Дао Дэ цзин. Толкования. Глава 1

Л А О – Ц З Ы

Д А О   Д Э   Ц З И Н
               

Т О Л К О В А Н И Я
ДЛЯ
ДОМОХОЗЯЕК


Посвящается:
Великому коту Косте и
Великим Пекинесам Ян Чжу-цзы и Чун Чун-цзы.


Записано со слов Великого Пекинеса Ян Чжу-цзы
с безразлично-молчаливого благословения Великого Пекинеса Чун Чун-цзы
в год плодовитой свиньи – 2007 от рождения Иисуса Христа.
(16. 02. 2007 – ……… )


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДАО

Глава 1


(1)           Дао, [что] может [быть] Дао, – не постоянное Дао.
                (дао кэ дао фэй чан дао)
(2)           Имя, [что] может [быть] именем, – не постоянное имя.
                (мин кэ мин фэй чан мин)
(3)           Имени не имеет Начало Земли и Неба.
                (у мин тянь ди чжи ши)
(4)           Наименование – мать десяти тысяч вещей.
                (ю мин вань у чжи му)

(5)           Поэтому, постоянно не имея желаний,
                Видишь его тончайшую [Сущность].
                (гу чан у юй и гуань ци мяо)         
(6)           Постоянно имея желания, видишь его границу. 
                (чан ю юй и гуань ци цяо)

(7)           Эти два возникают вместе, но с разными именами.
                (цы лян чжэ тун чу эр и мин)
(8)           [Их] единство зовется «сокрытым».
                (тун вэй чжи сюань)
(9)           Глубже «сокрытого» –
                (сюань чжи ю сюань)
(10)         Врата тончайшей [Сущности] множества.
                (чжун мяо чжи мэнь)


«И познаете истину, и истина сделает вас свободными»
                От Иоанна Святое Благовествование, глава 8-32

(1). (2).         Традиционно считается, что первые три иероглифа этой главы – «дао», «кэ» (можно, должно, can, may, to be able to) и снова «дао» (направление, путь, истина, метод, признак, говорить, направлять, вести вперед и еще с полдюжины значений) являют собой некую игру слов, в результате которой «дао кэ дао фэй чан дао» превращается в «Дао; Можно; Сказать; Нет; Постоянный; Дао». В переводе Ян Хин-шуна и многих других: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао» («Дао Дэ цзин», Древнекитайская философия, Том 1, 1972).
             Признаться, все знакомые нам, с Великим Пекинесом, честные домохозяйки по причинам смутным и загадочным почитают эту фразу за последний предел человеческой мудрости. Однако, куда ни глянь, и помимо Дао все, что выражено словами, никакими признаками постоянства не обладает. Звуковые колебания, вообще, недолговечны, и все, что в них есть постоянного – это стремление к окончательному затуханию. Так прежде, чем о Дао что-нибудь вымолвить, оно обязано присутствовать в сознании домохозяйки как условное представление или образ-объект, обладающий именем. Но в главе 32 тексты Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И («дао чан у мин» – Дао; Всегда, постоянно; Нет, не имеет; Имя, название), годянский бамбук (дао хэн ван мин) и мавантуйские шелковые свитки (дао хэн у мин) решительно заявляют, что «Дао постоянно не имеет имени». По этой элементарной причине глава 56 и объявляет, что «Кто понимает это, не говорит об этом. Кто говорит об этом, не понимает этого» («чжи чжи чжэ фу янь янь чжи чжэ фу чжи», годянская копия). Соответственно, возникает закономерный вопрос: за какой же ненужной надобностью Совершенномудрый, прекрасно зная, что Дао не фиксируется именами и выстроенными вокруг них условными представлениями, рискнул растревожить словоохотливых домохозяек вышеупомянутой «игрой слов»?
              При тотальном отсутствии в древнекитайских супермаркетах книжек по буддизму, одно лишь упоминание о постоянстве Дао (чан дао) ставит Лао-цзы в один ряд с Буддой Шакьямуни, Бодхидхармой и Шестым Патриархом Чань-буддизма. На таком лучезарном фоне констатация невозможности для эго-субъекта произвести адекватные звуковые колебания в направлении окончательной Реальности – мудрость, разве что для утомленных скукой обывателей.
              В скользящий мимо исторический момент уж затруднительно утверждать, что иероглиф «дао» как глагол «говорить-сказать» был в древнем Китае слабо популярен. Этот знак состоит из радикалов «идти» и «голова», что подразумевает трезво осмысленное движение в определенном направлении (впервые иероглиф «дао» появляется в «Шу цзин» при описании изменения русла реки в процессе сооружения канала). Поэтому, обнюхивая «дао кэ дао» со всех подветренных сторон, мы поспешим обратить внимание бдительных домохозяек на прочтение второго иероглифа «дао» в привычном для древнекитайцев значении «иметь направление, вести и направлять», что сразу же придает строке совершенно иное пронзительное звучание: «Дао, что может иметь какую-то направленность или вести за собой в райские кущи, не есть постоянное Дао». Дао-реальность, за неимением себе никакой противоположности, абсолютно симметрична и всему тождественна. Разрушительная целеустремленность, вызванная асимметричными преференциями эго-сознания, ей ни с какого боку не угрожает. Вот и Джеймс Легг (James Legge, 1815-1897), основатель кафедры китайского языка и литературы Оксфордского университета, в своем переводе был вовсе не склонен ощущать второй иероглиф «дао» в значении «говорить-сказать»: «The Tao that can be trodden is not the enduring and unchanging Tao» (Дао, что может быть пройдено, не есть вечное и неизменное Дао). Томас Клири (Thomas Cleary, 1991): «A way can be a guide, but not a fixed path». Торчинов Е.А. (Даосизм. «Дао-Дэ цзин», СПб, 1999): «Путь, что может быть пройден, не есть постоянный Путь-Дао».
              В конструкциях «дао кэ дао» и «мин кэ мин» третий иероглиф может быть либо глаголом, либо существительным. В первом случае вырисовывается «о Дао можно сказать», «Дао может вести, направлять, be trodden» и «имя можно назвать». В варианте с существительным на ветхокитайском горизонте тут же появляется наше, с Великим Пекинесом, антинаучное толкование этих непокорных строк: «Дао, что может быть Дао…», «Имя, что может быть именем…». Конечно, всем древнекитайским школьникам было известно, что модальные глаголы, избегая гордого одиночества, требуют присоединения к себе инфинитива, уточняющего, что же, в конце концов, можно и нельзя. Тогда, принимая третий знак в «дао кэ дао» за существительное, модальный глагол «кэ» (можно, должно, допустимо) приобретает не совсем дозволенное ему строгой грамматикой значение «может быть». «Дао Дэ цзин» особым почтением к строгой грамматике не отличается, да и наверняка за столько веков сама грамматика претерпела причудливые метаморфозы. Короче, иероглиф «кэ» не всегда сопровождается инфинитивом, что можно безбоязненно наблюдать в первой строке главы 34: «да дао фань си ци КЭ цзо ю» (Великое Дао растекается всюду! Оно (ци) может [БЫТЬ] (кэ) слева (цзо) и справа (ю)). Так ежели Лао-цзы не стеснялся использовать иероглиф «кэ» в значении «может быть», то «дао КЭ дао фэй чан дао» плавно, но стремительно конвертируется в «Дао, что может быть Дао, – не постоянное Дао». Почему такое Дао не желает исполнять роль перманентной Реальности? Да все, что для философствующих на кухне домохозяек МОЖЕТ БЫТЬ – это изменчивый и обусловленный всякой ерундой мир десяти тысяч вещей, образующийся посредством присвоения имен и названий всему, что попадается им на глаза. Великий Чжуан-цзы про об том и говорит: «Дорога возникает, когда ее протопчут люди; вещи становятся тем, что они есть, когда люди дадут им названия» («Чжуан-цзы», Глава 2, Древнекитайская философия, Том 1, Перевод С. Кучера, 1972).
              Сколь об Дао ни мечтай, сколько дум об нем ни думай, как ни отсиживай свой задний хвост в медитативном забвении, ухватить двойственным сознанием (вот тут «Я», а там все остальное) недвойственную Реальность нельзя и не получится. Любое обнюхивание, оБСмысливание и оБчувствование Дао-тождества обречено выливаться лишь в вольные фантазии под общим названием «Быть или Не Быть». Дао постоянно и незыблимо: оно не участвует в сансарических процедурах возникновения, исчезновения и праздничного существования. Пуркуа? Да в фундаментальной Реальности просто нет места относительному движению: на ее животворящих просторах отсутствуют какие-либо точки отсчета для сооружения вокруг них безответственных умоконструкций о процессах иллюзорного характера. Дао – это «Не Вещь». Дао – это Форма Бесформенного (гл.14). «It's wholly beyond», – честно признается Будда Шакьямуни, ненавязчиво рекомендуя бодрым домохозяйкам, созревшим для знакомства с Дао-путем, пробудить в их пламенных сердцах ни на что не опирающееся чудо-сознание или прямое ВИДЕНИЕ недуальной Дхармы (Ваджраччхедика (Алмазная) Сутра).
              В стандартном тексте рассматриваемые строки содержат по шесть иероглифов, а в первом мавантуйском уже по восемь (во втором свитке от них мало что сохранились). Две частицы «е» после третьего и последнего иероглифов позволяют взглянуть на них чуть иначе. Например, Роберт Хенрикс (Te-Tao Ching: Lao-tzu. Henricks R. G. 1993, The Modern Library, New York): «As for the Way, the Way that can be spoken of … As for names, the name that can be named …» (Что о Пути, то Путь, о котором можно сказать … Что об именах, то имя, что может быть названо …) Lau Din-cheuk читает те же иероглифы так: «The Way can be spoken of, but it will not be the constant way; The name can be named, but it will not be the constant name» (О Пути можно сказать, но это не будет постоянным Путем. Имя можно назвать, но это не будет постоянным именем). Причем, если от избытка любознательности все же приветствовать второй иероглиф «дао» в значении «говорить-сказать», то «дао кэ дао» и «дао кэ дао е» будут читаться именно как «о Дао можно сказать». «Дао, о котором можно сказать» уже овеяно ароматом того, что в английском языке называется «wishful thinking». Конечно, созерцая мавантуйские шелковые свитки, где первая глава стоит в середине текста, или годянские бамбуковые дощечки, где ее нет вовсе, трудно быть уверенным, что она обязательно открывала собой «Дао Дэ цзин». Если же это было так, то заявления «О Дао можно сказать, но это не постоянное Дао» и «Имя можно назвать, но это не постоянное имя» вполне могли являться заботливыми предостережениями древнекитайским домохозяйкам относительно всех остальных пяти тысяч иероглифов.
              Что касается «мин кэ мин», то раз уж первые строки параллельны друг другу как в написании, так и по смыслу, любое имя-название также неспособно являть собой что-либо неизменное просто в силу собственной манифестации в мире иллюзорного дуализма.

(3). (4).         Строка (3) стандартной версии текста «у мин тянь ди чжи ши» дословно читается как «Не иметь; Имя; Небо; Земля; Их; Начало». Строка (4) «ю мин вань у чжи му» – «Иметь; Имя; Десять тысяч вещей; Их; Мама». На мавантуйских шелковых свитках строка (3) никаких упоминаний о Небе и Земле не содержит, возвещая о тех же нескончаемых китайских вещах, что виднеются в строке (4). Что можно взвизгнуть по этому поводу? Да очень многое. For example, безобидное содержание строки (4) молниеносно вступает в противоречие с сансарической идеей порождения разноцветного Сущего изнутри Дао-реальности, в подробностях озвученной главой 51. В главах 4, 25, 32 и 52, осторожно и неуверенно касающихся этой скользкой космогонической тематики, Дао вдруг кому-то кажется, и его вроде бы кто-то считает достойным исполнять почетную роль Мамы всего, что под Небесами. Главы 21, 39 и 42 озвучивают совершенно разные версии возникновения тьмы вещей, и лишь глава 51 смело утверждает, что Великое Дао-тождество вопреки своей круглогодичной тождественности озабочено порождением и вскармливанием изменчивых феноменов. Бодхисаттва Арья-Авалокитешвара разрешает эту проблему сомнительного генезиса без лишних хлопот и долгих страданий: «Здесь, о Шарипутра, форма есть пустота, и сама пустота есть форма; пустота не отлична от формы, и форма не отлична от пустоты; что бы ни было формой, есть пустота и, что бы ни было пустотой, есть форма…. Здесь, о Шарипутра, все дхармы отмечены пустотой. Они не возникают и не прекращаются, ни загрязнены и ни чисты, ни совершенны, ни несовершенны…» (Сутра Сердца Праджняпарамиты). Разве победоносный Бодхисаттва упоминает о порождении изменчивых рупа-форм перманентно бесформенной пустотой? Уй?
              Возвращаясь к мудрокитайскому миросозерцанию, следует опрометчиво признать, что строка (3), извещая о невозможности наименования Начала Всех Начал, тут же сигнализирует и о том, что сей животворящий Источник не испытывал никаких желаний и привязанностей по отношению к тому, что, как говорит глава 34, вытекало из него направо и налево (ну нельзя возжелать того, об чем не получается сформировать условное представление). Вималакиртинирдеша-сутра так и говорит: «Непривязанность не имеет источника, Манджушри. Из Непривязанности как основы и возникают все дхармы». Что до порождения Великой Мамой десяти тысяч дискретных вещей и зверюшек (Мы в курсе, что «зверюшка» пишется через «у», но мудрокот Костя, вислоухий кролик Пи-Пу и отдельно взятые соседские куры решительно против такого «чистописания». Им по шерсти и перьям быть зверюшками через «ю». В конце концов, им виднее), то сие мероприятие уже не имело ничего общего с непорочным зачатием в недрах безымянного СуперНачала. Успех этой процедуры всецело зависел от усердия неутомимых желтокитайцев, помечавших все подряд разнообразными именами и названиями, постепенно образовавшими в их нежных организмах устойчивые лингвистические конвенции.
              Наименование вещей и явлений, кажущееся благоразумным гражданам детской забавой, неизбежно провоцирует в их изначально недуальном сознании таинственный процесс его расщепления на десять тысяч никчемных объектов и обособленного от них дорогостоящего субъекта. Столь откровенный сепаратизм тут же влечет за собой безостановочное построение в пушистой голове сего «отщепенца» эмоционально-ментальных конструкций относительного характера, которые вполне безобидны до тех пор, пока не превращаются, как изящно выразился в далеком девятом веке Мастер Дхьяны Линь-цзи, в «колышки для привязи ослов». Короче, без наименования вещей и явлений двуногие млекопитающиеся («Ох уж эти млекопитающиеся!» – экскламация мудрокота Кости, регулярно пребывающего в тревожном беспокойстве о сохранности своего блюдечка со сметаной) не в состоянии внятно мыслить, поскольку их двойственный эго-ум генерирует цепочки обусловленных умофантазий всегда, везде и по любому поводу. Такой образ мышления пробуждает в их легковерных сердцах теплую веру и сладкую надежду отсортировать для себя все самое лучшее из окружающей их среды обитания, что уже выливается в жаркую любовь в виде той или иной липкой привязанности. Любая направленность эго-сознания (благие намерения, тайные и страстные желания, любознательное любопытство, религиозные чаяния и все подобное) вовлекает нервно мыслящую особь в бесконечный круговорот сансарических ощущений, заставляющих ее мучительно страдать и буйно наслаждаться, рождаясь и умирая каждую кшану мысли, кальпу за кальпой без перерыва на обед.
              Конечно, сей фрагмент можно прочитать и иначе: «Безымянное есть начало Неба и Земли, обладающее именем – мать всех вещей» (Ян Хин-шун); «The nameless is the beginning of ten thousand things; The named is the mother of the ten thousand things» (Роберт Хенрикс). Однако все «обладающее именем» и «the named» – это как раз и есть дискретные вещи во всем их разноцветном многообразии. Их любимая мама – это их наименование заботливыми домохозяйками («ю мин» – есть имя, иметь имя). Что до вольных этюдов профессора Маслова А.А. «Небытие зовётся началом Неба и Земли. Бытие зовётся Матерью мириад созданий», то заслышав их, даже соседские куры сбиваются на нецензурные кудахтанья. Даже им невдомек, каким образом «отсутствие имени» («у мин» – нет имени) превращается в «небытие», а философия древних греков овладевает умами древнекитайских мудрокитайцев.

(5). (6).      Общегалактические максимы этих строк вполне естественно вытекают из предыдущих сентенций. Есть имена – есть и желания. Есть желания – стандартный эгоцентрик хищнопечального образа, барахтающийся в суете сует на «границе» Дао во «внешней сфере» относительных дефиниций. Нет имен – нет и желаний. Нет желаний – любимчик Небес, теоретически способный узреть бессмертное Дао во спасение всех удрученных сансарой, но все равно животрепещущих организмов.
              Иероглифы «чан у юй» в строке (5) означают «Постоянный (вечный); Нет (отсутствие); Желание», что можно понимать либо как постоянное отсутствие желаний, либо как желание постоянного чего-либо отсутствия. Сочетание «чан ю юй» в следующей строке – это постоянное наличие желаний или желание постоянного наличия чего угодно. Например, Вин-тсит Чан (Chan Wing-tsit, The Way of Lao Tzu,1963) призывает созерцать утонченную Дао-субстанцию прямиком из запредельного небытия: «Therefore let there always be non-being, so we may see their subtlety, And let there always be being, so we may see their outcome» (Поэтому, пусть всегда будет небытие, чтобы мы могли видеть их утонченность, и пусть всегда будет бытие, чтобы мы могли видеть их результат (исход)). Маслов А.А.: «Поэтому, желая узреть его утонченно-неуловимую сущность, обрети постоянство небытия. Желая наблюдать его проявления, пребывай в постоянстве бытия» (Маслов А.А., Мистерия Дао,1996). Мы, с Мудропушистым, не будучи апологетами присутствия древнегреческой философии в атмосфере древнего Китая, пугливо не участвуем в экспериментах с такими экзотическими продуктами, как «бытие» и «небытие» (гл.40). Что до вышеозвученных шедевров, то единство умозрительных противоположностей не дозволяет произрастания «бытия» и «небытия» на разных грядках. Поэтому взаимоисключающие друг друга «постоянство бытия» и «постоянство небытия», откуда отдельные профессора предлагают доверчивой публике что-либо пристально узреть, не более чем мокрокуриная чушь.
              Собственно, весь текст «Дао Дэ цзин» насквозь пропитан нежеланием страстных желаний (гл.24,46,55,64), а глава 64 ставит в этом вопросе жирную, но решительную точку: мудрый китаец оставляет даже последнее желание желать («юй бу юй» – желать; не; желать). Ах, уж не слишком ли это? Нет, не слишком.
              Если бросить беглый взгляд в направлении ортодоксального Буддизма, то первая благороднейшая Истина под названием «Duhkha» (санскрит – duhkha, пали – dukkha) имеет значение неизмеримо более обширное, нежели телесные страдания от болезненных неудобств или душевные муки от недовольства мирозданием. «Duhkha» – это и есть пять скандх (kkhandha – пали, skandha – санскрит) или пять куч сансарического восприятия Реальности (ощущение материи, чувства, мысли, эмоции и кармически небезопасные волевые акты вкупе с их осознанием и сортировкой на плохое и хорошее), сквозь которые слабопушистые двуногие зверюшки, живо реагируя на цветущее вокруг них мироздание, липнут к нему как мухи на все липкое. «O bhikkhus, what is dukkha? It should be said that it is the five aggregates of attachment», – открытым текстом сообщает Самъютта-никая (Samyutta-nikaya). Все, безвозвратно утекающее в непонятное прошлое, порождает в сердцах нервных хомоособей нестабильную подозрительность и стабильное неудовольствие. То ли дело «Sukha»: счастье обретения желаемого, деньги, власть и яхты, слуги и охрана, пальмы и садовники! Ах! Правда, если взглянуть на все это мудроприщуренным глазом, то ничего нового увидеть не удастся: хищные эго-субъекты во все века и в неисчислимом множестве тупо гибнут за блестящий металл и ровно нарезанную бумагу с водяными знаками. Вот и безжалостный закон шагреневой кожи у разбитого корыта тоже пока никто не отменял.
              Великий Будда, имея все радости жизни от рождения и в изобильном изобилии, вопреки радужным надеждам взволнованных домохозяек, записал их все в ту же недостойную «духкху». Вдобавок к простейшим удовольствиям всех наипростейших граждан, Будда Шакьямуни объявил «духкхой» все виды творчества, науку, искусство и ароматные плоды любых медитативных усилий. Даже высшие состояния Дхьяны, безобъектные и равностные – это все та же печальная «духкха». Почему? Да все состояния эго-сознания – это игры разума или фантазии, мечты и сновидения, не имеющие никакого отношения к Супер Живой Татхате или спонтанной Дао-реальности. Дао-ум функционирует сам по себе, свободно и независимо – он не занимается выделением из своей лучезарной безграничности каких-либо экзотических состояний, сколь бы рафинированными и высокодуховными они ни казались медитативной публике. «Фи» и даже резкое «фу»! Так вторая благородная Истина (Samudaya) сразу возвещает, что причиной «духкхи» является… Что? Верно! Жажда. Жажда удовольствий («kama-tanha» на пали, на санскрите «trsna»), жажда быть (bhava-tanha) и жажда не быть (vibhava-tanha). Ой, чуть не забыли «dhamma-tanha» (dharma-trsna) – привязанность любопытной публики к знанию в виде мнений и идей, взглядов и теорий, в том числе философских и религиозных со всеми их «священными писаниями». О богомольные домохозяйки, вера в бога-создателя, дьявола-разрушителя, добрых ангелов и злобных бесов так же, как и любая привязанность, есть источник волнений, заблуждений, терзаний и страданий. Ланкаватара-сутра с присущим ей просветленным юмором констатирует, что все эго-субъекты, омраченные мрачным мраком тоскливого неведения, вязнут в словах и наименованиях, что невезучий слон в луже липкой грязи. Соответственно, постоянно имея желания, будешь вечно пастись на «границе» Дао, вкушая болезненную «духкху» без перерыва на пролетарские праздники.
              Но довольно о грустном! Великий Будда не был бы Великим, ни провозгласи он счастливую возможность для всякой домохозяйки преодолеть сансарическое томление Духа в каждый момент ее озабоченного существования. Каким чудесным образом? Неужто, строгий пост со слезною молитвой, да пылкие лобзания намоленных икон? Иль пробуждение змееподобной Кундалини? А вдруг ужимки и прыжки под песни сладкие про «Хари Кришну»? Ах, Святый Боже, упаси! Как говорит вольный мудрокот Костя, весь этот «духовный жар», что дохлой мышке реанимационные припарки. С таким же успехом можно копать траншею задними лапками вокруг планеты Земля во имя повышения урожайности бананов в джунглях Антарктиды. Нежелание желания даже нежелания – вот что с большой долей вероятности способно унять неугомонные трепыхания дуалистического сознания. Поэтому третья благородная Истина (Nirodha) и провозглашает «быть быть быть натюрлих-капут» разрушительным ментально-эмоциональным вибрациям, вызванным нескончаемыми желаниями удовлетворять собственные желания или то, что в обиходе называется таинственным именем «Nirvana». Нирвана – это вовсе не угасание мозговой активности наркоманов под звуки тяжелого рока. Нирвана – это Сермяжная Реальность в своей как изначальной, так и окончательной инстанции. В Махавагге, относящейся к Виная-питаке (Mahavagga, Vinaya), можно прочесть следующую характеристику Нирваны: «It is the complete cessation of very «thirst» (tanha), giving it up, renouncing it, emancipation from it, detachment from it». Самъютта-никая (Samyutta-nikaya): «Calming of all conditioned things, giving up of all defilements, extinction of «thirst», detachment, cessation, Nibbana».
              Давным-давно Мастер Дхьяны Байчжан Хуайхай (Хякудзе Экай, 749-814), выделил на бескрайних просторах Дао-пути три запоминающихся пейзажа: «First comes detachment, then detachment from detachment, then not even entertaining an understanding of not dwelling in detachment». «Непривязанность» и даже «непривязанность к непривязанности» еще поддаются культивации, но вот третий помидорный ландшафт… Дабы насладиться его чарующими красотами уже надобно заглянуть в Зазеркалье. Будда Шакъямуни в Алмазной Сутре без тени сожаления признается, что двойственному сознанию, мыслящему нескончаемыми цепочками условных представлений, не удастся обрести непревзойденное Бодхи никаким хитровыпуклым способом. Ох-ох…. Хотя, почему же «ох-ох»? Именно по этой причине непревзойденное Бодхи так и называется.
              Если в строке (5) отсутствие желаний в организме древнекитайца выливалось в созерцание им тончайшей Дао-субстанции (гуань ци мяо), то в строке (6) его погружение в пучину яростных страстей неминуемо заканчивалось созерцанием «границы» Дао (гуань ци цяо). Что за диковинный рубеж? Элементарно! «Граница» Дао (цяо дао) – это иллюзорная поверхность Формы Бесформенного (гл.14), по которой снуют туда-сюда толпы беспокойных китайцев с их бесконечными вещами и родственниками.
              Мавантуйские тексты предполагают несколько иное прочтение строки (6). В переводе Роберта Хенрикса она выглядит так: «Those constantly with desires, by this means will see only that which they yearn for and seek» (Те, кто постоянно имеют желания, посредством этого будут видеть лишь то, к чему стремятся и ищут). На бамбуковых дощечках из-под деревни Годян первая глава благополучно отсутствует.

(7). (8).        Обнюхивая эти таинственные известия в порядке общей очереди, мы поспешим доложить, что в стандартном тексте, а также у Хэшан-гуна и Фу И строка (7) выглядит следующим восхитительным образом: «цы лян чжэ тун чу эр и мин» (Это, эти; Два, оба; Тот, кто делает что-либо, этот, который; Одинаковый, тождественный, вместе, единство; Рождаться-появляться, выходить-освобождаться; И, но; Другой, разный; Имя, название). То есть, «эти два» (цы лян) выступали на древнекитайской философской эстраде бодрым хором в унисон, но под разными именами. Строка (8) «тун вэй чжи сюань», развивая эту задумчивую мысль, уточняет, что мудрокитайцы, разглядывая «эти два» в их парадоксальном тождестве и несравненном единстве, обозначали все это мистическое хозяйство иероглифом «сюань» (скрытый, незаметно-таинственный и черно-глубокий). На мавантуйских шелковых свитках строки звучат чуть иначе: «лян чжэ тун чу и мин тун вэй» (два, которые возникают вместе, разные имена одинаково зовутся). Роберт Хенрикс: «These two together emerge; They have different names yet they’re called the same» (Эти два возникают вместе. У них разные имена, но все же зовутся они одинаково). Замечательно, но нам, с Великим Пекинесом, даже в благодушном настроении не по силам осознать, почему «разные имена» зовутся «the same». Вдобавок они еще и повисают в свежем воздухе без всякого отношения к началу строки. Сдается нам, какой-то нетрезвый писарь безнаказанно укоротил их до этакой невразумительности. Ох-ох… Поэтому, не желая страдать на мавантуйских просторах, мы поспешим навстречу стандартной версии текста, где все строки заключительного четверостишия хоть как-то логически связаны.
             Что можно взвизгнуть в направлении этих загадочных событий? Лишь то, что разделение Дао-реальности на тихую сингулярность и назойливую множественность свойственно исключительно нервным гражданам, блуждающим в сумраке ложных воззрений. Шестой Патриарх в девятой главе своей Сутры по-секрету извещает императорского мудроевнуха, что светлое Бодхи не удастся отфильтровать из непрерывного потока дхармо-частиц омрачающего характера (klesha), а борьба рафинированной мудрости с чумазым неведением – забава для домохозяек с недостатком понимания. Так учитывая несокрушимый диалектический факт, что наличие чего угодно случается лишь на фоне его же тотального отсутствия, Совершенномудрый в строке (7) со всей серьезностью и заявляет, что «эти два возникают вместе». Эти два (цы лян) – уже знакомые нам «мяо» и «цяо» («мяо» – утонченно-безымянная субстанция фундаментальной Реальности, а «цяо» – ее иллюзорная граница или поверхность, бушующие волны которой бороздят десять тысяч нестабильных феноменов вместе со всеми своими именами и названиями). По заурядной причине того, что Дао-реальность на всех одна, «мяо» и «цяо» являют собой неразрывное единство, какими бы именами заботливые домохозяйки их ни награждали. Однако, принимая в невнимание, что в кухонном быту эта волшебная целостность никакими органами чувств не регистрируется (гл.14), Лао-цзы в строке (8) и обозначает ее иероглифом «сюань», символизирующим нечто сокрытое в пугающем и одновременно манящем мраке бездонной глубины непостижимой Реальности.

(9).    В написании этой строки (сюань чжи ю сюань) рассматриваемые тексты солидарны в своем единодушии. Знак «сюань», как уже было отмечено, воспевает что угодно, но непременно сокрытое в заколдованных глубинах. Один из радикалов иероглифа напоминает крышку от кастрюли, а его древнее написание символизировало коконы трудолюбивого шелкопряда, прикрытые этой самой крышкой. Происходящее в кромешной тьме внутри маленького кокона было недосягаемо для глаз любопытных древнекитайцев, но извлекаемая оттуда шелковая нить сразу вызывала у них обширное удивление, плавно перетекающее в интенсивные философские изыскания. Там совершалось таинство, точь-в-точь похожее на появление разноцветного Сущего изнутри неуловимого Дао. На второй позиции здесь стоит «чжи» (родительный падеж или «его, ее, этого»), поэтому первый «сюань» принадлежит или является неотъемлемой частью того, что за ним следует. А следует за ним такой же «сюань», предваряемый иероглифом «ю», означающим «снова и снова», «еще более», «в придачу» и «опять». Лукьянов А.Е.: «Первоначало и еще первоначало – вот дверь ко всем тайнам». Малявин В.В.: «В сокровенном есть еще сокровенность…» Ян Хин-шун: «[Переход] от одного глубочайшего к другому…» Маслов А.А.: «Сокровенное и ещё раз сокровенное…» Два первоначала, очередь из сокровенного и пролетарские выдумки товарища Ян Хин-шуна – случаи, конечно, неоперабельные, но именно знак «ю» в значении «снова и опять» провоцирует отечественного производителя на столь странные умозаключения. На наш, с Великим Пекинесом, наивно-самурайский нюх, при таком ощущении иероглифа «ю» мутная тень на китайский плетень сгущается до катастрофической степени. Так учитывая, что «ю» может указывать не только на что-либо повторяющееся, как, например, в главе 48 «сунь чжи ю сунь» (теряет, и снова теряет), но и на одновременное присутствие в строке различных условий и качеств, в том числе и противоположных друг другу, нетрудно заподозрить, что Лао-цзы придавал первому и второму знаку «сюань» различные оттенки его значения. Тогда мы имеем или нечто более глубокое, нежели «сокрытое», или шелкопряда внутри кокона и в глубине кастрюли, накрытой сверху крышкой – более глубокий, чем «глубокий». Признаться, мы в восторге от обоих вариантов, но «глубже сокрытого» все-же мощнее и контрастнее монохромного «глубже глубокого». Ах-ах!
              Why Совершенномудрый не останавливается на первом «сюань», направляя богоизбранных домохозяек мимо него в тревожную даль бездонных глубин сознания на судьбоносную встречу со вторым, еще более таинственным, «сюань»? Потому, что первый «сюань» как единство Дао-сущности и десяти тысяч материальных объектов (гл.21), обитающих на ее иллюзорной границе – это не более чем философская мистика в пределах мистической философии. Это все равно обусловленное знание или «великое заблуждение» по определению главы 27 (суй чжи ху да ми). Полным-полно философов в могучей Поднебесной, но Лао-цзы один-единственный и даже неповторимый. Его «сердце глупца» поддерживается бесперебойным «кормлением» от Дао-мамы (гл.20), а не флегматичными размышлениями о единстве Сущего. Знать «Не Знание» – высшее «Знание»! Остальное – хроническое недомогание, вызванное иллюзорным восприятием Реальности в пределах первого «сюань» (гл.71).

(10).      Наконец, строка (10) декларирует присутствие волшебных Ворот на живописных просторах древнего Китая, сквозь которые по всем приметам и пролегал тернистый путь в недра Дао-реальности. Простенькое на первый нюх сочетание иеролифов «чжун мяо чжи мэнь» радует доверчивых домохозяек своими маловразумительными истолкованиями: «Врата ко множеству потаенного» (Маслов А.А.); «Дверь ко всему чудесному» (Ян Хин-шун); «Вот откуда исходит все утонченное» (Малявин В.В.). Иероглиф «чжун» означает «толпа, множество». «Мяо» – тончайшее, прекрасно-чудесное, сущность, секрет или все, что в английском языке подпадает под «subtle» and «essence». «Чжи мэнь» – их врата или двери. Сутолока научных мыслей вокруг иеролифа «мяо» как раз и выливается во «врата ко всему» непонятно чему расчудесному. Мы, с Великим Пекинесом, при всей любви к сказкам Шахерезады, не рады их появлению в «Дао Дэ цзин», отчего и проследуем мелкой рысью напрямки и сразу в дамки. В какие такие дамки? Ах, даже курам не секрет, что множество (чжун) чего угодно случается лишь на «поверхности» (цяо) Дао, что в данном контексте позволяет нам не ощущать никакой смысловой разницы между этими иеролифами. И «цяо», и «чжун» занимают одинаковые позиции по отношению к сокрытому в древнекитайском тумане «мяо», являя с ним неразрывное единство или первый «сюань» из строки (8). На таком философском фоне разглядеть в «чжун мяо» что-либо множественно расчудесное не только неприлично, но и затруднительно. Почему? Потому, что нет Дао вне вещей!
              Лао-цы не был поклонником обывательского восторга, а в качестве финального аккорда этой монументальной главы укрытому за семью печатями тончайшему «мяо» подобает олицетворять собой нечто изначально-колоссальное, а не подарочный набор из глубоко припрятанных чудес. Так мы робко и упорствуем в толковании «чжун мяо» не как множества чудес от китайской Снегурочки, а как множества разноцветных китайских вещей (чжун) и их бесцветную, но перманентно-восхитительную Дао-сущность (мяо). В этом богоугодном случае при конвертации «чжун мяо чжи мэнь» в русскоязычную лирику на древнекитайском горизонте молниеносно образуются «врата (мэнь) тончайшей Сущности (мяо) множества (чжун) мимолетных феноменов» или тайный проход ко второму, но победоносному «сюань» из строки (9). Ух!
              Вопрос о волшебных Вратах Дао-реальности сродни вопросу о сингулярности Черной Дыры или о том, что предшествовало Большому Взрыву. Но в отличие от них он поддается практическому разрешению. Крайне редко, но поддается. «Дао Дэ цзин» – прекрасное тому подтверждение.
 
P. S.

Allegro.

–   А скажи, о Мудропушистый,
Что это за Врата такие?
Да, как бы к ним побыстрее добраться?
Уж очень волнуют они мое сердце.               
 
–   О любимый двуногий,
К Воротам нельзя побыстрее,
Да еще и с взволнованным сердцем.
Ты же читал, что глубже они, чем море
И не каждому донырнуть удастся,
Ну а вынырнуть и того труднее.

–   Слышал я, те Врата прекрасны!
Вокруг них райские кущи,
Реки там из сладкого меда,
Берега их из взбитых сливок.
Слышал я, коль отведать тех сливок,
Да выпить побольше меда,
Обретешь ты чудесные силы,
Сразу бессмертным ты станешь.
Члены клуба мне так говорили.

–   Члены клуба твои – вот потеха!
Восторженные фантазеры.
Это те, кто входят в Самадхи,
Там походят и снова выходят?
За то, что меня рассмешил ты,
Расскажу тебе, что я там видел.
Те Ворота – дыра в пространстве.
Пусто там, прохладно и тихо.
Ветерок там едва заметный,
Насквозь тебя продувает:
Не забудешь до конца жизни.
Ближе к воротам Пустота становится плотной,
И будто иголками колет все тело.
Будто там присутствует Нечто,
Нечто более чем живое.
Поначалу там очень страшно.
Поначалу шерсть встает дыбом!
Ты без шерсти – тебе полегче.
Поначалу Ворота опасны.
Эх, лучше мне бы пойти с тобою,
Да вот только вдвоем не пропустят.
Короче, увидел Ворота, и мгновенно обратно.
Смотри, чтобы Дух не оставил тело.
Стремглав улетай оттуда,
Будто бы птичья самка (гл.10),
Что врага от гнезда уводит.
Пока не привыкнет сознание,
О двуногий, будь осторожен.
Ведь кто смел безрассудно, тот гибнет.
Ты же где-то читал такое (гл.73).
               
–   Ну и ну! Где же райские кущи?
А как же чудесные силы?
Что еще за дыра в пространстве?
И что же все-таки там происходит?

–   Святой Дух из Ворот вылетает,
Чтобы Сущее жизнью наполнить.
Но возле Ворот он холодный:
Не сможешь принять его в сердце.
Про силы не смей даже думать.
Увидеть Ворота – полдела.
Пройти через них – вот что славно!
Только так обретешь бессмертие.
Ну так что…? Ты еще не раздумал?