Земное и небесное. глава вторая. i-iii

Глава вторая

Вечерняя отрада — вспоминать,
Кому она, скажите, незнакома?
На склоне лет присесть у водоема,
Смущая вод задумчивую гладь,
Не жизнь, а призрак жизни невесомый,
Не дом, а только тень былого дома
Из памяти послушной вызывать.

Наталья Крандиевская-Толстая

I

1934 год. Москва. Золотая осень, тепло и мягко светит солнце. По усыпанным порыжелыми листьями дорожкам старого парка идёт мама с двумя девочками. Они смеются, захватывают ногами листья и осыпают ими друг друга. Воздух наполнен криками птиц, гомоном ребят, и этот весёлый шум прорезают бодрые слова, доносящиеся из громкоговорителя – это «Марш весёлых ребят» в исполнении Леонида Утёсова. Где-то вдалеке жгут листья, а рядом, через дорогу, доносятся грубые голоса нетрезвой компании.
Но осень, так щедро распахнувшая свою прощальную красу, была всё так же прекрасна, и она словно пыталась преобразить, вдохнуть жизнь в ту, иную, что теплилась в её объятиях: серую, будничную, угрюмую. Но, казалось, она отзывалась радостью только в детях.
– Мама, ты умеешь плести венки из листьев?
Девочка отбежала в кучу листьев, и стала отбирать из них самые большие и красивые. Её рассудительная сестра неодобрительно посмотрела на неё. Елизавета, их мама, мягко сказала:
– Катюша, ты ведь знаешь, сейчас у вас будут занятия. А в воскресенье мы все пойдём гулять, и тогда я вас научу плести венки, и мы с вами устроим маленький конкурс.
Катя, прижав к себе большую охапку листьев, обиженно сказала:
– К тому времени все самые лучшие листья соберут, а дворники их выметут из парка… А Оля снова будет читать книги…
– Красивых листьев всем хватит, Катюша. А венки плетут не только для себя, но и для кого-то.
– Ну уж нет, тогда я не буду ничего плести, и искать самые красивые листья.
– Катя…
Оля, старшая сестра, фыркнула:
– Жадина!
Катя с удовольствием вспоминала похвалу и восхищение матери всякий раз, когда она что-то дарила ей или, что ей с трудом удавалось, сестре. Она неосознанно боролась с сестрой за то, чтобы быть «лучшей», поэтому все свои поступки совершала только в присутствии матери и сестры. Одно время она хотела стать «лучшей», неявно, хитростью указывая матери на «недостойное» поведение сестры. Например, когда та не шла к ужину, зачитавшись очередной книгой или когда подерётся с мальчишками во дворе. Но, на удивление, её обличения очень не нравились матери, и она с неудовольствием вспоминала её укоризненный взгляд: «Не нужно ябедничать, Катюша», «Не обманывай, у тебя на лбу сразу написан обман». И Катя поняла, что одобрение и умиление матери достигаются как бы вопреки тому, что хочется. Но больше всего на свете она хотела быть лучше сестры…
Катя мгновенно поняла, что делать. Она отдала собранный букет маме, улыбнулась ей, быстро повернулась, и побежала к дому, наслаждаясь одновременно и радостью матери, и тем, что она показало ей, что она «лучше» сестры.
Елизавета счастлива посмотрела ей вслед, обняла Олю и, смеясь, ей сказала:
– Ну зачем ты так нехорошо сказала. Вы у меня обе замечательные девочки.
Сейчас ей было легко и радостно, а ведь столько горестей, унижений и потерь выпало на её долю, что она давно перестала осложнять и запутывать жизнь, и научилась смиренно принимать её маленькие и негромкие радости.
Они подошли к старому особняку с облупившейся штукатуркой, бывшему имению её семьи, после революции, Катастрофы, как называл её отец, экспроприированный и отданный в распоряжение рабочих семей.
Оля, ее дочь, не по возрасту серьёзная одиннадцатилетняя девочка, вошла в переднюю, а Елизавета, чуть помедлив, развернулась, и прощальным взглядом посмотрела на тонущий в осенних листьях старый парк, парк ее детства, ее счастливой юности. И она смиренно улыбнулась вдруг нахлынувшему на нее счастью. Сколько семейных радостей прошло под его сводами! И первое воспоминание детства, как первая ласточка весны, выпорхнула из глубины ее души: как она счастливая бегала по лавочке, незамысловато топая ножками, а ее держала за ручки мама, и все тогда были рядом: и отец, и нянечка, и бабушка с дедушкой… Война, Катастрофа разрушила их дом, их семью, и теперь лишь парк хранит в себе печать, дух того времени.. Да и он, суровый молчальник, не может устоять перед наступью новых и, как ей казалось, грубых и недобрых времен.
Послышалась ругань из дома, и она, по-прежнему улыбаясь, развернулась и вошла в общую прихожую её бывшего дома. Там, поздоровавшись с хмурым соседом, а затем пройдя через весь коридор, она разулась, сняла пальто и перед тем, как пойти на кухню готовить обед, решила заглянуть в гостиную, где должны были начаться уроки с детьми.

II

В гостиной за большим круглым столом сидел Егор Александрович Погоскин и раскладывал тетради перед началом урока. Егор Александрович, друг семьи, три раза в неделю занимался с детьми гуманитарными предметами: историей, географией, русским языком и литературой. Елизавету беспокоила ограниченность, приземленность школы, и, раз беседуя на эту тему с ней, Егор Александрович вызвался проводить занятия с ее детьми. Елизавета с радостью согласилась. Она ценила его ум, его широкий кругозор, его творческий подход к преподаванию, а также ей нравилась его молчаливая влюблённость, его детская чистота, его удивительное умение с первых же слов ладить с детьми. Он напоминал ей большого ребенка, и ей и детям было так легко с ним.
Она не раз думала о том, смог бы он стать её мужем, но всякий раз отметала эти непроизносимые в уме мысли. Нет, слишком мало в нём решительности, чтобы развеять её сомнения, слишком мало проявляет он мужского, земного, чтобы она посмела выйти из того идеального образа, который он создал, и проявить себя как женщина. В общении с ним она будто бы и не выходила из того образа матери, который неосознанно на себя принимала при общении со своими детьми.
Егор Александрович, всегда суетливый и слегка рассеянный, на звук открывающейся двери быстро поднял взгляд, который при виде её из сосредоточенного и даже хмурого стал по-детски приветливым и необычайно мягким – Елизавета не раз отмечала про себя, что люди, становясь взрослыми, теряют способность смотреть вот так непринужденно и открыто-доверчиво.
– А, вот и вы. Погода нынче чудо как хороша. Это та самая золотая осень, о которой пишут поэты, о которой писал Пушкин. Мне даже неловко в такую пору года давать уроки, заставляя детей в свободный для них день сидеть дома. Но я очень надеюсь, что они хорошо погуляли и смогут сосредоточиться на занятиях.
Елизавета приняла привычный с ним шутливый тон:
– Вы же знаете, Оля всегда будет прилежна и любопытна, а Катюша будет думать о своём, и вам нужно будет вновь придумывать разные уловки, чтобы её заинтересовать.
– Хорошо, я постараюсь.
Елизавета сняла шарф и подошла к шкафу, чтобы достать чистую скатерть для предстоящего обеда. Доставая её, она с неудовольствием отметила пыль на полу, которая осталась после утренней уборки комнаты детьми.
Комната эта, или гостиная, как продолжала называть её Елизавета, представляла собой большую угловую комнату дома, разделенную на две – непосредственно саму гостиную с диваном, буфетом, пианино и круглым столом посередине, и маленькую спальню для девочек с двумя кроватками, образованную большим шкафом и занавеской между ним и стеной. Сама же Елизавета спала на диване. Это была их единственная комната, остальные же комнаты её бывшего дома были отданы другим жильцам.
Быть может, Елизавета и смогла бы принять эту своеобразную справедливость, которую установила советская власть, отобрав у её семьи особняк и поровну поделив его между рабочими семьями (при этом Елизавете досталась самая большая комната дома, что вызывало зависть и злобу у некоторых жильцов), если бы не тот удручающий вид, который принял их некогда великолепный дом с античными колоннами, с красивым садом за окном и душистой сиренью около крыльца.
Сад был давно заброшен и остался лишь в памяти её и отца. И разве что могучие стволы и пышные кроны вековых лип, что росли рядом с домом, ещё несли в себе тень его былой красоты. Сирень была вырублена по причине того, что затеняла собой солнце комнатам у входа. Сам же особняк принял крайне заброшенный и неприглядный вид, и к тому же быстро наполнился зловониями.
Никто из жильцов, кроме неё, не ощущал его своим домом, тем местом, к которому стоит проявить заботу и уход. Вбивали гвозди где попало, обрывали обои на мелкие нужды или просто так, пачкали и ломали пол и стены. А однажды кому-то понадобились мелкие камушки или непонятно что, и он молотком отбивал их от колонн. В подобном варварстве Елизавета никак не могла уловить хоть какую-то хозяйственную пользу. Нет, жили здесь не с простым равнодушием к казенному имуществу, а с затаенной злобой на некогда бывшее поместье ненавистных «буржуев», которое досталось им не как отданное в собственность некогда чужое владение, а как завоёванная добыча.
Но больше всего Елизавету удручали сами люди, те, кого раньше называли русским народом. С детства в ней жил образ этого народа, созданный рассказами бабушки, матери, её любимой няни. Народ-страдалец, народ-богоносец. Ей рассказывали о той настоящей любви, на которую он способен, и которую редко можно было встретить среди людей её класса. Особенно ей запомнился сказ о том, как одна крестьянка утопилась, когда её суженого женили на другой, и она не в силах была видеть его вместе с супругой, живущих с ней рядом. Елизавета часто гадала, что могло побудить её на такой поступок: осознание ли невозможности своего счастья или нежелание разрушить чужое. Но, как бы то ни было, с самого детства крестьянка эта стала для неё примером самоотверженной любви, и в её глазах она была намного выше многих женщин из среды дворянства и интеллигенции с их психологией и порочностью вместо чувств.
Но соседи, люди, приехавшие из деревень средней полосы России, совершенно не соответствовали этому образу. Она всякий раз отмечала для себя, сколь мелочны, меркантильны среди них были отношения между супругами и что в них не было и тени тех высоких чувств, которые она воображала. Что та соборность, взаимовыручка, о которой ей рассказывали и о которых она много читала – совершенно отсутствовали в этих людях. И в противоположность её окружению и семье, всегда поддерживающей друг с другом связь и часто наведывавшим друг друга, здесь каждый жил сам по себе, в кругу своей недружной семьи, с подозрением и недоброжелательностью бросая взгляд на всякого проходящего в доме человека. А за общие посиделки и застолья они собирались не как дружные добрые соседи, а как случайные, чуждые друг другу люди, вином и водкой стараясь погасить ту разобщенность и скрытность, которые господствовали между ними.
Но главным их чувством была зависть. Елизавете казалось, что она по-прежнему виделась им «барыней», «домовладельцем», и потому ей часто предъявляли различные претензии по любому поводу.
В последнее время соседи особенно чутко стали относиться к музицированию её детей и к тем редким непродолжительным музыкальным вечерам, которые она устраивала.  Больше других злословила одна соседка, в присутствии Елизаветы намеренно громко и жалобно причитавшая на кухне: «От пианины этой житья нет», «мой Сашка как услышит её, когда нетрезв, так сразу петь песни начинает да барыню плясать. А если б не было её, пианины этой, спал бы себе спокойно, и жили бы мы мирно и дружно».
В прошлый музыкальный вечер стучала она в дверь Елизавете и обзывала её по-всякому, хотя в это время, да и после, когда Елизавета с детьми прекратила игру, муж её по-прежнему пел и плясал, и было это куда громче, чем сонаты Шопена и Листа, которые они играла до этого.

Елизавета, повесив скатерть на спинку стула, стала искать половник для супницы, которого не оказалось в буфете. Она продолжила разговор:
– Сегодня у вас ведь урок географии? Куда вы на этот раз отправитесь с детьми, и посещение какой страны я вновь пропущу по причине своей занятости?
Егор Александрович вдохновенно отвечал:
– Знаете, это одна из самых удивительных стран – Япония.
Елизавета улыбнулась:
– А в этой стране вы ещё не бывали. Вы с моими девочками, и каждый раз без меня, кстати, были в Испании, в Африке, в Южной Америке, а Японию ещё не посещали. Я бы очень хотела туда отправиться вместе с вами, но мне нужно готовить обед.
Егор Александрович каждый раз с большим чувством и упоением делился тем, о чём недавно узнал, и что относилось к общему, а не к частному:
– Знаете, когда я читал про Японию, я проникся таким уважением к её культуре и к её жителям! Вот, например, поразительна чистоплотность и самоуважение у японского крестьянина. Как он весь день трудится в поле, в воде, собирая рис, под палящим солнцем, от которого только широкая шляпа прикрывала его. И как после такого тяжёлого рабочего дня, в грязи и поту, он идёт домой, а там его ждёт большая бочка, огонь, и он залезает в эту бочку, моется в ней, и уже чистый, в белом одеянии он заходит в такой же чистый и опрятный дом.
Удивительно – такой тяжёлый и грязный труд, и такой порядок и чистота в доме! Я обо всём этом расскажу вашим девочкам. Надеюсь, они это запомнят, и захотят поддерживать такое же отношение к себе и к своему дому, сколь много времени ни отнимала бы у них работа и прочие жизненные заботы.
Необычайная живость украсила спокойный облик Егора Александровича. Крайне непрактичный, живущий в общении с людьми и с книгами, он трудно встраивался в крайне стесненные условия жизни, и Елизавета ему с удовольствием помогала в его практических делах. Однако после недавнего возвращения из ссылки он стал более самостоятельным и, быть может, из-за этого Елизавета порой смотрела на него другим взглядом. Но сейчас она по-прежнему была в роли матери для него и для своих детей.
– Вы прекрасный педагог, Егор Александрович, и я так рада, что вы согласились учить моих девочек. Жаль, что я не могу присутствовать на ваших уроках. Что ж, пойду готовить обед. А, вот и Оля, уже готовая к урокам! А где же Катюша? Опять куда-то убежала?
Всегда серьёзная Оля, отодвинув занавеску, вышла из спальни, переодетая в домашнее байковое платье. В руках она держала книгу и тетради.
– Я за ней не слежу. А она опять испортит нам урок.
Елизавета взглянула на Егора Александровича:
– Непоседа вновь куда-то убежала. Пойду посмотрю в коридоре, а вы подождите нас.
Тут дверь распахнулась, и в комнату вбежала радостная Катя, напевая песню:
– Когда дышала гибелью земля, когда луганский слесарь Ворошилов водил полки по скошенным полям…
Елизавета всплеснула руками и встревоженно спросила:
– Катенька, где ты это выучила?
– Это мальчишки наши поют, они пригласили меня в свой отряд! Говорят, что я могу быть вместе с ними. И я быстро выучила их песню.
Елизавета переглянулась с Егором Александровичем. А Катя не переставала щебетать:
– А завтра мы пойдём на товарищескую уборку парка. Мы будем убирать листья!
Елизавета ответила строже, но всё так же мягко:
– Катюша, не забывай, завтра мы идём к обедне, а после мы пойдём гулять по парку и устроим там маленький конкурс на самый красивый венок из листьев.
Катя, убежав в спальню переодеваться, продолжала оттуда говорить:
– Нет, мальчишки наши не признают это, мы займёмся по-настоящему полезным делом – уборкой парка. Ведь листья мешают людям ходить, они сырые и грязные.
Елизавета мягко ей возразила:
– Сейчас они сухие и очень красивые, и я вам завтра покажу лучшие места, где самые большие ковры из листьев, в которых можно легко спрятаться. Всё, я пойду готовить обед, а вы учитесь и слушайте во всём Егора Александровича.
Сказав это, Елизавета ушла готовить обед, а Егор Александрович, дождавшись Катю, приступил к занятиям.

И вот они вчетвером сидят за обеденным столом. На столе накрыта терракотовая кашемировая скатерть, на ней стоят молочного цвета фаянсовые чашки, супница, плетеная хлебница со свежим нарезанным хлебом, английский чайник. Елизавета, как всегда дома особенно нарядная, в белой батистовой блузке и чёрной юбке, разливает чай.
Звуки наливаемого чая, запах душистого хлеба, оживленные беседы с Егором Александровичем, вопросы Оленьки, щебетание Катюши – всё напоминало Елизавете те обеды, которые были раньше, несколько лет назад, только на месте Егора Александровича был её супруг... А до этого, когда Катюша была ещё совсем маленькая и лежала в кроватке, за столом сидели её бабушка и дедушка – отец  и мать Елизаветы…
– Мамочка, тебе не понравилась песня, которую я пела? Её часто поют наши мальчишки.
– Это военная песня, Катюша.
– А разве это плохо?
– Нет, но мне как женщине и невоенному человеку больше нравятся другие песни.
Катя, бросив щипцами сахар в чай, продолжила осыпать её вопросами:
– А вдруг я стану военной?
– Тебе ещё нужно учиться, а потом ты поймёшь, кем ты хочешь стать.
– Но я уже сейчас хочу начать выбирать кем я стану.
– Хорошо, выбирай, только не спеши с выбором.
– И песня мне эта очень нравится! Она такая… Бодрая! И я хочу дружить с мальчишками, а не как Оля, драться и враждовать.
Егор Александрович поддержал её:
– Правильно, молодец Катя, нужно дружить с ребятами. И петь нужно разные песни. Военные песни, марши, они дух поднимают.
Оля, намазывая масло на хлеб, хмуро ответила:
– Эти мальчишки гадкие, они только хулиганят и всё портят, и кошек бьют. А сегодня я увидела, как они довели до слёз одного мальчика, называя его жидом. Я увела его от них, и попросила его забыть о произошедшем, а он…
Оля осеклась, увидев, как изменилось лицо мамы. Она поняла свою ошибку: это нехорошее слово, которое она произнесла и которое ни в коем случае произносить было нельзя. Но её ранний волевой и острый характер, постоянные конфликты в школе и с соседскими детьми искали поддержки взрослых, укрепления тех принципов, заложенных ещё в раннем детстве, которые она упорно отстаивала.
За столом воцарилась короткая пауза. Елизавета строго посмотрела Оле в глаза:
– Оля, никогда не произноси такие слова, любые ругательные слова. Видишь, как неловко, неудобно все себя чувствуют сейчас. Ты часто говоришь, что тебе хорошо дома, что у нас не так как у других. Так вот, это во многом потому, что мы с Егором Александровичем и Катюшей никогда, ни при каких обстоятельствах не произносим эти слова. Как только мы начнём их произносить, все наши беседы и встречи увянут, как вот эти листья за окном, и ничего от них не останется. Не будем, Оленька, больше к этому возвращаться. Просто пообещай себе больше никогда так не делать и дай себе слово, что ты впредь будешь произносить только добрые слова.
И чтобы Оля не ощущала себя неловко, Елизавета продолжила вести беседу, как будто ничего не произошло:
– Егор Александрович, сегодня мы заканчиваем наш концерт раньше, и я уже около восьми часов буду дома. Давайте сегодня все вмести проведём небольшой домашний концерт. Девочки по ним очень соскучились.
Домашние концерты эти – самые счастливые часы в жизни Егора Александровича, и он всегда их очень ждал, что прекрасно знала Елизавета.
– С огромным удовольствием, Елизавета Андреевна. Сегодня вы где играете?
Елизавета работала скрипачкой в музыкальном коллективе. Кроме своей непосредственной работы, она старалась, когда возникала такая возможность, подработать на свадьбе, на похоронах или на любых других мероприятиях.
– Сегодня мы играем в кинотеатре. Репертуар наш неизменен – вальсы Штрауса.
– Я спрашиваю это потому, что готов взять на себя заботу о составлении репертуара на этот вечер и не хочу, чтобы он пересекался с вашей работой. Оля, Катя, принимаю ваши заказы!
Катя весело закричала:
– Марши, военные марши!
Елизавета негромко обратилась к Оле:
– Пусть музыку ты не любишь, но вдруг есть такое произведение, которое подходит к той книге, которую ты будешь читать во время нашей игры.
Она не назвала книгу, так как знала, что Оля не любит, когда смотрят, что она читает, воспринимая круг своего чтения как что-то очень личное. Хотя они часто читали вслух в кругу своей маленькой семьи и потом все вместе обсуждали прочитанное. Почти всегда это были классики русской литературы.
– Я не знаю такой музыки. Но хорошо, пусть этот будет какой-нибудь марш.
Елизавета повернулась к Егору Александровичу:
– Вы сможете исполнить наш заказ и сыграть для нас один марш?
Егор Александрович счастливо улыбнулся:
– Я постараюсь.

III

В поздний осенний вечер окно старого и с виду заброшенного, но всё ещё сохранившего остатки былого великолепия дома было залито тёплым светом из большого тканевого абажура. На диване, стоящем в углу комнаты, сидит девочка с книгой, а за круглым столом рядом – ещё одна девочка помладше, а возле неё женщина, их мама. Большие, выразительные глаза этой женщины с той девичьей открытостью, которая обладает даром видеть только хорошее, наблюдает за игрой мужчины на фортепиано. Улыбка её – не как украшение лица, а как выражение доброты – была едва заметна, и потому особенно очаровательна. Девочки так же, как и их мама охвачены музыкой, но воспринимают происходящее, в отличие от неё, ещё по-детски беззаботно, без того осознания ценности момента, которое рождается у взрослых. Все они объединены единым чувством покоя, тихой радости и той сложной гаммой чувств, что несёт в себе музыка, но ощущает их каждый по-своему.
За окном барабанит дождь, гудит встревоженный ветер, но наперекор им, наперекор всему злому, что сокрыто в неспокойной ночи, льются из комнаты этой звуки мелодии «Красного сарафана». Певучесть, нежная мелодичность, грустная незамысловатых слов, вплетенных в музыку, рождали в каждом из них то особое поэтичное настроение, когда негромкая радость окутана добротой и повита печалью.
Егор Александрович играл на фортепиано любимую песню Елизаветы, и на протяжении всей игры иногда робко поглядывал в её сторону, и, будто боясь быть уличённым, тут же переводил взгляд на детей.
Под конец песни, не удержавшись, Елизавета тихо подпела мелодии, медленно покачивая головой.
И я молодёшенька была такова,
И мне те же в девушках
Пелися слова.

И с особенным наслаждением пропевая такое ласковое и доброе слово «молодёшенька». Счастливая улыбка осветила её – и неосознанно, не в силах не поделиться с кем-то этой сердечной ласковостью, она обняла Катюшу и потрепала её за волосы.
Музыка стихла. Раздались аплодисменты. Егор Александрович смущенно поднялся со стула:
– Елизавета Андреевна, пожалуйста, теперь вы.
Елизавета села на стул и приготовилась играть мазурку Шопена номер 17 ля-минор. Она знала, что этот её образ – самый любимый у Егора Александровича, и живо представила его влюблённый и застенчивый взгляд, его восхищение её игрой и его зачарованность таинством музыки, которая, считала она, лишь одна способна дарить возможность жить одними чувствами с другими людьми. Одной лишь музыке она могла поверить свои самые сокровенные, никому и никогда не выказываемые, и порой даже себе, мечтания, образы и чувства.
Перед тем, как начать играть, она обернулась. В осиянии её лучистых глаз мелькнул Егор Александрович, потом Катюша, потом Оленька, и она увидела, как всем им радостно видеть её такой счастливой. И вдруг она вспоминала ту атмосферу влюбленности, которая окружала её в девичестве. Охваченная её волнующим счастьем, но теперь уже с тенью пережитого, когда пронизано оно тоской об ушедшем и давно невозвратном, взяла она первые аккорды…
Музыкальный вечер закончился, и он задал совсем иное настроение, нежели то, с каким собирались его встретить, и никто не вспомнил о маршах, о которых просили Егора Александровича. Он вышел из комнаты, чтобы вскипятить воду для чая, а девочки сели с мамой на диван и начали шептаться с ней. Однако вскоре разговор, по всей видимости, принял иное направление, и комната наполнилась детским смехом.
Егор Александрович вошёл в комнату с чайником и, поддерживая общий смех, широко улыбнулся:
– О чём же вы тут шепчетесь без меня?
Елизавета встала и подошла к столу:
– Это наши девичьи секреты. А вы пока что садитесь с девочками на диван, а я разолью чай.
Егор Александрович, задержавшись около неё, и, не умея быть молодецки-весёлым и по-детски дурашливым, сказал с характерной для него задушевностью и теплотой:
– Как уютно стучит дождь в окно, и как странно шумят листья, будто звуки эти из прошлого, из благословенного детства. Вы играли сейчас, Елизавета Андреевна, и я вновь перешагнул туда и испил из его чистого родника. И вновь на ум пришли эти простые и мудрые слова: «Не говори с тоской: их нет; но с благодарностию: были».
Егор Александрович сел между девочками. Оля, усевшись поудобней в углу дивана, обратилась к нему:
– Это Жуковский. Мы с Катей учили этот стих. А что у вас было в детстве? Вы так часто его вспоминаете.
– Ничего особенного, Оля, как у всех, как у вас с Катей: я просто вдыхал его ароматы и запахи, а воздух, которым я дышал, был воздухом материнской любви: самой чистой и светлой. Запомните, девочки: главные радости жизни состоят не из громких и ярких событий, а из душевных и уместных этой минуте мелочей. Из сердечной беседы, из общей дружной игры, из разделённых с нашими близкими чувств…
– Егор Александрович, а расскажите нам сказку, – вдруг воскликнула Катя.
– Да, расскажите, пожалуйста, – попросила Елизавета, – а после прошу всех садиться за стол за наше последнее в этот вечер чаепитие.
Егор Александрович, по очереди оглядывая всех, начал свой стихотворный сказ:
Здравствуй, город величавый
Город строгий, город славный!
Платья белые церквей,
Средь желтеющих полей.
И дворцовые громады
Рядом с вековой дубравой.
В небе колокольный звон
Разливается кругом.
Сила кроткая и стать,
И святая благодать
Град мой, в облике твоём.
В цвете белом, голубом
Ты, как сказка, чист и ясен,
И чарующе прекрасен.

Так встречал родной свой град
Тихой радостью объят
Емельянович Степан,
Возвращаясь с дальних стран.
…

И рассказал он девочкам сказку в своих стихах «Аленький цветочек», которую соединил он со «Сказом о граде Китеже»:
Град пресветлый, град мой славный
Ты незримый, несказанный
Чистых сердцем освяти,
Нас же, грешных, просвети.
…

Так заканчивал сказку Егор Александрович, когда все сидели за столом и допивали чай. Елизавета, строгая к порядку, спохватилась, взглянув на часы, что висели над фортепиано:
– Девочки, приберите со стола, идите умываться и ложитесь спать. Уже позднее время, а вы помните, что завтра мы с вами идём к обедне.
В этот вечер на Елизавету нашло то редкое поэтическое и вдохновенное настроение, когда она говорила особенно восторженно и порой даже слишком литературно. Когда девочки пошли укладываться спать, она обратилась к Егору Александровичу:
– Вы приходите к нам, почаще приходите. Не думайте, пожалуйста ни о том, что можете нам как-то помешать, обременить нас. Я говорю это без какой-либо мысли показаться гостеприимной или добродетельный, а говорю это для того, чтобы вы никогда не сомневались в наших самых добрых чувствах к вам. С вами так хорошо – раньше на таких вечерах и встречах мне всегда хотелось показать себя сложнее, чем я есть – поэтичной, утончённой, а с вами – быть проще, ведь и с собой наедине я всё усложняю и запутываю, а с вами мне так ясно и спокойно. И просто хочется поддерживать вас во всём, и в ваших музыкальных вкусах, и в ваших беседах.  И девочкам с вами так хорошо, вы давно стали для них лучшим другом.
И вдруг глаза её накрыла наволока тревоги – и наполнила их всклень, мигом сметая тот тонкий и возвышенный мир искусства, которым она оберегала себя от действительности:
– Егор Александрович, ведь сейчас мы живём совсем не так, как жили раньше: частые гости, счастливые встречи, совместные игры детей. Всего этого уже нет. Вы сами знаете, как и почему уходят, исчезают люди. Знаете, недавно Оленька, после нашего вечернего чтения книги, взяла дневник и прочитала некоторые свои детские записи за 1929 год, и мы с ней окунулись в ту, прежнюю жизнь, когда ещё был с нами наш папа.
И даже в то горестное время у нас было столько маленьких радостей: вот в один день мы всей семьей ходили к обедне в церковь Неопалимой Купины, которая вскоре была снесена, в другой день ездили к Капотским, где у детей были танцы, шарады, и они устроили конкурс чтения стихов Пушкина. А вот через неделю мы поехали в Сокольники к нашей тётушке и всей семьёй гуляли там в лесу, собирали цветы, а в следующее воскресение ходили в гости к Вернадским, где Оля с детьми играла в лапту, а Катюша всех смешила за обеденным столом. А именины, а Пасха, а Троица, а Рождество… Как мало осталось от этого мира, и потому мы с девочками должны ещё бережней относиться к вам и к той дружбе, что нас с вами связывает. Помню, вы полушутя говорили мне, что русским меньше всего свойственна дружба, которая требует от человека постоянства и внимательности к людям. Давайте же станем исключением из этого правила.
– Я уже не имею права так говорить, после всего того, что сделали для меня вы и многие мои знакомые, когда я бы там… На востоке. Вы – самое дорогое, что есть у меня и…
Егор Александрович смутился. Елизавета хотела посмотреть ему в глаза, но он опустил их, поправляя что-то на столе. Совсем другие мысли, но уже земные, постыдные, пришли ей на ум: «Почему он один? Ведь он мог стать прекрасным отцом, мужем. Быть может, он мечтает им стать для нас? Может, самой сделать первый шаг? Но что будет, если я ошибаюсь и тем самым разочарую его и всё разрушу? Наверное, я способна его полюбить, но что же он молчит, почему избегает меня?»
И она устыдилась себя, замечая, что всякий раз, когда в ней особенно громко начинает звучать голос сердца, то есть её самой: всего самого дорогого и исповедального, что она считает собой, своей личностью и тайной для других, тут же даёт о себе знать другой голос, вернее, поток мыслей, незвучащий, непроизносимый в себе, который пытается заглушить, опорочить её истинное «я», прикрытое от других одеянием привычек и характера.
«Из какого же сора рождается и подвиг, и любовь, и жертвенность, и лучше не знать, не пытаться проникнуть в то, что там, в тайниках души творится в человеке. Важно то, что родилось из него» – так подумала Елизавета и вернулась к начатому разговору, к тому страху, который преследовал её ежедневно и с которым она уже давно свыклась жить:
– Егор Александрович, если вдруг со мной что-нибудь случится, то я была бы счастлива, как здесь, так и там, если бы они (Елизавета перевела взгляд на спальню) оказались рядом с вами… А впрочем, они, то есть те, другие, этого не допустят, у них есть для этого специальные учреждения…
Она выдержала паузу, ловя взглядом его понимание, тем более что он уже был там, и столкнулся с ними, и со всем тем, что происходит в стране. Егор Александрович молчал. «Иногда твёрдое слово поддержки, пусть даже одно слово или короткая фраза важнее самых пышных и чутких речей. Одной чуткости недостаточно, нужна ещё и решительность» – подумала Елизавета и тут же простила его молчание и его отведённый взгляд, зная, что он всегда поддержит их и поможет им, невзирая на последствия для себя. И она продолжила говорить всё то, что её беспокоит:
–  Удивительно, девочки мои всегда рядом, они слушают ту же музыку, читают те же книги и, мне кажется, я люблю их одинаково и неизменна с ними в главном. Но сколь же они различны!
Катенька у нас тянется к людям, она вглядывается, вслушивается, вдыхает все запахи жизни, и ей уже стал тесен наш круг. Она вся распахнута для этого мира. Так пусть же она идёт к нему. Знаете, я не сомневаюсь в ней, в её нравственной целостности, несмотря на её кажущееся легкомыслие. В ней столько внутреннего, сердечного добра, в таком раннем возрасте она уже так тонко чувствует поэзию, музыку. Нет, она не растеряет себя, войдя в эту чуждую нам жизнь, что сейчас созидается. Главное, сохранить с ней душевный контакт, поддержать её.
Меня больше беспокоит Оленька. Ей трудно будет жить и ладить с людьми. В ней так рано развился сильный характер, чувство собственного достоинства и ощущение личности. Она не промолчит, не стерпит. Знаете, я боюсь за неё… И её минорный строй души: она больше любит печальное и гонимое, нежели радостное и красочное. Наверное, она та самая тургеневская девушка…
Егор Александрович поднял взгляд и твёрдо посмотрел ей в глаза:
– Вы не бойтесь, Елизавета Андреевна, я всегда буду рядом, и в случае, если вас не будет здесь, а они останутся… В любое время трудно человеку, и много нужно душевных сил и убеждённости в тех принципах, по которым вознамерился жить, чтобы пройти свой путь достойно. А мы с вами в какое время родились? Война, революция, вот эта новая жизнь, для которой мы оказались лишними, мешающими ей набирать свои силы… Давайте же будем с вами всегда уповать на Бога. Однако, как нам всем известно, бережёного Бог бережёт, и потому в словах и поступках своих будем же более разумными и осторожными. В той, старой жизни, мы так легкомысленно и непродуманно жили… Хотя с нас-то, юношей и девушек того времени, спрос невелик.
И, выдержав паузу, продолжил полушёпотом:
– «Кесарю кесарево», да вот только теперь «кесарево» состоит не только из материального, которого у нас уже давно как не осталось, но и из духовного. Но в вашей профессии трудно от вас требовать что-то… Пусть же Оленька и Катюша изберут такой род деятельности, где это «кесарево» как можно меньше касается их самих. Мне кажется, Оленька могла бы стать хорошим врачом, но уж тут как сложится её жизнь… Да и этот запрет на получение высшего образования для детей «бывших»…
И тут, ещё более понизив голос, Егор Александрович прошептал:
– Мы с вами живём в эмиграции, только здесь, в своей России. Мы – эмигранты на своей родине.
Они услышали, как скрипнула кровать – видимо, кто-то из девочек уже ложился спать. Елизавета Андреевна обернулась в сторону спальни и со свойственной ей живостью воскликнула:
– Молодцы, сейчас и я буду собираться ко сну.
Егор Александрович встал и тоже обратился к девочкам:
– Ну что, вы уже легли спать? Могу я с вами попрощаться?
Услышав одобрительные крики, он вошёл к ним в комнату. Комната эта состояла из двух маленьких кроватей, разделённых тумбочкой, на которой стояла лампа, а рядом с ней лежала стопка книг, а также любимая игрушка Кати – маленький медвежонок, которую ей подарила бабушка. В углу висела икона, а на стенах были развешаны картины Левитана из печатного альбома. Окон в этой комнатке не было.
Катя, увидев Егора Александровича, задорно воскликнула:
 – А вы пойдёте с нами завтра в парк? Я вам сплету самый красивый венок, вы только приходите!
– Да, и вы нам говорили, что покажете японское искусство из цветов и листьев.
Оля, уже считая себя взрослой для таких игр, тем не менее была заинтригована обещанием Егора Александровича научить их одному из искусств Японии.
За обедом Егор Александрович говорил им, что у него в воскресенье назначена встреча и он не может пойти с ними гулять, о чём, девочки, видимо, забыли. Но он почувствовал, что не в силах разочаровать их, огорчить их отказом, и потому, не раздумывая, согласился пойти с ними на прогулку в парк, оставив на завтра решение о том, как ему отменить уже давно назначенную встречу с одним влиятельным писателем и журналистом, на которую он обещал непременно прийти:
– Конечно, я приду, раз вы меня приглашаете. Мы с вами будем изобретать различные композиции из листьев и веток, в Японии это искусство называется икебаной. И потом мы все вместе выберем самую красивую и необычную композицию. А судьёй будет ваша мама. Вы знаете, что она у вас самая справедливая.
– Как же хочется туда, в Японию, и как жаль, что она так далеко, и что туда могут добраться только самые отважные! – воскликнула Катя, вспоминая предостережения Егора Александровича на её озвученное желание непременно съездить туда во время школьных каникул.
– Не нужно об этом жалеть, Катя. Там нет такой осени как здесь, такой щедрости и необъятности природы, таких уютных парков, укутанных коврами листьев или снега. Да, там многое будет для вас интересным и занимательным, но, поверьте, оно навсегда останется для вас чужим и далёким…
И вдруг замолчал он, в наступившей тишине прислушиваясь к чему-то. И с особой теплотой и растроганностью вновь обратился к девочкам:
– Послушайте, как убаюкивающе барабанит дождик в окно. Не все его любят, но просто не понимают они, что он идёт для других, для тех, кто живёт и работает на земле и дарит нам её богатства. И в этих звуках дождя видят они для себя доброе предзнаменование.
Капля дождевая
Говорит другим:
«Что мы здесь в окошко
Громко так стучим?»

Егор Александрович, улыбнувшись, вопросительно посмотрел на детей:
– Девочки, мы с вами учили этот стих.
Оля продолжила стихотворение, а Егор Александрович подхватил его последние строки:
Отвечают капли:
«Здесь бедняк живёт;
Мы ему приносим
Весть, что хлеб растёт»

Егор Александрович потрепал её по плечу:
– Молодец, Оля. Вот поэтому под дождь так хорошо спится. Спите, девочки, добрых вам снов.
Попрощавшись, он вышел из детской спаленки и стал собираться домой, в то время как Елизавета пошла к девочкам, чтобы перекрестить их и пожелать им доброй ночи.
 
Вскоре он стоял на пороге комнаты и прощался с Елизаветой. И она вновь ощущала в нём тот прежний страх перейти установленные между ними границы, нарушить дистанцию. Этот же страх она ощущала и в себе.
– Знаете, всегда так трудно прощаться после столь душевного и уютного вечера, – говорил он, – и не знаешь, что сказать, лишь обычные устоявшиеся фразы приходят на ум, а всё, что нужно было сказать, уносишь с собой.
– А вы не говорите ничего, кроме, разве что, пожелания мне добрых снов. Вы просто улыбнитесь мне.
– Да, так просто? – смущенно и застенчиво улыбнулся Егор Александрович.
– Да, и не нужно ничего придумывать. А те слова, которые мы друг другу не сказали, мы потом додумаем друг за друга. Всё то, что вам приятно слышать, или что вы бы хотели услышать от меня – о том я и думаю сейчас.
Егор Александрович засмеялся, пожелал ей доброй ночи, и, резко развернувшись, быстрой походкой ушёл вглубь неосвещенного коридора.
«А что было бы, если бы он стал отцом для моих девочек?» – мелькнула у неё в голове неозвученная мысль.
Вдруг она увидела соседку, которая к ней неслышно подошла. Она взглянула ей в лицо, и с удивлением заметила мокрые от слёз глаза. Не успела она подумать о том, что могло случиться, как та ей сунула ковшик в руки и сказала:
– Так хорошо вы пели нынче, спасибо вам, как же хорошо вас слушать. Вы ещё играйте такие песни, наши, народные. Возьмите грибов, муж мой насобирал давеча. И вы заходите к нам почаще, а то лишь поздоровайтесь да пройдёте мимо.
Елизавета растрогано посмотрела ей в глаза, но та, не дожидаясь слов благодарности, развернулась и ушла к себе.
«Это я виновата, это я себя так поставила в отношениях с ними. Проще всего уйти в эмиграцию, как назвал наше положение Егор Александрович, чем общаться и ладить с людьми. Обязательно завтра с девочками зайдём к ней» – так думала Елизавета, когда после молитвы укладывалась спать.
Она почувствовала, что девочки ещё не спали, а значит, о чём-то думали или мечтали, и она от всей души пожелала им, чтобы этот вечер оставил в них след, и вошёл в вереницу самых поэтичных и счастливых воспоминаний, к которым так часто обращается человек в трудные для него минуты жизни.