Глава 21

       Русское кладбище раскинулось на косогоре. Если посмотреть снизу, то оно выглядело, как большой трамплин, ведущий в небо. И еще чем-то оно походило на русское деревенское. Только вместо деревянных крестов и плакучих берез белел потрескавшийся мрамор, чернел гранит, выщербленный мистралем, да поблескивала тусклая облетевшая позолота. И далеко не все фамилии его обитателей были славянскими.
       Барон Эдуард.
       «No comments».
       Олег Александрович Фальц-Рейн.
       «Какая-то ошибка. Буквы что ли стерлись? В Германии есть земля Рейнланд-Пфальц. «П», видимо, куда-то пропало при записи на обелиск. А, может быть, лет двести назад глуховатый чиновник не расслышал фамилию приезжего немца, так она и прижилась».
Аскан-Нова.
        «В школе на уроке географии  я слышал это сочетание слогов. Ах, да. Заповедник «Аскания-Нова». Кажется, был еще одеколон с таким названием. Точно, был. На этикетке восточного вида красавицы танцевали под восточную музыку. Почему под восточную? Потому что нарисованные музыканты держали в руках нарисованные инструменты – зурна?.. дутар?.. саз?..».
       N.N.
       «Ушёл инкогнито и унёс с собою свою тайну?  Просто неизвестный? Таинственный незнакомец или прекрасная незнакомка?.. А вот и те имена, что на слуху».
Долгорукие.
        Принц Мишель Оболенский.
        - А ты ещё говорила, что в России нет принцев. Да у нас их – пруд пруди.
Полковник Сергей Васильевич Люби.
        - Тебе нравится эта фамилия?
        - Да. Очень. Лю-би…
        - А вот мне интересно знать, откуда она взялась.
        «Может, опять же дело в чиновнике, регистраторе, переписчике. Но на сей раз попался не глухой, а ленивый – неохота ему было дописывать до конца: -мов, или -мцев, или даже –н».
        - Могли чернила кончиться.
        - Могли, вполне – ты девочка с фантазией, молодец. И вообще, я хочу тебя…  люби. Но, постой, постой. А вдруг, дело было так. Допустим, предок этого Сергея Васильевича служил при дворе Ивана Грозного. Или Петра I. Неважно, главное, при дворе крутого такого царя. Крутого и ревнивого. И влюбился он в царскую…
        - Дочь, да?
        - Нет, нет, не в дочь… Он влюбился в царскую наложницу, вот.
        - Ой, как интересно!
        - Подожди, подожди. Это только завязка. Полюбил он, значит, царскую милку, а та, на беду, его полюбила. Начали они встречаться тайно.
        - Как мы, да?
        - Ну, не совсем – на улицах они уж точно не целовались, небезопасно.
        - Ох, что-то мне не по себе. А дальше что?
        - Дальше – обыкновенно. Царские наушники нашептали государю, что, мол, Авдотьюшка-то, тихоня, на воеводу молодого заглядывается, краснеет да бледнеет, завидев его издали, и он, голубчик, при виде её ни жив ни мёртв делается. Да. Больше ничего говорить и не надо было. О том, чтобы с поличным ловить или, там, перекрёстный допрос устраивать, и речи не шло. Вообрази – царь, монарх, тиран, самодержец и – ревнивец страшный. Никаким Отелло тут делать нечего – он даже спрашивать не станет, мол, молилась ли ты на ночь. Десять лет без права переписки. Или, чтобы тебе понятнее, так: отрубить голову обоим – и всё.
         - Ну, и что же, что?
         - А то, что как раз в то время война шла. И должна была наступить решающая битва. Штурм Казани. Или Полтавский бой. Неважно. Важно то, что воевода был нужен царю. Ну, талантливый он был командир. Храбрый и талантливый. Слуга царю, отец солдатам.
          - Его дети были солдатами?
          - Нет, наоборот, солдаты были его детьми. Вызвал царь воеводу к себе и говорит: «Пытать тебя не стану – сам всё знаешь про грех свой великий передо мною. Знаю и то, что отечество тебе дорого. Иди завтра в бой, кровью грех свой смоешь. Бейся с ворогом, побеждай поганого. Смерти не бойся – после битвы я тебя всё равно казню. Но греха передо мною на тебе уже не будет. А Авдотью я, так и быть, помилую, если геройство свое покажешь».
          - Какие же вы, русские, жестокие, ****ь!
          - Что-о-о? Ты где такие красивые слова слышала?
          - Сегодня утром босс много раз его повторял, я спросила у Симоны, она сказала – это для усиления эмоций.
          - А-а-а, эт-точно. Так вот. И грянул бой. Полтавский бой. Или Казанский. Неважно. Воевода дрался, как лев. Вернее, как медведь, – львы на Руси тогда ещё не водились. Как он сражался – жуть! «Ура, мы ломим, гнутся шведы!» Или по-другому: «Полегло татаровей тьма-тьмущая, полегло их сорок тысячей и три тысячи!». Кончилась битва, герой-воевода не погиб. Но, делать нечего, идет к царю, буйну голову повесил – впереди плаха с топором. Глянул на него грозный царь – у нас, кстати, Марцелочка, почти все цари грозные были, а кто не грозный, того добрые люди сами жизни лишали. И глянул на него грозный царь очами соколиными, и молвил: «А и не сдержу я, добрый молодец, своего слова царского».
           - А-ах!
           - «Не стану казнить тебя, витязя славного. Бери Авдотью, не моя она теперь – твоя. За геройство. Иди. Живи».  А напоследок крикнул ему царь громким голосом: «Люби!». С тех пор воеводу и всех потомков его так и звали – по царскому последнему слову – ЛЮБИ.
           - Как красиво ты рассказал.
           - Из песни слова не выкинешь.

        Мы зашли к смотрителю кладбища.  Его звали Евгений Николаевич.
        - Проходите, не стесняйтесь. Это моя жена – она из Бурятии. Монголка, словом.
        Пожилая монголка улыбнулась, круглые скулы поднялись, утопили в морщинах узкие глаза.
- Давно здесь живете?
        - Давненько. После войны сюда приехали, с родителями.
        Я не стал распрашивать его, кто, да как, да почему – известная русская риторика, традиционная и бестактная.
        - Мой прадед  здесь похоронен в 1925-м. Не могли бы вы показать могилу.
        - С превеликим удовольствием. Как фамилия вашего прадедушки? Сейчас посмотрим.
       Он достал из шкафа толстую книгу, раскрыл, стал водить пальцем по строкам, шевеля губами.
        - Оболенский… Олсуфьев… так… сейчас, минуточку… Ольгин… нет, вы знаете, нет вашего прадедушки. А вы на «Семетер дю Шатон» не были?
- Только что оттуда.
        - Тогда не знаю, что вам и сказать. Вы уверены, что он в Ницце похоронен?
        - То, что он здесь жил, – точно. Но вот, где его похоронили, достоверно не знаю.
        - О, так его могли похоронить и в другом месте, где-нибудь под Ниццей, в Ментоне, скажем. А, может быть, в Каннах. Кладбищ много. Не желаете ли взглянуть на наших знаменитостей?
Мы вышли наружу. Уже темнело.
        - Жаль, поздновато вы приехали. У нас тут такие люди, такие люди. Ну, хоть кого-нибудь, а представлю.
        Бедные тропинки вели вверх, расползались в стороны. Посвистывал временами ветер, шелестели сухие венки.
        - Вот, полюбуйтесь. Склеп графа Бобринского. Особа, знаете ли, приближенная. Там, правее, видите, могила княгини Юрьевской-Долгорукой, да. О-о-о, вы, конечно, знаете эту историю. Жена императора Александра II, но не императрица. Парадокс! А наверху, вон там, ближе к ограде, сам генерал Юденич. Фигура!
         Евгений Николаевич рассказывал о покойных так, словно был владельцем большого отеля, а они – его постояльцами.
         Я дал ему пятьдесят евро, мы поблагодарили друг друга – пора возвращаться в Монте Карло.
         - Жаль, что вашего прадедушки у нас нет, ах как жаль! Уж очень фамилия звучная. Всего доброго, милости просим.
         «Да нет, уж лучше вы к нам», - ответил я мысленно фразой из культового фильма.

                *  *  *

       Пока мы дошли до автобусной остановки, сумерки сгустились, в домах стали зажигаться окна, задрожали и вспыхнули натрием и неоном уличные фонари. Мы ехали не быстро, протискивались через незнакомые улицы, стояли на светофорах и снова ехали. Город качался за окном, незнакомый, будничный, и только, когда мы вырвались к дуге Cote d’Azur, Ницца ожила, засверкала, приняла свой нормальный праздничный вид. Мы сидели рядом. Марцела мучила мою руку –  поворачивала её то так, то эдак, тонко пощипывала кожу, перебирала и теребила пальцы, нежно тискала ногти и так усердно разглаживала линии жизни, любви и судьбы на ладони, словно пыталась стереть их совсем.
       - Ты хочешь, чтобы здесь всё было гладко?
       - М-м-мгм.
       - Но тогда ладони будут, как у глиняного человечка, маленького Голема, который ничего не знает, ничего не помнит, никого не любит.
       - Я нарисую тебе новые – лучше. Хочешь? – она стиснула мои пальцы, потянула руку к себе, прижала, не стесняясь пассажиров, к груди.
       Автобус остановился – конечная. Мы вышли, не отрываясь друг от друга, и, словно лунатики, побрели в сторону порта.
       Текла вокруг нас толпа, потом она поредела, уменьшилась. Внезапный порыв ветра обдал морской свежестью, слегка отрезвил, но только слегка.
       «Как странно, - подумал я, - странно, что мы идем сейчас вместе, каждый со своими линиями и черточками на ладонях, где, наверное, зашифрованы и наша встреча, и эта негаданная близость, и эти улицы, и эти кипарисы, сосны, и цветы, и огни порта, и светящиеся глаза теплохода на рейде, и наши глаза, недоуменно глядящие друг на друга. А как же все те люди, с кем мы сегодня встретились, – на их ладонях тоже нарисована встреча с нами? У Полковника, Симоны, смотрителя кладбища Евгения Николаевича, его жены-монголки, Бог весть как залетевшей сюда из забайкальских степей, у водителя такси, словоохотливого араба, у молодой чиновницы из ратуши, у прохожих, да и у тех, кого давно уже нет на свете – у Сергея Васильевича Люби, у барона Эдуарда, у N.N., у генерала Юденича – у всех, всех на ладонях написана, запечатлена встреча с нами в виде крохотной, невидимой глазу метинки. И тут мне показалось, что мы идем по какой-то невообразимо огромной ладони, длани – по её долинам, дорогам, тропам и дорожкам, вдоль русел рек, поднимаемся на горы, спускаемся в ущелья. И все путешествия расписаны заранее, у каждого своё предназначение, своя степень трудности и пользы. И все случайности учтены заранее, форс-мажор предусмотрен и застрахован, и всюду расставлены указатели и знаки: море – перемена, поворот – приворот, прямая дорога – напрасные хлопоты, широкая река – ранняя любовь, поле ржи – долгая жизнь, темное озеро – легкая смерть, а восточный ветер – судьба. Ужас!».
       Рука Марцелы тихо шевельнулась в моей, и я почувствовал, что линии наших ладоней срослись, сложились в одну общую сеть. Быть может, это сеть пражских трамвайных путей, паутина маршрутов, неразбериха чешских улиц, заполненная жужжащими вагонами и звонками… Или невод, заброшенный в ночной океан, когда в ячейки попадают не рыбы, а незнакомые созвездия… Или путаница расплывчатых, невнятных иероглифов, которыми можно записывать только любовное косноязычие… А, может, это узор, сплетенный ветвями нашего будущего генеалогического древа… А, может,  просто Интернет для двоих.