28. Скоро конец моей жизни

Жуковский поспешил в Дерпт, к тайно страдающей Маше. В день своего рождения, вечером 29 января, он сбросил промерзшую в дилижансе шубу в прихожей дома Мойеров.

Маша - Авдотье Елагиной, 1 февраля 22-го года: "Жуковский возвратился... Душа, ты можешь вообразить, каково было увидеть его и подать ему Катьку! Ах, я люблю его без памяти и в минуту свидания чувствовала всю силу любви этой святой, которую ни за какие сокровища света отдать бы не могла".

Все те четыре дня, которые Жуковский пробыл в Дерпте, дом Мойеров был наполнен профессорами, студентами, музыкантами, художниками, чиновниками, желавшими выразить знаменитому поэту (теперь еще и близкому ко двору) дружбу, уважение, почтение... Маша была, наконец-то, совершенно счастлива, счастлива лишь одним присутствием любимого человека. Ничего другого было ей не нужно, ничто другое было не важно.. Но вскоре он уехал и вслед ему понеслось ее отчаянное письмо: «Ангел мой Жуковский! вот ты уже и проехал! кончилось все счастие, которым сердце полтора года жило — теперь нечего ждать...»

В Петербурге Жуковский поселился вместе с Воейковыми в доме Меншикова напротив Аничкова дворца, вскоре к ним приехала Екатерина Афанасьевна, так как Саша начала хворать и была опять беременна. Удивительно складывалась их общая судьба: высокомерная Екатерина Афанасьевна, которая раз за разом выгоняла Жуковского то из Муратова, то из Дерпта, теперь вынуждена была идти на поклон и переселиться к презираемому родственнику. Но великодушный Жуковский все плохое быстро забывал, он не хотел его помнить.

Все более или менее успокоилось в их семье, в присутствии Жуковского ожила Саша, притих Воейков. Он стал просить, чтобы Жуковский и Тургенев устроили его на освободившееся место директора Царскосельского лицея. Жуковский возражал, считая это место неподходящим для него. Раздраженный Воейков писал в своем дневнике: «Что я могу ожидать от глупца, который живет в эфире, который погубил собственное счастье, исполняя волю Екатерины Афанасьевны, сошедшей с ума на слезах ложной чувствительности». Саша же в своем дневнике, писала совсем другое о Жуковском: «В самом деле он прав, говоря, что в жизни много прекрасного и без счастья, — и это немалое счастье к тому же». Выплескивала наболевшее..

Воейков с середины 1820 до начала 1822 был соредактором Н.И. Греча в журнале «Сын Отечества», где вел отдел критики. В 1822-1838 выполнял обязанности редактора газеты «Русский инвалид» и ее литературных приложений. В «Новостях литературы публиковал переводы Вергилия, фрагментов произведений Делиля, Ш. Мильвуа, вел литературную полемику с Н.И. Гречем, Ф.В. Булгариным, Н.А. Полевым, О.М. Сомовым. Борьба их была настолько ожесточенной, что однажды Воейков и Булгарин, а заодно с ними и Греч были посажены на гауптвахту – за «дерзость и неприличия».

В июле Жуковский вместе с Воейковыми переехал на дачу в Царское Село, где у Саши 16 июля родился третий ребенок, сын Андрей. Воейков бесился и ревновал, он воображал, что этот ребенок был от Александра Тургенева.

Незадолго перед этим Маша, уже снова беременная, вместе с Мойером уехали из Дерпта в Муратово. Вот что писала об этом Саша у себя в дневнике: «Моя сестра уехала в Муратово. Какой ужасный момент для нее очутиться одной там, где мы провели вместе наше детство!.. Там, где был Жуковский... Комнаты не изменились — все как было прежде, а она даже не может осмелиться предаться своим воспоминаниям!.. Бедное, ангельское создание — принужденное проводить жизнь, не смея даже предаться своим сожалениям!»  ПО-видимому, все поступки Маши и даже ее мысли контролировались строгим Мойером.

Маша приехала в Белев на рассвете. В их бывшем доме жили Азбукины — там все спало. Маша вышла к Оке, на кручу, где стоял бывший дом Жуковского. Было тихо, только шумели под окнами ивы, которые она помогала некогда Жуковскому сажать... Она в слезах опустилась на траву...
«В этом доме, — писала она, — пережила я лучшие часы моей жизни; каждое утро было для меня наступлением блаженства, и каждый вечер был мне люб, потому что я засыпала в ожидании следующего утра». "Я молилась за Жуковского, за мою Китти! О, скоро конец моей жизни - но это чувство доставит мне счастье и там. Я окончила мои счеты с судьбой, ничего не ожидаю более для себя и совершенно счастлива..."

В доме Жуковского теперь помещался земский суд. Кто-то выглянул из окна. Маша спустилась вниз, к реке. На другом берегу паслось стадо. Она погрузилась в тоскливые размышления:
«Солнце начинало всходить, и ветер приносил волны к ногам моим. Я молилась за Жуковского... О, скоро конец моей жизни!.. Я окончила мои счеты с судьбой, ничего не ожидаю более для себя».
Пришла в местную церковь и упала без чувств. Очнулась в доме доктора...

Из Белёва через Волхов и Чернь Маша приехала в Муратово. Здесь ее ждала радость — письмо от Жуковского.
«Ангел мой милый, старый мой Жуковский! — отвечала она. — Письмо твое так меня утешило, что мне бы хотелось на коленях благодарить тебя за него... Меня довезли сюда опасно больную... О, милый! Твое письмо возвратило мне все! и прошедшее, и потерянное в настоящем, и всю прелесть надежды... Восхождение солнца встретила я между садом и мельницей... Ты мне отдал все, мой ангел! Теперь нет для меня горя! и в Муратове я теперь счастлива!.. Твоя комната, с письмом твоим в руках, есть мой рай земной!.. Душенька, не рассердись за это письмо! крепилась, крепилась, да и прорвалась, как дурная плотина, вода и бушует, не остановишь! Из окна большой твоей горницы виден твой холм с своим тростником и твоя деревенька... Теперь все в этом кладбище ожило, все говорит: «Прошедшее — твое!..» В Муратове опять все — счастие... С каким наслаждением домолюсь тихомолком до тех пор, покуда из него вынесут!.. Тебе, или, лучше сказать, в тебя я привыкла верить, с тех пор как знаю, что такое вера. Я знала, что я тебе была. Вообрази же, каково переносить твою видимую холодность».

Она не могла жить без Жуковского, мучилась своей настоящей жизнью, не находила выхода и мечтала только об одном - умереть.

А у Жуковского пустота на душе, но от грустных мыслей отвлекало его творчество и учительство в царской семье. Часто стал получать он упреки от друзей и почитателей его таланта. Все винили поэта в том, что он в основном занимается переводами и не пишет ничего своего, оригинального, вдохновленного русской жизнью. Однажды на балу подошел к Жуковскому Сперанский, изысканно-любезный, с видом великого человека, с холодной как лед улыбкой. Заговорил о поэзии. Спросил, не затевает ли Жуковский чего-нибудь оригинального, русской поэмы, например («Словно Вяземского наслушался», — подумал Жуковский с досадой). «Нет, — отвечал Жуковский. — Я «Энеиду» перевожу». Сперанский, описав эту встречу дочери, заметил: «Жуковский весь сжат в переводах и, кажется, дальше Делиля не пойдет; и то хорошо, конечно, но жаль, что не более...»

Жуковский был рассеян и грустен. Он беспокоился и о Батюшкове, который, уже совсем больной, жил с осени прошлого года в Симферополе, — трижды покушался там на самоубийство. На письма друзей не отвечал. В Петербург ехать отказывался.