Silence and indifference

Юные маги сокрушались, что кофе стали подавать в граненых стаканах без ручек. Не подобраться, да ещё и пышная шапка сваливается с краёв. Тут же вспомнилась тёплая весна и по- театральному украшенная квартирка на Фонтанке. Сейчас она видится не иначе, как просторной гримёркой венецианского артиста, что скрывает лицо под толстой и богато расписанной маской.

Маски околдовывали с детства. Поднося  к лицу поллица из мятого картона я оступалась в зыбкую почву неведанного возбуждения, словно испивала волшебного зелья.
Так значит кофе... Мой друг варил его и переливал в низкий гранёный стаканчик, смахивающий на большую советскую стопку. Это был довольно густой, плотный напиток, казавшийся маслянистым и горьким. Ни сливок, ни сахара. Прямоугольник стекла делился пополам: квадрат жжёной сиенны и мутная цинковость водянистых полупрозрачных белил. Пили медленно, твёрдыми глотками нащупывая утреннюю свежесть, что уже просачивалась в окно, уходящее в пол.

В окнах дома напротив нередко проступали силуэты, но чаще бойницы в  шершавых, облупленных рамах чернели и не отсвечивали надеждой на чью-то жизнь.
В скорлупной голубизне неба звенела мартовская пластинка. Колупавшие её  чайки кричали зычно, по-южному, распарывая воспоминания о бесконечном морском романе на лоскуты.

Бойкая веснушчатая мать снимает каблуки лишь на пляже. Кожа её рябит, а там, что сгруппировано в лиф, то явно отливает молочной пенкой. Мальчик со ржавыми, но не жёсткими волосами, сын военного, глазами не в пробивную, суетливую мать, прибывшую с ним на лечение в приморский город. Радужка темного шоколада слегка присыпана оранжевой пыльцой, шафрановой. Но  только теперь понятно, что это отблеск ржавчины, как бы точнее сказать, Rusty - самое подходящее его шевелюре имя.

Меня фотографируют на фоне разухабистой розовой клумбы. Я, скорее, рыжевата, с волосами, собранными в конский хвост, позирую в обнимку со слюнявым сенбернаром.
После всех рутинных дневных процедур и разматывающихся непрерывных разговоров наших матерей мы наконец-то отпрашиваемся в кино - тесный и душный видеосалон, где в тот вечер показывают ужасы.
"Монстр" - пожалуй, всё, что я помню.

Спустя пару писем золотой мальчик исчез, растворился за горизонтом байкало-амурской магистрали.
Воскресить фантом через тридцать пять лет всё равно, что палить дробью по банкам. Впервые ощущая холодную тяжесть ружья, упирающегося в плечо, ищешь равновесие, хрупкий баланс. Но находишь лишь слабость и липкий страх, косой взгляд смерти, истонченную грань между ней и жизнью на конце спускового.
"Зачем, зачем я просила его научить меня стрелять?". Однажды ты попадёшь, но прежде двадцать раз промажешь, впрочем, тогда не было и двадцати. Дрожали и руки, и ноги, сбивалось дыхание, увесистое, нечеловечески красивое оружие отказывалось стать продолжением меня. Правильно, ведь с годами я обрела арсенал творца, а не разрушителя. Поэтому теперь всё ещё неожиданно отхватываю комплименты на открытии выставок. Закатный пейзаж "В море" примагнитил к себе на повороте в зал.
"Кем вы представляли себя, когда писали море и воду?", прошлогодний вопрос, заставший меня врасплох. "Водой и морем", кажется, мой ответ разочаровал, если от меня ожидалось услышать "Путешественником и мореплавателем".

Я вышла из дому в тонкой узорчатой блузке, с виду шифоновой, но ласковой на ощупь. Растрёпанное небо всем своим видом предсказывало, что вернусь я промокшей, дождь опрокинется на обратном пути, невесомая ткань облепит тело, едва ли не поплывёт красная тушь с ресниц. Я видела всё, ни одна деталь не ускользнула из-под прицела пристального сознания, кроме одной. К ночи меня накрыла волна равнодушия. Тошнотворного и столь же удушливого, как все протокольные мероприятия моего прошлого. Внутренний маг метался в тесноте внезапно сжавшегося до флакона мира. Попытка растворения в магической среде себе подобных закончилась банально и пресно - выводом: мода в забегаловках живёт по своим, отнюдь не оккультным законам.

Смотрящая с чёрного холста маска вспучивала реальность столь же уверенно, если не упрямо, как портрет Дориана Грея или шагреневая кожа.  Мысль, резанувшая скальпелем - эксперименты с "чёрным кабинетом" в живописи обернутся безумием, - была резка, но и чиста, как надпись "silence and indifference" на предплечье шкипера.
Увы, это не моя выдумка о татуировке, а всего лишь украденная у талантливого человека мысль. Вчера она обрушилась на меня like a painted veil. Позволю несколько перефразировать, не умоляя сути: море вечное, потому что равнодушное. Подражать ему невозможно.
Ну, конечно! Конечно же! Где была раньше моя голова? Подражать невозможно, можно только им быть. И так во всём, всюду.
И если смысл жизни островитянина - море, я впишу в свою вечность новый лоскут.

Иллюстрация: С.С. "В море", х/м, 2023