Девица-орлица. Сказка целиком

Давно то случилось, а может ещё только будет… а жила в дальнем конце деревушки, что у самого леса стояла небольшая семья: муж с женой, да двое ребятишек – Павка старшой и Ксюша младшенькая. Мальчику лет восемь, а сестрёнке его не больше пяти годков о ту пору сровнялось. Жили ладно, в любви да согласии. И супруги меж собой, и детишки с родителями да друг с другом. Что скажет отец: то равносильно для всех истине. Ни наказу суровому и ни приказу строгому, а словно сам так и желал будто, просто вымолвить не успел. А материнское слово – и того пуще – на вес золота ценилось! Хоть ласкова матушка, да немногословна… Да и робят не обходили родители ни заботой, ни работой, ни уважением к выполненному, да сказанному. Да и спросы детские – завсегда в приоритете у родителей были. Так и жили.
 Семью дружную да трудолюбивую привечали и почитали все сельчане. Кто мимо избы из соседей не идёт – всяк заглянуть к хлебосольной хозяюшке «на огонёк» не преминувал. Кто за советом, кто с гостинцем, а кто и просто приветом да добрым пожеланьицем перемолвиться. И ребятишек, конечно, не обходили ни вниманием, ни подарочком. Кто пряник заморский принесёт Ксюне, кто самоделку забавную Павлушке подарит, а кто и обоим ребятишкам щедрой рукой целое лукошко земляники духмяной из лесу принесённой отсыплет.
Любили Павка с Ксюшей свою привольную жизнь: и по дому-на огороде подсобить матушке, и отцу по хозяйству чем-ничем помочь. А ещё любили дети сбегать украдкой в лес, пока родители делами заняты. Почему же, спросите, украдкой? Да потому, что лес вокруг не простой был. Старожилы сказывали, что лесной Хозяин когда-то давно за что-то шибко осерчал на род людской и заповедал ходить к нему в вотчину только вдоль опушки да и то лишь в дневное светлое время. Родители наших ребятишек, конечно, не больно-то верили в эти россказни, называя рассказчиков страшилок о чаще лесной сказочниками да затейниками. Однако, лишний раз и сами в лес не совались, и сыну с дочкой ходить туда настрого запретили. И то ли они тут маху дали, потому как запретов без должных от отца с матерью объяснений дети отродясь не ведали… то ли ещё почему, а ребятишкам этот запрет однажды нарушившим, ох, как понравилось и по лесу без присмотра бродить, и от родителей иметь собственный секретец. А и то – сколько бегали в самую чащу – ни разу с ними ничего худого не произошло. Отчего бы ещё туда не сбегать?

И вот однажды, улизнули как обычно от родительского пригляду Паша с Ксюшей, заигрались в лесу в прятки-салочки, совсем счёт времени потеряв, и оказались неожиданно в незнакомом месте… Лес тише да темнее вокруг, гуще сплелись над головой детей ветви хвойные, ближе подступили сосны да ёлки, глядь а недалече что-то огромное и косматое – идёт-не-идёт, а пыхтит-приближается. Страшно стало девочке, спряталась она брату за спину. Павлуша, наоборот, не сробел: поднял с земли сук узловатый, сжал в руке покрепче, да другой рукой заслонил сестрёнку. Тут как налетел шквалистый ветер, как оторвал от земли ребят, поднял выше крон деревьев, покрутил кружнем да… обратно на мягкий дёрн и кинул. Встал мальчонка, отряхнул от налипшей земли да хвои колени, а сестры-то и нет. Бросился он туда-сюда, кричит, зовёт её в испуге нешуточном… девочка, словно сквозь землю провалилась, или напротив, ввысь вместе со шквалом унеслась.

Долго искал сестрёнку парнишка до самых сумерек, да так и не нашёл. Что делать? Пришлось идти с повинной к отцу-матери. Ох, и не сносить головы бедолаге: мало того, что наказ родительский нарушил, ещё и Ксюшу-голубушку не уберёг. И пошёл, понурив голову мальчонка, искать путь домой. Насилу отыскал: приветливый ранее лес, вдруг в одночасье стал чужим и неприютным. Ещё и ночь быстро с небес спустилась, мгла обволокла всё вокруг – ни зги не видно. Кое-как, где наощупь, а где по наитию, вышел Паша к родимой избе. Родители уже и не знали куда бежать, где искать пропавших неслухов. Как увидели сына одного – ни о чём спрашивать не стали: рады-радёхоньки, что хоть он вернулся. Накормили, успокоили, совсем сомлевшего мальчика и только потом стали обережно о случившемся расспрашивать. Повинился малец пред родителями, горькими слезами обливаясь, ну… что тут скажешь? Не убивать же сыночка родимого… Да – виноват, да – не послушался наказа, да – со старшего и спроса больше: но, видя, как сам тот убивается, даже ругать Павлушу не стали. Супротив, утешали, как умели.

Наутро все сельчане, вооружившись кто вилами, кто топорами да ещё чем, прочесали сколько смогли весь лес в поисках пропавшей общей любимицы – да безрезультатно. И на второй день, и на третий искали, кликнули в помощь аж, из соседнего села добровольцев… даже следов девочки не удалось обнаружить. Пришлось-таки и родителям, что истово продолжали искать дочку ещё несколько недель, забывая поесть-поспать… наконец, отступиться. Потихоньку-понемногу жизнь сельчан стала входить в привычное русло. И только крайняя к опушке леса изба перестала быть приимной да приветливой. Словно сами в себе замкнулись домочадцы.

- 2 -

А Ксюша тем временем оказалась… на дереве раскидистом да высоченном. И не просто дереве – на самом верху, в густой его кроне. И даже не в кроне – огромном, величиной чуть ни в целый дом, свитым из крупного хвороста и веток гнезде. Сидит девочка посреди гнезда, как в гамаке великаничьем, озирается в изумлении. И хоть дале-е-еко внизу земля виднеется, и брата родимого нигде не видать – а не боязно ей ни капельки. Может мала ещё, настоящего страха не ведает, а быть может – такой уродилась: любознательной да бесстрашной. Посидела-поглядела, да и стала по привычке наводить вокруг чистоту да порядок, как дома у них спокон заведено.
Не прошло и часа-другого, как налетел вновь сильный ветер и принёс на крыльях огромного орла. Такого громадного, что одна только тень его накрыла всё гнездо с девочкой внутри, да ещё и вокруг сгустилась. Спустилась царь-птица в гнездо, сложила крылья, оборотила пристальный взор глаз с прищуром на Ксению и вдруг говорит мягко человеческим голосом:
- Ай, да, Ксюня. Ай, да умница! Недаром о тебе мне ветер вещал, не зазря деревья слухом шумели. Такая и нужна мне хозяйка. Умница, да скромница. Хоть и мала, да старательна.
Что сказать на те речи дитю малому? Не поспорить ведь с птицей чудесною. А поспоришь – что толку с того? И как ни мала была Ксюшенька, а смолчала на это, разумница. Лишь ладошкой слезинку украдкою вдругорядь, да ещё разик смахивая. Так и осталась жить-поживать у чудо-орла в гнезде за хозяйку.

Поутру ранёхонько улетал тот с ветрами на промысел. А девочка приберёт, что за ночь хозяин не доел, да пух-перья, что выкрошил соберёт, разберёт и по всему гнезду растолкает красиво-затейливо. А как со всеми делами управится, сядет на край гнезда, свесит наружу босы ноженьки и поёт-поёт самые грустные песни из тех, что певала ей издавна матушка. На селе их певуньюшка самая. К полудню крупной тенью являлся и хозяин, в клюве принося своей певунье-голубушке разны подарки да угощения. А и какие подарочки-то! То бирюзовой парчи отрез притащит, то камушки драгоценны в бусах али россыпью, а то и шубу соболью или душегрейку, лисьем мехом подбитую. Ничего для своей хозяйки ему не жалко. А уж угощенья-то угощенья – любо-дорого. То бочку мёда душистого, то осетра – целу рыбину – копченого, а то и барана цельного с вертела невзначай ухищенного: всё-то в клюве его, совсем будто бездонном, легко умещается!

Долго ли коротко, а и стали у подрастающей Ксюши проклёвываться… пёрышки. Дальше – больше, не то чтобы она вся обросла перьями, но к достижению ею «девицы-на-выданье» возраста, выросли у хозяйки орлиного гнезда прекрасные сильные крылья. И сама Ксения расцвела красотой невиданной: кожа белым-бела, коса толщиной в руку крепкую богатырскую и смоли черней, глаза огромные иссиня-волоокие, что не так: грозой сверкают… опушённые густыми ресницами. Брови – собольи, а статью сама – чисто тростинка: и тонкая, и звонкая. День-деньской смотреть станешь – не наглядишься! А, уж песнь запоёт – не наслушаться!

Орёл же свою хозяюшку пуще зеницы бережёт-холит. А когда у той крылья расти начали – ох, и опечалилась чудо-птица. И летает из дому теперь он ненадолго и не каждый день кряду, а когда совсем кушать нечего… Так и чает: слетит его голубушка из гнезда к людям в обратную.
Ксения же, то ли по времени давности, а возможно по памяти девичей – позабыла совсем свою семью изначальную… Так и мыслит себя чудо-птицею. Чудо-птицею, да не правильной: не умеет летать что с младенчества. А орлу того только и надобно: масла в огонь так и подливает дочери приимной. Так ей, злодей, и нашептывает: «Ты туда не смотри-не летай, доченька-голубушка. Вниз засмотришься, сложишь крылышки. Сложишь крылышки, наземь сверзишься. А как сверзишься – разобьёшься тотчас, как скорлупонька. Что ж я делать тогда стану, милая? Без тебя, моя дочка-красавица?»

- 3 -
Долго, коротко ль… а однажды орлиная подопечная, когда её опекун унесся за добычей, перегнулась через край гнезда да и не удержала равновесия. Тут и ветром невзначай откуда-то дунуло, кувыркнуло красавицу кубарем. Испугалась сначала Ксения, а потом… импульсивно крылья-то и расправила. Как распрямились крылья широкие, как взмыла тут она в поднебесье на них – так почуяла силу недюжую. Полетела быстрей ветра быстрого. Долетела до леса окраины и немножко ещё полетала кругом. Да… обратно в гнездо воротилася. До орла возвращения справилась. Вернулся чудо-птица, поворотил клювом влево-вправо. И учуял он новый тут запах. Ничего не сказал на это своей хозяюшке, напротив, одарил подарками новыми: златом-серебром осыпал девицу, с нежной лаской крылом укрываючи.
 
В следующий раз, когда орёл снова умчался на промысел, Ксения уже самовольно из гнезда и вылетела: в небесах высоко крыла расправила да полетела быстрой молнией в те места, где дотоле вольготно леталось ей. Только теперяча не стала долго кружить над опушкою, а к ближайшей деревне отправилась. Опустилась пониже, сделала пару кругов по-над лугом заливным и приземлилась за ближним кустарничком. И только-на-только крылья за спиной сложить успела под густую свою косу длинную упрятывая, как видит идёт по лугу парень в её сторону. Молодой богатырь: косая сажень в плечах. И красив и статен, а отчего-то грустен. И чем-то весь облик богатыря показался Ксении смутно знаемым. Будто давно когда или некогда, да была с ним знакома хоть мельком она… Может в снах ей являлся диковинных, али в грёзах девичьих негаданных. И опасливо девушке, и любопытно: что как не правду орёл-птица сказывал – будто как есть она беспризорная, а он спас её, с младенчества вынянчил, выходил… Затаилась она тихо-тихонько и глядит во все глазоньки ясные. Смотрит с другого краю луга идёт ещё один молодец. Ещё один да краше прежнего: плечами шире, ростом выше, а буйно кудри златые по ветру ласково стелются. И хоть этого богатыря Ксения не признала по памяти, да внутри что-то сладко откликнулось…
Подошёл второй богатырь вровень к первому, по плечу его дружески хлопает. Да и говорит ему голосом, от которого у девушки аж, дух захватило:
- Ну, что, Паша-друг, снова маешься? По сестрёнке тоскуешь, знать, сызнова?
- Да как же мне не тосковать, друже-Данюшко? Как приходит тот день года каждого – так я сам не свой и становлюсь: брожу-места себе не нахожу.
- Уж годков, лет двенадцать с той поры-то минуло. А ты себя, друже, всё мучаешь. Ай пойдём к хороводам купальничьим, погуляем-развеемся думами, чрез костёр с девчатами прыгая: пусть сгорит-развеется всё отжившее.
- Ты прости, друг-Данила, не могу я. Ты иди, поразвейся конечно же. Я же снова пойду в лес злокозненный, поищу – ни сестру, так хоть папоротник.
 
Как услышала те речи Ксения – сама не в себе будто стала: сразу вспомнила всё происшедшее. И хотела уж было из укрытия выбежать, броситься к брату родимому. Рассказать, что живёхонька: вот она. Но… сперва устыдилась товарища, что её Пашу утешал, успокаивал: осадила на самом взлёте порыв свой, опять затаилась. А потом как подумала: что ж это? Как пойдёт-то домой она с крыльями… Отошла потихоньку к опушке, да в лесу и взлетела ввысь птицею. Полетела орлицей обратно… не в родную семью, а в орлино гнездо опостылое.

- 4 -

И только успела крылья сложить, как глядит: туча солнце закрыла всё. То летит домой орёл-великанище. И с добычей летит, и подарками. Приземлился чудо-птица, раскрыл клюв, а оттуда… как посыпались платья парчовые, да ларцы, ожерелиев полные. Только смотрит орёл не так ласково, как ранее: хмурит перья, топорщит надбровия, да и крылья – те тоже взъерошены. То ли сердится он на хозяюшку, то ли это ей только мерещится.

Едва дождалась Ксения нового отлёта хозяина – как была, так и прыгнула вниз с края гнёздова. Не взлетала уже в поднебесную, не кружила над лесом и просекой: полетела мгновением времени в те края, где живут её милые. Решила девушка: «Была-не была, покажусь брату хоть с крыльями. Раз всё помнит, всё ищет меня – он поймёт и обрадуется сестрице и в таком птичье-облике… а и что может быть присоветует. А уж вместе тогда мы придумаем, на глаза как казаться родителям». Так размышляла Ксения, за кустами теми же, что и прошлый раз, хоронившись покудова. Вот и час прошёл, может даже два – не идут сюда по лугу Паша с Данилой. Что ей делать, как быть? Не в гнездо же орловье несолоно хлебавши ворочаться. И когда она уже совсем было решилась сама пойти к дому родному и начала сторожко выбираться из своей засады – глядь, идёт в её сторону Данила-богатырь. Увидал её, следом бросился – не успела она снова спрятаться. Вывел из зарослей красавицу Данила, за обе руки крепко держа. Крепко держа, да ласково в глаза заглядывая.
- Кто ты, - молвит, - краса ненаглядная?
Засмущалась тут девица красная, никогда с молодцами таких разговоров не ведшая. Да и с какими там молодцами? Столько лет лишь с орлом говорившая. Заалелась пунцовым румянцем она: ещё краше Даниле приметилась. Заслониться косою пыталась, да ко времени тут спохватилась: ведь скрывает коса её крылышки – то не крылышки: крылья могучие. Так и стояла, очи упустив перед обмершим от красоты невиданной Данилою. Да и, к слову-то молвить: девица перед вылазкой не сняла с себя жемчуга да уборы парчовые, что орёл приносил ей немеряно. И в которые юная Ксения наряжалась от скуки – царевною. Так стоит она в чистом сиянии, и не только красы своей юности.

Наконец парень чуток отмер, обретая дар речи учтивой. Отпустил руки девы, что всё стискивал. Отошёл на шажочков он несколько. Поклонился красавице поясно и завел разговор снова-наново:
- Ты прости меня, царевна заморская: не встречал я на свете краше дев! Оттого не заметил сразу одеяния, красотой ослепленный девической. Ты скажи, молви только словечко лишь, если речь понимаешь чуть русскую. Всё что скажешь – я радостно сделаю. Что прикажешь – исполню со рвением! И откуда ты здесь появилася? И где свита твоя: мамки с няньками?
Что делать оставалась Ксении? Бежать-лететь к орлу – снова маяться? Аль довериться доброму молодцу, что так скромно сторонкою держится? Да и то – он не просто ведь молодец: друг доверенный брата родимого. И открылась Даниле дева с крыльями, рассказав кто она и откудова. Правда крыльев пока постыдилася, под косой так смущенно и прятала.
Послушал чудные те речи девы дивной парень, подивился ещё чуток и молвит:
- Ох, ты, ой-еси, Ксюша-девица! Неужель ты, правда, малышка та? Что я помню немного чумазенькой, всюду братом с собою таскаемой. Да и то, сколько годиков минуло, как пропала ты – серденько Пашино. И подумать нельзя, и представить-то, как тебе сейчас Павел обрадовался б…
Почуяла в его словах недоговоренность некую Ксения, ухватила за рукав кацавейки, сама в очи Даниле заглядывает, вопрошает с опаскою:
- Почему: бы… обрадовался? Не случилось ли с братом худого что?

Опустил тут плечи молодец, вздохнул тяжко, очи потупив, и отвечает:
- В день Купалин недавен, пошёл снова в лес дальний Павел. Он так кажный год как обязанный ходит туда в эту дату, пропала когда ты… Ходит-бродит, пропавшую ищущи, возвращается вновь опечаленный. Долго после народа чурается, только к осени чуть открывается. Я привык, и его уж не трогаю, как уходит – так сам управляется. Только в энтот ведь раз не вернулся он… И сыскать-то его – не сыскали мы.

- 5 -

Как услышала это Оксютушка, так и заплакала слезами горючими. Закрыла лицо руками белыми – только слёзки жемчужны и катятся из-под пальцев, перстнями унизанных.  Дорогими: всё яхонт-смарагдовыми.

- Не печалься, милая. Не горюй ты слезами ливучими, - говорит ей Данила тут ласково. – Отведу я тебя сейчас в дом родной. Сам за братом твоим вновь отправлюся. Сам отправлюся с большим рвением и жив ни буду – а найду-приведу к тебе Павлушку.

Залилась ещё пуще девица слезами, даже плечи в рыданиях дрогнули… Схватил тут Данила за плечи, мелко дрожащие деву, к себе повернул. Сказать ей хотел ещё что утешительное. Выстрепенулась коса из-под сильных его ладоней и явила на свет вороное крыло… Ахнул парень и на шаг отступил в оторопи. Обернула тогда всё слезами залитое прелестное лицо к богатырю Ксения и… раскрыла широко оба крыла, закрывая тенью свет солнышка ясного. Рассудила дева, что терять ей теперь вовсе нечего, что кругом всё одна виновата она. И молвит неожиданно твёрдым, видать от собственной решимости, голосом:

- Ты прости меня, богатырь, братьев друг. Это я – здесь во всём виноватая. Я ведь ваш разговор этот слышала, в лес когда уходить брат собрался-то. Весь услышала, да не вышла к вам, устыдившись своих перьев-крылиев. А как вышла – было бы иначе: не ушёл, не пропал бы брат Пашенька…
- Что за крылья такие чуд… чудесные? Как, откуда они у тебя появились? – Единственное, что пришло на ум ответить на её речи Данилушке.

Рассказала как на духу, что сама про себя помнила, Ксения парню. Ещё раз во всём повинившись. Справился с собой за время рассказа девичьего Данила, подошёл к ней ближе, положил руку ей на плечо, ни крылами, ни перьями не побрезговав. И говорит, глядя преданно в очи девичьи:
- Ты ни в чём вовсе и не виноватая. Перестань себя поедом есть. Паша – парень взрослый. А ты… тебя ещё совсем дитём похитили. И… если хочешь знать: краше тебя для меня в целом свете нет. В целом свете нет, и я готов о том заявить на весь свет. И вообще: хоть с крыльями, хоть без оных – люба так ты мне, что готов я с тобою вот прямо сейчас под венец идти! Под венец идти, в любви клятву принести.

Улыбнулась печально красавица из-под ресниц влажных опущенных, плакать и совсем переставшая. А Данила меж тем продолжает:

- И ни в чём я тебя принуждать не стану. Ни сейчас, ни ещё когда попадя. Коли идти в дом родительский теперяча сумневаешься – отведу тебя в хату свою тогда. К моей матушке, слабо видящей. Чтобы было тебе проще пообвыкнуться, хоть тебя и она примет всякую. Ожидай там вестей светлых-радостных: что нашёл твой Данила товарища. Как придём мы до дому – тогда уже и решай: стать ли верной навеки мне жёнушкой?

Обняла тогда молодца Ксения, прижимаясь к плечу богатырскому, зарыла ещё влажное от слёз лицо в его рубашку, духом русским мужским всю пропахшую и сказала ему нежным голосом:
- Я пойти за тебя – всей душой хоть сейчас. И согласна идти рука об руку, да не только теперь, а по жизни по всей. Но искать одного тебя Павлушку не пущу и сама никуда не пойду без тебя. А пойдём мы с тобой в лес густой отыскать друга-братца любимого сообща. Вот такой мой ответ тебе, любезный жених, и ответ-завет нерушимый вовек.
Так хотел возразить ей Данилушка, он в глаза поглядел девы строгие. Да увидел как взор её ясных очей – так и понял, что слово девы-орлицы верное. Слово крепкое: крепче вечности, что любовью такой побеждается. Побеждается-продлевается, дальше жизни земной продолжается.  Кивнул молча, взял невесту накрепко за руку.
И пошли они, ветром гонимые… в лес заповедный, держась вместе за руки.

 - 6 -
Ай, да сказка-сказочка. Ай, да ладно катится. Ладно катится – складно ладится, полегоньку-то всё в ней и сладится. Той порой Павел всё бродил по лесам-болотам… не чуя времени хода. Казалось ему, что и дня не минуло, а прошло у людей их несколько. Вот он шёл-шёл, куда глаза глядели, а глядели далёконько, зоркие. И забрёл так глубоко в лес таинственный, где и не был ни разу он ранее. Неожиданно вокруг оказалось болото трясинное. Смотрит Павел – понять не может, как оказался посреди оного. Вроде только тропка твёрдая под ногами была, а вот уже и кочка под ногой хлюпко уходит в трясину и тянет-тянет парня за собой. Вздрогнул тут Павлуша и словно очнулся. Глядь, напротив на кочке покрупней да потвёрже дева сидит: в наряде чудном, ненашенском. Длинна рубаха по низу стелется, аж в водицу болотную подолом. Косы длинны по пояс распущены, а сама во весь рот улыбается. И сама вся на вид необычная: вроде миленька, а чем-то загадочна. А вокруг неё жабки болотные: ква да ква – будто бы насмехаются…

- Ну, здравствуй, - молвит голосом нежным и ласковым, - дружок Павлуша. Я давненько за тобой тут присматриваю…
Удивляется молодец, да виду не подаёт. Отвечает как можно учтивее:
- Здравствуй будь и ты, краса-девица. Как зовут тебя, чьего рода-племени. И… зачем и когда за мною подсматривала?

Рассмеялась девица смехом задорно-заливистым: аж, все лягушата от них во все стороны прыснули. Да и отвечает, слёзы утирая со смеху выступившие:

- Кимера я, не путай с химерою: я живой плоти-крови, хоть и… Болотника дочь. А за тобой не подсматриваю, а приглядываю с той поры, как сестру твою схитили. Наблюдаю да и чуйко блюду, кабы что да и как не вышло бы что…

Удивился Павел того более: что за чуднота – сама да и речи Болотницы. Что попал по самое… в болото самое, да к самой (ть-фу, ты!) невидаль-нечисти ужо догадался. А что дальше – пока неведомо. Оттого продолжает, осторожно почву прощупывая и в прямом смысле и переносном тож:
- Ишь, ты… Кимера. А на главный вопрос-то ты и не ответила: зачем это тебе? То есть… за мною присматривать, как за дитятком малым, аль дедушкой.

Снова покатилась со смеху Болотница, прыгнула с кочки ближе к парню, брызги ногами во все стороны подняв, и отвечает весело:
- А про то, дружочек Пашенька, говорить я покамест не стану. Коль не вовсе олух – сам домыслишь, а и нет - поминай… понимай уж, как хочется. Не проси-не скажу, но зато окажу я тебе услугу полезную. Не за просто так, конечно – мы же г-мм… знаешь-поди, просто так ничего никому делать не сподоблены.

- И что за дело такое у тебя ко мне? – С интересом, которого давно ни к чему и ни к кому не ощущал, спрашивает парень.
- Ишь ты, какой… - Снова заливается хохотом Кимера. – Не попался, хитрюга, на удочку: не спросил, чем тебе я помочь могу. А свою предложил мне подмогу-то! Хорошо то, ты даже не ведаешь, до чего теперь ладно всё сложится.

- 7-

Таки да, пока Павлуша с Кимерой шуры-мурятся, мы поспешим за Данилой с девой-орлицей подглядеть, что у них деется. Как зашли богатырь с невестой в густой лес – так и потемнело всё кругом: дерева сомкнули кроны густые, травы заплели тропки-стёжки. Ноги путников путают, глубже в чащу идти не пускаючи. Раскрыла Ксения тогда свои крыла и говорит звонким, да громким голосом:
- Ай, ты, батюшко лес, и Хозяин Лесной, я пришла к вам сюда не своею волею. Привела нас сюда зело люта нужда. Ищем братца пропавшего Пашеньку. Ты пусти нас лес, расступись до небес: я твоя нутром – птица вольная. Птица вольная – да не спокойная, дева певчая, да не легче то. Как попала сюда – пришла брату беда. Он искал всё меня, потеряюшку. Я нашлася сама, улетела из гнезда. Из гнезда царь-орла да сама вновь в лес к тебе воротилася.

Только окончила девица свою пламенную распевную речь, зашумел лес дремучий, и вышел к молодым людям великан-косматая-голова. Сам огромный – с ель высотную, а глаза чем-то Ксене знакомые. Подошёл к ней в близь, заглянул в лицо, и подуло откуда-то ветром знаемым… Тут как тут Данила подскочил да ловко заслонил могучей грудью своей девушку, прикрыв от взора великаньева пристального. Рассмеялся великан – словно ураганным ветром туда-сюда по лесу дунуло – и заговорил басом-посвистом:

- Ох, ти, надо ж, гдяди-тко: тут кто у нас? С мой мизинец-то ростом с прихлопочкой. А задору, задору-то, гонору, как у лешего али кикиморы. Те чем-ничем, а каким-то колдовством да чародейским уменьицем владеют. А тебя-комара, я как есть растопчу. Даже хруста костей не почувствую!

***

Пока Ксюша с Данилой препираются-меряются с великаном силой-ловкостью, Павлуша с Кимерой пришли к согласию обоюдному. Обоюдному да полюбовному. Рассказала парню Болотница, что она дочь Болотному царю не родная. И попросила выручить из неволи, посулив указать дорогу к цветущему ярким пламенем кусту, исполняющему желания смертных.

- Пока я нечисть болотная, - внушала Кимера молодцу, - не смогу к тому цвету приблизиться. А ты – чист душой да помыслами – вот легко и возьмёшь чудо-папоротник. То неправда, что в год только раз он цветёт: он цветёт лишь тогда, когда в нём есть нужда. Есть нужда, да не всякая – праведная.

- 8 -

А у Данилы с Ксюшей – своя «лейся песня». Угомонился чуток, расходившийся как холодный самовар, великан грозный. Плюхнулся на пятую точку возле самого кряжистого дуба, вытер пот со лба рукавом-рукавищем да и заговорил вдругорядь уже мягче:

- Ладноть, я лапушке-хозяюшке своей не намерен вредить… а, ты – Ксюшенька, али совсем не узнала благодетеля?

Подхватился тут говоривший, вкруг себя неожиданно ловко приобернулся, вихрем быстрым завернулся и… предстал перед молодыми людьми… чудо-орлом. Тогда только и поняла девушка, что утащил её дитём малым в гнездо царь-птицы сам Хозяин Лесной – он и есть великан. Когда предстал он в привычном ей облике. Вот откуда Ксене глаза великана смутно знаемыми чудились. Как узрела она превращение, не спужалась, не скуксилась, встала снова поперёд Данилушки и молвит сурово и твёрдо:

- Ай, ты погляди! Что за хитрости, мудрёные чары да фокусы! Нам таких не нать, неоткуда брать, да и было б откуда – не надобно! Мало то, что меня умыкнул тогда, мало что нарастил, ть-фу… крылья-перья мне. Что за царь ты лесной, хуже нечисти злой! Хуже зверя рыскучего, хищного. Ты давай-ка, орёль, быстро брата мне верни, что пошёл и пропал, сестру ищущи!

Принял орёл-птица снова облик прежний, ну, как прежний… стал с обычного человека ростом – вровень с Данилою. И похож теперь стал почти на обычного. Чудится Ксюше: что-то понял царь леса, что не чуждо тому нечто человечье… А великан-орёл-лесовик отвечает раздумчиво:

- Ты не думай, дева красная, что виниться пред тобой собрался я. Я тут вечно живу, всем Хозяин в лесу, и творил и творю, всё что вздумаю. Что похитил тебя – мне никто не судья. Перья-крылья взрастил – тоже воля моя. Стала люба ты мне, и сейчас готов вполне тебе облик прежний возвернуть: простой девичий. Станешь снова ты человеческой судьбы, а могла бы жить – век со мною не тужить. Дивной птицею: чудо-орлицею.

- Не надо мне ничего от тебя, безобразник! – Притопнула ногой в сафьяновом сапожке Ксения. Мне всё равно, какая я есть. Верни брата Павла, что в твоих владениях заплутал, и мы уйдём и больше тебя не потревожим. Живи себе бирюком в своём лесу, как желается!

- Ишь-ты, поди-ж… - Чешет бороду орёл-лесовик. – Дело в том, что твой братец забрёл дальше моей вотчины.
- Как так? Куда же? – Вступил тут в разговор, молчавший доселе Данила.
- В трясину трясучую, в дебри моего брата Болотника. И там не властен я. Мы с братом-того… давно не ладах.  Так что, - развёл руки в стороны. – Помочь в этом не моих в силах.

- 9 -

И то дело. Пока судили-рядили, что делать Данила с Ксенией на поляне, когда ни с чем исчез их собеседник моховой, Павел сторожко продвигался за Болотницей в одну ей ведомую сторону.

- Коль направо пойдём, - напевно-протяжно приговаривала Кимера, ловко как жабка перепрыгивая с кочки на кочку, да с бугорка на бугорочек, - в омут тёмный попадём. А налево повернём – там как есть и пропадём. Поспешай, не торопясь, чтоб в трясине не пропасть.

Крепко сжав зубы, Павел едва поспевал за попрыгуньей, стараясь ступать шаг в шаг. Неожиданно Болотница встала как вкопанная. Не ожидавший такой резкой остановки и не успевший притормозить, парень врезался в спину своей проводницы и инстинктивно обнял болотную деву за талию. Она обернулась, прижала палец к губам, улыбнулась и шепнула в самое его ухо: «Нас нашли. Сейчас молчи и ничему не удивляйся. И что бы ни происходило – ни в коем случае не вмешивайся». И потом громко:
- Здравствуй, отец.

***
Той порой, посовещавшись друг с другом и придя к единому мнению, Данила с Ксений пробирались то наощупь, но по наитию к болоту трясинному – во владения другого хозяина, брата великанова. Чу, вдали показалась проплешинка – то не проплешинка: сама жижа трясинная. Куда ни деревья, ни даже низкие кустарники соваться не смели: лишь жухлая травка да осока-камыши по редким кочкам разбросаны. Переглянулись жених с невестой и, не сговариваясь, двинулись дальше – в самоё болото.

***
А что же Павлуша, спросите? Едва удерживая равновесие, стоя на ненадёжной опоре в виде небольшой и рыхлой едва выступающей из тины кочки, молодой человек присматривался, пытаясь уловить в туманном мареве, поднимающегося с болот, с кем сейчас поздоровалась его спутница. Внезапно марево подёрнулось белёсой дымкой, мгла чуть рассеялась, и Павел узрел… корявый, весь в узлах, поросший мхом и поганками огромный пень. Тут пень шевельнулся и прокашлялся. От неожиданности парень пошатнулся и чуть не свезся с кочки в вязкую жижу, чудом оставшись балансировать на одной ноге: перед его изумлённым взором, обретая всё более плотные очертания, вырастала фигура Болотника – собственной неприяглядной персоной.
- Кхе-кхе, доченька, - продолжая прокашливаться и словно бы похихикивая, заскрипел названный Кимерой отцом, - куды это ты собралась на ночь глядя. И… позволь узнать, с кем?
- С кем не вовремя помянуть, а без спросу просить – дело тянуть. – Бойко зачастила болотная дева.
Поросший мхом да поганками, дед поморгал в недоумении, пошамкал почти беззубым ртом и продолжил спрос:
- А делу время в час какой?
- Если летом час ночной. – Продолжала тараторить Кимера, подавая рукой знак Павлу, чтобы тот начинал двигаться к дальнему от Болотника краю. И сама чуть заметно начиная отшагивать от папани.
- Какой-какой час? – Переспросил старик Болотник глуховато, приставив шершавую, похожую на заскорузлую кору дуба ладонь к уху, напоминающему вход в давно заброшенное дупло.
- Да под полною луной, - ловко прыгая с кочки на кочку, пропела дева, крепко хватая Павла за руку и утаскивая его на твёрдую поверхность редкого ельника, - на поверхности земной. Не угонишься за мной. Бежим! – Звонко закончила.
- Ау… - Неожиданно донеслось издалече.
И на «плешивую» полянку вышли рука об руку Данила с Ксенией.

- 10 -

Смеясь и весело переговариваясь, дружная компания вышла из лесу. Юноши шли чуть позади, а девчата, то недалеко убегая вперёд, то поджидая отставших хлопцев о чём-то шушукались, время от времени заливаясь радостным смехом.
- Ой, Кимера, - веселилась Ксения, пряча милый носик в яркий цветок, который несла в тонких изящных руках, - какая ты молодец! Ловко провела своего папашу.
- Он мне не отец, - нахмурилась было бывшая Болотница, но затем улыбнулась, - а славно мы их проучили?
- Да ты вообще, умница, - схватила подругу за руку, немного ещё отливавшую салатовым цветом, дева-орлица, - как ты им обоим носы утёрла, буквально из-под носа похитив цветущий папоротник.
- Это было несложно, - звонко хохотала Кимера, - а они-то, они – вот раззявы! Что лесной, что болотный: разинули рты и проворонили своих «хозяюшек».
- И не говори, подруга! Так и стояли оба остолопами.
- Точно! – Залилась счастливым смехом недавняя болотная пленница.
- А орёль-то, орёль: я, говорит, в таком случае ничего тебе, Ксюшенька, не должен. И братца своего, пенёчка, утешать принялся. А ведь нам с Данилой заливал: дескать с братом рассорился – брехня: как есть два мухомора!
- Именно! – Подтвердила, улыбаясь Кимера.
- И ты видела, видела, какой бледный вид имел Болотник, когда ты передала цветок Павлуше, чтобы тот загадал желание, а он взял и поцеловал тебя прямо в губы?
- О… - приобрела розоватый цвет лица девушка. – Мне и самой это оказалось в диковинку. А братец твой молодец: одним махом два благих дела совершил. И меня выручил, и Болотника с Лесовиком оставил ни с чем.
- Ты разве не видала, как он смотрел на тебя? – Удивилась Ксюша. – Да он влюблён в тебя без памяти!
- Так уж и без памяти... – Вновь порозовела, да и осталась целиком натурального цвета Кимерушка. – Жаль только… ты так и останешься с крыльями.
- А мне не жаль, - улыбнулась ослепительно белозубой улыбкой дева с крыльями. – Жених с братом меня и такой любят. И родители примут. Важно ведь не какая ты, а кто есть.
- Ты права, дорогая. – Обняла подругу Кимера.
И дождавшись своих спутников у опушки, девушки заспешили с ними домой.