ЗЛОЙ. Глава 4. Особенности воспитания

Нет, все-таки отец меня не любил. Или, может, любил слишком сильно, до ненависти. Как там говорится, от одного до второго - всего один шаг? Ему даже не приходилось этот шаг делать. Почему-то (много позже я пойму, почему) он всегда хотел меня унизить, заставить поверить в собственную никчемность, растоптать мою гордость и лишить чувства собственного достоинства. Он всегда говорил, что я тупая и уродливая. И что после школы максимум, что мне светит - это быть нянькой в детском саду или санитаркой в больнице, или какой-нибудь убогой уборщицей, мыть полы и выносить дерьмо за другими. Поэтому мне с раннего сознательного возраста приходилось доказывать, что я намного лучше, чем он обо мне думает.
 
В школу меня взяли в пять с половиной. На комиссии (теперь это называется собеседованием) решили, что программа обязательного в те времена нулевого класса для меня уже слишком проста, поэтому я пошла сразу в первый.

С начальных классов я проводила в школьной библиотеке или в «продлёнке» все свободное после занятий время. И уроки делала там же. Мне было интересно в школе. Мне нравилось там находиться. В немалой степени еще и потому, что мне просто хотелось приходить домой как можно позже, чтобы видеть ненавистного мне  человека как можно меньше.

Школьное время стало для меня очередным тяжелым этапом не только в плане взросления и становления личности. Это было время особой жестокости и немыслимых унижений со стороны отца. С самых первых дней я поняла, что будет большим чудом, если мне удастся выжить и окончить школу, не оставшись калекой.

Я была неусидчивой ученицей. У меня никогда не хватало терпения дождаться, пока все остальные ученики тоже решат задачку или перепишут упражнение. Если я заканчивала свое задание раньше всех, мне становилось скучно и неинтересно, мне не терпелось с кем-нибудь поговорить, спеть песню  или, на худой конец, порисовать мелом на доске.

Еще я любила задавать «ненужные» вопросы. То есть, когда учительница объясняла новую тему, мне постоянно хотелось что-нибудь уточнить, прояснить или узнать более подробно. Иногда я делала это, подняв руку и получив разрешение. Но чаще всего я не могла дождаться, пока на меня обратят внимание, и просто спрашивала вслух то, что хотела спросить. Не мудрено, что в моем дневнике, сделанные красной пастой, буйно цвели записи вроде: «Перебивает учителя на уроке», «Не умеет себя вести», «Крутится. Мешает другим». Надо ли говорить, что отголоски каждой такой записи таким же буйным цветом «расцветали» после уроков на моем теле?

Однажды отец чуть меня не убил. Я училась уже во втором классе. В тот злополучный день всё пошло не так. Мне опять не сиделось спокойно, я была слишком энергичной, нетерпеливой, выкрикивала ответы с места, не подняв руку, и подсказывала тем, кто отвечал у доски. Я была ребенком, нестерпимо жаждавшим поощрения, ребенком, которому просто очень хотелось показать, что он лучше, быстрее и способнее других. Страдая от постоянных оскорблений и унижений дома, я желала получить заслуженную порцию похвалы в школе. Учительница моих тайных желаний не поняла, да и не могла понять. В итоге, в дневнике снова появился «неуд» по поведению и «2» за подсказку отвечавшему. Если бы она знала, чем это всё обернётся.

В прочем, я тоже не догадывалась, какое наказание я заслужу, получив в дневник эти гадкие пометки. Мама была на работе. Едва войдя в дом, я поняла, что отец пьян и зол. То, что он пьян, было понятно по специфическому запаху, появлявшемуся в доме, когда он приходил выпившим. А то, что он зол, даже не требовало доказательств: он всегда был зол, когда был пьян. Я поняла, что даже если попытаюсь что-то объяснить, слушать меня он не станет. Он никогда не слушал. Он всегда кричал и бил.

Так и вышло. (Странное дело: когда отец был пьян, он каждый раз проявлял особый интерес к моей учебе. В трезвом состоянии мои школьные дела, казалось, его не занимали вовсе). Когда он увидел мой дневник, лицо его стало бледным, желваки заходили и зубы заскрипели (до сих пор ненавижу этот звук). Он швырнул в меня дневником и процедил сквозь зубы: «Сейчас я тебе покажу, как надо учиться». Я приготовилась к большой порке. До возвращения мамы оставалось еще слишком много времени. Спасать меня было некому.

Отец долго бил меня. Сначала только руками. Потом, видимо, его ладони устали, или он посчитал, что бить руками – слишком мягкое наказание.  Он взялся за ремень. У ремня была большая железная пряжка, которая беспощадно обжигала при каждом соприкосновении с моим телом. Я не помню, сколько это продолжалось. Когда это началось, на улице ярко светило солнце. Отец бил меня и кричал, что я самое безмозглое, упрямое и непослушное существо, каких еще свет не видывал. Он стегал меня больно и без остановки, зажав мои руки в своей ладони и подняв их над моей головой, чтобы я не могла закрываться от ударов. Он бил меня так долго, что в конце концов я уже даже перестала чувствовать боль. Я не плакала. Я и не смогла бы, даже если захотела бы. У меня просто не было на это сил, потому что все они уходили на то, чтобы терпеть боль. Ремень, рассекая воздух, хлестал, обвивая мои ноги, ягодицы, спину. Руки, поднятые над головой, затекли и онемели, я перестала их чувствовать. Он отпустил меня лишь на мгновение – для того, чтобы включить свет. Оказалось, за окном уже сгустились сумерки. (Видимо, состояние алкогольного опьянения лишило его возможности анализировать происходящее.)

Едва он разжал свои пальцы, я рухнула на пол. Он крикнул, чтобы я встала. Я попыталась, но не смогла. Тогда он подлетел ко мне и стал яростно пинать меня ногами, продолжая требовать, чтобы я немедленно перестала притворяться и поднялась на ноги. В этот момент я поняла, что даже самым страшным мучениям когда-то наступает конец. Стало легко и тихо, я провалилась в мягкую, теплую, благостную темноту: спать, спать…

Даже удивительно, что я держалась так долго. Думаю, для девочки-шестилетки это было невероятное мужество.

Когда я открыла глаза, увидела маму, склонившуюся надо мной. Она тихо плакала. В комнате пахло спиртом и еще какой-то отвратительной гадостью. Моего мучителя дома не было: он выполнил свой "отцовский долг", отреагировал на запись в дневнике, наказал нерадивую ученицу  и ушел пить с друзьями. Мама делала мне компрессы, а я говорила, что ничего этого не надо, потому что мне не больно. Мне и вправду не было больно. Вернее, я этого не чувствовала. Болеть начало через день.

На мне не осталось живого места. Тело от плеч до пяток было сплошным синяком. Я не могла ходить, сидеть или лежать, не испытывая дикой боли. Каждое движение доставляло невероятное страдание. Я не ходила в школу несколько дней. Когда я смогла, наконец, ходить и пришла в класс, учительница спросила, по какой причине я пропустила занятия. Я сказала, что отец наказал меня за «двойку» и «неуд». И, чтобы долго не объяснять, повернулась к ней спиной, спустила колготки и подняла платье. От увиденных огромных сине-черных пятен ей стало плохо. Я помню ее непроизвольный восклик, как будто ей на голый мизинчик упал тяжелый котелец.

Бывало, конечно, что и после этого инцидента я получала двойки и замечания, я ведь была такой же, как все. Но в дневник учительница мне их больше не заносила. Так зародилась моя первая большая ложь по отношению к отцу: с тех пор он всегда видел в моем дневнике только положительные оценки и похвальные записи. Они тоже были заслуженными, разумеется. Но это была только половина правды. Вторую половину приходилось тщательно скрывать.

У отца была одна весьма странная особенность: задавая вопрос, он не считал нужным выслушать ответ. То есть, ответ был ему попросту не нужен. Это была такая формальность, игра в одни ворота: задать вопрос и сразу начать бить. И еще одна вещь сводила меня с ума. У него был вопрос, который доводил до абсурда любой разговор. Со временем я поняла, что у любого, абсолютно любого скандала есть стадия «Почему». Это была самая бессмысленная и непредсказуемая, но обязательная часть «перформанса».

- Что ты сегодня получила в школе?
- Ничего.
- Почему?
- Потому что меня сегодня не спрашивали.
- Почему тебя сегодня не спрашивали?
- Потому что меня спрашивали на прошлых уроках.
- Почему ты не сказала, чтобы тебя спросили и сегодня?
- Потому что учителя не могут спрашивать только меня.
- Почему?
- Потому что в классе, кроме меня, есть еще двадцать человек.

И так далее, и тому подобное. Из пустого в порожнее, часами напролет.
Или, например, я получила «четверку» (тогда мы еще учились по пятибалльной системе). Прихожу домой, он берет дневник и начинается:

- Почему «4», а не «5»?

И сколько ни объясняй, каждая последующая реплика у него начиналась с «почему». Причем, произносил он это слово с такой же ненавистью, с какой смотрел на меня. И от его злобы это слово становилось таким же колючим, злым, неприятным, мерзким, звучащим сквозь зубы: «Пчму?»

Когда на него нападало «почемучество», я не могла попроситься выйти ни в туалет, ни  попить, ни уйти делать уроки. Мне казалось, что ему нравилось издеваться надо мной, доводя меня до полного исступления, до крайней степени растерянности, когда я просто не могла найти подходящих слов, чтобы ответить на очередное его «почему». А если я не могла ответить, то автоматически давала ему «законный» повод меня бить. В довершение ко всему, для закрепления «воспитательного процесса», он наказывал меня тем, что не разрешал спать. Не днем (об этом вообще не шло речи), а ночью. Он мог целый день меня мучить своими расспросами, читать мне нотации, орать и материться, так что уроки мне приходилось делать ночью, когда он ложился спать. Из солидарности со мной, мама не ложилась до тех пор, пока я не сделаю все, что задано.

Но случались и еще более досадные неприятности. Иногда отец просыпался раньше, чем я управлюсь, и приходил проверить, как я пишу. Если, не дай Бог, он находил в тетради хоть одну помарку или ошибку, он заставлял меня брать чистую тетрадь и переписывать все домашние и классные работы с самого начала и до конца. Это было издевательством. Я уставала, не высыпалась, бывала измождена настолько, что учителя порой спрашивали, не больна ли я. Когда отцовские маразмы доходили до крайности, и я была близка к суициду, мама отправляла меня на некоторое время пожить к бабушке. Там я по-настоящему отдыхала – и физически, и морально, и постепенно приходила в норму.

Бабушка говорила, что я часто плакала во сне. Я этого не помню. Но думаю, так мой организм избавлялся от стресса. Ведь во сне я не могла себя контролировать и запрещать себе плакать. Бабушка меня жалела. И маму жалела. Но что она могла поделать, чем могла нам помочь? Если бы дедушка был жив, мне кажется, он не отпустил бы меня обратно, он бы меня защитил от самодура, который волею судьбы стал моим отцом. И маму не дал бы в обиду.

У меня было несколько попыток уйти из жизни. Но был случай, после которого я перестала даже думать о самоубийстве. Однажды, находясь в крайней степени морального истощения, когда мама в очередной раз, спасая от отца-изверга, отправила меня пожить к бабушке, я решила, что больше не хочу находиться в этом мире, а хочу туда, где живет мой дедушка.

Эта формулировка – «дедушка живет, но не здесь» - была для меня воплощением незыблемой истины. Я верила, что он где-то есть, и хотела быть с ним. Самым быстрым и простым способом убить себя мне казалось отравление. В доме у бабушки, разумеется, никаких ядов не было. Чем может отравиться ребенок? Я вспомнила, что бабушка всегда выпроваживала меня из комнаты, когда морила мух. «Нельзя тут дышать, отравишься, иди и погуляй», - каждый раз повторяла она.
 
Однажды я выбрала момент, когда бабушка еще не вернулась из колхоза, и решила: сегодня, сейчас. Разыскала где-то во дворе, под навесом, баллончик с дихлофосом. Он был  почти пуст, возможно, его даже собирались выбросить,  но мне по-детски показалось, что этого хватит. Мне также подумалось, что разбрызгать отраву в воздух было бы слишком расточительным, поэтому я взяла чашку воды и выпустила туда содержимое баллончика. Запах был невыносимый, и поэтому я решила, что непременно умру, как только проглочу эту зловонную жидкость. И сейчас хорошо помню тот день. Выпить то, что плескалось в чашке, казалось невозможным. Я подносила ее ко рту, и отвратительный запах не давал мне разомкнуть губы. Тогда я представила, что мне нужно выпить очень важное лекарство. И сделала так, как делала мама, когда заставляла меня пить горькие и неприятно пахнущие микстуры: зажав нос, я поднесла чашку ко рту и, не останавливаясь, глоток за глотком, выпила спасительное средство. Потом пошла и помыла чашку: чтобы никто не догадался. Затем решила в последний раз полюбоваться солнечным днем и посмотреть на небо, потрогать цветы в бабушкином палисаднике, послушать шум улицы и проститься с любимым двором и домом, в котором было прожито столько счастливых дней.

Почему-то я думала, что умирать будет приятно и не больно. Сначала закружилась голова. Было ощущение, что весь дом качался, как лодка на волнах. Стены плыли, пол уходил из-под ног. Мне даже понравилось это состояние. Будто долго-долго кружишься на карусели. Я подумала, что мое «умирание» уже началось и пошла в комнату, чтобы занять правильное для мертвецов положение (я же помнила, как лежал мой дедушка). Улегшись, как полагается, я сложила руки на груди, закрыла глаза и стала ждать смерти. Но что-то пошло не так. Довольно скоро меня сильно затошнило. Я почувствовала резкую боль в животе и нестерпимую сухость во рту. Першило в горле, я пыталась откашляться, но кашель спровоцировал сильные позывы к рвоте. Я не хотела, чтобы бабушка огорчилась, увидев испачканную кровать, поэтому заставила себя встать и пошла во двор, поскольку в то время удобств в доме еще не было. Меня вырвало. Это было мерзко. Из меня выливалось что-то желтое, склизкое и невероятно горькое. От этой отвратительной горечи, ощущаемой во рту, хотелось рвать еще больше. Я заметила, что на платье осталось пятно, когда я тронула его грязными руками.  Мне захотелось умыться. И было сильнейшее чувство жажды. Даже не столько желание пить, сколько смыть водой ощущение жжения в горле, которое не прекращалось и сильно затрудняло дыхание. Ноги меня практически не слушались, мне казалось, они стали ватными и скоро совсем не смогут меня держать. Я кое-как дошла до кухни, выпила целый ковш воды. Меня снова вырвало (благо, у дверей стояло помойное ведро, я бы просто не успела снова выйти на улицу). В это время в дом зашла бабушка. Она сильно испугалась, увидев меня на полу около ведра. Спросила, что случилось, я ответила, что мне плохо. Бабушка, разумеется, сразу подумала, что я съела что-то не то, иначе, откуда бы у ребенка взялась рвота?

Бабуля заставила меня пить какой-то мерзкий отвар, и мне пришлось ее слушаться. Не помню, сколько длилась эта мучительная процедура по очищению моего организма от токсинов, но помню, что меня рвало довольно долго, и от этого уже сильно болели ребра, горло и голова. В какой-то момент я почувствовала, что силы покидают меня, и сказала, что хочу спать. Бабушка уложила меня в кровать. Я почувствовала, что улетаю - таким легким показалось мне собственное тело. Засыпать было приятно: я решила, что наконец-то все-таки умираю.

Мне приснилось, что я иду по широкой и ровной дороге. Ослепительно ярко светило солнце, вокруг раскинулись просторные луга, покрытые изумрудно-зеленой травой, в которой яркими пятнами цвели одуванчики и мои любимые желтые нарциссы и тюльпаны. Все было желто-зеленым. Цветы были крупными, невероятно красивыми и будто живые кивали мне своими головками. Кое-где вдоль дороги росли деревья. У них были большие зеленые листья, они качали ветвями на легком ветерке и почему-то совсем не отбрасывали тени.

Я шла по дороге совсем одна, вокруг не было ни единой живой души, но мне совсем не было страшно. Дорога привела меня к высоким воротам, за которыми сияла куполами великолепная бело-голубая церковь. Ворота были распахнуты настежь, и прямо за ними меня встречал мой дед. Он улыбался так же, как улыбался при жизни. Он совсем не изменился. Я почувствовала тепло и блаженство: наконец-то, наконец, мы будем вместе! Я шагнула к нему, но почему-то не смогла войти в ворота. Я попробовала еще раз, и опять  неудача. Будто невидимая стена отделяла меня от желанного места. Я пыталась снова и снова. Я билась руками, пытаясь сломать незримую преграду, мешавшую мне войти и поскорее обнять своего деда. У меня ничего не получалось. Я заплакала. Дед улыбнулся и сказал:

- Тебе сюда нельзя, кызым. Возвращайся к маме, она тебя любит.
- Я не хочу к маме, я хочу к тебе, - я плакала и просила его помочь мне войти. – Я тебя люблю, бака, я хочу к тебе! Я хочу быть с тобой, пожалуйста, возьми меня к себе!
- Не могу, кызым, не могу. Иди домой.

Дедушка улыбался доброй и такой знакомой, родной улыбкой. В его глазах светилась неземная любовь и нежная грусть. Мне вдруг стало очень спокойно: я поняла, что он меня любит, и будет любить всегда. Дедушка больше не сказал мне ни слова и просто исчез. Я бы никогда не посмела его ослушаться: если он сказал, что мне туда нельзя, значит, нельзя. Я повернулась и пошла прочь от распахнутых ворот.

Проснувшись, я почувствовала себя совершенно здоровой, у меня ничего не болело, не жгло горло, не кружилась голова. Бабушка подумала, что мне помог чудо-чай, которым она меня отпаивала накануне. Но я-то знала, что дело не только в этом. Я понимала: ночью случилось чудо - мой дедушка спас меня и вернул к жизни. Значит, я больше никогда не должна повторять того, что сделала.

Я рассказала бабушке свой сон, не упомянув о причинах вчерашнего отравления. Бабушка сказала, что это был очень хороший сон, потому что теперь она точно знает, что наш бака – в Царствии Небесном, в Раю. Я в этом была абсолютно уверена: я видела это своими глазами. И я с раннего детства знала, что в Рай попадают самые лучшие, самые хорошие и самые праведные люди. Мой дедушка это заслужил.

Сейчас, спустя многие годы, я понимаю, что тот сон был, конечно, навеян бесконечным желанием воссоединиться с любимым дедом, а ярких цветов и живописных красок моему сновидению добавила дихлофосная интоксикация. Но тогда, в детстве, для меня та ночь стала решающей и предопределила мое дальнейшее отношение к испытаниям, которые посылает мне жизнь. С того момента я раз и навсегда решила, что, как бы тяжело мне ни было, больше не буду пытаться себя убить. Потому что иначе мне никогда не встретить моего деда снова.