"Тревелог или венецианская проститутка", окончание повести Ивана Кобелькова, опубликованное в сентябрьском номере газеты "Подольский рабочий" за 2001 год
По Словении наш хамыга-шофёр гнал, как подорванный, что не помешало сомлевшим, по дороге подобранным девкам угомониться и начать пискливо похрапывать к въезду на люблянскую окружную. Студентки в своём закутке спать не собирались и мне мешали, о чём-то сердитым шёпотом стрекоча. Особенно надрывалась раздухарившаяся от свалившейся на неё власти Алка - точь-в-точь мой армейский старлей Пердопупенко (настоящая его фамилия звучала ещё неприличнее, ну да армии к матерщине не привыкать), который ровно после отбоя всегда начинал особенно злостно шуршать невесть откуда заныканными пакетами со съестным и питательно вонять, вызывая у всей голодной казармы извержения желудочных соков. После особенного страстного обмена шипеньями Алка вскочила и, подметая неприбранными патлами то одну сторону автобуса, то другую, направилась ко мне, без особенного даже чванства попросила убрать рюкзак с соседнего сиденья и плюхнулась, точнее, если принимать во внимание её габариты, пёрышком слетела на освобождённое для неё место. "Иван", - прошептала она с соблазнительной тревогой в голосе, - "я не знаю, что тут происходит, но мне это не нравится. На словенской границе, пока я отходила в туалет, Ной собрал у моих девчонок паспорта - так, говорил, быстрее контроль пройдём, - и до сих пор не отдал их обратно! Он, кстати, и у меня хотел паспорт отобрать, да я как-то открестилась, а он ещё недовольствовал, что я отрываюсь от коллектива, говорил, мол, без тебя уедем, если не обернёшься мигом, и ведь уехал бы, если бы вы не задержали автобус!" - я галантно кивнул, хотя и не помнил, чтобы кого-то специально для Алки задерживал (в приграничных ожиданиях я имел обыкновение заниматься всяким интересным с более сговорчивыми барышнями). Но, как офицер и мужчина, не успокоить девушку не мог: "Спать иди, красавица", - сказал я ей, - "или лучше прямо здесь и ложись, прильни к солдатскому плечу, чтоб остался влажный след в морщине старого, кхххм, утёса. Уверен, ты ещё пожалеешь, что паспорт Ною не отдала: пока твои девки на итальянской границе дрыхнуть будут, тебя разбудят барабанным боем и фонариком в глаза!" Алка фыркнула и, хлестнув меня гривой, ушла к студенткам.
Мой метод работы с гражданским населением дал свои плоды: студентки после беседы с Алкой понемногу убаюкались, да и сам я задремал - не без некоторой, надо сказать, озабоченности: Коля себе подобного с чужими паспортами не позволял, да и вообще держался строго в рамках своих обязанностей водилы, а этот хмурый хачапурик Ной как-то сразу слишком много начал на себя брать, да ещё брезгливился. С ним надлежало непременно разобраться, но разборки я решил отложить до утра, до итальянских благолепий, где лавр да мирт, а не квас да спирт. На выяснении того, откуда взялась эта цитата, я и заснул окончательно, предварительно, признаюсь, хлебнув. Не кваса, нет, не кваса. Разбудил меня пронзительный женский визг. Автобус ходил ходуном, несмотря на то, что народу в нём осталось мало - девки все куда-то исчезли. Какие-то ханурики, на которых я тщетно пытался разглядеть таможенные петлички, фонариками ощупывали салон, и, кажется, самовольно рылись в оставшейся на сиденьях ручной клади. Заметив меня, один из них грубо что-то мне приказал на лaяющем, скорее германском, чем романском языке, а когда я непонимающе застыл, выдернул меня из кресла и вытолкал из автобуса в странно поддающуюся под ногами слякоть. Тьма стояла кромешная, специфически пахло горелой соляркой, из чего я армейским чутьём заключил, что рядом с нами газовали включёнными моторами как минимум два грузовика, однако остальные запахи были природными, горными, травяными, древесными. Только тогда до меня дошло, что остановили нас отнюдь не на приграничном КПП, но что случилось самое настоящее ЧП - из тех, в расчёте на которые меня и взяли на работу в Бельвиаджио. Остатки хмеля мгновенно с меня слетели, оставив по себе глумливую фразу из детского садистского стишка "зато я нюхаю и слышу хорошо!" Нюх меня не подвёл, слух, несмотря на давнюю контузию, тоже исправно пришёл мне на помощь: чуть приглушённая изолирующим физическим препятствием какофония множества крикливых женских голосов доносилась со стороны солярной гари, мужчин же вокруг гомозило не более трёх. Даже если они были вооружены, боевый опыт, аналогичный моему собственному, у них имелся вряд ли. Шанс выйти невредимыми, откупившись отпускными деньгами, у нас был, очевидно, неплохой. Оставалось лишь понять, где в этой чёрной дыре находятся Ной и студентки (сердце моё особенно заныло по спесивой Алке, уж больно хороша была, зараза!).
Долго гадать мне, однако не пришлось: в свете включившихся одновременно, как по команде, фар двух среднетоннажных Iveco и нашего друга "Икаруса" я увидел и блеск беретт в руках резво снующих туда-сюда отморозков (которых, действительно, было трое, чернявых, набриолиненных молодчиков), и табунчик подхваченных под Ужгородом тёток, в полном, как мне показалось, составе сидящих в кузове одного из грузовиков. Поразила меня их спокойная деловитость в утрамбовывании багажа и собственных объёмных тухесов - тётки, похоже, заранее были готовы к такому повороту событий. "Измена, на корабле измена!" - застучало у меня в висках. Я обернулся к автобусу - и остолбенел. За рулём его всё так же невозмутимо возвышался Ной, отчётливо ободранные студентки, рыдая, приникали к окнам и делали мне знаки, указывая на второй грузовик, с опущеннным над кузовом брезентом. Судя по летящим оттуда жалобам, стонам, вою, происходило там страшное. Я бросился туда, увидел за отворотом брезента распластанную Алку и какую-то мразь над ней - и тотчас же за свой порыв поплатился, получив береттой между глаз. Когда я очухался, уже светало, от грузовиков и автобуса остались одни жирные, с радужным отливом колеи на размытой недавним дождём земле, а вот личные мои вещи аккуратненько лежали со мной рядом на травке, и бумажника моего с деньгами и документами никто не тронул. Превозмогая боль в лобной и решетчатой костях, я пошёл наугад под гору, набрёл на шоссе, голоснул, меня подобрал какой-то работяга в пикапе, сжалился надо мной, довёз до Местре. В Местре я купил за пять тысяч лир карточку и позвонил Давидовичам, напал на ахающую и грозящую мне судом Сару Абрамовну, которая всё повторяла: "Студентки, боже мой, студентки, чистые девочки - и вдруг такое! Как ты мог, как ты мог!" В глубине московской квартиры орал младенец, Аркаша, кажется, пытался вырывать у матери трубку, но она лишь отчеканила мне в телефон: "Не вздумай, как вернёшься, у нас появляться, понял? Иначе не обессудь, от тюрьмы я тебя спасать не буду!" - и отключилась. Таков был бесславный конец агенства "Бельвиаджио" и моей карьеры экскурсовода в прекраснейшем из земных городов.
То, как я добирался из Венеции домой, больной, без денег, под Дамокловым мечом возможного уголовного преследования, может стать темой для отдельного рассказа. Интереснее другое: добравшись, наконец, до родимой хрущевки и решив постирать своё обтрепавшееся в приключениях барахло, я нашёл в нагрудном кармане ветровки список студенток, ехавших из Москвы - и обнаружил, ...
Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 16 марта 2023 года
Последние полторы строки опуса Кобелькова Ленинке оцифровать не удалось (слишком низким оказалось качество газетной бумаги и типографской краски "Подольского рабочего" излёта девяностых), за что библиотека вежливо извинялась и предлагала скидку на следующий заказ. Я не особенно досадовал на отсутствие в моих руках финального доказательства: для себя я с полной определённостью понял, что в недостающем фрагменте содержалось, а документальное использование художественного текста было бы невозможным в любом случае. Я даже не ужасался глубинам новой гнуси, обнаружившейся в биографиях близких мне людей - то ли потому, что подозревать их готов был уже в чём угодно, то ли из-за покалеченного всем произошедшим инстинкта нормы, законности, этики во мне самом. Граница допустимого плыла, размываемая потоком земных вознаграждений за недопустимое, и непричастность к мерзостям моего отца, заведомо (в этом все мои свидетели были, не сговариваясь, едины) отодвинутого от эпицентра преступного деяния - очень мало меня утешала. Получалось так, что, невиновный, он расплатился собой за чужие грехи, оставив меня сыном лузера, простофили, терпилы. Это было совершенно невыносимо.
Я уехал на Волгу, к уже отчаявшейся дождаться меня Кире. На изумрудных, полого спускающихся к резкой синевы реке лужайках бутик-отеля махали белыми крыльями шатры (по одному на номер), под каждым из шатров стоял лёгкий столик, на каждом из столиков теснили друг друга макбуки, благо вайфай раздавался отелем со щедростью первоклассного, претендующего на лидерство в своём сегменте заведения. Лица отдыхающих были сплошь столичными, доброжелательно скучающими или рассеяными, с лишь кое-где прорезающим морщиной лоб вопросом "что я тут делаю?", и ни тщательно охраняемый на территории покой, ни совершенство сервиса не отменяли очевидных искусственности и аморальности этой отпускной идиллии: райский волжский уголок оккупировали те, кто по своей воле, при другой ситуации на юге и границах, никогда бы его не выбрал, а те, кто об этом уголке мечтал, кому он был дорог, оказались вытесненными оттуда задранными из-за стандартов новой клиентуры ценами. Нечто, похожее на веселье и радость жизни, доносилось до нас редко и издалека - дымком шашлыков с дикого пляжа, попсой и шансоном с прогулочного катера - и отчуждённость наша от прекрасного и ужасного глубинного народа русского стала вдруг столь для меня очевидной, что я в первый раз, пусть и в виде праздной мозговой игры, задумался об отъезде.
Кира, несмотря на приобретённые на местной Копакабане бодрость и загар, тоже была не в духе: её как-то неправильно, не в тот оттенок голубого, покрасили в местной парикмахерской, к тому же она, пока дела держали меня в Москве, вынуждена была пообщаться с кем-то из живущей неподалёку семьи. "Вот не понимаешь, не ценишь ты удобств своего сиротского статуса, ей-богу," - недобро и без аппетита насмешничала Кира, пока я жадно поглощал свой первый отпускной обед, - "всё ковыряешься в прошлом, ищешь, к чему бы прицепиться (или привязаться?). А ведь ты - свободен, ничем не связан, это ли в наших условиях не счастье. Пользовался бы!" Найденное мною окончание графомани Кобелькова, тем не менее, снова зажгло огонёк в её глазах, она перечитала его несколько раз, а потом проговорила с явной заинтересованностью, недоумённо и озадаченно: "А студенток тех, интересно, искали? Потому что остальные, приблудные, похоже, знали, на что шли, а вот студенток, если верить Кобелькову, продали без их согласия. Ну не сиротами же они все были, правда - речь всё-таки об университете, там совсем уж маргинали не бывает. Жаль давно всё это произошло, эпоха доинтернетная, где ты, полоса газетная. Сейчас даже если и нароешь чего-нибудь жареного в архивах, информационная ценность тех новостей будет не выше, чем у Кобельковской залипухи - её тогда такие же Кобельковы в редакциях и пекли, особенно в провинции. Я бы у факультетских спрашивала - итальянистов мало обычно, такое ЧП должны помнить и после двадцати лет."
Подстёгнутый интересом Киры, я забегал пальцами по клавиатуре, пытаясь вновь найти форум, где пользовательница с говорящим (для эрудитов) ником Pasquino выводила на чистую воду кумовство доцента Скворцова. Самый поверхностный гуглёж выявил пасквилянтку живой, политически активной и находящейся в географических пределах Отечества. От последних её публичных постов в жж сердце моё, правда, упало (в контексте ковида Пасквино позиционировала себя ярой антипрививочницей и адепткой теорий заговора), но на помощь мне пришёл курс криминальной психологии ("За каждым пациентом с бредом реформаторства стоит обычно фрустрированный, но вполне в начале пути вменяемый правдоискатель", - любил повторять старпрепод Мухин) - и я начал мотать писанину Пасквино назад, навстречу остаткам её адекватности. Бордюры, плитка, бродячие собаки, аутисты, скинхеды, мигранты, изящная питерская расчленёнка, сексуальные скандалы в элитарных московских школах и прочие атрибуты новейшей истории России в её протестном варианте мелькали у меня перед глазами, вызывая раздражение и зевоту, и я хотел было бросить рыться в этой унылой, безликой политоте, как вдруг наткнулся на фамилию Гуревич в одном из комментариев под малообещающим постом о компрадорских элитах. "Гуревич Софья Михайловна," - писала Пасквино, - "профессор, богиня факультета, рафинированная интеллигентка, и та не брезговала вывозить за границу собственный молодняк, причём по каким критериям она его выбирала - бог весть. Была б Гуревич мужиком, я бы сказала, что по принципу "я б им вдул". Всё, конечно, под прикрытием языковых путешествий, но студентов-то не обманешь. Мои однокурсницы Света Костырева и Злата Алмазова как уехали в тур, так и пропали с концами, остались, конечно, в Италии, мы все тогда только об этом и мечтали. Но только Италия - не для всех, остальным - шиш с маслом, идите в школы, слушайте "Валенки", дети нового тысячелетия. Мне Гуревич даже рекомендацию в западную аспирантуру пожидилась дать."
Я фыркнул и процедил вслух что-то вроде "Злата Алмазова - нарочно не придумаешь!" "Почему?" - удивилась Кира, - " в моей гимназии преподавала, например, Алмазова Рубина Ивановна. Я думаю, в ней цыганская кровь была, у цыган драгоценные фамилии - обычное дело." Когда Кира уточнила, что цыганка с драгоценной фамилией преподавала у них итальянский, я почти не удивился. По-другому быть и не могло.
Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 17 июля 2022 года
В разгар праздника Реденторе, Христа нашего Искупителя, когда-то избавившего город от чумы, и сейчас не оплошавшего, не давшего ему ковидного обезлюдеть, Джулия попросила меня встретить в аэропорту и отвезти на Джудекку одну из её клиенток, за отдельную, конечно, плату. Я бы согласился и так, и увидев в оставленном Джулией вместе с ключами и инструкциями конвертике тысячу евро россыпью, был немало смущён её неуместной, все шаблоны здешних финансовых реалий рвущей щедростью, но Джулия отдельным сообщением подтвердила сумму и запретила мне спорить, да и времени оставалось в обрез, пора было выезжать, то есть выплывать, рейс из Нью-Йорка, на котором прибывала клиентка, уже пульсировал в приложении Марко Поло моего телефона отметкой arrivо imminente, и на частных причалах аэропорта, я это знал, всегда об эту пору бывало не протолкнуться, а потому я принял подношение как должное и прикарманил деньги без дальнейших капризов и мыслей о возможной реакции на них справедливой и неплатёжеспособной Зины. Акватория со стороны лагуны радовала странной для субботнего дня пустотой, и до Марко Поло я долетел на моторке меньше чем за полчаса, через считанные минуты после приземления невеликой в Венеции трансатлантической серии. Клиентка Джулии, Мария Мерло, сорокалетняя, практично подстриженная, одетая в явно американского извода casual, сразу показалась мне смутно знакомой, а после того, как она заговорила по-итальянски со специфическим, памятным мне по филфаку акцентом, я спросил её в лоб на родном, у кого она в МГУ училась, и, получив в ответ имя бабушки, представился сам. Наше с Мерло хором произнесённое "мир тесен!" имело, конечно, некоторый оттенок лицемерия: мы, разглядев друг друга хорошенько, без лишних слов поняли, что многократно пересекались в сетях, во френдленте и комментариях у Рюрика. Впрочем, не обошлось и без сюрпризов: Мария Мерло оказалась дочерью коллеги бабушки, всю жизнь необъяснимо противного мне доцента Скворцова, и помнила ребёнком меня, студенткой - мать. "Каким вы, однако, королёнком!"- сказала она с милой бестактностью, садясь в лодку и глядя на меня по-взрослому, в упор, - "а ещё говорят, что у красавиц сыновья - сплошь Цахесы! С другой стороны, ваше пригожество дорого оплачено, трагедиями, мы, простые смертные, отшатываемся в благоговении!"
Не зная, как реагировать на эту крапивой стегнувшую меня фамильярность, я смешался, пробормотал, что крошка Цахес был подмёнышем, натолкнулся на скользкое, доцента Скворцова напоминающее недоумение, потом, чтобы сгладить неловкость, спросил Марию, в отпуск ли она приехала, и она охотно ответила, что не совсем, поскольку давно уже помимо основной, университетской работы, консультирует в кино, и в Венеции запускается, наконец, после всех ковидных проволочек в производство фильм, фактически взявший за сценарную основу одну из её статей. "Я - только не надо, пожалуйста, морщиться! - занимаюсь пересмотром русского литературного канона в феминистской оптике," - уточнила она, - "И это не только дань моде. Пересматривать этот канон всё равно придётся, а потому нужно спешить, чтобы перетрясти его самим, в выгодном для нас ключе, не дожидаясь, когда это сделают за нас - и не для нас в качестве бенефициаров. Вот и венецианская сетевая пассионария (Евгения, конечно, Евгения Лурье, кто же ещё) протягивает к нему ручонки. Но мы же ей не дадимся, не правда ли?" - Мерло весело мне подмигнула, задушевно приглашая в сообщники, и я с намекающими гримасами закивал (Лурье в покое меня оставлять отнюдь не собиралась и полоскала моё имя в сети стандартно в неделю раз, счёт же забаненных мною пользователей с характерными двухцветными аватарками и явными признаками состоящих на службе у Лурье боевых хомяков в профилях перевалил за тысячу). Мерло меж тем продолжала: "Ну и кроме того, дело это для любого слависта - богоугодное, ведь у нас были и образчики великолепного, ценного своей доморощенностью феминизма, и новаторши во всех жанрах уровня вполне европейского, и даже в своё время коммерчески успешные писательницы, потом почему-то (точнее, понятно почему) отодвинутые в забвенье. Взять, например, цитату из "Евгения Онегина" - "любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар", речь в ней, если помните, о книжной полке Татьяны. Юлия - это героиня "Новой Элоизы" Руссо, Малек-Адель пришёл из псевдо-исторического чтива француженки Софи Коттэн, а вот Гюстав де Линар - наш, персонаж романа баронессы Юлии-Варвары Крюденер "Валери", написанного, правда, по-французски, но самою же баронессой и переведённого на родной. Один из родных: Крюденер была остзейской немкой и внучкой Миниха, но подданством и сердцем - совершенно русской, женщиной с тысячью лиц (в какой-то момент она выступала кем-то вроде духовницы императора Александра Первого, подав ему идею Священного союза, а умерла в Крыму, в разгар подготовки к борьбе за освобождение Греции). Роман "Валери" остался единственным в нашей литературе убедительным образчиком жанра "венецианской новеллы", им явно вдохновлялась Жорж Санд при написании "Консуэло", да и Набоков его в комментариях к "Онегину" одобряет почти без оговорок. Фильм будет о романе - и о ней, об авторке, снимать начинают в Вилле Маравидже у Академии, пансионе, где чуть ли не Бродский останавливался (во всяком случае, его фонд хлопотал о предоставлении нам помещений), и это потрясает: именно там Крюденер и жила, в Венеции находясь, она же ещё и женой нашего при последнем доже посланника числилась, пукиревским, неравным браком замужняя. Старая Венеция была тогда ещё жива, взгляд на Венецию ушедшую через годы у баронессы - пленительно ностальгический, как могла я пропустить начало съёмок?"
Мы подошли к Каннареджо, из устья которого вываливались, создавая давку, различные, в основном непрактично-орнаментальные плавсредства вроде гигантской, с испуганными музыкантами на деке, виолончели. Мария Мерло блаженно любовалась пёстрой процессией, мне же было не до баловства: умения лавировать в таких условиях у меня могло не хватить, из толчеи надо было выбираться во что бы то ни стало, а потому, не обращая внимания на протесты пассажирки, я резко повернул направо, ткнулся в канал Мизерикордии, потом в родную Рио делла Сенса, обнаружил оба пути плотно закупоренными и пошёл в поисках просвета вдоль Фондамента Нове. Просвет появился лишь к хвосту, за больницей, в Рио делла Джустина, там я чуть приглушил мотор и с облегчением вздохнул, извинился за свою хмурую, но необходимую для безопасности всех присутствующих сосредоточенность и попросил Марию продолжать, но она, пристально и печально посмотрев на меня, взмокшего, натруженного и уже не такого, конечно, привлекательного (потная маскулинность никогда не была моим forte), решила сменить тему: "Я тут что ещё вспомнила-то. Мама ваша хотела специализироваться по кино, у неё даже намечались контакты с работающими в этой сфере итальянцами (один из них её заметил на семинаре по неореализму, когда был в Москве, и чуть ли не сниматься её позвал), но - не срослось. И не только из-за оборвавших всё событий. Софья Михайловна была резко против, гнала её в переводчицы-синхронистки, говорила, так кусок хлеба ей и вам будет обеспечен - время было тяжёлое, но всё же, о голодной смерти семейства Гуревич речи и тогда не шло. Мама ваша в большой была за это на свекровь претензии, и даже мой отец понять логику Софьи Михайловны, как ни силился, не мог. Вот и говори после этого об иссякании актуальности феминизма… "
На автомате, с пеленой на глазах и сломанным граммофоном бабушкиных рождественских напутствий в голове, я вплыл в Джудекку и чуть не напоролся на понтонный мост, празднично наведённый через канал от Дзаттере к Реденторе. Мария Мерло обеспокоенно посматривала то на меня, то на экран телефона с геолокацией своей квартиры, и я вынужден был взять себя в руки, сказать, криво усмехнувшись, что причаливать придётся куда получится, тем более, что пешком выйдет всяко короче, и она, конечно, не возражала. Мы ступили на землю у дома Марко Поло, я помог Марии с чемоданом, потом, уже на месте, с кодом на дверях, с оконными шпингалетами, с непослушной колонкой, а выйдя на террасу и обозрев город с непривычного ракурса, заметил, что фейерверк она увидит в качестве зрителя категории vip, только спать ей сегодня ночью вряд ли придётся - стрелять будут до рассвета. "Пусть стреляют," - ответила страшно довольная своими апартаментами Мерло, - "я всё равно приглашена к Рюрику Волкову к десяти вечера - не вытолкает же он меня до конца торжеств вон".
Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 17 марта 2023 года
"Так Стенька в Жигулях и живёт: весь оброс мохом, не знать ни губ, ни зуб. А не умирает оттого, что мать-земля не принимает его, столько он нагрешил, насвятотатствовал, что не может сойти в землю. Ушел Стенька Разин в сторожа своему кладу, объезжает по ночам места, где их запрятал, и будет жить, пока жив клад – тем самым обрел он своё разбойничье бессмертие!" - горбатенькая, но задорная, даже кокетливая, черноглазая, черноволосая Рубина Ивановна Алмазова развела в стороны руки и шутливо раскланялась, показывая, что экскурсии конец. Толпящийся вокруг неё народ благодарно захлопал, не выражая, однако, никакого желания лично исследовать затаившийся под их ногами пустотами карст ни на предмет кладов, ни на предмет призрака Стеньки, вполне удовлетворяясь ковыльным пейзажем с обрывом над разливанной Волгой окрест. "Странное дело, эти наши отечественные экскурсии," - шепнул я на ухо Кире, - "гиды часами могут что-то вдохновенно рассказывать без всякого визуального подспорья и материальных свидетельств - о том, что на выбранном ими месте когда-то было или могло быть, но чего там больше нет. Никите в его Венеции, перед которой дар речи теряешь, настолько подавляющ там визуал, не понять!" Кира в припадке патриотизма местной уроженки нахмурилась и язвительно посоветовала мне не ляпнуть чего-нибудь подобного при Алмазовой, если хочу, чтобы та уделила мне время. Но Алмазова харчами столичного общества перебирать, кажется, не собиралась и уже карабкалась к нам по косогору, посмеиваясь, задыхаясь и заранее отмахиваясь от комплиментов своим краеведческим талантам. Мы удачно выцепили её на самарском этапе круиза "Заповедные клады Поволжья", в котором она сочетала приятное с полезным, заработок с культурным досугом. "Когда-то итальянцев сопровождала, но после ковида сами понимаете - молодой уроженец Неаполя, что оставил в России ты на поле? Кощунство, конечно, но тут уместное!" - оправдывалась она уже в частном, красным деревом обшитом салоне теплохода, куда ей удалось затащить нас на обед, и Кира не оплошала, ухватилась за кончик ассоциативной нити:
Вот об этом мы и хотели с вами побеседовать, Рубина Ивановна, - мягко вклинилась она в речевой поток Алмазовой, - Андрей недавно потерял маму (ковид, всё он, проклятый!), и, когда вступал в наследство, выяснил, что отец его, которого он считал давно умершим, возможно жив. Отец Андрея около двадцати лет назад работал шофёром в московском турагенстве, вывозившем университетские языковые группы в Италию, и в списках участников последнего путешествия (в двухтысячном, если не ошибаюсь, году) числилось имя студентки Златы Алмазовой. Это не может быть кто-нибудь из ваших родных?
Сдержанность Киры, недосказанность в её вопросе сработали - Алмазова почти не изменилась в лице, лишь чуть посерьёзнела:
Злата - моя сестра. Близнец, - тут она не без горечи усмехнулась. - Конечно, после детской травмы позвоночника, оставившей мне на память вот этот горб высокий на спине, в силуэте от нашего сходства осталось немного, но, полагаю, моё лицо и сейчас может дать представление о том, какой красивой Злата когда-то была. Джентльмены в нашей группе, конечно, предпочитали блондинок (имелась у нас одна блатная и холёная, невестка завкафедрой), но и с ней Злата, в шмотках из секонда или с вещевого рынка, вполне на равных конкурировала, да и на итальянок мы с ней всегда были похожи - в отличие от...
Я, едва не подавившись борщом, прервал Алмазову:
Так вы тоже оканчивали Московский Университет?
Алмазова ещё раз усмехнулась - уже с настоящей, застарелой обидой сквозящей злостью:
Не оканчивала, нет, но училась - почти до самого конца, пока меня оттуда не выперли - совершенно нелепо. Я вам расскажу как - слушайте, раз уж пришли. Это случилось в конце первого семестра пятого курса, почти перед самой сессией. Было утро, стоял мороз, мы сидели на семинаре по Эко в первом ГУМе, и вдруг на этаже включилась сирена пожарной тревоги - факультет решил врезать нам учениями по сусалам прямо посреди учебного процесса. Все, в соответствии с инструкцией, повскакивали, накинули пальто и побежали вниз. Побежала и я, а потом вспомнила, что пальто оставила в гардеробе - и заковыляла, конечно, туда, потому что ну как бы я вышла на улицу в минус пятнадцать в одном платье? Я за пару дней до того ещё и температурила, помнится. Ну, взяла я пальто и быстро, честно двинулась к остальным, ещё и не будучи единственной, оставшейся в здании - та же Арина, звезда наша, вполне лениво мела лестницу косой и полами шубы, на холод отнюдь не торопясь. На последних ступеньках я столкнулась со Скворцовым, замдекана, который неожиданно грубо на меня рявкнул, потом, когда тревоге дали отбой, вызвал к себе в кабинет и сообщил, что я отчислена за грубейшее нарушение техники безопасности. Я не поверила своим ушам - пятый, напоминаю, курс, наполовину написанный диплом, ни одной тройки в зачётке, но Скворцов лишь разводил руками и апеллировал к каким-то пунктам каких-то правил. Я рыдала, обивала пороги, вызывала даже сочувствие у некоторых должностных лиц (замректора обещал "разобраться"), но всё было тщетно, на прямое столкновение со Скворцовым никто не шёл, рука руку мыла, приказ о моём отчислении вышел и висел на доске объявлений, к зачётам меня не допустили. Я впала в прострацию, лежала целыми днями в нашем со Златой семейном блоке (у Златы же дочка уже была, плюс я - инвалид, вот нам и дали двухкомнатный на троих), потом, придя с первого, у знаменитой, кстати, Гуревич, зачёта, Злата погнала меня к ней, сказала, та нашла решение. Гуревич, легендарная Гуревич, вникла в мою ситуацию и предложила мне написать заявление по собственному задним числом, аннулируя таким образом отчисление, но не только - она связалась с университетом Самары, куда меня обещали взять с общежитием и без потери года. Выезжать надо было, не теряя ни дня - в Самаре ради меня отодвигать сессию не стали бы, я и сорвалась. Златка, змея, поначалу рада была - так ей мужиков в наш блок водить было бы сподручнее, а потом заныла - с дочкой одной управляться оказалось тяжеленько. Особенной обузой Лизка Злате стала к концу года, когда виноватая Гуревич ей путёвку в Италию бесплатную подсуропила. Гуревич же мне Лизку и привезла на время Златкиной поездки. То есть предполагалось, что она останется со мной на время поездки, на десять дней. Которые вылились в десять лет: Злата же в Италии осталась сначала нелегально, потом только как-то выправила себе документы, замуж, правда, и там толком не вышла (совсем безголовая всегда была в этом смысле), но работать устроилась, и Лизку позже устроила, не так, как нам всем мечталось, но им там нравится, чего ещё желать. А я, как видите, так и осела на Волге...
Я рывком отодвинул от себя кровавую тарелку:
- Так Злата жива?
Рубина Ивановна вскинула брови:
Две недели назад была жива, что ей сделается? Вот они с Лизой у меня и на фотографиях есть.
Она порылась в телефоне и ткнула мне под нос двух крашеных, почти неотличимых друг от друга блондинок в белых халатах на фоне благородно облупленного, сухой листвой присыпанного палладианского здания.
Я спросил, где и кем они работают, и Рубина вздохнула:
Да медсёстрами. Златка ещё и гордится, сложно, мол, и это - учиться нужно или дипломы подтверждать, и выше просто так не прыгнешь, без старых денег и протекции. Но платят им хорошо - это какой-то частный госпиталь, ментальный, как там говорят, но по сути - рехаб, конечно, для богатых наркоманов. Санта Димфна.
Теплоход дал предупреждающий гудок, нам пора было бежать на берег. Рубина заохала, сокрушаясь, что мы так и не попробовали фирменного корабельного ягодного мусса на десерт, потом взглянула на меня и осеклась.
-Рубина Ивановна, - влез я поперёк неодобрения Киры, - мы не договорили. Вы разрешите мне подъехать к вам в удобное для вас время?
Алмазова закивала, сунула мне свою визитку с суриковским Стенькой и вежливо выключила начавший вдруг трезвонить телефон. В рингтоне его было что-то царапнувшее мою память, но что - я сформулировать не мог или не хотел.
Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 30 июля 2022 года
Всё это время я не оставлял надежды что-нибудь выяснить для Зины, пролить хоть какой-нибудь свет на произошедшее с нею - и натыкался на каникулярно закрытые двери, стрекотание автоответчиков, молчание или бездушную рассылку в ответ на мейлы. Все, с кем я успел сродниться, покинули город, оставив его туристам на выгул и опошление - домой улетели Омар и Оуэн (предварительно виновато со мною распрощавшись и пригласив каждый - к себе, причём Омар даже предлагал оплатить мне дорогу), окончательно, заколотив ставни вдоль крокодила в своей квартире у Кампо Маргарита, испарился Бальби, бессмысленную барышню посадила вместо себя в офис у Гетто Джулия, и даже Рюрик, судя по его фейсбуку, отбыл на Ривьеру, куда мог бы проследовать и я (Ландис всё ещё чах на отцовой вилле в Больё и, умирая от скуки, умолял по очереди всех зацепившихся за Европу знакомых приехать и скрасить его одиночество). Но я упорствовал в своей агедонии и с места не трогался, пережидал дневную жару в Марчиане или одном из музеев, а с утра и ближе к вечеру бродил по Арсеналу или садам.
В один из вечеров, у садов Маринаресса, в которых на время Бьеннале обосновался поп-зверинец Ришара Орлинского, я остановился посмотреть на уличных мимов на ходулях, представлявших что-то изломанное и нежное, в стиле яванского театра ваянг-кулит из Ка Пезаро, единственным из всех зевак заворожённо достоял до конца спектакля, до того момента, как, спрыгнув с ходуль, британски рыжеватый премьер полез обниматься к кругленькому олду в усишках, незаметно обретавшемуся всё это время на завалинке под одним из Кинг-Конгов Орлинского (которого, как уверял меня в мессенджере Ландис, скульптор ваял с атлета Валуева) - и так познакомился с отцом и сыном Фраудами. Младший Фрауд, Тоби (сохранивший в облике очень мало от прелестного, осаждаемого троллями, кобольдами и прочей нечистью дитяти из "Лабиринта"), уезжал из Венеции наутро, а с Брайаном, подвизавшимся в качестве временного консультанта в британском павильоне (хотя что он со своими феями, эльфами и прочей викторианской сказочностью мог консультировать в выставленном его страной art n;gre, я не постигал) - даже немного, но неожиданно вдохновляюще поработал.
Среди жутковатой феерии Фрауда меня заинтересовала одна в руны оправленная картина. На болотном, чахлым буреломом и бородавчатыми сущностями кишащем фоне - две фигуры: герцогиня троллей, когтистая, трёхпалая, сморщенная, но с куафюрой, имитирующей рогатые дамские уборы времен авиньонского пленения пап, с мордатым, гербовым нагрудником на вислом худосочье - и её носатый, околпаченный шут с шеей, оправленной то ли в пыточные колодки, то ли в модный полутора веками позже испанский гофрированный воротник. Из-под платья герцогини выглядывал скелетичный, со змеиным зевом у кисточки хвост. Фрауд долго не мог определить, по волнам каких ассоциаций приплыл к нему этот хвост, но прототип герцогини назвал сразу: как и Джон Тенниел для иллюстраций к "Алисе", он вдохновлялся портретом Маргариты Маульташ работы Квентина Массейса из Лондонской Национальной Галереи. "Я предпочёл бы аналогичный гротеск Леонардо, но ту рожу размножила студия Диснея на гоблинах из "Мишек Гамми", и я не стал повторять за попсой", - хохотнул Фрауд.
Уже уехав, в благодарственном письме, он вспомнил, где видел художественного предка своего шута и даже переслал мне быстрый набросок клювоносого уродца с выростом на лбу, горбом, ослиными ушами, скопчески безволосым телом - и странным, трубой заканчивающимся посохом в руке. Из полости посоха карабкался другой человечек - наглый, бесстыдно заголённый красными ягодицами. Тогда осенило и меня: с вживлённым в собственную анатомию персонажа ишиопагом, близнецом-паразитом, в средневековой, северной, скорее альпийской, чем равнинной традиции принято было изображать дьявола. В "Искушении св. Антония" Михеля Пахера из Старой Пинакотеки Мюнхена трупно зелёный, клыкастый, с крыльями нетопыря чёрт гордо сверкал альтернативным, придурковато-похабным своим ликом на тощей заднице, и тератология готических соборов дала немало примеров Сатаны с близнецом на причинных местах. Это должно было означать перенос личностной доминанты с головы, вместилища духа, в нижний, бестиальный, половой или анальный регистр, что вполне могло иметь биологическое, успокаиваще-расколдовывающее объяснение.
Радостно пересылая свои вопросы замолкнувшим до сентября специалистам с кафедры сравнительной анатомии и закопавшись в иллюстрациях прижизненного издания медицинского словаря Изидора Сант-Илэра, впервые описавшего близнецов-каннибалов, я поначалу даже не открывал второе письмо от Фрауда, тяжёлое, с несколькими прикреплёнными файлами. Я и сегодня-то ткнул в него почти случайно, на исходе удовлетворительного дня. И тут же пожалел, поскольку трепетная моя, пугливая рабочая муза, ознакомившись с его содержанием, кажется, замыслила побег. Фрауд писал, что поднял свои старинные, двадцатилетней давности архивы и обнаружил, что оригинальный шут тоже принадлежал кисти Квентина Массейса, увидел он его на картине под названием "Аллегория глупости", а картина тогда находилась - я не поверил своим глазам - в Венеции, в частной коллекции местного магната Джованни Кверини. Атрибуции Кверини, впрочем, не подтверждал, как и юридического существования у себя коллекции ("от налогов, как все они, уходил" - язвил Фрауд), сокровища свои держал в беспорядке разбросанными по своим резиденциям и не отсвечивал.
Я впервые с интересом подумал о сертификате по музейной экспертизе, о котором жужжали мне в уши все, от бабушки Софьи Михайловны до Бальби. Отлучённый от семейного финансирования, я не то чтобы купаюсь в деньгах, сводя свои банковские балансы порой с трудом, и даже тот несомненно византийский лапидарий, что гниёт под струями кошачьей мочи у меня в саду на Каннареджо, мог бы принести мне-эксперту многие тыщи. Последнюю мысль я от себя, впрочем, быстро отогнал, нижним, сатанинским регистром почуяв, что, перейдя с Джулией в позицию соискателя средств и благ, я всё между нами испорчу. Письмо Фрауда, между тем, продолжалось: "Кверини тогда задумал в очередной раз жениться, на совсем молоденькой - такие всегда берут в жены последнюю "Мисс Италия" или что-нибудь вроде того. Я написал с его невесты "Королеву эльфов", которую и прилагаю - по-моему, получилось похоже, хоть из стиля я, конечно, и выбился".
Тяжёлый джипег под мейлом содержал "Королеву" в высоком разрешении. Молодая Джулия, с закрытыми глазами, открытым плечом, изогнутой шеей и длинными, с вплетёнными в них цветами волосами, держала на ладони маленькое пламя, готовыми звёздами улетающее в ночное небо, зачарованно и безобидно смотрела на неё тёмная нечисть, и лишь острые, странно непристойные ушки выдавали в ней сущность не вполне человеческую. Сходство было действительно поразительным, а эльфийские уши настолько подробно прорисованными, что я решил распечатать изображение - авось и его удастся куда-нибудь в мою гибридность приспособить, повторял я с деланным цинизмом. Цинизм этот, впрочем, не убеждал даже меня самого: в портрете Джулии было что-то настолько тревожащее и странное, что я задавался вопросом, видела ли она его, а если видела, содрогнулась ли.
Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 18 марта 2023 года
Алмазова написала мне через пару дней сама - странное, нервное, если не сказать истеричное сообщение, попросив приехать как можно скорее, но непременно одному, без Киры ("Без ушей бывшей ученицы мне будет свободнее и спокойнее",- уточнила она). Я заказал такси тотчас же, слегка, конечно, поугрызавшись совестью (за неделю до того я пообещал Кире выйти с ней нарядным и готовым к танцам в свет, на вечеринку, ежемесячно организуемую отелем на траве над тёмной Волгой, и она предвкушала, считая дни), но внятно Кира упрёков не высказывала и даже отчёта о причинах моего отъезда не попросила, чем я вполне малодушно воспользовался.
Алмазова жила в кукольной, мило захламлённой квартирке, исключающей мужской элемент даже в виде некастрированного кота - тем сильнее было моё удивление, когда она всучила мне в прихожей тапочки сына размера как минимум сорок четвёртого, в развёрнутом виде заполнившие полплощади мягкой прихожей. "Не беспокойтесь, сына сейчас нет - уехал в Молдавию сразу, как началось. Кто бы мог подумать, что и такой паспорт в качестве второго может оказаться полезным! Но не буду начинать, а то увязну, как обычно, а вы не для того сюда ехали. Протискивайтесь и садитесь." Я послушно протиснулся куда мне сказали и опустился в кресло, Алмазова села напротив, всунув горб в давно намятую ложбинку в плюшевой спинке и приобретя в этом расслабленном, согнутом в три погибели, но ей, очевидно, удобном положении что-то зловещее, напоминающее о ведьмах, мегерах и Пиковой Даме (Никита, конечно, описал бы её силует мифологически точнее, но как же здорово, что его тогда со мной рядом не было!). Её серьёзность и недобрая сосредоточенность вызывали у меня странное доверие, профессиональное чутьё подсказывало мне, что я наконец напал на идеального свидетеля, что здесь меня не будут топить в бестолочи, фантазиях, манипуляциях, эгоцентризме и безумии - и спокойно ждал, пока она заговорит.
Вместо этого Алмазова подвинула мне под локоть низкую консоль на колёсиках с кувшинчиком жидковатого кофе и сухосладкими фроликами в вазочке - и указала на толстый, со следами плохо стёртой пыли на целлофановой обложке фотоальбом на низком, уровня коленей, столике между нами. "Тут все наши с сестрой фотографии времён МГУ," - сказала она, - "листайте, смотрите, можете переснимать их на телефон, но с собой я вам ни одной не дам, не обессудьте. А на вопросы - с удовольствием отвечу". Я, дрожа от возбуждения и предвкушения, схватил альбом - и завис над первой же фотографией, снимком на мыльницу итальянской группы первокурсниц девяносто шестого года на фоне голубых университетских елей и желтеющей ранне-сентябрьской листвы у Первого Гума. Среди смешных, кое-как одетых, явно робеющих девочек (которых и была-то - дюжина) выделялись три безусловные красавицы: привычно долгоногая Арина Муравина с пшеничной косой, цыгански яркая брюнетка Злата и третья, рыжая, стриженая, хмурая, но с формами поистине порнографическими. "Это Светлана Костырева?" - спросил я, и, когда Алмазова кивнула, полуутвердительно заметил: "Она ведь тоже участвовала в той поездке в Италию?" Алмазова наморщила лоб: "Не знаю, не уверена, я думаю, второй бесплатной в группу Скворцов опять свою Машку всунул. Но точно не помню, меня тогда уже в университете не было, и связи я ни с кем потом не поддерживала - стыдилась, комплексовала, остро ощущала своё лузерство - из Москвы выгнали! шутка ли! Да и после, когда появились соцсети, Светка не всплывала - в отличие от Маши, та у меня во френдах на фейсбуке появилась первая. Впрочем, если судить по принципу социальной справедливости, то именно Свету должны были послать со Златой вместе - она была, как и мы, льготница, дочь погибших при исполнении военнослужащих, что-то такое, из профилактория не вылезала, в столовых ела по талонам и ходила к психотерапевту, очень ранимая была, вечно балансировала на грани суицида, хоть так по ней и не скажешь, секс-бомба! Жива ли она, кстати?"
Я прервал её, полюбопытствовав, какие у них были льготы, и Алмазова с вызовом вскинула на меня жаркие глаза: "Да детдомовские мы, ещё и из Приднестровья. Про меня вообще байки ходили, будто изуродовали меня цыгане специально, для своего нищенского бизнеса, что, конечно, отдаёт компрачикосами и гюголианским жутковатым романтизмом, но вот голод у нас там был отнюдь не романтический. Не возьми наш приют тогда под крыло сицилийские католические благотворители, выжили ли бы мы - неизвестно. От них мы и нахватались итальянского, и попали на филфак к Гуревич по лужковской квоте, которая вообще странно, что не ушла к детям какого-нибудь нашего местного нотабля, как оно всегда и бывало - я не удивлюсь, если Гуревич лично тогда упёрлась и настояла. Она всегда была не по-здешнему социально настроена (это ведь она убедила меня взять ребёнка из моего же детдома, когда я Лизочку отправила к матери и тосковала - и даже с документами помогла), а среда ей сопротивлялась, сопротивлялась ей среда, даже в собственном доме. Сын её женился на этой простигосподи, пробы ставить негде. Потому что Злата просто попалась, как провинциальная дурочка - понадеялась на то, что тот её, первый, с юрфака - женится, а потом аборт делать было уже поздно, но у Арины был настоящий проститутский талант, она была, что называется, развратной - в том, старосветском, литературном смысле. Она ведь, хоть и жила в ближнем Подмосковье, а с нами на младших курсах в общаге числилась мёртвой душой - и мы со Златой были рады, конечно, что так хорошо устроились. Но иногда Арина приходила среди ночи, падала в постель - и источала, источала, источала бесстыдные, похабные запахи! Не с Илюшей же, пентюхом, она кувыркалась - Илюша нужен стал, когда она подзалетела, и пошёл с ней в ЗАГС как телок. Да и ладно бы, их дело, но она ведь у подруги своей лучшей Илью отбила, вот, поглядите-ка!"
Алмазова перевернула пару страниц альбома, открыв подборку с заголовком "Подольск. День Рождения Арины" - и, кажется, заметила охватившее меня смятение: на одной из групповых фотографий, сделанных за праздничным, порядком разорённым гостями столом, слева от холодца, справа от дурашливо строящих рожи сестёр, взасос целовались случайно попавшие в кадр Илья Аркадьевич и моя молодая мать, а на следующей, из той же серии, уже знающие, что их фотографируют, они чинно сидели рядком, лишь чуть приобнявшись, и Илья из-под очков, почти не таясь, косился на соблазнительно изогнувшуюся над салатом Арину. "Здесь они ещё вместе с этой девочкой из педа, Аней, "- продолжала Алмазова, - "но недолго ей оставалось радоваться. Аня очень переживала, помнится, когда Илья её бросил ради Аринки, которую сразу же начал демонстративно встречать после лекций на машине с вениками роз, просила у нас со Златой ключи от комнаты на ночь, чтобы помириться с Ильёй, но какой там. Арина пёрла напролом, и, когда я рассказала ей о свидании, которое мы Ане с Ильёй организовали, расхохоталась мне в лицо, посоветовав утратить невинность уже наконец, хотя бы и за деньги, и прекратить интересоваться чужой половой жизнью. Ей, похоже, действительно было всё равно, ей нужно было в ЗАГС, всё остальное не имело значения. За это Гуревич её и ненавидела - тихо, корректно, не показывая, но иногда это прорывалась - я же уже тогда была наблюдательна, понимая, что увечьем своим обречена на жизнь созерцательную, и отмечала такие вещи. Вот, и здесь кое-что видно!" - Алмазова щелкнула ногтем по фотографии в университетском амфитеатре, с размашистой надписью на доске "Mauro Bolognini - regista e sceneggiatore" и двумя итальянистого вида мужичками за столом президиума, одним гладким, другим обрюзгшим, похожим на жабу. Сидевшая на ближнем плане Арина, цветущая, в пёстром пончо, то ли беременная, то ли недавно родившая, с нежной полуулыбкой смотрела в направлении Гуревич, но та холодно, застывшим взглядом фиксировала сцену. "Это с общей факультетской лекции снимок," - уточнила Алмазова, - " а перед тем Болоньини со своим продюссером, ах чёрт, вылетело из головы у меня его имя! - Болоньини, говорю, с продюссером вели у нас, итальянистов, семинар, на котором Арина так вертела хвостом, что эти старые извращенцы обо всём и обо всех забыли, разговаривали только с ней, приглашали её к ним сниматься в кино и просили телефончик. Гуревич тогда даже бровью не повела, видела, что у перезрелых самцов - гон, и только на выходе из класса так, знаете, хлестнула её взглядом - и Арина сникла, почти испугалась... Но что-то я отвлеклась. Мы ведь вашего отца собирались искать. Он здесь где-нибудь есть?"
Я вернулся к фотографиям со Дня Рождения матери Никиты, внимательно ещё раз исследовал каждый профиль, каждый затылок - и покачал головой: "Отца нет, не нашёл, нашёл маму". Алмазова пристально посмотрела на меня, потом зажгла торшер, вгляделась в меня ещё настойчивей, ещё пронзительней и пробормотала: "Да, да, Аня, такая чистенькая, очень чистенькая девочка была. Я очень мало её знала, мы два раза всего и пересекались - на празднике, где для неё не существовало никого, кроме Ильи, и потом, когда она пришла просить ключ от комнаты - я и сама не знаю, почему она пришла именно к нам, не хотела, видимо, чтобы в её институте об этом знали. Она, кажется, тоже спешно выскочила потом замуж за одноклассника - тоже, как и подруга, имела, наверное, запасной вариант - но её мужа я не видела никогда, в этом я уверена..." Я отчаянно попытался зацепиться за красоту отца, за сходство его с молодым Вячеславом Тихоновым, но отклика узнавания в Алмазовой не вызвал - она разводила руками и огорчённо поджимала губы.
Уже на пороге меня осенило свежей идеей: "Рубина Ивановна," - спросил я, надевая начинающие темнеть к исходу лета кроссовки, - "а вы, случайно, не знаете, кто скрывается в сети под псевдонимом Паскино? Злая такая, желчная особа, любящая сплетни и разоблачения, и так же, как и вы, имеющая зуб на доцента Скворцова?" Алмазова усмехнулась: "Хотела бы и я знать, кто эта мерзавка. Я уж всех перебрала - кружок-то наш узок - никто не подходит. Можете лишь быть уверены, что это не я!" Я ей не поверил и полдороги радовался своей проницательности, лишь у поворота к отелю осознав, что так и не понял, зачем Алмазова так спешно меня к себе вызывала.
Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 19 марта 2023 года
Вернувшись в отель, я обнаружил Киру собирающей свои вещи, её дебильный чемодан в виде пузатой пчелы стоял на кровати кишками наружу, чем-то сладко индийским мурлыкал телефон. Зная, как ненавижу я весь этот музыкальный бешарам, она убавила звук, потом выключила телефон совсем, но чемодана с покрывала не убрала, плюя и на брезгливость мою, и на трепет перед антисанитарией, на меня плюя, на меня - непривычно, в первый раз. "Ты куда?" - гася враждебность в голосе, спросил я. "Мне предложили расхламлять рублёвскую дачу, начинать надо прямо сейчас, времени дали всего ничего - и уже оплатили билет. Я лечу ночным рейсом", - бесцветно ответила Кира, поднесла к носу непросохший купальник, поморщилась, - "отчего всё тут после того, как побывает в воде, пахнет то ли тиной, то ли псиной, а? Пусть сами импортозамещаются в своих болотах, а я на остаток лета махну-ка, пожалуй, в Турцию, если больше никуда не попаду!" - потом швырнула купальник в мусорную корзину у зеркала, обдав меня лягушачьей слизью, с шумом захлопнула чемоданную крышку, подмигнула: "Ну что, присядем на дорожку?" Я, покорно сев, открыл было рот, но Кира зажмурилась, поднесла палец к губам, посидела неподвижно с полминуты, потом вскочила ("в Москве поговорим!"), потрясла пискнувшим телефоном: "Такси! Ну всё, чмоки!" - и была такова. Я остался сидеть в одураченном недоумении, Киру, обычно тихую, удобную, к моим настроениям чуткую, не узнавая, а более всего жалея, что некому мне будет рассказать о визите к Алмазовой, не на ком отточить свои выводы.
Особого беспокойства по поводу нашей связи я тогда не испытывал, тем более, что в игнор меня отправлять Кира, похоже, не собиралась, один раз написав из аэропорта Самары и ещё один - сразу по приземлении во Внуково. Свербило во мне другое, стыдное, угодливо ухмыляющееся подловатой надеждой. Сидя за ужином над тарелкой сибаса, я от нечего делать поскроллил нашу рабочую группу в вотсапе, увидев курортные фотки Кизяковой, бездумно её набрал - и она откликнулась мгновенно и радостно, как будто только и ждала возможности чокнуться через тысячу верст санкционным просекко. "Ну и как вам бутик-отель?" - весело спросила Кизякова первым делом, поправляя лямку на вкусном загорелом плече, но, когда я показал ей сибаса, полотонища шатров и уголок заката над Волгой, нервно замерцала серебристыми веками, - "подожди, ты что, один тут?" Я объяснил, что Кира должна была срочно уехать, но Кизякова, очевидно ещё тогда, в момент передачи рекомендации, назначившая наши с Кирой отношения своей зоной ответственности, продолжала нагнетать негатив: "Что-то странненько это. Кира же за тебя, уж извини, открою страшную тайну, замуж собиралась, с такими планами не взбрыкивают, не кидаются на первый попавшийся заказ - она что, рублёвских дач не видела? В наше-то военное время? Хочешь, я с ней поговорю, вразумлю?" Я яростно замахал руками, Кизякова усмехнулась, поправила блестящий лиф, закурила: "У меня и у самой в очередной раз не срослось, если тебя это утешит. Ты что звонишь-то?" Я, не решаясь признаться, что звонил поговорить о Кире, лихорадочно заработал мозговой извилиной - и меня осенило: "Ларис," - спросил я Кизякову, - "а у кого ты в Тольятти училась итальянскому?" Кизякова, вопреки моим ожиданиям, не огрызнулась резким "а зачем тебе?", но понимающе хихикнула: "Что, Кира и тебя вытащила из-за острова на стрежень, на расписные Стеньки Разина штаны? У Алмазовой этой полоумной и училась, там не у кого больше было."
После вопроса, а что за человек Алмазова, Кизякова тоже не напряглась, не затаилась (видно, намолчалась там с очередным неудачным кавалером), но охотно залилась соловьём: "Вот зря ты, Дубов, не читаешь мой фейсбук. Потому что с Алмазовой я там постоянно и живописно срусь. Она же у нас такая, мега-патриархальная тётка, жертва изнасилования у неё сама дура виновата, даже если ей тринадцать, как и жена, мужем битая - в общем, классический случай старой девы с на всю голову фрустрированной сексуальностью, озабоченной, с отборной грязью в мыслях. Нет, я всё могу понять, увечье, уродство, горб, как у Квазимодо - человек не виноват, что формами не вышел, но зачем фанатеть и пытаться испортить жизнь половую всех в радиусе досягаемости? Ты знаешь, она нас, половозрелых девок, на уроках обнюхивала, и когда ей чудился запах спермы или, не знаю, специфических секретов - вызывала родителей в школу. Моя мать однажды вынуждена была ей объяснять, что у нас просто горячей воды не было, а потому я не сумела осуществить, гхммм, необходимые гигиенические процедуры с утра - и вышла из кабинета как оплёванная. Одновременно с этим Алмазова вполне конкретно сводничала - по одобренным ею схемам, меня вот совсем недавно пыталась подкладывать под какого-то своего сетевого знакомого, которому сто лет в обед, а денег - нет... Но язык она знала хорошо, и преподавала хорошо, хоть ни разу и не бывала в Италии."
"Как не бывала?" - ляпнул я, уже не боясь себя выдать, поскольку осознал вдруг, что Кизякова к моменту моего звонка находилась не только в разговорной депривации, но и в немалом подпитии, - "у неё же родственники там, она сама хвасталась!" "Не бывала-не бывала!" - упорствовала Кизякова, - "инфа - сотка. Всякий раз, когда я выставляла фотки из поездок (ох, боль! когда-то снова?) - она так пристрастно, по пикселям разбирала каждую, с таким любопытством совала свой нос в детали и комментировала так отчаянно невпопад, как будто речь шла о недоступном ей сексе. Впрочем, Италия как сублимация секса - что-то в этом есть, I don't need a therapy, I need to go to Italy! Кстати о сексе, ибо какая сейчас Италия. Раз уж ты временно холостой, да и я - свободна и ничья, может, скрасим друг другу остаток последнего лета?" Я ответил Кизяковой, что такой роскоши, как она - не потяну, и собирался было отключаться, как Кизякова, внезапно протрезвев, добавила: "А вообще, Дубов, ты осторожнее там. Я-то безопасная, простодырая, а Кира - себе на уме. Ты знаешь, почему Илья её уволил? Потому что виды на него имела, и не так, как все мы, а на серьёзных щах, говорила, такое добро непристроенное лежит, нужно подобрать, и тварь ли она дрожащая или право на союз с богатым имеет. Шантажировала его даже чем-то - оттого он и рассвирепел, а я ей говорила, говорила, что он - голубой, только поостерёгся сделать каминг-аут. И правильно, как сейчас понятно, стерёгся. Потому что ну что это такое - двадцать лет вдоветь и не иметь ни единой задокументированной связи? С его-то возможностями? Он к тебе, часом, не приставал?" "Иди, проспись, Кизякова!" - простонал я, и Кизякова, обиженно показав мне усталый фак, выскочила из чата.
Я, в знак примирения, послал ей запрос в друзья на фейсбуке (до того френдить Кизякову я, зная её навязчивость, опасался), и Кизякова его мгновенно приняла, открыв мне галерею фотосвидетельств своих дорогих отпусков, в каждом из которых действительно завистливо копалась пользовательница под ником Rubare Diamante, цепляясь то к слишком высокому ярусу, с которого Кизякова слушала "Норму" в Сан-Карло, то к трюфелю на пицце, токсично принимаемому ею за подгорелый край, брак при выпечке. Самое интересное я заметил лишь к концу зависания в сети, уже собираясь заняться своим авиабилетом. У Кизяковой были комментарии, которых я не видел - комментатор, меня, очевидно, забанил, хотя за что кто-то мог меня, безобидную невидимку, на фейсбуке забанить, взять в толк я не мог. В одном из ответов Кизякова забанившего тэгнула - это был Иван Кобельков. Что писал Кобельков, я не мог увидеть даже с клона - у Кизяковой все записи были переведены в режим только для друзей.
Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 8 августа 2022 года
Лениво влачась сегодня по предзакатной Дзаттере, я по рассеянности и многолюдью споткнулся об собаку Евгении Лурье. Та кратко и визгливо гавкнула, ощерилась змеями кудрей, и, роняя ошмётья пены (из которых, по мифу, должно было самозарождаться змейство рангом пониже), юркнула в щель прохода, заканчивающегося - я это уже знал - тупиком. Радуясь, что я перегоргонил Горгону, я не сразу услышал, как меня окликают с террасы джелатерии Нико. Там сидела Мария Мерло с оранжевыми, дотаивающими в прозрачном против солнца бокале ледышками перед перед бюстом. На её столике стоял и второй бокал, поскучнее, с выдохшейся лужицей просекко на дне, у ножки столика плескалась в жестяной собачьей миске недопитая вода. "Не Лурье ли с вами тут заседала?" - вырвалось у меня, и Мерло простонала: "Она! Что всё-таки политика делает с людьми, божечки мои! Выпила за мой счёт просекко и кровушки моей тоже хлебнула, тем, вероятно, и промышляет. Поскольку меня всё это время терзает неприличный, конечно, но логичный вопрос: каким образом эта нигде официально не трудоустроенная, а также не имеющая платежеспособных любовников особа оплачивает своё перманентное проживание в одном из самых дорогих городов мира? Берёт себе копейку малую с каждого перечисляемого ей взноса на ВСУ? Так это противозаконно и чревато; малейший цивилизованный, демократический стук - и всё, сухари суши. Вы не знаете, случайно, где она реально харчуется? Впрочем, не одна она - я тут, вырвавшись из американской глуши (настрадалась же за ковид, одичала!), ожидала интеллектуального фейерверка, а оказалось - куда ни поверну, натыкаюсь на бесхозные присоски, знаете, такие щупы, органы специальные у некоторых паразитов, которыми те ищут, кого бы использовать в качестве источника питания. Ни слова в простоте, одна корысть, одно царапающее любопытство к обстоятельствам устроенных, одно принюхивание, где бы чего перехватить - и хуже, и хуже. Смешно сказать, но вы, первый, с кем я тут сцепилась языками, единственным чистеньким и остались. Бабло, хе-хе, победило зло. Но и ведь и вас же что-то тревожит, вижу - тревожит!"
Задаваясь резонным вопросом, сколько аперолей Мерло уже успела принять на грудь, чтобы так словесно рассупониться, я, тем не менее, выпалил всё, что знал о ситуации Зины, памятуя, что университарием Мерло была потомственным, штатным, давно и прочно укоренённым, а по отношению к нашему серпентарию - внешним, а потому высказаться, буде заинтересуется, она могла бы авторитетно и объективно. Мерло, выслушав меня и погуглив Зину, заинтересовалась и даже видимо разволновалась: "Жалко, жалко девочку. Подождите, не вскидывайтесь, я поняла, что она против вас в какой-то момент пошла, но и её понять можно: Зина действовала в рамках прав и правил. Что само по себе симпатично, в сравнении с привычными нам нравами в особенности, когда по правилам действовать даже и не пытаются, не изучив систему толком, претендуют на спецобслуживание, и для этого вступают в отношения с каждой лужей, знай уворачивайся от их ласковых хоботков. Но правила - любые - можно обернуть к пользе, а можно и во вред. С Зиной сыграли в игру административного невозврата, сыграли - не сомневайтесь - намеренно и цинично, кому-то она тут, похоже, мешала, даже в бесплатном статусе вольного слушателя, независимого исследователя. На первый взгляд, мешала она больше всего, снова не обижайтесь - вам, но если исходить из презумции вашей невиновности (а в вашем возрасте невинными были даже мы, дети девяностых), то я погрешила бы на ваше непосредственное научное начальство, которое принимало решение о распределении стипендий. Они могли вполне бездумно накосячить, могли - решить, что русский им финансово выгоднее местного голозадого кадра, могли уступить под давлением кого-нибудь, стоящего выше в здешней пищевой цепи (и о ком вы, возможно, даже и не слышали никогда). Потому что (и тут не надо впадать в благонамеренный левацкий шок) непотизм и прочие неформальные методы охраны своей поляны от чужих - это не только способы перенаправлять общественное благо в семейные карманы, но и гарантия стабильности системы, ведь чужие - непонятны и непредсказуемы."
"Но меня самого тут не знал никто!" - встрял я. Мерло отвернулась, обвела взглядом розовеющую Джудекку, выдержала паузу, потом проговорила тихо и внушительно: "Вас не знали, а фамилию Гуревич не знать не могли: большая часть пользующихся спросом учебников итальянского для русскоязычных былa написанa Софьей Михайловной. Да что там - и моя фамилия звучала и неслышно работала, до анекдотов доходило: когда я постдочила в Палермо, у нас был там студент Скворцов, однофамилец, из детей эмигрантов, так даже и его долго подозревали в родственных связях с моим отцом и опекали. Вы думаете, зря что ли наша общая знакомая Лурье повсюду кричит о своём происхождении от Чехова, Прокофьева и кого там ещё? Балерины Майи Плисецкой? Знает потому что, как тут дела делаются, оттого и кричит, чем достигает, правда, эффекта ровно противоположного задуманному, но это уже издержки личного темперамента. Безродному здесь совсем плохо, и не всегда по вине жестокого мира, видела я тут и своих знакомых безродных, которым даже дали когда-то шанс, а они воспользовались им так, как воспользовались. Так что угрызаться самолюбием вам не из-за чего. Вы лучше осторожнее с этим сбродом неприкаянных будьте, потому что вас тут не очень-то жалуют, и подножку при случае поставят, не задумываясь. Зине нужно искать себя где-нибудь в другом месте, а вы думайте-ка о себе." Мерло зажгла тонкую, ароматную папиросу, вздохнула: "Вы же на мать очень похожи, и не только лицом, но и каким-то внутренним огнём. Я при жизни не очень-то любила Арину, завидовала, наверное, как и все остальные девчонки в группе, но того огня, который вместе с ней погас, мне жаль..."
Поднимаясь, чтобы идти домой, я нечаянно уронил свою папку с документами, Мария Мерло помогла мне их собрать и, подавая мне листок с "Королевой фей" Фрауда, задержала его в руках, всматриваясь в него недоверчиво и пристально, потом махнула рукой и, взяв с меня обещание прийти на съёмки до её отъезда, со мной попрощалась. Не сказанное ею долго шло за мной по пятам.
Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 20 марта 2023 года
Не то чтобы я искал свободы и покоя (самого термина "свобода" я, по аутизму своему, в смысле, выходящем за юридические рамки, так и не понял, а покоя мне не полагается ни по возрасту, ни по темпераменту), но, релоцируясь к антиподам, я ожидал всё-таки несколько больших сонности, провинциальной неподвижности и умиротворения. По лени ожидал и нелюбопытству к истории и чаяниям страны, что так беспроблемно меня приютила, и потому же до сих пор не очень вникал в местную политику. Которая, в полном соответствии с сетевой мудростью авторства то ли Бисмарка, то ли Перикла, отомстила мне угрозой начать вникать в меня. Имя Хавьера Милея, потенциального, буде придёт к власти, Гитлера, я слышал, конечно, и раньше (Хорхе Фариас, мой преподаватель испанского, посвятил ему однажды целое вдохновенное и страстью истинной ненависти проникнутое занятие), однако сегодняшняя манифестация в его поддержку, прошагавшая с работающими в холостом режиме бензопилами от университета до моего иезуитского квартала, поставила меня лицом к лицу с возможностью Кафку сделать былью, здесь и сейчас, здесь и сейчас. Усугубил мой мандраж бодро маршировавший в колонне под сенью русскоязычного плаката с призывом к разрыву дипломатических отношений с Россией Лёва Автозак. "Привет фашистам!" - глумливо бросил он мне, замедлившись на повороте. "А вы кто, не фашисты?" - малоубедительно процедил я. "Мы - либертарианцы!" - весело проскандировал Автозак. "Смотри, как бы твой герой-либертарианец тебя первым не выслал из страны в рамках борьбы с нелегальной иммиграцией!" - ответил я уже убедительней, потом, оперативно собрав в кулак все обрывки моих знаний о Милее, добавил, - "а не вышлет, так продаст на органы как унтерменша!" "Кому я, пьющий, нужен?" - не растерялся Автозак, и смех его унесло вместе с толпой к Пасео де лас Артес. Профессионал уличных акций, Автозак очевидно чувствовал себя среди местных протестующих превосходно, и мысль о том, что, решись Аргентина прыгнуть в пропасть и выбрать Милея, Автозак точно не пропадёт, а подобные мне - могут и сгинуть, обожгла меня, как медуза. Ещё и потому, что я опять, погрузившись в прошлое, пренебрёг настоящим.
***
Окончательный разрыв с Кирой формально произошёл именно из-за этого: приехав ко мне по первому вызову в нагретую августовским солнцем квартиру и споткнувшись о неразобранный, волжским песком осыпающийся чемодан у входа, она отказалась даже сесть и давно, очевидно, копившееся высказала стоя, напряжённо и непреклонно. "Я устала", - бесцветно прошелестела она, - "я ухожу. Я не понимаю, какую роль при тебе играю, точнее понимаю, и этой ролью не удовлетворена. Тебе нужен доктор Ватсон для обкатки твоих озарений, девочка на подхвате и побегушках, бескорыстно и самозабвенно преданная твоей мутной семейной повестке, а мне нужны нормальные отношения типа мэ и жо. Ты не осознаешь, кажется, совсем, что в тебе свободного ресурса любви - нет, всё занято умершими и далёкими, и новые люди по определению будут привлекаться тобой как обслуга тех, других, им чужих, а тебе болезненно, да, извини, болезненно важных." Я, опешив, пробормотал что-то о том, что это же интересно - раскрывать секреты прошлого, и тогда Кира взорвалась: "Ну да, быть героем детектива интересно, но только главным, а не статистом! А статистом в чужом, пусть даже и жутко увлекательном сюжете быть унизительно! Я хочу писать свою повесть, уж какую ни на есть, и ты либо будешь фигурировать в ней со мной вдвоём - либо оставайся в своём трипе, но без меня!" Выпалив это, Кира требовательно и горячо вонзилась в меня глазами, ожидая, что я дрогну и уступлю, и, позови она меня в тот момент да даже и в ЗАГС, я бы пошёл не раздумывая, однако отказаться от расследования так близко к цели я не мог, не хотел, не считал возможным, а потому промямлил что-то про суши, которые для нас двоих заказал. Кира скривилась и прошипела, что заберёт свои вещи в моё отсутствие, я попытался зацепиться за возможную последнюю встречу, уже на её чемоданах, при моих помощи и содействии, но был остановлен грубо и жёстко: "Ты, кажется, забыл, что это моя работа - сортировать хлам в отсутствие хозяев. В этом мне помощь точно не нужна, а о том, в чём нужна, ты слышать не хочешь!" Волосы Кира так и не вернула к доволжскому оттенку голубого, и они поблескивали грязновато, как голубиное крыло. Когда в дверь позвонил курьер и Кира, открыв ему, просочилась в образовавшуюся брешь и исчезла, я испытал неожиданное облегчение, тем более, что порции в "Черепашках Ниндзя" оказались микроскопическими: моего голода вполне хватало на два меню.
За компьютер я сел сразу же, с червяками якисобы на весу. Интересовала меня дочь военных Светлана Костырева, и долго искать мне не пришлось: на сайте Минобороны, в числе посмертно награждённых за контр-террористическую операцию в Будённовске значились Костырев Виктор Павлович, пятьдесят первого года рождения, майор, и Костырева Мадина Ахметовна, шестидесятого года рождения, лейтенант медицинской службы. Сама Светлана Костырева, семьдесят восьмого года рождения, мелькала в начале девяностых в списках разрядниц по художественной гимнастике от республики Дагестан - уже на сайте Минспорта. Недоумевая, как она оказалась в Москве, я без особой надежды влез в базу данных о выдаче квартир военнослужащим, и там наткнулся на ордер, выписанный Костыреву В.П. в мае девяносто пятого года. Семье Костыревых была выделена квартира номер двадцать восемь по адресу проспект Вернадского, дом сто одиннадцать. Это была моя квартира, та, в которой я прожил с матерью всю свою московскую жизнь. Юридический её провенанс я знал наизусть: мать купила эту квартиру в две тысячи втором у Тамары Геннадьевны Мишиной, двадцать пятого года рождения, преподавателя физкультуры МГПИ на пенсии, ветерана войны, а Тамара Геннадьевна получила квартиру от города Москвы как очередница в двухтысячном и тут же приватизировала на своё имя. Копия свидетельства о приватизации в оцифрованном виде лежала у меня в облаке: датирована она была пятнадцатым сентября, в приложениях стояла пометка о снятии с регистрационного учёта выбывшего жильца. Пробив номера сделок, я выяснил не только имя выбывшего жильца (Светлана Викторовна Костырева), но и название юридической фирмы, занимавшейся приватизацией квартиры Мишиной. Ею оказалась та же самая "ГарантиЯ" Петра Ямпольского, что позже помогала матери с покупкой квартиры на Вернадского. Петр Ямпольский был однокурсником и многолетним партнёром Гуревича, который нам квартиру старушки Мишиной по дешёвке и подогнал. Круг замыкался, оставляя в качестве главного недоумения вопрос, с чего вдруг пенсионерке почти восьмидесяти лет от роду вздумалось продавать едва нагретую квартиру через дорогу от Никулинского парка и родного института, чтобы купить почти такую же дальше по проспекту Вернадского. Сама пенсионерка Мишина ответа мне дать уже не могла: румяно покрасовавшись в одноклассниках на шпагате, на танцах, на трибунах Девятого Мая, а также в подборках поздравлений долгожителям района Тропарёво-Никулино, она отошла в мир иной в две тысячи двадцатом, в разгар первой ковидной волны.
Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 13 августа 2022 года
Бальби позвонил утром, как обычно запыхаясь и ссылаясь на необходимость куда-то бежать вот прямо сейчас, а потому разговор наш не длился и минуты. С удовлетворением узнав, что я сижу в городе, он послал меня к аббату Бруннеру за сертификатом по экспертизе, и когда я удивлённо забулькал, привычно отключился. Аббат Бруннер, согласно скинутой Бальби визитке, имел свой офис в палаццо Суриан-Белотто, на набережной канала Каннареджо, добраться до него из дома было делом десяти минут, и я вышел сразу же, как Бальби дал отбой, решив перехватить чего-нибудь съестного у гетто. В распахнутом окне своего агентства мелькнула Джулия, загорелая и чем-то озабоченная, но меня не заметила или заметить не захотела и на одуряще пахнущий на всю площадь кофе не пригласила. Окофеинивался я у синагоги, вместе с туристами, медленно, суетливо, безблагодатно, и к порталу палаццо с его грустной бородатой маской в арке подошёл отчётливо не в духе. Над ещё не успевшим нагреться каналом кружили чайки, прикидывал, куда бы пристроить на прилавке особенно крупного сегодня меченоса рыботорговец Лоренцо, обманкой вставали на горизонте заснеженные Альпы, а я трясся поджилками, аббата постыдно и иррационально побаиваясь.
Дворец, в котором год провёл в качестве секретаря французского посольства гражданин Женевы Жан-Жак Руссо, внутри оказался выпотрошенным куда основательнее палаццо Манфрин через канал наискосок, белые стены его были увешаны холстами с уже полвека как вышедшими из моды пятнами, пыточно неудобная мебель, тоже белая, сливалась со стенами, ухабисто и астигматично искажая пространство. "Ротко?" - спросил я аббата, тыкая пальцем в пятна. Тот усмехнулся: "Никола де Сталь. Самое для меня время повредничать и аннулировать ваш сертификат эксперта, дающий вам юридическое - юридическое! - право атрибуции произведений искусства, но я же не зверь. Откуда вам знать де Сталя? Мегавыставка-ретроспектива его работ назначена лишь на следующий сезон, и не здесь, не здесь - в Париже. Она катапультирует де Сталя в первый ряд деятелей arte contemporanea и наклеит на него ярлык забытого гения, и вы этому поспособствуете. Вы же русский? И де Сталь был русским, по крови - был, хоть и увезли его в Европу совсем малюткой. Русские изгнанники в Париже на де Сталя и потянутся - он красив, фотогеничен, с таким, знаете, многообещающим, приводящим в экстаз барышень и педерастов надломом в лице, но биографической конкретики трагизма нам категорически не хватает, а она в статье википедии о нём, которую я сейчас редактирую - необходима. Умер наш красавец молодым, возможно, от собственной руки", - аббат неожиданно и суетливо перекрестился, - "а причины его отчаяния у меня как-то не вырисовываются. С деньгами у него под конец жизни был порядок, указаний на неизлечимые болезни или позорные зависимости тоже нет..." "Несчастная любовь?" - попытался съехидничать я, но аббат подхватил эту идею с неимитированной серьёзностью, - "да, хорошо бы найти указания на наличие у де Сталя любовника..." - "А любовница подойдёт? Или, ещё лучше, любовь так и не консуммированная?" - пошёл я вразнос, кусая себе губы, чтобы не расхохотаться, и аббат радостно сверкнул глазами: "А вот это - свежо! Очень, очень по нашим временам свежо! Осталось найти кандидатку в отказавшие художнику возлюбленные, и статья готова! Ну вот видите, а я вас сертифицировать не хотел!"
Я с некоторой оторопью проследил за тем, как аббат ставит мне на благородного вида, с тиснением и завитушками диплом сложную печать венецианского отделения Министерство Юстиции, а потом спросил простодыро, придется ли мне теперь нести юридическую ответственность, если я что-нибудь неправильно атрибутирую, на что аббат ответил с той же неуместной серьёзностью: "Теоретически возможно всё, но на практике эксперт никогда ни за что не отвечает, это - прерогатива хозяина произведения искусства, галериста или арт-дилера. Ну и от действительно крупных денег, что крутятся на аукционах, я бы вам по молодости советовал держаться подальше. Работая же на музеи или частных, вне контекста купли-продажи, лиц, вы ничем не рискуете кроме хозяйского недовольства, но на то вам глаза и даны, ведь правда? Разберёте же вы, хочет ли хозяин престижной либо, напротив, понижающей ценность шедевра атрибуции?" "А что, хозяева могут желать играть на понижение?" - спросил я, и аббат возвёл глаза к небу: "О! Чаще, чем мы можем себе представить! Впрочем, к делу. У меня для вас и первый заказ есть - без двойного дна и необходимости угадывать настроение заказчика. Джулия Кверини хотела бы организовать выставку памяти мужа, ничего громкого и зрелищного, в палаццо Лоредан на Кампо Сан Стефано или другой аналогичного уровня площадке, для своих, для венецианцев, но тем не менее ей нужно быть уверенной, что детский портрет Джованни Кверини действительно принадлежит кисти позднего Больдини. Вашей подписи на документе для каталога будет достаточно."
Прикидывая в уме, насколько же покойник, успевший застать в тридцать первом умершего Больдини, был Джулии старше, я откинул вуаль со стоящего в углу портрета. На нём была изображена хрупкая, тонколицая женщина в шёлково поблескивающей юбке, остропёрой шляпке, лаковых, с искристыми пряжками туфельках и богатых мехах, ниспадающих с шеи и запястий. В её слабых, в кольцах руках неловко стоял кружевной, куколкой спелёнутый младенец с пронзительно чёрными глазами. Поза младенца, напряжённая неуверенность женских рук и общая тревожность композиции контрастировали с обыденными у Больдини роскошью и негой, но фривольная лёгкость мазка, грация линий, страстность складок, выразительность эффектных аксессуаров выдавали его живописную манеру, неподражаемую, не поддающуюся имитации. Я, захлёбываясь от восторга, высказал свои соображения аббату, тот попросил меня в ближайшие день-два составить сопровительный документ, видимо заторопился со мной попрощаться и лишь в дверях снова позволил себе ласковое, человечье: "Дама на портрете в девичестве носила имя Маддалены Бруннер. Она - моя двоюродная бабка. Мы все здесь - семья."
Обычно чужие рассказы о собственных родственниках невовлечённых - отдаляют, возводят между людьми стены . Аббату, напротив, удалось навести между нами мост...
(Конец сетевых записей Никиты Гуревича)
Статья из итальянской википедии.
Кверини, Джованни Баттиста (1 марта 1929, Мира, Венето - 7 августа 2019 года, Венеция), итальянский предприниматель, общественный деятель, меценат и кинопродюссер. Родился в семье Джанфранческо Кверини, см. статью "Семья Кверини" (5 октября 1889, Венеция - 20 сентября 1957, там же), предпринимателя, коллекционера произведений искусства, участника Итальянского движения Сопротивления, и Ракеле Маддалены Кверини, урождённой Бруннер, см. статью "Семья Бруннер" (13 мая 1908 года, Триест - апрель 1944 года, Освенцим), писательницы, хозяйки литературного салона (см. статью "Кружок палаццо Кверини-Бруннер"). Родители Джованни Баттисты расстались, когда ему было три года, мальчик воспитывался в семьи тётки со стороны отца на вилле Алиената, Мира (входит в число палладианских вилл долине Бренты - источник не указан), с 1939 года - в закрытой католической школе Филиппо Нери, Локарно, Швейцария. Учился на отделениях правоведения и гражданской архитектуры университета Ка Фоскари, Венеция (diploma di laurea 1952 год), доктор искусствоведения (университет Ка Фоскари, 1970 год).
В 1953 году назначен заместителем директора Главного Управления архитектурного и пейзажного наследия провинций Венеции, Беллуно, Падуи и Тревизо; с 1960 и до момента смерти - директор Главного Управления исторического, художественного и этно-антропологического наследия Венеции и Лагуны. Владелец контрольного пакета акций общества Trasporti Lagunari и консорциума порта Маргера, создатель сети отелей LagUno, главный подрядчик строительных и ремонтных работ в рамках Венецианского Биеннале и Венецианского кинофестиваля (с 1969 года). Соучредитель проекта моста Калатравы и системы шлюзов MOSE, генеральный спонсор восстановления театра Ла Фениче после пожара 1996 года, мажоритарный акционер газеты Venezia Oggi и телеканала Venezia Arte. Продюссер телефильмов "Палладианская проказа: от Лиссабона до Владивостока", "Карпаччо: у истоков мультипликации", "Два Тьеполо, два двуличья", "Каза Апуктино: одиночество и безумие русского поэта" (все - собственность канала Venezia Arte), а также кинофильмов "Венецианский содом" (1998 год, режиссёр Патрис Леконт, костюмная драма о пребывании короля Генриха Третьего на вилле Контарини, первый фильм жанра, отмеченный призом фестиваля Санденс) и Gel;bde (2001 год, режиссёр Мауро Болоньини, не закончен - источник не указан).
Почётный секретарь партии "Лига Венето" (с 1992 года), с 1999 года - заместитель председателя венецианского отделения партии "Лиги Севера", инициатор референдума по отделению Венето от Италии (март 2014 года), инициатор заключения договора о сотрудничестве Lega Nord с партией "Единая Россия" (подписание довора состоялось в палаццо организации ZLO, Дорсодуро, Венеция, источник: фотография с сайта "Единой России", подписант со стороны ЕР - депутат Государственный Думы Российской Федерации Сергей Железняк). В рамках своей политической деятельности Кверини последовательно выступал за возрождение Венецианской Республики и её основных институтов - титула дожа, Большого совета, кварантии и Совета Десяти, а также за возвращение к венецианским статутам образца 1268 года. Подвергался яростной критике как со стороны центральных властей, так и от товарищей по партии, неоднократно подчёркивавших ресентиментный характер притязаний Кверини: семья Кверини из-за участия в заговоре 1310 года была ограничена в гражданских правах и осталась единственной патрицианской семьёй Венеции, не имевшей в своих рядах ни одного дожа (см. стихотворение-памфлет "Дож плывёт в своей гондоле с догарессой молодой", авторства Рюрика Волкова, источник - социальные сети Волкова, 2014 год). 12 декабря 2003 года неизвестный напал на Джованни Баттисту Кверини у дверей его палаццо в сестриере Сан Поло (ссылка некликабельна) и нанёс ему тяжкие увечья (травму основания черепа, компрессионный перелом позвоночника и т.д.), после чего Кверини остался прикованным к инвалидному креслу и почти ослеп, что, однако, не помешало ему вернуться к активной жизни (в августе 2007 года Кверини возглавлял группу инвалидов, осуществивших восхождение на Монблан).
С 1962 по 1974 год был женат на Мариэлене Милич (01/03/1944, Чрни Кал, королевство Италия - 13/04/1974, Мира, Венето), манекенщице и актрисе фильмов для взрослых; с 1976 по 1999 год состоял в отношениях с моделью и телеведущей Миркой Рени (1960 (?), Куба (?) - 17/03/1999, Лозанна, Швейцария); с 2001 года женат на Джулии Порции Кверини, урождённой Формиколе (род. 09/04/1978, Гориция, Фриули), предпринимательнице, взявшей на себя управление компаниями Кверини после смерти Джованни Баттисты. Детей нет.
В результате операций с недвижимостью Джованни Баттиста Кверини вернул себе права собственности на все резиденции в провинции Венето, когда-либо принадлежавшие семье Кверини за исключением палаццо Кверини-Стампалья (см. Палаццо Кверини-Бенцон, Палаццо Кверини-Вианелло, Палаццо Кверини-Папоцце, Палаццо Кверини-Молин, Палаццо Кверини-Бруннер, Палацетто Кверини-Дюбуа, а также виллы в Местре, Биадене, Креспиньяне, Пьове ди Сакко и другие). До покушения 2003 года Палаццо Кверини-Бруннер (Дорсодуро) было открыто для посещений в Дни Культурного Наследия; в настоящий момент ведутся переговоры об открытия для туристов виллы "Формикола" в Мире с уникальным ансамблем фресок Микеланджело Морлайтера на темы женского образования (конец XVIII века). По неофициальным данным, частная коллекция произведений искусства Джованни Баттисты Кверини является богатейшей в Венеции (источник отсутствует). В 2005 году Группа Компаний Кверини организовала выставку, посвящённую кружку Палаццо Кверини-Бруннер (см. выставочный каталог Палаццо Лоредан), на которой были представлены письма и автографы Маддалены Бруннер, Габриеле д'Аннунцио, Умберто Сабы, Джеймса Джойса, Грации Деледды, Эзры Паунда, Михаила Осоргина, Вячеслава Иванова, Давида Лурье, Татьяны Сухотиной-Толстой и других. На 2024 год назначена выставка, посвящённая 95-летней годовщине со дня рождения и 5-летней годовщине со дня смерти Джованни Баттиста Кверини (см. расписание мероприятий организации ZLO).
Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 21 марта 2023 года
Утром 20 августа, ни о чём ещё не подозревая, я с большим, чем обычно, любопытством прочёл последний, пару дней болтавшийся в сети пост из фб Никиты. Напрямую я с ним давно не общался: тяготился грузом своего нового знания о себе и о нас, обижался на отсутствие интереса ко всему этому с его стороны, а более всего - ревновал к Никите своё прошлое, отдавшее ему всё то лакомое, что должно было быть моим. Я понимал, что поговорить начистоту нам обязательно нужно, этого требовала никуда не девшаяся дружба, мрачно и укоризненно пыхтевшая где-то на дне моего естества, но как к разговору подступиться, я не знал, а потому занялся тем, что умел лучше всего - выяснением скрытого, только не для себя, для него.
Погуглив художника Никола де Сталя, я не без насмешливого удивления обнаружил, что аббат Бруннер действительно послушался Никиту и умертвил де Сталя в википедии несчастной любовью к какой-то некликабельной, но недурной на чёрно-белых фото дамочке; заинтересовавшись самим Бруннером, я выяснил, что тот входил в Итальянскую Коллегию арт-экспертов (со специализацией на акционизме и, неожиданно, ближневосточных древностях), одновременно с этим являясь консультантом по гуманитарному праву, и послужной список спасателя артефактов имел впечатляющий - Афганистан, Ирак, Сирия и даже невесть как оказавшаяся в этой компании Чечня несли отпечаток его миссионерского сапога; забил в поисковик я и супругов Кверини и, не найдя ни одной толковой биографической статьи о Джулии, утонул в сотнях упоминаний её имени в местной прессе, в основном светского или благотворительного толка. А вот статья в википедии о её покойном муже была прелюбопытная.
Первыми бросались в глаза обстоятельства смерти его матери, очевидно депортированной (триестинская семья Бруннер, я проверил, действительно принадлежала к числу десяти самых влиятельных семей еврейских промышленников и финансистов севера Италии, и имела впечатляющий мартиролог в превращённом в музей концлагере Ризиера-ди-Сан-Сабба). Визуальным образом Маддалены Бруннер везде в сети выступала женщина с того портрета Больдини, который, вероятно, и был предложен Никите для атрибуции; контраст между пронзительной нежностью её облика и грубым ужасом судьбы был, конечно, совершенно невыносим ("безумной нежности припадок, предвосхищенье смертных мук" - каким в её случае верным для красного словца сказанное оказалось!). Упоминаний прозы Бруннер я нашёл мало, несмотря на переиздание собрания её сочинений издательством Альдо Мануцио в 2005 году, вызвавшее некий, весьма, впрочем, жалкий всплеск интереса у филологов Ка Фоскари и - неожиданно - Московского Университета (по поэтике её текстов и перекличкам с де Ренье были защищены две курсовые работы), статья о последнем написанном ею рассказе "Ледяное безмолвие" открылась в каталоге выставки, ссылку на который давала википедия, но тут же захлопнулась непреодолимым для моей подсанкционной кредитной карты пейволом.
Следующие после матери женщины в жизни Кверини меня немало, надо сказать, озадачили. Мариэлена Милич, одна из первых итальянских порнозвёзд, с соответствующими профессии формами, выжженной перекисью паклей на голове и лицом весёлой Бурёнки, мелькнула в паре публикаций уровня нашего журнала "Караван истории", ностальгически воплощая собой Италию, которую мы потеряли, без миту и с де факто легализированные наркотиками, от передоза, собственно, в неполные тридцать и угаснув; Мирка Рени, сделавшая, судя по её последним фото, больше пластических операций по правращению из негроида в европеоида, чем Майкл Джексон, употребляла, похоже, умереннее и даже пыталась делать карьеру (от болельщицы в гавайской юбочке над упругой попкой где-то в Латинской Америке до комментатора футбольных матчей на канале Veneto Sport), но закончила ещё безрадостнее, повесившись в швейцарской клинике неврозов. Какой психотравматический механизм дважды, в формате "покуда смерть не разлучит нас" толкал изысканного, имеющего практически неограниченный брачный выбор Кверини в эту клоаку, я не постигал, не мог постигнуть при всём желании, тем более, что третья его жена, худая, жемчужная, кашемировая, всегда полускрытая за тонированными стёклами солнечных очков, выглядела (и, судя по всему, вела себя) вполне в русле европейского аристократического стандарта (или стиля old money в представлении российских модных блогов). Выбора своего Кверини, впрочем, не стеснялся, и, когда говорил с журналистами о своих фондах помощи женщинам трудной судьбы и жертвам наркотической зависимости, охотно вспоминал накосячивших бывших. Тех и других принимала его клиника Санта Димфна, открытая в одном из домов семейства Кверини в Мире в память о Мариэлене Милич. Пресловутая Санта Димфна.
"Бро, зачем богатые женятся на порноактрисах?" - спросил я вместе здрасте позвонившего мне около трёх Ландиса. Жорка-мажорка, срочно зачем-то выдернутый отцом с Лазурного Берега на Рублёвку, набирал меня ежедневно, нуждаясь в переводчике с глобально-русского на глубинно-народный, и быть полезным в ответ желал вполне искренне: "Ты сам не вздумай, Дубов, у тебя никакой женилки на такое не хватит! А если серьёзно, то шут их. Обычно это совсем олды любят, ну там, ему под девяносто, писяет через трубочку, а ей - двадцать пять и седьмой размер. У таких же основная часть капиталов уже по детям и трастам безопасно распихана, отчего бы не реализовать подростковые фантазии при впадении в детство. Ну, ещё достоевщина бывает, типа, спасти падшую, и в дом мой смело и свободно хозяйкой полною войди. Но такие, вместе с читателями Достоевского, вымерли уже почти. Раньше ещё встречались, а сейчас..." - Ландис поскучнел, - "я тебе чего звоню-то, Дубов. Поехали сегодня зет-поэтов слушать, а! Там какой-то мега-фестиваль в Остафьево." Я хотел было Ландиса послать слушать свои "Валенки" куда-нибудь в "Гараж" или "ГЭС-2", но тот яростно запротестовал, сказав, что, если он ещё раз увидит что-нибудь соврискованное, вроде портрета Путина, собранного из фалломорфных вибраторов, то сразу же побежит записываться добровольцем. Отказать Ландису было невозможно и безответственно: со своим габитусом целым бы он с вечера военкоров не вернулся.
И мы поехали, и простояли в пробках, и безбожно опоздали, и оказались у усадьбы Вяземских как раз к моменту того самого рокового взрыва, и долго, печально, чертыхаясь, не соглашаясь с серьёзностью происходящего ползли обратно по наполовину перекрытому шоссе - без еды в бардачке, с одной бутылкой воды на двоих, без мобильной до самой Коммунарки сети. За МКАДом мой восставший из комы телефон взорвался десятками пропущеных звонков и голосовых сообщений с незнакомых номеров. Я раздражённо нажал на последнее по времени. Мне звонил аббат Франческо Бруннер. Он сообщал, что выполняет просьбу моего друга Никиты Гуревича, который в семь часов вечера по Риму был арестовал у себя дома в Каннареджо по подозрению в убийстве Николы Кверчи и препровождён в тюрьму Санта Мария Маджоре.
Анатомия ангелов. Часть четвёртая
© Copyright: Галина Гужвина, 2024
Свидетельство о публикации №224080701378
Свидетельство о публикации №224080701378
Рецензии