме, похожей на адмиральскую, предупредительно распахнул передо мною дверцу, и я нырнул в кожаное чрево автомонстра и оказался на мягком сидении рядом с Марцелой. Она отодвинулась было, но тут же скользнула ко мне – только шелк прошуршал, только духами повеяло незнакомыми.
          Машина двинулась плавно и совершенно беззвучно, будто мотора у неё не было. Полковник и Симона сидели впереди, держась очень прямо – как опытные наездники в седлах или же коронованные особы на официальных приемах. Мы ехали по Авеню Принцессы Грейс, и я отчего-то не узнавал этой улицы. Может быть, оттого, что была она пустынной – ни встречных машин, ни запоздалых пешеходов. Только смутные очертания высоких домов справа и поблескивающее ртутью море с левой стороны.
Марцела что-то горячо шептала мне на ухо по-чешски.
          - Почему я тебя не понимаю? – спросил я её.
          - Это моравский диалект, - тихо засмеялась она.
          - Приехали, – раздался голос Полковника.
          Я глянул в окно: в глубине бухты, на самом её дне, дрожал фиолетово-зеленый пожар. Роща мачт зыбко белела в ночи. Яхты плескались в воде и лениво сплетничали о том, кто где побывал, кого с кем видели и под каким флагом выгоднее ходить на Бали, Бермуды, Моореа и Мадейру.
«Монако Яхт-шоу» давно закончилось – ещё в сентябре, теперь можно и посудачить о том, о сём…
          К запаху моря примешивалась сладко-тошнотворная гарь дизеля.
          «Тендер-бот», - подумал я.
          И тут же раздался стук двигателя, и у пирса, как бы ниоткуда, возник большой старомодный катер с трубой из детской книжки про морские приключения.
 
          Мы поднялись на борт, и тотчас же стук мотора стал сильнее – тендер-бот лихо развернулся, разгладив горящую воду, и направился на юг, в темноту. Волны вспенивались, лёгкие, как керосин, берег отдалялся и мрачнел. Вот мы прошли между двумя самыми длинными пирсами, оставив за кормой Монако-Вилль с дворцом князя и Musee Oceanogrаphique, и мне показалось, что отсюда виден и бронзовый принц-моряк Альберт, и танцующий осьминог у входа в музей.
           Небо затянуто тучами, звезд не видно – все они, наверное, сгрудились там, где вскоре окажемся и мы. Безмолвный рулевой, по виду малаец, застыл у штурвала и не обращал на нас ни малейшего внимания, но почему-то Полковник, адресуясь именно к нему в первую очередь, начал вещать нечто вроде лекции о Монако.
            - А знаете ли вы, что на месте Казино прежде располагалось овечье пастбище? Да. Призраки овец до сих пор бродят по залам, бродят и блеют, бедные, да. И хотели бы в рулетку сыграть – а не могут. Бе-е-е… ме-е-е… Только их никто не видит и не слышит. Почти никто. А мы-то с вами кто? Тоже овцы, только Божьи.
            Божьи овцы – Симона с Марцелой – сидели молча. Обе кутались в  одинаковые темные  шали – свежий ветер врывался через приоткрытые боковые стекла – но выглядели они по-разному. Марцела похожа, она похожа… на что? Да, конечно, на тонкий минарет возле величественной мечети. А речь Полковника – на неумолкающий водопад, заглушающий шум волн.
             - Самые отпадные игровые залы Казино – приватные. На мой взгляд. Уж там оттянешься, так по полной программе. А попасть туда можно двумя путями. Или через зал  «Америка», или через подземный туннель. Его Аристотель построил.
             - Аристотель? – из вежливости переспрашиваю я.
             - Да, он самый.  Оф корс. Аристотель Онассис. Жаль, что не успел я с ним как следует пообщаться. Не дотянул старик до светлой поры человечества. Наш полк как раз дислоцировался возле Улан-Удэ, когда Аристотель отмучился. Эх, включить бы его в нашу программу выживания в условиях зимней степи, чтобы иммунную систему вздрючить – глядишь, до сих пор бы рассекал. Какой у нас нынче год? Впрочем, это неважно. Да.
            Ну, а Гримальди-то все прокляты. Все-е-е-е...  На генетическом уровне. Какой-то там их предок любовницу обманул – жениться откосил… Так красотка  в ведьму превратилась, да и заявила:  «Не будет вам, блин, счастья в личной жизни – и всё тут». С тех пор пошло-поехало – сплошные семейные разборки. Альберт I, на что уж правильный пацан, и тот разводился два раза. А чмара от него сбежала и фамильные брюлики прихватила. Вот тогда Интерпол и придумали – по княжеской инициативе…
           И еще что-то говорил Полковник – речь его лилась, не стихая. И, не стихая, стучал мотор тендер-бота, и шумели волны за кормой до тех пор, пока не приблизилась, не навалилась на нас глазастая громада корабля, возникшего из ночной пустоты. Катер мягко коснулся борта, высокого, как небоскреб.
            - Вот мы и на месте, - важно произнес Полковник.
            - А как корабль называется? – спросил я.
            - «Миклухо-Маклай», - ответил он. – Шучу. Кстати, это яхта. Правда, переделанная из эсминца. А называется просто – «О, Кристина». Думаю, что ты на таких лодочках еще не плавал.
             «Плавает дерьмо, - вспомнил я слова третьего штурмана с «Астора», - мы ходим».
             Из ярко освещенного проема вынырнул трап, и Полковник галантным жестом пригласил нас на борт яхты.

          О, этот запах корабля – он ни с чем не сравним! От него замирает сердце, а голова кружится, будто от сильной затяжки кальяна. Каждый корабль пахнет по-своему, и каждый обещает новую жизнь. Я ходил на многих судах – на «Ореане», «Серебряном облаке», «Принцессе морей», «Qween Elizabeth-2»,  под разными широтами – от Антарктиды до Шпицбергена, от Сингапура до Акапулько – и всякий раз верил этим обещаниям, и всякий раз чувство новой жизни лежало в душе, словно полный кошелек, случайно найденный на дороге. Куда мы пойдем на сей раз, куда направимся? Не знаю. Да знать и не положено – это наставление Полковника. Знаю одно – стою на Божьем ветру. Чудесно! Хотя временами и пошатывает.
          Однако на таком борту я и впрямь не бывал.

           …Гирлянды орхидей оплетали корабль.  Даже после садов Монако  это впечатляло – ведь в море всё выглядит иначе, в том числе и цветы. Атриум с мозаичным полом,  ониксовые лестницы с серебряными поручнями… Люстры Баккара и картины Ренуара, стеклянный пол для танцев над бассейном – по дну его медленно разгуливали огромные лобстеры, грозно шевелили клешнями, стянутыми для безопасности резиновыми жгутиками.   
           Играет невидимый – да где же он в самом деле? – оркестр. Смуглолицые официанты в тюрбанах проплывают по коридорам с подносами, полными яств. Но почему-то не видно ни хозяина, ни гостей.
           - А мы – первые, - отвечает Полковник на незаданный мною вопрос. – Кстати, пока гости не прибыли, ты можешь попробовать рояль. Он почти неразыгранный. Знаешь, кто на нем упражнялся до тебя? Только Фрэнк Синатра с Марией Каллас, ха-ха! Танец маленьких лебедей в четыре руки. Но ты не стесняйся, здесь всё запросто.
           - Чья это яхта?
           - Вообще-то Аристотеля, но на сегодняшний вечер он отдал её нашему общему другу.
           - Как отдал? Ведь он же того… этого… умер. Или я чего-то не понял?
           - Да ты многого не понимаешь – и не надо, я же говорил. А что до Аристотеля, то он не умер. Его изъяли – а это разные вещи.
           - Что значит «изъяли»?
           - Ну, переместили. В другое пространство.
           - Зачем?
           - Для сохранности его морфологического кода.
           «Надрался он что ли? - подумал я. – Да нет, выглядит, как обычно – загадочно-снисходителен, утомлен значительностью своей персоны и только».
            - Так, где рояль? Я бы и в самом деле потренькал немного. Для разминки и пару нот, может быть, издам.
            - А, это хорошо, что настрой у тебя боевой. Пойдем, пойдем – это наверху, в бункере.
            - В бункере?!
            - Ага, в концертном салоне.
            И мы пошли по ониксовым ступеням наверх: Полковник впереди, я следом, Симона с Марцелой за мной. По пути Полковник опять что-то рассказывал – кто здесь бывал да что делал, как здесь пивали шампанское Эвита Перон с Полом Гетти,  Элизабет Тейлор с Ричардом Бартоном, король Фарух с Мерилин Монро, а  Марго Фонтейн с Рудольфом  Нуриевым.  Полковник излагал события с такими живописными подробностями, что можно было предположить, будто он сам гулял здесь на свадьбе Принца Ренье и Грейс Келли, да и самого Аристотеля с Жаклин, знакомил Уинстона Черчилля с молодым парнишкой Джоном Кеннеди, а во время второй мировой, когда яхта была ещё миноносцем, ходил в Архангельск с легендарным конвоем PQ-17, а потом сам же капитально перестраивал судно только для того, чтобы здесь встретились все, кому привелось здесь встретиться…
            Проплывали стены атриума, украшенные сценами из «Илиады» и «Одиссеи», журчала речь Полковника, и мягко веял муссон кондиционера.

            Когда мы поднялись на главную палубу и приблизились к ярко освещенным изнутри дверям салона, я внезапно обратил внимание на то, что Полковник уже одет в костюм Распутина и черный парик обрамляет его лицо, делая действительно похожим на знаменитого старца. Но все-таки в исполнении какого-то голливудского актера.
           «И когда же он успел переодеться? Только что был в партикулярном и – на тебе, щеголяет в сапогах и шароварах!»
           Я оглянулся – Симона, путаясь в шлейфе тяжелого бального платья, шла сзади. Марцела тоже преобразилась – на ней было белое кимоно, расшитое золотыми драконами. Что, впрочем, ничуть не делало её похожей на японку.
           «Ничего понимать не надо, - успокоил я себя в очередной раз, - так лучше, так веселее».
           Из-за дверей доносился гул голосов, женский смех, звон бокалов. Сквозь матовую изморось стекла мелькали тени.
           - Слетелись голубчики, – голос Полковника отчего-то выражал некоторое недовольство и даже пренебрежение то ли к «голубчикам», то ли к факту их появления на борту.
           - А каким образом… - начал было я и тут же замолчал, потому что Полковник-Распутин приложил палец к губам и сказал:
          - Тс-с-с! Посмотрим, кто здесь.
          И он тихонько приоткрыл дверь салона и заглянул внутрь.
           - Та-а-а-ак, почти все на месте, - голос его налился торжеством, - можем и мы показаться. Вы оставайтесь здесь, - повернулся он к нам с Марцелой, - а мы пойдем.
           Он подал руку Симоне и, уже входя в салон, полуобернулся к нам, подмигнул, бросил небрежно:
           – Я ненадолго. Не отходите никуда, - и скрылся за стеклянными дверями.

           Мы с Марцелой остались одни в пустом коридоре. Только картины импрессионистов смотрели на нас да пристроившийся в углу под потолком фиолетовый глаз телекамеры.
            - Ты что-нибудь понимаешь? – спросил я её.
           Она только недоумевающе глянула в ответ своими русалочьими, пожала плечами, мол, это ты, голубчик, должен хоть что-то понимать – сам сюда заманил, сам и объясняй.
           Шум голосов за дверью внезапно стих.
           - Я посмотрю, что там делается, - сказал я Марцелке и, слегка приоткрыв дверь, сунул нос в салон.
           Кое-кого из гостей я сразу же узнал: тут была и вечнозеленая итальянская кинодива с глазами марсианки, со всемирно известной нижней губой широкого рта – одновременно  надменной и чувственной; тут был и похожий на красивого татарина французский герой-любовник, он же герой-злодей, он же герой-мученик;  тут же находился его более молодой коллега-соотечественник, похожий на неправильной формы валун с побережья Бретани – про него говорили, что он не всегда адекватен, что пятьсот лет назад он будто бы открыл Америку, что любит выпить не меньше нашего, а на фестивале в Сочи застрял между биде и ванной так крепко, что пришлось разбирать кирпичную стену; тут фланировали люди, чьих имен я не помнил, и только лица напоминали фотографии из светской хроники гламурных журналов; меж ними оказался – вот уж неожиданность! – пражский подданный Полковника Брежнев, а одна женщина поразительно походила на Елену Фазано – Хозяйку Медной горы из монакского автобуса.
          И все они с благоговением смотрели на Полковника, сидевшего в кресле, словно на троне, и, казалось, ждали чего-то невероятно важного и неизбежного – то ли выражения монаршей милости, то ли инаугурационной речи, то ли откровения, то ли приказа. Брежнев, несколько согнувшись, стоял возле тро… возле кре… словом, неподалеку от своего владыки, ел его глазами, готовый по первому же слову броситься и выполнить любое задание.
           Дверь, приотворенная мною, неожиданно и тонко скрипнула, Полковник поднял бровь, Брежнев крутнулся в сторону подозрительного звука, а я, к счастью, успел отпрянуть в спасительное пространство коридора.
           Марцелы здесь уже не было. Я огляделся – нет, действительно, исчезла. В конце коридора была еще какая-то дверь, по-видимому, ведущая наружу. На всякий случай я дошел до неё, повернул ручку – она легко подалась – и вышел на широкую палубу, залитую лунным светом.
          Марцелы не было и тут, только бассейн с темной водой вздыхал и всплескивал искусственными волнами, свисали гроздья орхидей, и застыл белым пятном вахтенный офицер. Берега не было видно вовсе, как будто мы стояли на рейде посреди моря, а невидимый оркестр, доносившийся откуда-то снизу, тихо наигрывал бессмертное чаплинское ETERNALLY. Я глубоко вдохнул по-ночному прохладного воздуха,  шагнул назад – медный замок довольно клацнул.
           И снова – коридор, светящиеся двери салона, за которыми происходит непонятное и совсем не требующее моего понимания Нечто –  неразбериха, нелепость, несуразица, сплетение чужой фантазии и воли, драма абсурда… И я почувствовал, что, быть может, в этом-то неосмыслении происходящего и таится главный смысл жизни, принимающей форму вынужденной медитации посреди чужого карнавала.

          Свет в зале, между тем, изменился – из золотистого стал голубоватым, мерцающим. Он то вспыхивал, то меркнул, моргал и клубился, похоже, там работал огромный телевизор.
          «Где же, однако, Марцела – не могла же она исчезнуть, раствориться? Может, она вернулась назад через атриум? Но зачем?» - спрашивал я себя. И не находил вразумительного ответа.
          В конце концов, мне пришло в голову, что она каким-то образом могла незаметно для меня пройти в салон. И я решил заглянуть туда снова. Правда, на сей раз я был осторожнее и приоткрыл дверь ровно на ширину зрачка.
           В салоне и в самом деле случились некоторые перемены: на стене напротив моей двери развернулся большой экран, возле него стоял Полковник с лазерной указкой. Он водил красной точкой по карте звездного неба и со снисходительным видом объяснял что-то аудитории. Поскольку дверная щелочка была очень узкой, лишь отдельные слова долетали до меня, но и по ним можно было понять – речь идет об устройстве и фундаментальных принципах работы некоторой деловой структуры, которую Полковник почему-то называет «Вселенная».
            - Наша часть Вселенной…  на основе равноправия акционеров… гравитация взаимных интересов… оборотный капитал в два триллиона…  интерференция… закрытый сайт Интернета…  доход от экспорта …уенный…  реликтовое излучение… взаимопроникновение коллекций…  бабла немеряно…  гормоны играют… допэмиссия акций… принцип неопределенности Гейзенберга… вопросы есть?.. нет, и быть не должно… всё ясно… идея проста, как яйцо у Колумба… второй закон термодинамики позволяет… да мы и сами себе всё позволить можем… синтез дейтерия…  под контролем де Бирс… четыре градуса по шкале Кельвина… но нам это на хрен не нужно… таким образом, мы осуществляем… индекс Доу-Джонса… а кто не хочет, идет на хутор бабочек ловить…
          «Как замечательно, всё-таки,  ничего не понимать!» - признался я себе. Впрочем, кое-что по отдельности я понимал – ведь когда-то мне довелось и на физическом факультете университета поучиться, так что фамилии Гейзенберг и Кельвин кое о чем говорили, да и гравитация с интерференцией не были для моего слуха матерными словами, а что касается бабочек, то где их ещё и ловить, как не на хуторе… близ Диканьки-Монако.  Но блаженство непонимания целого оказалось сродни детскому ощущению блистающего и загадочного мира взрослых, мира, куда ты непременно попадешь когда-нибудь…
         Особенностью прерывистой и страстной речи Полковника являлась не столько её национальная принадлежность – а говорил он по-русски с некоторым военно-полевым акцентом, придававшим произносимому специфическую достоверность и убедительность – сколько то, что речь эта воспринималась аудиторией как своя, родная, долгожданная. Так мне, во всяком случае, показалось – а еще отчего же могут столь доверчиво и нежно блестеть глаза и раздвигаться счастливо губы, как не от родного, с младенчества знакомого языка?   
          «Откуда же они русский-то знают? - подумал я. - Ну, допустим, Карел Готт – вон он, в первом ряду маячит – изучал братский славянский ещё при развитом социализме. А что же остальные, чьи юные годы, в отличие от чешского соловья, прошли с западной стороны железного занавеса?  Неужели Полковник прежде, чем явиться на этот корабль, организовал курсы русского языка для участников бала?»

           За моей спиной послышался легкий шорох, я обернулся – Марцела, как ни в чем не бывало, будто и не исчезала никуда, стояла рядом, чуть улыбалась, всем обличием показывая, что уж у неё-то все «нормальне». Я раскрыл рот, намереваясь спросить, где она была, но, опережая мой вопрос, Марцела протянула старинного вида позолоченный ключ.
           - Возьми – это твой, а я пошла спать, - и она игриво покачала вторым таким же ключом в левой руке.
           Ключ был тяжелым, скользким и холодным.
           - Наша каюта называется «Родос», здесь все каюты носят имена греческих островов. Ты ведь на Родосе бывал? Оленей видел?
           - Каких ещё оленей?
           - Ну, как же, тех самых, что стоят на месте ног Колосса Родосского.
           - А, статуи…  Да, видел – у входа в бухту. Они на колоннах стоят, в море смотрят. Однако, какая ты эрудированная! Про траву-недотрогу знаешь, про оленей слыхала… А вот ответь-ка мне: как уроженцев Монако называют?
           - Монегаски, - сказала Марцела и посмотрела притворно-обиженно, как бы негодуя на то, что её можно заподозрить в невежестве.
            «Типично чешское, - подумал я, - всё-то они знают!».
            Пол под ногами внезапно завибрировал, качнулись картины на стенах, по судну пробежала дрожь, точно корабль был живым существом, озябшим от порыва ледяного ветра. Глаза Марцелы сказали «ах!» - и тут же дрожь прекратилась, внезапно, как и началась.
            - Не бойся, – сказал я, - просто у пароходика ногу свело. Всё прошло, можешь идти спать.
            Марцела замотала головой: «Нет-нет…  нет-нет… нет-нет…»
            - Ты иди, а я тут постою, велено было – обождать. Я помню: наша каюта называется «Родос». Иди. Хотя, постой минутку – я на палубу выйду, воздуху глотну, а то что-то душновато стало.
            - Только ненадолго, не оставляй меня одну.
            - Не оставлю, одна нога здесь – другая там. Можешь посмотреть в щелку, что они там делают. Только осторожно.
            Я снова вышел на палубу. Она была по-прежнему залита лунным светом. Но сейчас он был пятнистым,  струящимся сквозь ветви деревьев, зыблемых ветром. Оркестр молчал, и вместо него уютно пел сверчок, неизвестно каким образом попавший сюда. Я подышал немного животом так, как это делают певцы и йоги. Сверчок, по-видимому,  услыхал моё дыхание и смолк, но, поняв, что опасности от этого дышащего существа не исходит, запел снова, да так задорно, будто приглашал к дуэту. Я поаплодировал ему и вернулся в коридор.
            Марцела стояла возле салонной двери, припав к вертикальной светлой полоске, точно к прорези в щите чапаевского пулемёта системы «Maxime».
            - Ну, что там? - спросил я, подойдя к ней.
            Марцела резко выпрямилась и отпрянула от двери.
            - Там… там… они, эти гости…
            - Что – гости?
            - Они ему руку целуют. Подходят по очереди – и чмокают. Я говорила – кмотр! Говорила!
            Марцела кричала шепотом – крик предназначался мне, а шепот, видимо, её природной чешской осторожности.
            - Пусти-ка, – я приник к щели и увидел Полковника, вернее, часть его, узкий фрагмент – античный профиль, черная распутинская прядь, зеленый шелк рубахи и тяжелая кисть руки, лежащей на отвале кожаного кресла.

           Мне захотелось получше разглядеть всё, что происходит в салоне, я приоткрыл дверь пошире и был немедленно уличен в этом Полковником.
            - Ты не подсматривай, здесь тебе не женская баня. Заходи – гостем будешь, а нальешь – так и хозяином. Ха-ха-ха!
            Ничего не оставалось делать, как только зайти. Полковник сидел в кресле, обтянутом китовым усом, будто юбиляр на бенефисе. У ног его на пуфе пристроилась Симона. Остальная публика почтительным полукругом расположилась сзади – если смотреть от двери. Их было человек тридцать, а, может, и больше. Удивительно выглядело то, что все знаменитые лица как-то стерлись, помутнели – я не сумел бы не только кого-нибудь из них выделить, но и отличить друг от друга. Словом, хор из пролога оперы «Борис Годунов» - там почти в любой постановке мало света, и разобрать, кто есть кто, практически невозможно.
           - Здрасьте, - сказал я. - I beg your pardon – good evening! *
           - Ну, зачем уж так-то, - пробасил Полковник, - официоз здесь не проходит, все свои – я ж рассказывал. К тому же будет удобнее говорить по-русски – для тебя как-никак попривычнее, а им практика не помешает.
           Он с ленивой грацией поднялся с кресла, повернулся к полукружью звездных статистов, развел в стороны руки, как бы желая их всех обнять, но вместо этого блаженно, до хруста потянулся, удовлетворенно крякнул и неожиданно вполне светским голосом произнес:
           - Знакомьтесь, господа, – мой друг и помощник Эдуард. Певец к тому же. Оперный. От слова «опер». Шутка.
           Я поклонился – налево-направо, почти как на сцене после арии. Почти – оттого что, кланяясь на сцене, необходимо учитывать и публику на галерке: поклон налево-направо, шаг назад, налево-вверх, направо-вверх, восторженный взгляд прямо перед собой, восторженно-бессмысленная улыбка, приоткрыть рот… поднять плечи… слегка задохнуться как бы от нежданности и даже некоторой чрезмерности  рухнувших на тебя аплодисментов… так… сдержанный поклон… тут же вскинуть голову… повторить всё то же самое три-четыре раза.
          Здесь же был один партер, поэтому задача несложная – влево-вправо-прямо, углы губ – к ушам, хорошо… ещё разик.
          Публика ответно заулыбалась, забормотала известные и полуизвестные имена: Софи… Жерар… Нельсон… Кевин… Стефания… Арни… Миша… Жора… Ален…
           - Очень приятно, очень… очень.

           И всё-таки непонятно, почему все они одеты одинаково – мужчины в белых смокингах, а дамы в длинных платьях со скромным декольте, опять же белых.
           «В Японии так одеваются на похоронах, белый цвет – цвет траура», - подумал я, а вслух снова произнес:
            - Приятно, очень приятно, оч…
            - Да что ты заладил: «приятно, приятно»! Ты ИМ сделай приятно, а заодно и мне. Господа, Эдуард сейчас будет петь для нас! – он повернулся ко мне. – Пой!
            - А что?
            - Будто сам не знаешь? Про чудесную девушку.
            - Да ведь почти все песни про чудесных девушек…
            - Ладно, не умничай, пой. Про Тоню – помнишь?..
«В Москве в отдалённом райо-оне…», - приятственно замурлыкал Полковник, - музыка Дунаевского, стихи Матусовского. Не тушуйся, слова я подскажу, а они – подпоют. Элтон, подыграй, - обратился он к кому-то в толпе.
            От нее отделился человек с широким клоунским лицом, отличавшийся от остальных лишь розовой кепкой, заломленной набекрень. Он подошел к роялю, сел на черное сидение, поёрзал профессионально, открыл крышку и, положив руки на клавиатуру, вопросительно взглянул на Полковника:
             - Какая тональность?
             - Чего-чего? – удивился тот. - Тональность? А, да, знаю.   
             (По всей видимости, совместная жизнь с меццо-сопрано не прошла для него бесследно.)
              – Ша бемоль. Понял?
              - Понял, - кротко ответил Элтон и заиграл вступление.

              - В Москве в отдалённом райо-о-оне –
                двенадцатый дом от угла –
                чудесная девушка То-о-оня
                согласно прописке жила, - запел я, подчиняясь подсказке Полковника.

               - Стоп, стоп, стоп! – закричал он и порывисто вскочил. - Так дело не пойдет. Души не хватает. А вы что не подпеваете? – он возмущенно повернулся к гостям. – Ну-ка, чтоб все как один. Давай!
              Я снова начал песню.
              На словах  «…двенадцатый дом от угла… » Полковник по-дирижерски лихо взмахнул рукой, а хор грянул:
              - В штанах!
              Через две строчки – снова по команде – раздалось оглушительное:
              - Без штанов!
              Так и покатилась песня – с моим вынужденным соло, идиотским припевом хора и залихватскими переборами Элтона, которого, по-видимому, до смерти смешила эта ситуация.
              Я не хотел петь – и не мог прекратить пения: слух ловил очередную подсказку Полковника, а голос помимо воли воспроизводил очередной куплет, звенел и разливался.

             - И как я додумался, бра-а-атцы,
               я сам до сих пор не пойму – В ШТАНАХ!
               В любви перед нею призна-а-аться
               доверил дружку своему – БЕЗ ШТАНОВ!

               Под вечер запели гармо-о-они,
               и стал небосвод голубым – В ШТАНАХ!
               Тогда и отправился к То-о-оне
               мой друг с порученьем моим – БЕЗ ШТАНОВ!

               На какое-то время мне почудилось:  я – Хома Брут, оседланный ведьмой-панночкой, лечу под облаками и никак не остановиться, не вырваться из этого сладко-жуткого плена, вот-вот последние силы покинут, кончится воля, и разорвется сердце. Но тут слова песни, к счастью, иссякли, и только завершающее хоровое «БЕЗ ШТАНОВ!!!»  билось о стены салона, как гигантский ночной мотылёк, попавший в плафон светильника.

              Наступила тишина, руки Элтона замерли над клавишами, гости застыли, словно восковые фигуры в музее мадам Тюссо, а на щеке Полковника сверкнула то ли слезинка, то ли просто капелька пота. Нет, все-таки слезинка – потому что тембр голоса его изменился, стал глухим, насморочным.
              - Ну, спасибо, вот это уважили, так уважили, братцы. А как я продирижировал, сынку, а? – и он  потряс в воздухе рукой на  манер циркового борца, только что уложившего своего соперника на лопатки и жаждущего одобрения публики.
              - Классно, - сказал я, - а какой ауфтакт, просто…  Зубин Мета.
              - Ну, это уж, чересчур, не захваливай, - улыбнулся Полковник. - Но, чтоб ты знал, в нашу спецподготовку входил и курс военного дирижирования – только для маскировки, разумеется. Вот сегодня на маскараде и пригодилось.
              - Да какой же это маскарад! - возмутился я. – Не вижу ни одной маски, и костюмы самые что ни на есть штатские… кроме твоего и Симониного…
              - Маски уже сорваны, ты опоздал.
              - А где твой друг, о котором ты говорил?
              - Друг? – Полковник как бы в недоумении потер лоб. - Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто – мой. Засранец. Послал я его.
              - Куда?
              - В баню, куда же ещё. Пусть там его пропарят как сидорову козу… евкалиптовым веником…  Видал я таких друзей, которые твою бабу уводят…  Ишь, оперный театр он ей покупает! А соленый патиссон не хочешь? Хер тебе, а не бал!!! – на весь зал выкрикнул Полковник и грузно плюхнулся в кресло.
              Только тут я заметил, что Полковник все-таки пьян, причем здорово пьян. Он даже на себя походить перестал – побледнел, щеки ввалились, голубые искристые глаза потускнели, словом, его надо уводить спать, пока хуже не стало. К счастью, гости разбрелись по салону, пьют шампанское, болтают, тусуются, не обращая на нас внимания. Голова Полковника упала на грудь – заснул. Я кивнул Симоне, та горестно развела руками – что, мол, с ним поделаешь.
              Мы попытались вынуть его из кресла, но он оказался так тяжел, будто был сделан из камня.
              - Надо позвать стюарда, - еле переведя дух, сказала Симона. – Он поможет.
              Но никаких стюардов поблизости почему-то не было.
              - Позову Марцелку, может, втроем справимся, - сказал я и пошел к двери, за которой должна была ждать наша моравская японка.
              На сей раз Марцела никуда не отлучалась, она покорно и безропотно стояла в пустом коридоре, пребывая в состоянии своего обычного «нормальне», и даже похлопала в ладошки, когда я вышел к ней.
              - Вы там так хорошо пели, только я слов не разобрала. А что означает «best tun off»?**
              - Как ты сказала?
              - Это по-английски, да?
              - Я тебе потом объясню, идем, надо шефа в каюту проводить, он лыка не вяжет. И когда успел?
              Но, войдя в салон, мы застали там только Симону и пустое кресло, где пару минут назад спал Полковник.
               - Мне удалось все-таки найти стюардов. Ох, слава Богу, они его увели в каюту.
               - Он в порядке?
               - Думаю, к утру будет в порядке, - умудренно-снисходительно  кивнула Симона. – Я еще немного здесь посижу, Бритни обещала спеть, мне она нравится. Присаживайтесь.
               - Нет, спасибо, - сказал я. – Не люблю микрофонного пения. Пойду на палубу, прогуляюсь.
               Марцела взглянула на меня, потом на Симону – все-таки формально та была её патронессой – потом опять на меня.
               - Приятных впечатлений, - сказал я. - Чао!

              Лунное сияние сменялось мутным рассветом, смешивалось с ним, образуя подобие легкого полупрозрачного тумана, призрачной светящейся взвеси, состоящей из частичек двух миров – ночной муры и предутренней тревоги. На верхней палубе синел нактоуз – специальный шкафчик с компасом внутри. Я представил, как там подрагивает магнитная стрелка, при каждом малейшем движении судна неизменно и упорно указывая на север, и подумал, что такая же стрелка есть и в моем сердце, да и в сердце каждого. Каждого?..  И куда она указывает?..
               Почему-то мне стало не по себе – я огляделся. Всё та же палуба – те же драгоценные перила из мамонтовой кости, тот же бронзовый бассейн, прикрытый хрустальным полом-крышей, та же простота и элегантность палубных надстроек… Но чувством опасности здесь был пропитан даже воздух – острый и свежий. «Слишком свежий для моих связок», - подумал я.   
               «Хватит гулять, голубчик, так можно и голоса лишиться», - шепнул на ухо кто-то очень осмотрительный и разумный.
               Тучи заволокли рассветную часть неба, и луна усилилась, а ночь временно взяла верх над утром. Я вернулся в знакомый коридор – из салона неслось популярное «I will still love you»***, прерываемое восторженными выкриками слушателей. Через атриум я спустился вниз на гостевую палубу, где предстояло найти каюту, называющуюся «Родос». Это дело оказалось нетрудным, но, когда я уже открыл дверь тяжелым золотым ключиком, кто-то окликнул меня:
               -  Monsieur, that’s for you.****
               Это был стюард – нарядный, в красном фрачке и серебряном тюрбане – похожий на Омара Шарифа.
               - Велено передать вашему боссу, - он протянул мне желтый сафьяновый кейс.
               - От кого? – я посмотрел на него с недоумением, но кейс все-таки взял. Он был довольно увесистым, несмотря на относительно небольшой размер.
               - Не спрашивайте, сэр, - стюард умоляюще сложил руки, прижав их к груди. – Если я скажу, меня могут… кхм… списать на берег. Извините, сэр.
               - Ладно, ступайте, - сказал я. - Доброй ночи.
               - Доброй ночи, сэр.
               И он удалился по коридору, а я зашел к себе в каюту.
               «Что бы это могло быть? – подумал я. – Может, гонорар за песню о чудесной девушке Тоне? Но от кого? Полковник надрался, друга его парят в бане… эвкалиптовым веником…  Впрочем, какая разница? Помнится, есть такая поговорка: дают – бери, бьют – беги».
                И я нахально открыл кейс. В ноздри ударил резкий запах водорослей – на дне лежала знакомая рыба без жаберной крышки, та самая, что совсем недавно терпеливо и обреченно плавала по кругу в аквариуме Океанографического музея. Но самое противное было то, что тусклый глаз её был человечьим.
                Я захлопнул кейс и проснулся в холодном поту на пустынном поле двуспальной кровати своего «дабла».
                В окно на меня, не мигая, бесстыдно смотрела голая луна.


      * Извините – добрый вечер! (англ.)
      ** Самое сладкое – уже выпито.
      *** «Я буду любить тебя всегда»
      **** Месье, это для вас.