Дилемма Кантора - Карл Джерасси

Дилемма Кантора - Карл Джерасси
Cantor's Dilemma - Carl Djerass


«Было 3:14 утра, когда профессор И. Кантор сел за небольшой стол и начал строчить на единственном листе бумаги, который он смог найти в ящик стола. Возможно, это был первый случай в истории, когда идея открытия, заслужившего Нобелевскую премию излагалась на обратной стороне квитанции из прачечной”. «Дилемма Кантора» — это история о научной бескомпромиссности, одновременно элегантная и жёсткая. Когда Профессор Исидор Кантор обнародует свой последний прорыв в исследовании рака, научное сообщество гальванизировано. Но чтобы провести эксперимент, который подтвердит блестящую гипотезу Кантора и принесёт ему Нобелевскую премию, потребуется золотая рука его самого многообещающего научного сотрудника, доктора Джеремайи Стаффорда. Только такой инсайдер, как Карл Джерасси, за плечами которого долгая карьера всемирно известного учёного, мог так реалистично описать ту жестокую конкуренцию, которая заставляет научных суперзвёзд манипулировать экспериментальными результатами, а также то давление, под которым работают молодые сотрудники. «Дилемма Кантора» - это также история об испытаниях нового поколения молодых женщин, пробивающихся в мужской мир: Селли Прайс, невеста Стаффорда, стремящаяся к многообещающей карьере в области биохимии насекомых; её наставница Джин Ардли, которая надеется стать самой молодой женщиной-членом Национальной академии наук; и Пола, тетя Селли, которая открывает для Кантора увлечения за пределами научного мира - камерную музыку, эротическое искусство и её саму.


ДЛЯ МОИХ САМЫХ ВЕРНЫХ ЧИТАТЕЛЕЙ,
ДИАНА И ЛИЯ МИДДЛБРУК,
И ДЛЯ ТЕРРЕНСА ХОЛТА
Джерасси, Карл


1

  — Чёрт, — пробормотал он, прижимая руку к пульсирующему колену. Он доковылял до ванной, нащупывая правой ладонью стену. Не нужно разбираться в нейробиологии, чтобы знать, что фотохимическая стимуляция сетчатки — самый верный способ проснуться.
     Дома он отлично сориентировался бы и вслепую: направо от кровати; четыре шага вдоль её края, задевая матрац левой ногой; три шага по пустому пространству, потянуться правой рукой к стене; потом прямо к двери в ванную, левой рукой нащупать умывальник и, наконец, правой ногой осторожно коснуться основания унитаза. Приседая на корточки, чтобы опорожнить мочевой пузырь, с закрытыми глазами, он использовал время и темноту, чтобы сохранить последнее воспоминание об уходящем сне. Сосредоточение внимания на прерванном сне, как и не включение света, сохраняли возможность возвращения к нему.
       Однако этой ночью он находился на незнакомой территории: гостиница «Шератон Коммандер» в Кембридже, напротив Гарвардской площади, и здесь он чувствительно ушиб колено. Пока он тёр его, сидя на унитазе, в тишине отчётливо был слышен звук нескольких последних ударов мочи. Боль полностью разбудила его, вернув мысли к лекции. Внезапно его поразило. — Боже мой, —  подумал он, потянувшись к выключателю, —  точно! Как я мог это пропустить? —  На мгновение ослеплённый светом, он потянулся к халату, висевшему позади двери.
   Было 3:14 утра, когда профессор И. Кантор сел за небольшой письменный стол и начал строчить на единственном листе бумаги, который он смог найти в ящике стола. Возможно, это был первый случай в истории, когда идея, достойная Нобелевской премии, излагалась на квитанции из прачечной.
 

2

 
     Не такая уродливая, как саркома Капоши, и не такая известная, как саркома Рауса, саркома Краусса отличалась тем, что её первооткрыватель, гарвардский раковый профессор Курт Краусс, был вполне ещё жив. Его саркома стала одной из классических моделей, на которых в первую очередь испытывают большинство новых химиотерапевтических средств. Если новое соединение не уменьшало саркому Краусса, у него было мало шансов на дальнейшее изучение.
     Слухи в области рака имели свойство очень быстро доходить до лаборатории Краусса. Лучший способ превратить слухи в реальность — или отправить их в забвение — состоял в том, чтобы представить свои выводы на обеденном семинаре Краусса.
— Айси, — позвонил Краусс, — ходят слухи, что Вы балуетесь новой теорией онкогенеза.
— Вряд ли я назвал бы это баловством, — ответил Кантор, — я отношусь к этому чертовски серьёзно, хотя это всё ещё гипотеза.
     На первый взгляд концепция Кантора была относительно простой. По его мнению, вездесущим виновником должен быть белок. Прежде чем он смог бы нанести ущерб, белок должен был проникнуть в клетку через одну или, часто, несколько клеточных мембран. За одним редким исключением все такие клеточные мембраны допускают транслокацию только в одном направлении. Для Кантора это было ключом: что, если химическое изменение, предположительно вызванное мутацией, допускает двустороннее проникновение канцерогена в нормальные клетки? Тогда один злоумышленник мог ворваться в клетку, причинить вред, выйти, войти в следующую клетку и в следующую… Сигналом, ответственным за односторонний транспорт белков через клеточные мембраны, всегда является структурный сегмент вблизи конца белковой молекулы со "свободной" аминогруппой. Из двадцати известных аминокислот, составляющих белковую молекулу, только одна — аргинин — имеет три таких "свободных" аминогруппы, присоединённых к одному атому углерода. Ключевое предположение Кантора заключалось в том, что мутации, вызывающие изменения в составе аргинина белковых молекул, были ответственны за внезапное открытие двусторонних белковых каналов.
    — И? У Вас есть способ проверить это? — Краусс сразу нашёл слабое место Кантора. Он ещё не придумал ни одного эксперимента, который мог бы продемонстрировать правильность его гипотезы, а гипотеза без доказательства иногда хуже, чем бесполезна — она может быть опасной. Человек может провести остаток своей экспериментальной жизни в погоне за радугой.  С неохотой Кантор признал это.
— Нет, я ещё не придумал, как проверить это предположение. Но я работаю над этим.
— Пока Вы работаете над этим, почему бы Вам не прийти и не рассказать нам всем о своей серьёзной гипотезе? — в трубке отчётливо было слышно хихиканье Краусса, — может быть, мы сможем избавить Вас от необходимости тестировать её.
   Когда людей приглашали выступить на еженедельном семинаре Краусса, они приходили. Три недели назад Кантор получил травму колена в Кембридже, и теперь, на следующее утро, он завтракал в кафе "Брэндивайн", просматривая свои записи. Поначалу он волновался о том, выдержит ли его гипотеза какое-нибудь из печально известных критических замечаний Краусса — этот человек мог быть безжалостным даже к своим друзьям, — но после утреннего мозгового штурма в туалете Кантор чувствовал себя в высшей степени уверенно. Он не собирался рассказывать о своём озарении — эксперименте, который превратит гипотезу в неопровержимый факт — Краусу или кому-либо ещё в Гарварде. Это должно было подождать, пока эксперимент не будет осуществлён. Но Кантор был уверен, что это сработает. Он интуитивно чувствовал, что это было слишком красиво, чтобы не сработать.
     Империей Краусса была Гарвардская медицинская школа в Бостоне. Кантор решил провести ночь в Кембридже, а не в Бостоне, потому что он хотел нанести один из своих редких визитов на химический факультет другой стороны Гарвардской площади — академического рва, разделяющего несколько школ Гарварда. Там учёные иногда работали годами в тесно связанных областях, лишь изредка опуская подъёмный мост между соседними академическими вотчинами. Кантор, которому было под шестьдесят, имел международную репутацию клеточного биолога. Однако мало кто помнил, что он защитил докторскую диссертацию по органической химии, также мало кто помнил, как он превратился в биолога: его постдокторские исследования в Национальном институте здравоохранения были посвящены использованию методов радиоактивной маркировки для определения судьбы нового класса транквилизаторов у экспериментальных животных, но вскоре он переключился на работу с изолированными ферментами в гомогенатах тканей — это уже было совсем далеко от синтетической химии, которой он занимался в аспирантуре. Смертельный удар карьере в области химических исследований был нанесён в Пастеровском институте в Париже, где его безвозвратно увлекла бурно развивающаяся область клеточной биологии. Он с гордостью называл это в значительной степени автодидактическое преобразование — профессиональной деформацией. Точка зрения химика-органика — теоретическая и экспериментальная — сосредоточена главным образом на молекулах. Напротив, биолог рассматривает живую систему, как целое: клетка, лист, дерево. Ранние химические опыты Кантора в значительной степени способствовали его эволюционному слиянию в молекулярно-клеточного биолога.
   Первоначально целью его прихода на химфак Гарварда был просто визит вежливости к Конраду Блоху, старому другу со времён аспирантуры. Однако из-за вдохновения, нашедшего на него несколько часов назад, Кантор изменил свой утренний график. Блох получил Нобелевскую премию в 1964 году за объяснение того, как организм синтезирует холестерин, установив происхождение каждого из его двадцати семи атомов углерода. В последнее время он изучал образование искусственных везикул, окружённых фосфолипидными мембранами, очень похожими на те, что имеются в естественных клетках. Техника Блоха имела решающее значение для проведения лабораторных экспериментов по изучению того, как живая клетка позволяет определённым молекулам проникать внутрь, не диффундируя обратно, — эту же методику Кантор планировал использовать для проверки достоверности своей гипотезы. Используя свою методологию, Блох с коллегами продемонстрировали, что холестерин служит в организме не только источником стероидов, таких как половые гормоны или кортизон, но также выполняет вторую важную функцию: присутствие холестерина среди фосфолипидов снижает текучесть плазматической мембраны клетки, чтобы обеспечить ей оптимальную вязкость для одностороннего прохождения химических веществ внутрь клетки. Ещё более актуальным для гипотезы Кантора был известный факт, что мембраны лейкозных клеток более жидкие, чем мембраны нормальных лимфатических клеток. Было ли это связано с уменьшением количества холестерина в раковых клетках? У пациентов с хроническим лимфатическим лейкозом отмечается снижение уровня холестерина в крови. Кроме того, добавление холестерина к лейкозным клеткам снижает текучесть их мембран и уменьшает их злокачественность. Были ли это только совпадения? Кантор решил превратить визит вежливости в рабочую встречу с Блохом, который был известен щедрым вниманием к проблемам своих коллег. Что может быть лучше для этих утренних часов, чем бесплатная консультация с лауреатом Нобелевской премии?
   
     Комната для семинаров Краусса была заполнена аспирантами, постдокторантами и кое-какими посетителями с других факультетов. Некоторые ещё ели, но, судя по пустым чашкам, скомканным пакетам из-под сэндвичей, смятым бумажным салфеткам и прочему мусору, большинство уже закончили свой обед. Курт Краусс был явно раздражён. Как только Кантор пересёк комнату, Краусс встал. В комнате стало тихо.
— Профессор Кантор вряд ли нуждается в представлении, так что, ввиду позднего часа, — он бросил обвинительный взгляд на своего гостя, — я без лишних слов позову нашего оратора, чтобы тот просветил нас своей новой теорией. Айси, — он указал на Кантора, — Вам слово.
   Ни одна научная лекция никогда не проводится без слайдов или других наглядных пособий, особенно если нужно показывать химические структуры. Области исследования стали настолько сложными, темы настолько эзотерическими, что даже специалистам, разговаривающим со своими коллегами, приходится прибегать к оверхедам или проекторам. Кантор попросил только первое. С фломастерами в руках — один черный, другой красный — он начал рисовать на рулоне прозрачного пластика, прикреплённого к основанию проектора, его рисунки в сильно увеличенном виде появлялись на экране за его спиной в тускло освещённой комнате. Кантор гордился своим стилем лекций: его тщательно нарисованные фигуры и точно произнесённые слова органично сливались воедино. Его аудитория всегда была благодарна за то, что они могли следить за его презентацией и в то же время делать заметки — задача, которая часто была сложной с ораторами, которые неслись вперёд под аккомпанемент ударных команд: — Следующий слайд, пожалуйста.
    Курт Краусс мог наводить ужас в стиле покойного физика Роберта Оппенгеймера, с которым его часто сравнивали. Когда Краусс прошептал своему соседу в первом ряду сразу после того, как Кантор начал свою речь: «Мы должны научить Айси быть немного смиреннее в наших священных чертогах, не так ли?», — его голос вполне мог донестись до трибуны. Он также был известен — многие жертвы сказали бы: печально известен — своими прерываниями. Их безупречный расчёт времени обычно был нацелен на то, чтобы вызвать максимальное снижение эго докладчика. Кроме того, Краусс почти не сводил глаз с говорящего, многие объекты его пристального внимания утверждали, что никогда не видели, как Краусс моргал.
    Кантор не разделял этого убеждения, но даже если это была не правда, сегодня он чувствовал, что необходима дополнительная осторожность. Его теория была поистине оригинальной — настолько, что профессиональная ревность могла бы на самом деле заострить язык Краусса. Опоздание Кантора не сыграло ему на руку, особенно когда он понял, что совершил оплошность, упомянув во вступительном слове о причине своего опоздания - захватывающем совещании с Блохом. Для Краусса визит в университетский городок Кембриджа за Чарльз-Ривер перед появлением в его лаборатории был актом l;se-majest;, особенно когда об этом было объявлено публично.
    Использование Кантором двух цветов обычно было очень эффективным: красный был зарезервирован для обозначения ключевых точек, которые затем обрастали на белой поверхности черным. На этот раз, в течение первых нескольких минут он дважды ловил себя на том, что путает ручки и вынужден прерывать естественный ход своего выступления стираниями. Но на обычно безупречный стиль лекций Кантора повлияла не только дополнительная мера осторожности. Это было первое публичное обнародование его гипотезы, и он внезапно обнаружил, что его мыслительные процессы должны идти в двух параллельных направлениях: одному — публичному, другому — исключительно личному. Вслух он говорил о своей гипотезе; для себя он проверял каждое утверждение экспериментальным доказательством, которое, как он был уверен, он предоставит в ближайшем будущем. Пока что он не был готов поведать кому-либо, что он даже думает о такой экспериментальной проверке.
   По мере того, как лекция продолжалась, уверенность Кантора в задуманном им эксперименте переросла в убеждённость. Он восстановил внутреннее равновесие и, как в последней части симфонии, дошёл до крещендо. Краусс даже не вынул из ножен своей словесной рапиры, молча внимая Кантору в истинном восхищении: гипотеза действительно была интеллектуальным tour de force. Краусс уже мысленно репетировал подходящую похвалу, когда Кантор предоставил ему удобный случай вписать в историю Крауссовских преданий Гарварда одну из самых известных своих острот.
     Кантор, двигаясь взад-вперёд, с нехарактерной для него скоростью писал черным и красным на пластиковых листах, затем отступал назад, указывая на изображения, проецируемые на экране. Ближе к концу своего выступления он дважды подчеркнул слово «аргинин» красным цветом, а затем нарисовал его химическую структуру, чтобы привлечь внимание к трём инкриминирующим аминогруппам. Подводя итог, он ещё раз вернулся к этой ключевой аминокислоте и торжествующе рубанул два восклицательных знака за этим словом, на этот раз черным, а затем отвернувшись от экрана, раскрасневшийся и тяжело дыша, взглянул на аудиторию.
    Этикет таких научных бесед следует стандартному ритуалу; не имеет значение, лежит ли предмет изучения в области химии или клеточной биологии. Говорящий неизменно заканчивает выступление показом слайда с благодарностями, мало чем отличающимся от микросекундного кадра в фильмах, в котором упоминаются осветители, помощники, мастера-электрики и т. п., с их многочисленными именами. «Позвольте мне поблагодарить моих сотрудников, перечисленных на этом слайде, за мастерство и самоотверженность, которые сделали эту работу возможной; Национальный институт здравоохранения за финансовую поддержку; и вам - за внимание». В этот момент киномеханик выключает проектор и включает свет, аудитория небрежно или с энтузиазмом аплодирует, в зависимости от случая, и пока оратор возится со шнуром микрофона на шее, председатель встаёт, чтобы что-то шепнуть выступающему. После ожидаемого кивка, председательствующий поворачивается к зрителям. — Доктор X любезно согласился ответить на вопросы. Кто-нибудь желает задать вопрос? — и, не переводя дыхания, сам же переходит к первому вопросу, а часто также ко второму и третьему.
   Таков сценарий большинства научных докладов, но на этом конкретном полуденном семинаре в Гарвардской медицинской школе случилось иное. Профессор И. Кантор, хотя и использовал в своём выступлении первое лицо множественного числа, не поблагодарил ни одного сотрудника. В конце концов, он не обсуждал никаких экспериментальных работ. Он говорил о гипотезе, своей гипотезе. Не было заключительного слайда с именами. Когда зажегся свет, вместо ожидаемых аплодисментов его приветствовали несколькими смешками, быстро переросшими во взрыв смеха. Кантор выглядел ошеломлённым.
 

3

 
    — Где ты был, Джерри? — спросила Стефани, секретарь Кантора, — профессор Кантор хочет тебя видеть.
    — Профессор? Я думал, что он вернётся из Бостона только сегодня днём.
    — Он сел на самолёт прошлой ночью и был здесь ещё до моего прихода сегодня утром.
   — А что случилось? — спросил Стаффорд.
   — Он у себя, — Стефани кивнула головой в сторону кабинета, — лучше зайди сразу, я никогда не видел его таким возбуждённым.
   — Входите и закройте дверь, — Кантор указал на один из стульев, стоящих напротив его стола, — не знал, что Вы блюдёте рабочие часы банкира.
      Стаффорд не возражал против подразумеваемой жалобы, более того, он был благодарен за то, что она была сформулирована в терминах, которые у Кантора сошли бы за юмор. В отличие от большинства членов его исследовательской группы, Кантор не был "совой". Стаффорд и остальные члены группы Кантора полагали, что он проводит вечера, изучая литературу в своей области. Но Стефани, его секретарша, и очень немногие другие знали: он всегда был в своём офисе к восьми утра и ожидал, что его коллеги будут на связи. Аспиранты в большинстве вузов, как известно, поздно встают и работают намного дольше традиционных часов отхода ко сну.  Кантор не возражал против того, чтобы они работали допоздна; он даже поощрял это. Но он также хотел, чтобы они были на работе, когда он сам был там. Стаффорда по-прежнему не волновала рутина, и, когда это было возможно, он пытался бороться с системой.
     — Не банкира часы, Айси, — ответил Стаффорд, — постдока. И только когда Вы уезжаете из города, да и тогда лишь изредка. — На лице Кантора появилась лёгкая улыбка. Стаффорд знал, что он любимец профессора и что ему разрешена определённая доля легкомыслия, при условии, что она проявляется наедине. Для американского профессора Кантор был необычайно формальным. Он также был очень закрытым человеком. С момента его развода, почти двенадцать лет назад, он ни разу не пригласил к себе домой ни одного студента, даже Стаффорда. Жена Кантора обычно устраивала большой фуршет из индейки для всей группы на День Благодарения, день открытых дверей в канун Рождества, время от времени небольшие посиделки для жён иностранных сотрудников - но эти события принадлежали прошлому, которого его нынешние студенты уже не помнят. — «Я думал, что Вы будете не раньше полудня, Айси». — Кроме Стаффорда, никто в лаборатории никогда не называл Кантора "Айси" в лицо. "Профессор Кантор" или, иногда, "Проф" было установленным этикетом. Только посторонние или равные ему профессионалы называли его Кантором. Никто не помнил, когда Стаффорд присоединился к этому избранному клубу. И не то, чтобы его специально приглашали, просто однажды он оказался там. — Как прошёл Ваш доклад у Краусса? Вы их впечатлили?
  Кантор повернулся в кресле к окну, боком к Стаффорду. У него был эффектный профиль с большими кустистыми бровями и большим носом, который одни называли семитским, а другие утверждали, что он напоминал им профиль на греко-римской монете, тщательно причёсанные довольно длинные волнистые волосы, темно-каштановые с оттенком седины. Они подвивались у воротника и частично скрывали его большие уши. Его губы были полными и всегда влажными. Все ещё глядя в окно, Кантор сказал: — Они разразились громовым, — он сделал паузу для эффекта, — смехом.
     Сказав это, он тут же прокрутился в кресле в сторону Стаффорда. Это был один из его трюков, позволяющий застать врасплох собеседника. Кантору это удалось: на лице его ученика отразилось недоумение: — Смехом?
 — Да, смехом. Настоящий взрыв... как только зажегся свет. — Стаффорд на мгновение растерялся. Ему было трудно осознать это по нескольким причинам.  Во-первых, он не мог себе представить, чтобы хоть одна из безупречных речей Кантора когда-либо была встречена смехом, Кантора, который никогда не произнёс ни шутки во время своих лекций... И, во-вторых, даже если бы случилось невообразимое, и профессор на трибуне снёс бы яйцо, это было так несвойственно для него - раскрывать, как сейчас, такое личное унижение.
    Кантор кивнул: — Ты выглядишь, должно быть, также, как я тогда. Я был ошеломлён. Но потом, взглянув на зал, я понял, что они смеялись не надо мной, а над чем-то позади меня. Знаешь, что я увидел, когда обернулся? — Стаффорд отрицательно покачал головой. — Кажется, ближе к концу я так увлёкся, что вместо того, чтобы делать отметки на плёнке оверхеда, я начал рисовать на самом экране. Когда я выключил оверхед и в комнате зажегся свет, на экране остались все эти черные и красные записи.
— Боже мой, Айси, — воскликнул Стаффорд, — Хотел бы я это увидеть! И что Вы сделали?
— Мне было так стыдно, что я достал свой носовой платок, плюнул в него и начал тереть одну из записей. Конечно, я только начал всё размазывать, что вызвало ещё больший смех. Но затем, Джерри, — Кантор поднял правую руку, чтобы остановить смех Стаффорда, — Краусс вскочил со своего места и сделал то, чего я никогда не забуду: он подбежал и схватил меня за руку. — "Не чистите экран, — сказал он, — просто подпишите его. Мы всегда можем повесить новый, а этот доклад войдёт в историю". И тогда все начали аплодировать, Джерри, все встали и зааплодировали.
      Стаффорд был впечатлён. Он никогда не видел, чтобы Кантор так откровенно говорил о себе, чтоб демонстрировал такую гордость, исполненную энтузиазмом, а не холодной строгостью.
 — Должно быть, Вам это понравилось, Айси, особенно от Краусса.
 — Да, но это ещё не всё. После доклада, когда мы остались наедине, он сказал, что такая идея приходит в голову учёному только раз в жизни, как двойная спираль Уотсона и Крика. Конечно, он преувеличил. Но знаете, что он ещё сказал? — Кантор не стал ждать ответа, — Он сказал: "Они не получали Нобелевскую премию годами. Но Вы, — сказал он, — если только Вы сможете придумать эксперимент…" — было непонятно, это пожелание или вызов.
— У Краусса были какие-нибудь предложения по поводу эксперимента?
    Ответ Кантора был мгновенным: «Конечно, нет. Ни он, и никто из тех, с кем я разговаривал во время поездки. Всё, на что они были способны, это обычные аргументы, как будто я сам не обдумывал их десятки раз. Я прекрасно знаю, что метастазы — это не просто свойство злокачественных клеток, распространяющихся из органа в орган. Лимфоциты, наша естественная защита, также проникают в другие ткани, но там это спасает жизнь, а не забирает её. — Сам того не осознавая, Кантор переключился на чтение лекции, — Никто не должен напоминать мне, что частое деление клеток само по себе не является злокачественностью. Возьмём заживление ран или эмбриональное развитие. Другие место и время. Поэтому даже неясно, свойственна ли способность к быстрому делению всем опухолевым клеткам. Некоторые опухоли, кажется, растут только потому, что клетки не дегенерируют. Саркома Краусса, например».
   Мысли Стаффорда начали возвращаться к тому, как он впервые выступил с докладом на втором году обучения в аспирантуре. Его попросили доложить о ходе своих исследований на семинаре, на котором присутствовали студенты из всех исследовательских групп факультета, а не только Кантора. Аудитория не смеялась, аплодировали небрежно. Он все ещё помнил скрытую зевоту, остекленевшие взгляды и опущенные веки. Профессор был чертовски порядочным. Вместо того чтобы критиковать Стаффорда публично, Кантор вызвал его к себе в кабинет: — Джеремия, — сказал он, тогда он ещё не начал называть его Джерри, — Ваш доклад был ужасен. Все, что Вы сказали им сегодня, это то, что вы повторяете работу той группы на Западе, изучая фосфолипиды морских губок, чтобы получить часть их материала для вашей работы с мембранами. Как Вы можете взять такие многообещающие результаты и заставить их звучать так утомительно скучно? Ради бога, Джеремайя, Вы должны научиться увлечь свою аудиторию, убедить её, что ваши исследования действительно важны. Я не имею в виду показной энтузиазм - покажите им, что я вижу в Ваших глазах и слышу в Вашем голосе, когда Вы говорите в лаборатории. И Вы слишком многого от них ожидаете, полагая, что Ваша аудитория знакома с губками. Никогда не делайте таких предположений. Многие из них даже не знают, что губки — это животные. Я не поощряю использование слайдов, но Вы могли бы оживить свою презентацию парой великолепных подводных фотографий с образцами губок, которые мы получили. Не смотрите так угрюмо, — заключил он, — у вас все получится - только помните, что я Вам говорю, — и Стаффорд никогда этого не забывал.
 
        Кантор смотрел на доску за спиной Стаффорда. Он кашлянул.
— Я знаю, что Вы работаете над собственным проектом. Я никогда раньше не просил Вас бросить эксперимент посреди работы, — начал он, все ещё глядя на какую-то воображаемую точку позади Стаффорда, — но я собираюсь сделать это сейчас. — Слова Кантора прервали задумчивость Стаффорда, но молодой человек ничего не ответил. Так же, как он уважал своего наставника, он всегда представлял себя ведущим деликатную битву силы, в которой он защищает какую-то собственную территорию, на которую Кантору не будет позволено проникнуть. — Я придумал эксперимент, — медленно сказал Кантор, снова глядя на доску. — Это превратит мою гипотезу в теорию онкогенеза, ко всеобщему удовлетворению - даже Крауса. Это эксперимент, который сработает. Я чувствую это своими костями и хочу, чтобы Вы приступили к нему - с завтрашнего дня. — Он подошёл к доске и начал рисовать то, что написал на обратной стороне бланка для стирки в отеле Sheraton Commander в Кембридже, штат Массачусетс: чертовски умный эксперимент с мечеными белками, в котором участвовало не менее трех различных радиоактивных изотопов: углерода, водорода и серы, а также нерадиоактивный стабильный изотоп углерода С-13. В то время как радиоактивные метки предназначались для локализации белка в различных клеточных фракциях, аргинин, меченый С-13, благодаря спектру ядерного магнитного резонанса пролил бы свет на пространственное расположение этой аминокислоты в молекуле белка. Такая идея могла прийти в голову только клеточному биологу с основательным химическим образованием.
 

4

 
    Браннер, эксклюзивная академия для девочек, была единственной средней школой в Портленде, где латынь доходила до Овидия и даже Вергилия и где можно было два года изучать математику; это была одна из немногих обязательных остановок в Орегоне для рекрутёров Лиги плюща. Это также была школа, искренне верившая в mens sana in corpore sano и настаивавшая на том, чтобы каждый ученик серьёзно занимался хотя бы одним видом спорта.
     Вот почему в выпускном классе Селестина Прайс потеряла девственность в безбожные 6:15 утра. Соревнующиеся пловцы тренировались по три часа в день. Учитывая академический график Селестины, это означало, что каждое утро в шесть часов она заходит в бассейн, чтобы проплавать два часа перед занятиями и ещё один в конце дня. Обычно учителем физкультуры была женщина, но у четырёх лучших пловцов Браннера, отобранных для соревнований штата и Тихоокеанской конференции, был тренер-мужчина. Одиннадцать лет назад Гленн Ларсон почти попал в олимпийскую сборную США. Теперь он был программистом, который подрабатывал у Браннера, потому что, помимо дополнительного дохода, это давало ему возможность ежедневно плавать. Он всегда был в бассейне с девушками, и его великолепное тело было тому подтверждением.
    В бассейне было достаточно возможностей для разного рода забав, которыми девушки — все, кроме Селестины, — воспользовались только для того, чтобы коснуться упругих мышц Ларсона. Дело не в том, что у Селестины не было подростковой склонности к эротическим играм; это, скорее, был вопрос самоконтроля. Она хотела быть единственной, кто отвечает за реализацию своих сокровенных желаний, и это относилось не только к сексуальным вопросам. Ещё справедливее это было в отношении её профессиональных амбиций, которые для семнадцатилетней старшеклассницы были прекрасно спланированы.
     Прайсы были коренными орегонцами, когда-то зарабатывавшими на пиломатериалах, но теперь ставшими большой величиной в строительном бизнесе. Отец Селестины, умерший вскоре после того, как Селестина достигла подросткового возраста, был инженером. Она решила пойти по стопам отца. Мать согласилась, при условии, что Селестина получит образование у Браннера с его полным курсом латыни и математики. По мнению миссис Прайс, латынь была единственным подходящим входом в гуманитарные области, а математика — дверью в мужской мир науки и техники. К тому времени, когда Селестина перешла в выпускной класс, она переключилась с инженерных исследований на химию в качестве выбора своей карьеры.
   Селестине никогда не надоедало плавать. Как только её руки и ноги достигали нужного темпа, разум настраивался на свой текущий список фантазий: получить медаль за последнее научное открытие; побить олимпийский рекорд на 200 м вольным стилем; выбрать мужчину, который познакомил бы её с блаженством секса… В последнее время она забавлялась идеей, что зрелый мужчина, такой как Гленн Ларсон, может быть подходящим кандидатом. У Ларсона было тело Адониса; маленькая татуировка в виде цветка окружала его пупок, а тонкий стебель исчезал в купальном костюме. Однажды пояс его плавок слегка соскользнул, и Селестина заметила это: — Так Вы любите цветы? — спросила она. Именно этот вопрос побудил Ларсона рискнуть немедленным увольнением, если их поймают.
    — Селли, — ответил он, — нам следует ещё немного поработать над твоим баттерфляем. Как насчёт дополнительной практики? Я мог бы прийти в следующую субботу утром и провести с тобой пару часов.
— В следующую субботу? — медленно переспросила она, — во сколько?
— Называйте время.
  Ларсон никогда раньше не предлагал частных тренировок. Говорил ли это добросовестный тренер по плаванию, или за этими словами скрывалось что-то ещё? Она несколько секунд смотрела на татуировку с голубым цветком, прежде чем ответить: «Обычное время. Никто не побеспокоит нас в шесть часов субботним утром. Кстати, это колокольчик?» Бассейн и раздевалки находились в отдельном здании, примыкающем к спортзалу Браннера. Ларсон пришёл раньше, чтобы открыть входную дверь, и быстро переоделся в плавки. В воде он начал с быстрого кроля, затем перешёл на более медленный стиль на спине. Когда он повернулся, чтобы начать новый круг, он увидел Селестину, прислонившуюся к двери тренерской раздевалки. На ней была длинная футболка с надписью на груди, гласившей, что "Место женщины наверху" — логотип женской группы, поднявшейся тем летом на гору Худ.
— Входи, — позвал он, плывя в её сторону, — я ждал тебя. — Она медленно направилась к бассейну, так что они достигли края одновременно.
 — Я тоже, — сказала она, — но я ещё не готова. Почему бы Вам не выйти? — Несмотря на то, что с его тела капала вода, во рту у Ларсона пересохло, когда Селестина открыла дверь в его гримёрку. К тому времени, когда он вошёл, она стояла перед ним с полотенцем. — Вот, — сказала она, бросив в него полотенце, — у Вас здесь довольно маленькая комнатка. И только одна скамейка.
 
    Как победительница National Mercurial, с её Вергилием, математическим анализом и чемпионатами по плаванию, Селестина могла сама выбирать колледжи. Ее мать предпочитала Брин-Мор или Маунт-Холиок, два восточных женских колледжа с сильными научными факультетами. Однако окончательный выбор Селестина сделала, последовав совету своего учителя химии Браннера: «И в Холиоке, и в Брин-Море есть отличные программы бакалавриата по химии. Тем не менее, профсоюзным билетом для серьёзных исследований является PhD степень. Получите её как можно быстрее. И если вы когда-нибудь захотите получить академическую должность в каком-нибудь из лучших университете, вы должны попасть в круг старых парней. Лучший способ осуществить это — сделать постдокторскую работу с двумя руководителями в двух разных учреждениях. Если вы добьётесь успеха, а я полагаю, что так и будет, к тому времени, когда вы выйдете на рынок труда, на вас будут претендовать трое мужчин из трёх университетов. Но только не стройте иллюзий. Химия по-прежнему остаётся мужским миром». К удивлению своей матери, но не учителя, Селестина выбрала Университет Джона Хопкинса для шестилетней совмещённой программы бакалавра наук и доктора философии.
    На втором курсе Университета Джона Хопкинса Селестина посетила семинар профессора Грэма Лафкина «Химическая коммуникация у беспозвоночных». Луфкин читал лекции с мельчайшими подробностями, как это мог делать только эксперт, работавший в этой области. Аудитория затихла, когда профессор рассказывал о феромонах, влияющих на кастовую систему термитов, и описал смерть их королевы, которая, отложив почти сто миллионов яиц за десять или более лет труда впечатляющей производительности, в конце концов становится бесплодной. «Толпа рабочих окружает её, — напевал Лафкин, — и начинает облизывать — но абразивно, а не нежно, как они делали это в расцвете её сил, — объедают её целыми днями напролёт, пока её тело не превратится в сморщенную кожу.» Девушка Селестина, которой самой была не чужда романтичность, навсегда запомнила эту лекцию. Но химик Селестина был особенно очарована, узнав об выделении в 1959 году немецким химиком Бутенандтом и его коллегами первого феромона. Они терпеливо собрали и препарировали почти миллион самок тутового шелкопряда в течение двадцати лет, чтобы установить химическую структуру их полового аттрактанта. Теперь, используя метод, разработанный химиком из Корнелля Венделлом Рулофсом, достаточно всего нескольких сотен насекомых для идентификации феромона в течение нескольких недель. Прикрепив микроэлектроды к усикам насекомых, Рулофс проверил многие химические вещества на их способность вызывать электрически обнаруживаемый ответ у исследуемого насекомого - сигнал, который был сильным только для настоящего полового аттрактанта насекомого противоположного пола. Перед Селестиной открылся целый новый мир: химическое знание теперь можно использовать для решения биологических проблем!
    Через два дня после того, как она получила пятёрку по предмету Лафкина, Селестина появилась в его кабинете.
— Вы пришли узнать о своей оценке, мисс Прайс? — спросил он самым формальным образом, — Вы справились на отлично.
— Нет, я хотела бы у Вас кое-что попросить.
— Я слушаю, — Лафкин придвинул свой стул немного ближе, что служило признаком того, что его собственные антенны подняты и направлены в её сторону.
— Я очень хотела бы почитать что-нибудь дополнительно о биохимии насекомых. Вы можете что-нибудь порекомендовать? — Лафкин погладил подбородок, словно обдумывая её просьбу. На самом деле он рассматривал Селестину в её белой летней юбочке, футболке и сандалиях – её длинные ноги, мускулистые руки. Она отказалась от регулярного плавания, это отнимало слишком много времени, но поддерживала форму благодаря ежедневным упражнениям.
— Приходите в среду в моё обычное рабочее время, — наконец ответил он, — я подберу Вам литературу.
   Грэм Лафкин был одновременно и обаятелен, и рационален. Сексуальные контакты между преподавателями и студентами он считал непрофессиональными. С другой стороны, контакты с бывшими студентами представляли собой совсем другое дело: частные отношения между взрослыми по обоюдному согласию, которые никого больше не касались. Его определение "бывшего" было весьма точным: в тот момент, когда он подписывал оценочные листы по своему курсу и отправлял их регистратору, студент становился "бывшим".
   Луфкин сдержал своё обещание. Два дня спустя он принёс Селестине список публикаций, включающий работу Блоха по метаболизму стиролов у насекомых; исследование Наканиши о выделениях из растений фитоэкдизонов — гормонов линьки насекомых, которые, вероятно, растения используют для защиты; статью Роллера, посвящённую выделению и идентификации ювенильного гормона, который удерживает насекомых на личиночных стадиях, и другие работы. Луфкин продолжал произносить имена и титулы, а Селестина была слишком взволнована, чтобы уловить изменение в его голосе, когда он вдруг закончил перечисление словами: — Кстати, у меня есть лишний билет на пятничное выступление квартета "Кронос". Не хотели бы Вы присоединиться ко мне?
    Селестина всё ещё записывала последнюю ссылку: — Ой… — сказала она, — а у меня есть тётя, которая играет камерную музыку. Да, я бы с удовольствием. — Он даже не предложил забрать её: они просто встретились в концертном зале. Селестина мало знала о современной камерной музыке, которую играл Кронос, поэтому она живо реагировала на полные вдохновения и глубокого знания комментарии Лафкина, которые он нашёптывал ей в соответствующие моменты исполнения, и вздрагивала всякий раз, когда его дыхание слегка касалось её уха. Она слышала о Филипе Глассе, но не о Терри Райли или Альфреде Шнитке, и даже имя Альбана Берга — четвёртого композитора в сегодняшней программе — было знакомо ей только понаслышке.
— Самые известные произведения Берга — две его оперы, "Воццек" и "Лулу". Вы их когда-нибудь слышали? — Ах, не слышала. — Была ли Селестина когда-нибудь в опере? — Ах, не была. — Вам стоит увидеть Лулу. Тип характера, который почти убеждает вас в том, что некоторые человеческие женщины выделяют феромоны. Вот что я тебе скажу, Селестина, — она даже не заметила, как он перешёл на "ты", — я живу всего в пятнадцати минутах отсюда. Давай заглянем ко мне домой после концерта, выпьем кофе, и я поставлю тебе последний акт Лулу, ту часть, в которой её убивает Джек Потрошитель. У меня есть новейшая запись, там дирижирует Булеза, с Терезой Стратас в главной роли. — Селестина была впечатлена Грэмом и его домом: ультрасовременная мебель, книги, гравюры художников, о которых она слышала, разговор, элегантность и остроумие этого мужчины. Через час Луфкин отвёз её домой.
    Он выдержал паузу в пару недель, прежде чем однажды утром позвонил ей.
— Селестина? Это Грэм Лафкин. Надеюсь, я тебя не разбудил? — Узнав, что она только что закончила упражнения по поднятию тяжестей, он спросил: — Поднятие тяжестей? Вот почему ты в такой прекрасной форме. Ты делаешь это каждое утро?
 — За исключением тех случаев, когда у меня с восьми занятия, — ответила она.
— Какого цвета костюм ты носишь, когда поднимаешь тяжести? — Селестина посмотрела на свою обнажённую блестящую грудь, и капли пота, скатывающиеся по животу.
— О, просто цвет кожи.
— Как насчёт того, чтобы поужинать со мной у меня дома в эту субботу? Я сносно готовлю и могу быть занимательным хозяином.
— Я это уже знаю, — сказала она.
— Ты придёшь?
 — Конечно. Почему бы и нет?
   Роман Грэма Лафкина и Селестин Прайс длился почти год. За все это время Селестина не посмотрела ни на одного другого мужчину. Луфкин никогда не требовал от неё моногамии, и она понятия не имела, спал ли он с другими женщинами. Ночей, а иногда и выходных – например, когда он взял её в Нью-Йорк на её первую оперу – было вполне достаточно. Она чувствовала, что качество общения с ним – как интеллектуальное, так и сексуальное – намного превосходило то, что могли предложить ей её сверстники. В конце третьего года обучения в Хопкинсе она почувствовала, что готова приступить к работе над докторской диссертацией.
   И Грэм, и Селестина были единодушны в том, что их сексуальная близость исключает любую возможность профессиональных отношений. Однако это не помешало Лафкину дать ей совет по выбору руководителя: — Я знаю, что любой на твоём факультете скажет тебе: работай с одним из ведущих профессоров. — Он говорил с грубоватой краткостью самоуверенного человека, — у них больше денег, более крупные исследовательские группы, и зачастую они ведут сразу несколько исследований. — Обыгрывая пистолет со взведённым курком, он направил на Селестину правый указательный палец. — Будучи начинающим аспирантом, ты, скорее всего, будешь маленькой рыбкой в довольно большом пруду. Не отвергай сразу мысль о работе с молодым энергичным доцентом, который все ещё будет работать в лаборатории. Она скорее всего….
 — Она?
— Да, она. У меня есть для тебя кое-кто на примете — Джин Ардли. Она работает доцентом всего два года, но у неё отличный опыт. Получила докторскую степень по органической химии с другой женщиной в Брауне, а затем два постдока. — Лафкин перешёл на свой обычный стиль преподавателя, полный авторитета и пересыщенный деталями. — Одна позиция в Институте Солка в лаборатории Гиймена по пептидам (он получил Нобелевскую премию за исследования гормонов гипоталамуса) и ещё пара лет в Техасе с Роллером. Помнишь, он физиолог насекомых, открывший первый ювенильный гормон.
— Откуда ты так много о ней знаешь? Я почти не встречала её в нашем отделе. — Он пренебрежительно пожал плечами.
— Химия — это большой факультет. Я даже не знаю всех преподавателей бакалавриата. — Селестина с любопытством посмотрела на него.
— Она случайно не….
— Селли! Не говори так! — Лафкин не улыбался.
— Извини.
— Я немного знаком с ней лично, потому что она приходила ко мне за техническим советом. Она начинает чертовски интересное направление исследований, которое должно подойти такому химику, как ты, с серьёзными биологическими амбициями. — Лафкин поймал её взгляд, прежде чем продолжить, — с таким же успехом ты могла бы найти женщину-образец для подражания в аспирантуре и узнать, как ей это удалось. Каковы затраты. Как относятся к ней её коллеги-мужчины, — он указал на себя. — В академической химии все ещё так мало женщин, что ты вряд ли найдёшь хоть одну на постдоке. — Селестина наклонилась вперёд: — Так ты нашёл своего руководителя для докторской? Кто-нибудь провёл с тобой рекламную акцию…
 — Рекламную акцию? — Лафкин начал расхаживать взад и вперёд. — Это то, что ты думаешь? Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь дал мне серьёзный совет по поводу профессоров кафедры, когда я приехал в качестве подающего надежды аспиранта. Нет, я делал это обычным способом: ходил приценивался, встречался с преподавателями и смотрел, кто из них покажется мне приятнее всего. Проблема в том, что во время таких интервью они обычно ведут себя наилучшим образом. Лишь немногие студенты осознают, что выбор руководителя докторской, вероятно, является единственным самым важным решением, которое они принимают, когда начинают свою дипломную работу. Это действительно похоже на то, как сирота выбирает себе нового отца.
— Разве ты не должен был сказать "маму"?
— Не обижай отцов, Селли. Кроме того, когда я поступал в докторантуру, на нашем факультете не было матерей.

 
5

 
 
    Они не виделись больше полугода. Ни разу с того завтрака, когда после особенно страстного и затянувшегося утра Лафкин сказал будто между делом: — Селли, моя любимая, я не думаю, что нам стоит больше видеться. По крайней мере, не так, — он сделал всеобъемлющий жест рукой. — То, что началось как радостный роман между двумя взрослыми людьми, стало сложным.
— Сложным? — Она выглядела поражённой. — Что ты имеешь в виду?
— Я уже на пути к тому, чтобы влюбиться в тебя.
— И что в этом сложного?
— Я примерно на тридцать лет старше тебя.
— Тридцать пять, если быть точным.
— Ты права, Селли, тридцать пять. Вот в двух словах: когда ты достигнешь преклонного возраста тридцати пяти лет, мне будет семьдесят.
 — Не глупи, Грэм. — Она никогда раньше не называла его Грэм. — Когда мне исполнится семьдесят, тебе будет сто пять.
Лафкин перегнулся через стол и поцеловал её в лоб. — Ты моя драгоценность. Ты можешь подумать, что я сошёл с ума… ты можешь даже злиться… но со временем ты поймёшь, что это разумнее.
 
   Теперь она позвонила ему. — Грэм, — сказала она, — это Селестина. Я бы хотела тебя увидеть.
— Селли, как твои дела? — Голос Лафкина был необычно тихим.
— Усердно работаю.
— Было бы заманчиво увидеть тебя снова, но…» Селестина перебила его: «Профессор, я хочу назначить встречу в Вашем кабинете.
    Как только Селестина села, она тут же начала объяснять, зачем пришла. В прошлом году, напомнила она ему, она последовала его совету и теперь закончила свой первый год обучения в аспирантуре у профессора Джин Ардли. Её исследовательский проект по выделению и описанию недавно открытого гормона тараканов, аллатостатина, продвигался хорошо. Лафкин начал стучать средним пальцем правой руки по столу. Он знал все это. Какова была реальная цель её визита? Видя, что он теряет терпение, Селестина перешла к тому, что стало для Грэма неожиданностью, небольшой нюанс академического жизни, о которой он пока не знал. Было ли бы разумно для неё бросить шестилетнюю программу бакалавриата и докторантуры после четвёртого курса, чтобы последовать за своим руководителем диссертации на Средний Запад, где та получила новую постоянную должность доцента?
  — Полагаю, я не могу винить Джин в желании уйти, — размышлял Лафкин, — получение должности в другом месте после всего лишь трех лет работы доцентом в Хопкинсе – неплохой шаг. Но если ты пойдёшь с ней, это означает отказ от ускоренного обучения в Хопкинсе и поступление на стандартную программу обучения в аспирантуре. Это легко может означать потерю двух лет. Ты готова это сделать?
— Именно поэтому я и пришла. Ты единственный, кто знает, почему я выбрала Джин. Ты дал мне хороший совет. Но два дополнительных года?
   Она проявила здравый смысл, решив проконсультироваться у Лафкина по поводу своей профессиональной карьеры. Он не был преподавателем химического факультета и не был лично заинтересован в возможной потере очень многообещающего аспиранта. Даже их личные отношения закончились несколько месяцев назад.
— Ты работаешь над чертовски захватывающим проектом, — сказал он. — Тебе будет очень трудно продолжать исследования здесь, когда Ардли находится за сотни миль отсюда. Если она уйдёт, держу пари, что здесь даже инсектария поддерживать не будут. Что тогда ты будешь делать, просить её, чтобы она присылала тебе свежих тараканов каждые несколько дней? Возможно, тебе даже придётся начать работу над другим проектом с новым научным руководителем. Это наверняка будет стоить тебе года или двух. Селли, если твои исследования с Джин оправдаются, если ты сможешь установить структуру гормона, если…
 — Что ты хочешь сказать? — в голосе Селестины появилось нетерпение.
— Я хочу сказать, что два года — это не так уж много, если ты добьёшься успеха с проектом такого масштаба. И особенно, если вы публикуете его вместе с руководителем, который ещё не слишком известен. — Это было все, что Селестине нужно было услышать. В конце учебного года она собрала чемоданы и последовала за Джин Ардли в свой новый университет.
 
    Селестина только притворялась спящей. На самом деле она размышляла о том, как университеты повлияли на её опыт серьёзного общения с мужчинами. Гленн Ларсон почти не считался. Она была слишком пресыщена им: когда в Браннере она решила, что пришло время потерять девственность, она отнеслась к этому, как к эксперименту, а не романтической интерлюдии. Лафкин был другим: он больше походил на наставника. А теперь Стаффорд. Селестина не могла не сравнивать их. Дело не в том, что ей не нравилось, как рука Джерри скользила по гладкой, как яичная скорлупа, коже её бедра. Он просто ещё не научился искусному прикосновению Грэма Лафкина. Но Лафкин был штатным профессором биологии с многолетним опытом, тогда как Джеремия Стаффорд — едва получивший докторскую степень — только что избавился от своей баптистской зажатости. Она была уверена, что Стаффорд всему научится. Это была всего лишь их вторая ночь вместе, и сегодня утром он уже действительно старался не торопиться. Единственное, в чем она не была уверена, это сможет ли она преодолеть его нежелание произнести хоть одно слово во время занятий любовью. В нём всё ещё слишком глубоко сидело его южно-баптистское воспитание. Даже во время длительной прелюдии он использовал только одно баптистское слово для описания мужских и женских гениталий или самого полового акта. И это слово было: «это». С другой стороны, Селестина под опекой Грэма Лафкина стала очень словоохотной любовницей. Она очень подробно объясняла Стаффорду, что хочет, чтобы он сделал с ней и объявляла со всеми похотливыми подробностями, что собирается делать с ним; она вожделенно вскрикнула и рассмеялась над его молчаливым кивком, в ответ на её вопрос: — Прекрасный секс?
— Господи, ты знаешь, который час? — Селестина вскочила с кровати, стягивая одеяло со Стаффорда. — Уже восемь сорок. Я не попадаю в лабу раньше десяти. У меня не остаётся времени даже на тренировку.
— Сегодня утром ты уже достаточно потренировалась. Возвращайся в постель и отдай мне это чёртово одеяло. Холодно.
— Нет, мы не можем, Джерри. Мне нужно в лабу. У нас новая партия corpora cardiaca тараканов, и мне их ещё нужно утром их извлечь. Знаешь как Джин разозлится, если я не лиофилизирую их сегодня днём.
— Проклятые corpora cardiaca, — сказал он с притворным раздражением, — я даже не знаю, что это такое. Мне нужен твой corpora.
— У меня только один corpus, доктор Стаффорд. А у таракана есть два corpora cardiaca — органа, выделяющих мой драгоценный гормон. У тебя когда-нибудь была латынь? — В душе она спросила: — Почему у тебя вдруг появилось так много времени? Я думала, ваш профессор Кантор такой требовательный. Последний раз, когда ты был здесь…
— Что ты имеешь в виду под "в последний раз"? Это вообще-то был единственный раз. Хотел бы я, чтобы у тебя не было соседки по комнате.
— А какие проблемы с Лией? Это было охрененно мило с её стороны - уйти на ночь.
— Вчера вечером - да. Но как ты думаешь, часто она будет это делать? — Он намыливал ей ягодицы.
— Мм, это приятно, — промурлыкала она, — дай мне мыло, моя очередь.
    Пока они сушили друг друга, она продолжила: — А если серьёзно, откуда у тебя столько времени? Я думала, ты всегда в лаборатории, ни свет ни заря уже там… или ты соврал, когда напевал мне, как вы там все день и ночь с головой в своей клеточной биологии? — Селестина познакомилась со Стаффордом на семинаре химического факультета, посвящённом спиновой маркировке. Докладчиком был Харден МакКоннелл из Стэнфорда, разработчик метода, использующего стабильные свободные радикалы и электронно-спиновый резонанс, которые оказались весьма полезными при работе с клеточными мембранами. Кантор хотел, чтобы Стаффорд разобрался в этой методике. В отличие от многих биологов, профессор никогда не рассматривал инструменты, как просто черные ящики, которые генерируют данные. Он настаивал на том, чтобы его студенты изучали теорию, лежащую в основе каждого инструментального метода. И вот Стаффорд оказался рядом с Селестиной Прайс. Он почти ничего не знал о свойствах органических стабильных свободных радикалов — он не изучал органическую химию со второго курса Университета Южной Каролины — и обратился за разъяснениями к своей соседке. Селестина сразу заметила его огромные глаза, особенно выделявшиеся на узком лице с широким ртом, которые, казалось, смотрели не прямо на тебя, а на два объекта одновременно.
    В тот же вечер они встретились за кофе и десертом в студгородке, а два дня спустя Стаффорд научился с ней заниматься любовью. Это сильно отличалось от его предыдущего и пока единственного сексуального опыта — очень короткого и довольно неуклюжего знакомства двух девственников в Колумбии, Южная Каролина. Стаффорд был ослеплён, он был на крючке. Селестина же была покорена научным интеллектом Стаффорда, вдохновением, с которым он говорил о своих исследованиях и его академических амбициях, и в то же время тронута его сексуальной наивностью. Новая роль наставника возбуждала её.
— Айси должен вернуться не раньше полудня. Он проводит семинар в Гарварде у Краусса. Ты знаешь, кто такой Краусс? — Селестина покачала головой. — Кто?
— В нашей области, наверное, самый влиятельный парень в стране. Я удивлён, что он не получил Нобелевскую премию. В его честь даже названа саркома.
— О, тогда да. Саркома!
— Не говори так. По уровню он не уступает Пейтону Роусу.
— А это кто? — Голос Селестины зазвучал резко. Ей не нравилось, когда кто-то сыпал научными именами, которые были ей совершенно незнакомы. — Это явно кто-то не из биохимии беспозвоночных.
— Нобелевский лауреат. Я к тому, насколько важной может быть саркома. В любом случае, у Айси появилась новая идея об опухолях и двустороннем прохождении белков через клеточную мембрану, и он впервые рассказывает о ней где-то, кроме нашего обеденного семинара. По-моему, он даже нервничал по поводу презентации своего доклада в Гарварде — я никогда раньше не замечал за ним этого. У него впечатляющая идея, но я думаю, он волнуется о том, как на неё отреагируют наши прямые конкуренты. Вот почему по дороге он остановится, чтобы предварительно увидеться с некоторыми людьми: Бенасеррафом в Гарварде и Лурией в Массачусетском технологическом институте. Они его друзья. Они оба получили Нобелевские премии.
— У тебя какой-то пунктик насчёт Нобелевской премии?
— А что такого? — Стаффорд занял оборонительную позицию. — Это правда. Все они получили Нобелевскую премию.
— Я верю тебе. Просто мне интересно, почему ты всегда упоминаешь это каждый раз, когда произносишь имя человека. — Они одевались, и Стаффорд нагнулся, чтоб надеть туфли, но выпрямился и посмотрел на Селестину. — Думаю, это потому, что в последнее время мы много говорили об этом в нашей группе. Если гипотеза Кантора о том, что у всех случаев возникновения рака есть одна причина, верна, он может получить её тоже. Конечно, это большое "если".
— Слушай, Джерри, я ничего не знаю о раке. Но разве не крайне маловероятно, что за всеми опухолями стоит один механизм?
— Это вряд ли, да. Но это и не невозможно. Айси считает, что всё начинается с незначительного изменения в структуре определённого белка. Вот тут-то и возникает большое "если". Конечно, ему придётся всё проверить, и сейчас никто не имеет ни малейшего представления, как это сделать. Мне повезло, что я не работаю над этим. Я не мог бы позволить себе пойти на такую авантюру. В этом году мне придётся опубликовать ещё несколько статей за первым авторством, если я хочу получить работу, которая мне нужна.
— Это я понимаю. Но скажи мне, почему ты остался постдоком с тем же руководителем, с которым защитил докторскую? Не разумнее ли было бы пойти куда-нибудь ещё?
— Это да. Но Айси, понимаешь, он особенный. У него могла бы быть исследовательская группа в три раза больше нашей — как у суперзвёзд в Беркли или Массачусетском технологическом. В конце концов, у него тот же уровень. У него наверняка нет проблем с получением грантов ни от Национальных институтов здоровья, ни от Американского онкологического общества. Но парень все ещё работает в лаборатории! Просто назови ещё одного человека его уровня, который продолжает сам работать в лаборатории.
 — Джин Ардли все ещё работает в лаборатории. Почти каждый день.
— Джин Ардли?
— Да, Джин Ардли, — твёрдо повторила она. Стаффорд видел, как раздуваются её ноздри.
— Но, Селли. — Пытаясь действовать примирительно, он только усугубил ситуацию. — Ардли не исследователь уровня Айси Она просто… — Он собирался сказать "молодая женщина", но потом пошёл на компромисс: — Она начала работать всего несколько лет назад.
 

6

 
— Как всё было, рассказывай!
— Это было так мило с твоей стороны, не прийти домой вчера вечером.
— Это не то, что я спросила. Как прошёл вечер? Как он?
— Он - великолепен. — Селестина накрыла на стол. — У нас будет курица по-флорентийски и коричневый рис. А на десерт я взяла твой любимый: вишнёво-ванильный Haagen-Dazs. Ты по-настоящему заслужила его прошлой ночью.
Лия Вудсон обняла свою соседку по комнате. — Не за что. Я, как бы, выросла не в монастыре. Ты сказала, что он великолепен. Я знаю, что у вас, учёных, словарный запас ограничен, но великолепен как? В постели? Отличный собеседник? Великолепен - что? — Селестина с набитым ртом указала в качестве объяснения на цветы в вазе у окна.
— Я не заметила их, когда пришла. Он прислал их тебе сегодня? — спросила Лия.
— Посмотри на записку.
— Ты сегодня определённо немногословна, — сказала Лия, потянувшись за распечатанным конвертом.
 
Дорогая Селли, ты так изящна и мила. Форма твоя величественна, постоянство твоё кардинально, превосходство твоё королевское. Изучая тебя, я отметил твой ясный взгляд, твой светлый лик, твою потрясающую талию. Какая безупречная шея, какие знатные скулы, какая феноменальная кожа! Какие великолепные плавные формы, какие стройные фланги, какие прямые ноги, какая сводящая с ума грудь, какие мускулистые руки, какие удлинённые пальцы, какая нижняя губка, какие острые зубки, какой злой язычок! Неудивительно, что тебя назвали Селестиной. Когда снова откроешь мне дверь?
 
Чтение Лии прерывалось хихиканьем, которое, наконец, завершилось громким смехом.
— Что? — Голос Селестины звучал раздражённо. — Ты не считаешь это очаровательно?
— Очаровательно? Это прелестно, мило и... так смешно. Не пойми меня неправильно, Селли, у тебя отличные фланги. Но кто это написал? Не Иеремия?
Селестина кивнула: — Это его записка.
— Селли, возможно, он и написал это, но он не мог это сочинить. Ты сказала, что он биолог. Они так не пишут. На самом деле никто так не пишет, по крайней мере, в конце двадцатого века. Поверь мне. — Лия положила руку на плечо подруги, — послушай, это очаровательно, но я уверена, что он это скопировал. Посмотри сюда, — указала она, — "твоя форма величественна… твоё постоянство кардинально". Этому по крайней мере пару сотен лет. На самом деле, теперь, прочитав это снова, я беру свои слова обратно. Он не сплагиатил, он просто перефразировал. Должно быть, он взял кое-что из Нортона, а остальное нашёл в словаре. "Мускулистые руки" и "быстрые ноги" не идут в ногу с "кардинальным постоянством". Ты должна спросить его! — Селестина кивнула.
— Сделаю это, когда он придёт в следующий раз. — На её лице начала появляться улыбка. — А Ричард когда-нибудь писал тебе любовные письма?
— Нет ещё. Он больше по разговорам.
— Могу поспорить, он боится записать на бумагу хоть что-то, потому что знает, как ты это будешь разбирать. Зная твой талант деконструктивиста, я бы не решилась.
— Деконструктивиста? Селли, ты не знала значения этого слова, пока не встретила меня.
 
     Десять дней спустя Лия Вудсон, закутавшись в халате и свернувшись калачиком в единственном мягком кресле их маленькой гостиной, пила третью чашку кофе и читала. Перевернув страницу, она услышала, как открылась входная дверь.
— Кто тут крадётся в девять пятнадцать утра, мисс Прайс? Что будет с нашей наукой?
— Я возвращаюсь обратно в постель. Я измождена. — Проходя мимо кресла Лии, Селестина заглянула через плечо подруги. — Что ты читаешь? — Лия держала в руках "Лондонское книжное обозрение".
— Статья Митчелла о золотом веке критики. Если кто не знает, сейчас золотой век, и тема моей работы над диалогизмом находится на переднем его крае. Посмотри, что он написал о литературной критике, — она сунула открытую страницу Селестине: — "Экспериментализм связан с поиском нового, неизведанного, причудливого или извращённого". — Неплохо, да? Так как прошёл вчерашний вечер? Причудливо или извращённо?
— Вообще-то, я хочу поговорить с тобой об этом.
— Ты хочешь? — Лия изобразила похотливый взгляд. — Наконец-то! Когда дело доходит до сексуальных вопросов, ты слишком скрытна. Я вся во внимании!
— Лия, хватит шутить, я серьёзно. Вчера вечером Джерри спросил, не согласна ли я жить с ним.
— И что ты ответила?
— Я сказала, что подумаю об этом.
— И ты действительно думаешь о том, чтобы жить с ним?
— Да, я бы хотела, — сказала Селестина после паузы. — Он порядочный парень, он честный. Он говорит, что влюблён в меня. Кроме того, Джерри привёл хорошие доводы. Мы оба находимся на той стадии наших исследований, когда нам придётся работать изо всех сил. Его профессор Кантор поручил ему какой-то секретный сверхсрочный проект, и мы с Джин тоже собираемся приступить к самой трудной части наших экспериментов. Он сказал, что стабильные отношения будут полезны для наших исследований. — Селестина замолчала; когда она наконец подняла глаза и увидела лицо Лии, она спросила: — Что случилось?
— Кто тебе расскажет о Бахтине?
Селестина обняла подругу. — Ты права, кто? Если я упомяну Бахтина в лаборатории, они, наверное, спросят: "А где он публикуется?" До встречи с тобой год назад я ничего не знала ни о Бахтине, ни, если уж на то пошло, о семиотике, диалогизме, постструктурализме и всех других причудливых измах, которыми вы раскидываетесь. Я буду скучать по ним. Но особенно по тебе, моя Лиичка. — Она ещё раз обняла её.
— Итак, ты решила?
Селестина кивнула. — Я ещё не сказала Джерри, но да.
— Селли, а почему бы тебе не поймать двух зайцев?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, ты не думала о том, чтобы предложить ему переехать к нам?
— Нет. — Селестина выглядела растерянной. — И ты не возражаешь?
— Теоретически нет. Все, что вам нужно сделать, это купить двуспальную кровать. И я бы сэкономила немного денег на аренде. Но сначала мне нужно взять у него интервью.
 
    Интервью превратилось в веселье, когда цветочное письмо Стаффорда было "деконструировано". Он признал, что его источником было любовное письмо эпохи Возрождения, которое он нашёл в «Жизнеописаниях куртизанок», он только изменил прилагательные и даже предоставил оригинал.
— Селли, — хихикнула Лия, перечитывая текст, — ты знала, что в эпоху Возрождения твоё постоянство было "папским", а кожа "чудесной"? — Она повернулась к Стаффорду, пронзая его взглядом. — Как получилось, что ты читаешь "Жизнеописания куртизанок"? — спросила она.
— Я нашёл их, когда пошёл в книжный магазин, чтобы купить сборник стихов Элиота. — Он поднял руку, чтобы она не перебивала. — Я знаю. "Почему Элиот?" Профессор Кантор посоветовал мне прочитать его.
— Тогда остаётся ещё один вопрос.
— Ладно-ладно. Почему Кантор посоветовал мне Элиота?
— Именно! Даже если бы я не занималась художественной критикой, мне все равно было бы любопытно, почему один биолог советует другому почитать Т. С. Элиота.
— Когда профессор впервые заговорил об объединяющей теории возникновения опухолей, он процитировал строку, которая запомнилась мне: "У нас был опыт, но мы упустили смысл, А подход к смыслу восстанавливает опыт…" Позже я спросил его, откуда эти слова, и он ответил: "Четыре квартета" Элиота. Он сказал, что его наполнены множеством смыслов, они как маленькая Библия. Поэтому, будучи бывшим баптистом, читающим Библию, или, скорее, бывшим баптистом, читавшим Библию, я пошёл купить экземпляр.
— А ты помнишь, из какого это квартета? — спросила Лия.
— "Сухие остатки", — торжествующе произнёс Стаффорд и подтолкнул Селестину локтем: — Знаешь, Селли, Элиот тоже получил Нобелевскую премию.
 

 7

    — Никогда не бегайте за ней — просто подождите, — Кантор не помнил, кто первым сказал это о Нобелевской премии. Но почему мы должны вести себя как девушки, хотящие замуж? — задавался он вопросом. Почему потенциальные нобелевские лауреаты всегда должны действовать, как невинные, никогда не признающие своё право публично?
    Профессор Кантор прекрасно знал, что имеет право на Нобелевскую премию — более того, в последние месяцы эта мысль не покидала его. Время здесь было решающим: если он получит премию, то это произойдёт в течение следующих трех или, самое большее, четырёх лет, пока его тема ещё на вершине интереса. В наши дни исследования во всех областях молекулярной биологии развиваются с такой ошеломляющей скоростью, что результаты, которые всего несколько лет назад считались революционными, теперь воспринимаются как рутина. Генная инженерия — лишь один пример. Сколько аспирантов до сих пор помнят имена двух учёных, которые провели первый эксперимент по комбинированию ДНК, но так и не получили за это Нобелевскую премию? Это все равно что подняться на высокую гору, где только недавно двое мужчин водрузили на вершине первый флаг, чтобы найти там строящийся горнолыжный курорт.
     Однако в области исследования рака обобщённая теория образования опухолей — это пока что гора Эверест. На такие вершины поднимаются только суперзвезды, да и то с помощью шерпов. Кантор был такой суперзвездой, а Стаффорд стал его шерпом. В этой реально существующей аналогии между научными исследованиями и альпинизмом есть ещё один редко упоминаемый аспект: в некоторых случаях альпинисту приходится двигаться в сторону или даже назад, чтобы обойти особенно трудное препятствие. Кантор, много лет работавший в области рака, в своё время предпринял множество подобных шагов. Однако время от времени альпинист находит неожиданный маршрут, никогда не использованный другими, который, кажется, ведёт прямо к вершине. Удовольствие от этого открытия, пусть и кратковременное (в конце концов, за ним должен последовать настоящий тяжёлый штурм), может вызвать мурашки, бегущие по спине.
     И все же Кантор в некоторых отношениях отличался от суперзвёзд университетов, среди которых число нобелевских лауреатов, которых исчислялось десятками. Только одна Нобелевская премия была получена в канторовском университете Среднего Запада, и это было ещё в 1930-х годах. Получение Нобелевки через пять десятилетий поставило бы Кантора на ту же ступень исключительно благодаря собственным усилиям. Вы не смогли бы сказать это о себе, работая в Гарварде или Беркли, где Нобелевские премии присуждались каждые несколько лет. И хотя по обычным меркам у Кантора была исследовательская группа приличного размера, по замыслу она была намного меньше, чем имели исследователи Гарварда и МИТ в Беркли, некоторые из которых превышали тридцать человек, и к большинству из них относились просто как к лишним парам рук. Там суперзвезды, возглавлявшие лаборатории, в первую очередь занимались поиском средств на исследования и представлением своих групп на крупных научных конгрессах; конечно, сами они не работали в лаборатории. У Кантора же его собственная лаборатория была прямо рядом с кабинетом, и, что ещё важнее, он продолжал проводить в ней немного времени. «Ровно столько, сколько нужно, чтоб оставаться честным», — время от времени хвастался он. Конечно, Кантор тоже путешествовал по всему миру, любил рассказывать коллегам и студентам о последних достижениях своей исследовательской группы. Тем не менее, он никогда не беспокоился о том, что что-то из его исследований, методов или идей могут перехватить, "украсть", в то время как некоторые руководители других лабораторий руководили своими подразделениями, как секретными отделами ЦРУ. Неудивительно, что такие талантливые аспиранты, как Стаффорд, боролись за немногочисленные вакансии в его лаборатории. Обычно Кантор вёл себя со своим любимым учеником комфортно и неформально — по крайней мере, настолько неформально, насколько это вообще было возможно.
    Однако, когда Кантор начал набрасывать на доске план своего эксперимента, что-то изменилось, и Стаффорд это почувствовал. Профессор закончил писать, и Стаффорд тоже перестал записывать в блокноте, лежащем у него на коленях. Кантор в своём белом лабораторном халате – манера поведения, которую не разделяло большинство суперзвёзд (за исключением врачей) – вернулся к своему столу. Он начал играть со скрепками для бумаг, вставляя одну в другую, образуя цепочку. Этой длины хватило бы на браслет, когда он наконец поднял глаза.
 — Джерри, — сказал он, а затем остановился. Он удлинил браслет до колье. — Я должен спросить Вас кое-что, что, вероятно, Вас удивит. Я не хочу, чтобы Вы говорили об этом проекте ни с кем, даже в моей лаборатории. Вы понимаете, почему я хочу, чтобы об этом молчали, не так ли, Джерри? — Кантор, казалось, почти умолял, наклонившись вперёд. Цепочка скрепок слабо звенела, свисая с его руки. — Это не обычный эксперимент типа "если": "Если это не сработает, мы сделаем то, и если сработает, тогда мы сделаем это". Это, — он указал на доску, — должно сработать, и когда оно будет сделано, всё будет закончено. Джерри, — Кантор схватился за край стола, — этот эксперимент будет во всех учебниках; это то, что делаешь раз в жизни. Смотрите, как Вам повезло: Вам нет и двадцати восьми лет, а я...
    Голос Кантора затих, когда он посмотрел на своего молодого сотрудника с любовью и оттенком зависти. Когда дело касалось лабораторной техники и настойчивости, Стаффорд был на высоте и в этом смысле заслужил этот шанс. И какой это был шанс! Если бы ему предложили такую возможность в двадцать восемь лет…
   Он задавался вопросом, обратился ли бы к нему его старый профессор при таких обстоятельствах. Возможно нет. Но Стаффорд был исключением – даже среди собственных учеников Кантора. За последние пару лет Джерри практически стал его младшим альтер-эго. Когда Кантор продолжил, его голос обрёл свою обычную живость, свойственную ему при разговоре на рабочие темы. — Джерри, Вы знаете, что здесь поставлено на карту. Это не может занять больше трех месяцев, если Вы бросите все и начнёте прямо сейчас. Лучше отправляйтесь сейчас в библиотеку и выясните, кто ещё использовал технику Маэды. Это обычное дифференциальное центрифугирование с градиентом плотности, но с хитрой особенностью: он чередует ступенчатый и непрерывный градиент. Это должно помочь нам найти наш белок в клеточных плазматических мембранах. На Вашем месте я бы начал с Индекса цитирования. Мы должны благодарить Бога за него. Когда я был в Вашем возрасте, у нас были только Index Medicus или Chemical Abstracts.
   Это правда, Индекс цитирования упрощал жизнь. В отличие от всех других библиографических средств, которые осуществляли поиск литературы назад, этот делал поиск вперёд. Оригинальная статья Маэды была опубликована в 1983 году. Значит Индекс цитирования будет включать в себя все публикации, начиная с 1983 года, цитирующие статью Маэды, и, таким образом, быстро приведёт Стаффорда к другим исследователям, которые использовали тот же метод. Это сэкономит Стаффорду часы, он все это знал, и Кантор знал, что Джерри знает. Хотя Кантор и подозревал, что молодой человек будет раздражён, он никогда не мог устоять перед искушением указать на то, что в прежние времена исследования проводились гораздо тщательнее. — Я не могу себе представить, как вы справлялись, Айси, — сказал Стаффорд и сразу почувствовал сожаление, что позволил себя спровоцировать. — Это отличный эксперимент, — добавил он, — я надеюсь, что не разочарую Вас.
 

8

 
   
   Селестина поставила будильник на 6:55 утра. Она заснула позже полуночи, ожидая Стаффорда, но он так и не появился. За пять минут до семи она перекатилась через его дрыхнущую тушку.
— Просыпайся, подонок, — ласково пробормотала она. — Где та регулярная сексуальная жизнь, которую ты обещал?
Стаффорд почти не пошевелился. «Эй, просыпайся, — она встряхнула его ещё энергичнее, — разве сегодня утром тебе не нужно в лабораторию?
Не получив ответа, она поднялась с кровати. «Хорошо, я позволю тебе поспать, пока я тренируюсь. Но потом - берегись.
В 7:30 Селестина, вся в поту, вернулась к кровати, где Стаффорд все ещё крепко спал. Она провела руками по мокрому телу, подняла одеяло и скользкими руками начала его массировать.
— Где ты был вчера вечером, Джерри? — спросила она, когда они вместе принимали душ. Казалось, он все ещё не совсем проснулся: его опухшие глаза не фокусировались на ней. — Я прождала почти до часу, потом заснула.
— Я вернулся только после трёх. Я был в лабе.
— В три часа ночи? И что там делать в такое время, ради бога? Трахать кого-нибудь на складе?
— Не груби, Селли. Я так занят в эти дни, что мне не до этого.
— Ну-ка говори мне, — она намылила его вялый пенис, — что на самом деле с тобой происходит?
    Пока Стаффорд все ещё карабкался к вершине, Селестина была готова праздновать. Она добилась своего первого крупного успеха: определила полную последовательность аминокислот в цепи тараканьего нейрогормона аллатостатина — незаменимый шаг на пути к открытию нового подхода к борьбе с насекомыми. — Аллатостатин подобен ожерелью с шестьюдесятью четырьмя бусинами, сделанными из двадцати драгоценных камней, — объясняла она Лие за завтраком. — Прежде чем ты сможешь сделать такое же сам, тебе нужно точно выяснить очерёдность, в которой нанизаны эти камни. Именно это я и сделала.
— Это так сложно? — спросила Лия.
— Ни на словах, ни даже на бумаге. В наши дни существуют разные методы для анализа фактической последовательности. Это похоже на использование анализатора аминокислот: машины, которая делает это почти автоматически, отрубая по одной аминокислоте — одному камню моего ожерелья — за раз и определяя её. Или метод, который я использовала: частичное ферментативное расщепление и масс-спектрометрия высокого разрешения. — Селестина взяла карандаш и разгладила скомканную бумажную салфетку. Одним мазком она нарисовала круг, а затем добавила несколько маленьких шариков, имитируя браслет. — Ферменты разбивают цепочку из шестидесяти четырёх камней на несколько более мелких фрагментов, — она разрезала цепочку карандашом, как будто фермент уже разорвал её, — и каждый из них — невероятно небольшое количество, на самом деле пикограммы — затем анализируется в масс-спектрометре. Это не только даёт мне точное количество различных атомов в каждой молекуле аминокислоты, но также позволяет мне выяснить её структуру: как на самом деле расположены атомы. Тогда всё, что мне нужно сделать, это определить как эти несколько бусин расположены внутри ожерелья. Вот это я, наконец, и сделала, — она нарисовала на салфетке три восклицательных знака, — и именно поэтому я пригласила Джин Ардли на вечер четверга.
    В итоге вечеринка на четверых превратилась в ужин на троих. Стаффорд позвонил в последний момент: — Не жди меня, Селли. Я пока не могу уйти, я в середине эксперимента. Я попробую успеть к чаю. — Хотя в его голосе звучали извинения, Селестина бросила трубку. Чтобы восстановить самообладание, она открыла на кухне бутылку вина и сделала глоток. Она почувствовала вкус танина. Продавец в винном магазине посоветовал ей дать красному вину подышать, прежде чем подавать его. Но сейчас горький вкус соответствовал её настроению. С бутылкой и тремя стаканами на подносе Селестина вошла в гостиную.
— Где Ваш доктор Стаффорд? — Спросила её профессор, заметив три стакана, — Мне было любопытно познакомиться с парнем, захомутавшем моего любимого коллегу.
— Захомутавшем — это не совсем правильное слово, профессор Ардли. Никто не захомутает Селестину Прайс, — сказала Лия, которая на сегодняшнем мероприятии надела свободную мягкую юбку, свежевыглаженную блузку и лоферы, а не свою обычную униформу из джинсов и Adidas: — Селли сама принимает решения.
— Кому Вы рассказываете! — засмеялась женщина, — я определённо не была тем, кто убедил одну из лучших аспирантов химфака Хопкинса спрыгнуть со своего докторского экспресса. Это было только её решение присоединиться ко мне здесь, на медленной полосе. Хотя, это был не такой уж плохой выбор, не так ли, Селли? Кстати, — она снова повернулась к Лие, — зовите меня Джин. Только студенты называют меня "профессор Ардли".
— Хорошо, — ответила Лия, — пойдёмте к столу, Джин. — Джин Ардли была невысокой, полноватой женщиной, которая предпочитала брюки, потому что они были удобнее в лаборатории, и относительно высокие каблуки. В этот вечер на ней были элегантно скроенные черные брюки и черная шёлковая блузка, на фоне которой её песочные волосы выглядели почти светлыми. На работе её обычно собирали в хвост или завязывали узлом на макушке, но в более официальных случаях, включая лекции, она позволяла им ниспадать чуть ниже плеч. Её голубые глаза и хамелеонская манера, с которой менялось её лицо, были её лучшими чертами. Единственными её украшениями были голубые тени для век и длинные серьги; на её пальцах не было колец. После того, как три женщины закончили есть, Лия принесла из кухни кофейник с кофе.
— Джин, — сказала она, — надеюсь, Вы не будете возражать, если я кое о чём спрошу. Вам должно быть за тридцать. Сколько Вам точно лет?
— Тридцать четыре. Почему Вы спрашиваете?
— Обычная дилемма женщины, стремящейся к академической карьере: как совместить её с материнством? Кажется, в свои тридцать четыре года Вы неплохо справляетесь — по крайней мере, на мой взгляд. У Вас даже есть постоянная университетская должность. Поэтому мой вопрос такой: планируете ли Вы иметь детей?
— У меня никогда не хватало смелости спросить Вас об этом, Джин, — добавила Селли, — но я задавалась этим вопросом. Предоставим Лие право задавать грубые вопросы.
Джин Ардли посмотрела на двух молодых девушек, их глаза были прикованы к ней. — Я не против, — медленно ответила она, — в принципе, у меня ещё есть несколько лет, может быть, даже десять. Но я могу также сказать вам, что в прошлом году мне перевязали трубы.
Воцарилась долгая пауза, прежде чем Лия заговорила снова: — Я знаю, что это не наше дело…
— Продолжайте.
— А зачем стерилизоваться-то? Почему не…
— Контрацепция? Я принимала таблетки почти восемнадцать лет. Понимаете, я начала рано. И я почувствовала, что пришло время завязывать. Мы могли бы переключиться на что-то другое, например на презервативы, но в конце концов я решила, что, учитывая мои профессиональные амбиции, я просто не могу отдать должное материнству.
— А почему Вашему мужу не сделали вазэктомию? — спросила Лия.
— А почему он должен это делать? Это было моё решение не иметь детей, а не его. К тому же, никогда нельзя знать наверняка, возможно, когда-нибудь у него будет другая жена. Может, через двадцать лет, и у него всё ещё могут быть дети…
— Я всё-таки немного не понимаю насчёт профессиональных амбиций, — перебила Лия, — а почему не завести ребёнка сейчас, когда у Вас есть постоянная должность?
— Вы правы насчёт постоянной должности. Раньше это было невозможно. Я бы сказала, что в химии, или, если на то пошло, в большинстве лабораторных наук, вы просто не можете быть матерью и получить постоянную должность в течение шести лет, которые у вас есть в качестве доцента. По крайней мере, не в крупных исследовательских университетах. Мои сверстники-мужчины работают не менее восьмидесяти часов в неделю. Вот почему многие из их браков не складываются – если они вообще женятся.
— Если только они не женятся на другом доценте на той же беговой дорожке, — вмешалась Селестина.
— И им посчастливилось найти работу в одном университете или, по крайней мере, в нескольких минутах езды друг от друга, — добавила Ардли. — Конечно, возможно, Вам действительно посчастливится жить с таким человеком, как мой муж, который профессионально мобилен. Пусть я преувеличиваю: может и не невозможно, но чрезвычайно трудно — иметь ребёнка и добиваться постоянной должности. Может быть, в Вашей области это проще, — она указала на Лию, — потому что Вы можете проводить некоторые исследования дома. А что, если тебе нужно почти всё время быть в лаборатории? — Она пожала плечами, —
сегодня комитеты по продвижению должны принимать во внимание беременность, но большинство людей, которые ими руководят, по-прежнему мужчины, причём мужчины старшего возраста. Их учили правовым аспектам дискриминации по признаку пола, но они ничего не знают о реальных фактах. Знаете ли вы, что ни на одном химическом факультете, ни в одном из ведущих американских университетов никогда не была заведующей женщина? За исключением знаменитого Цзянь-Шиунга Ву из Колумбийского университета, это же справедливо и для физики. Разве не забавно, что они обычно называют её "мадам Ву", а не "профессор", как если бы она владела борделем? — Ардли взяла свою чашку.
— Джин, Ваш кофе, должно быть, уже остыл. Давайте я налью Вам свежую чашку, — предложила Селестина.
— Но Вы-таки получили постоянную должность, причём довольно рано, — заметила Лия, — не проще ли было бы теперь завести ребёнка?
— Именно поэтому я переехала из Хопкинса всего через три года. Когда мне предложили должность здесь, я подумала: "Теперь я могу рожать ребёнка за ребёнком, а они ничего не смогут с этим поделать". Но Селестина, — она указала головой на кухню, — может рассказать Вам, что в реальности всё не так. Вся моя группа сейчас концентрируется на очень интересной области — химии нейропептидов беспозвоночных — и я работаю больше, чем когда-либо прежде, хотя теперь мне помогают пять аспирантов и даже пара постдоков. Я не знаю, так ли в вашей области. Думаю, такого не было бы, во всяком случае, в английской литературе…
— У Леи Критика, — перебила Селестина, только что пришедшая со свежим кофе, — на самом деле диалогизм.
— Диалогизм?
— Я расскажу Вам позже, Джин, — предложила Лия, — сначала закончите Вы.
      В этот момент дверь открылась и ввалился Стаффорд. — Мне очень жаль, — объявил он, дыша так, будто пробежал тринадцать лестничных пролётов. — Профессор Ардли, я Джеремайя Стаффорд, — сказал он, подходя к столу. — Я хотел поблагодарить Вас. Если бы не Вы, я бы никогда не встретил Селли. Боже, я помираю с голоду. Осталось что-нибудь поесть?
Селестина прошла за ним на кухню. — Черт тебя побери, Джерри, — прошептала она, — я знаю, что значит работать в лаборатории. Но почему ты не смог прийти сегодня на ужин? Ты же знал, что это особый случай — Джин никогда раньше здесь не была. Кроме того, — она схватила его за плечи, — мы празднуем моё открытие структуры аллатостатина.
Стаффорд пытался её успокоить: — Селли, я же говорил, я извиняюсь. Ты даже не представляешь, как на меня давит Айси. Теперь он каждый день не слезает с меня: постоянно спрашивает, как проходит эксперимент, на каком я этапе, когда закончу. Не: если это сработает, а когда это сработает. Я просто не мог уйти…
— Эй, что с вами двумя? — Лия сунула голову на кухню. Ардли и Лия подошли к дивану; Селестина, все ещё дымящаяся, заняла мягкое кресло, а Стаффорд сидел у стола и жадно поглощал остатки еды, когда Ардли обратилась к нему: «Я только что объясняла нашему литературному критику, какую чудесную работу проделала Селли. Это не просто последовательность. По-настоящему сложной задачей было в первую очередь выделить достаточное количество аллатостатина. Это заняло у нас больше года. И каждый этап выделения должен был сопровождаться сложным биоанализом.
— А чем вообще так полезен аллатостатин? — спросила Лия.
— Для таракана или для нас? — спросил Ардли.
— Для обоих.
— Ну, начнём с таракана. Аллатостатин служит гормональным сигналом, который в нужный момент отключает аллата — пару желёз, отвечающих за секрецию другого гормона, так называемого "ювенильного гормона", — ему была посвящена часть моего постдока. Этот гормон определяет развитие и поддержание личиночных признаков у всех насекомых. Когда насекомое готово к созреванию, секреция ювенильных гормонов должна прекратиться, и сигнал подаёт аллатостатин. Как насчёт быстрого обзора эндокринологии беспозвоночных? — Она улыбнулась своей аудитории, — это хорошая новость для насекомого, потому что иначе оно никогда бы не выросло и не размножилось. Плохая новость для тараканов заключается в том, что мы хотели бы использовать аллатостатин в качестве своего рода ахиллесовой пяты таракана. С помощью некоторых новых методов генной инженерии мы планируем внедрить ген аллатостатина в вирус, который затем станет независимой фабрикой для аминокислотной последовательности аллатостатина длиной в шестьдесят четыре попугая. Выбранный нами вирус достаточно специфичен для некоторых насекомых, но совершенно безвреден для других организмов и, конечно же, для нас с вами. Постоянное производство аллатостатина вирусом должно нарушить гормональный баланс инфицированных им насекомых до такой степени, что они умрут раньше, чем станут половозрелыми и смогут размножаться. — Она двигала руками, как рефери по боксу, сигнализирующий о техническом нокауте. — Если эта идея сработает, мы произведём революцию в области борьбы с вредителями. Больше никаких вредных инсектицидов. Это подводит меня к тому, чем аллатостатин будет полезен для нас. Он станет основной частью докторской диссертации Селли. Это хорошо для неё. Что касается меня, я просто стану более известным учёным. — Она улыбнулась Селестине. Стаффорд слушал с возрастающим вниманием. — Селли, ты никогда не рассказывала мне о вирусной стороне твоей работы с аллатостатином. Это действительно отличная идея.
— Ну, мы ещё этого не сделали, — парировала Селестина, — Кроме того, ты вообще практически ничего не рассказал мне о том, чем занимался последние пару месяцев. Настоящий "совершенно секретно" проект, — сообщила она Ардли, — он даже не говорит об этом другим сотрудникам в лаборатории.
— Да ладно, — удивилась профессор, — это правда, доктор Стаффорд?
Стаффорд выглядел смущённым. — Профессор Кантор попросил меня хранить это в тайне, — пробормотал он. Она упорствовала.
— Зачем ему это делать? Вы обычно так скрытны в своей работе?
— Нет! Профессор никогда раньше этого не делал — наоборот, он всегда говорил: — "Если вы будете беспокоиться о том, что у вас что-то украдут, вы упустите половину удовольствия от своих исследований".
— Разве не этим вы сейчас занимаетесь?
— Да, но это… это другое. — Он оглядел комнату. — Когда и где вы собираетесь опубликовать результаты Селли? Разве конкуренты не дышат вам в затылок?
— Конечно, дышат. Я слышала, что группа Скули из Пало-Альто уже близко. Но мы закончим статью к концу следующей недели и отправим её в PNAS.
— Кто подаст для вас статью?
— Я думаю, что спрошу Роджера Гиймена в Ла-Хойе.
— Почему Гиймен? — Спросил Стаффорд, — Вам нужен лауреат Нобелевской премии?
— Конечно, нет. Просто я его хорошо знаю. С ним я начинала работу в постдоке, исследования пептидных гормонов — его специальность.
— И все же, почему бы не выбрать кого-нибудь поблизости? Это сэкономит вам время. Почему не профессор Кантор, например?
— Я никогда не думала о нем. Он не работает в нашей сфере. Кроме того, я никогда с ним не встречалась. Но я думаю, он бы это сделал, не так ли, особенно если он знает, что это работа Вашей подруги? — Стаффорд покраснел. — Он ничего не знает о Селли.
— Ты хочешь сказать, что никогда не рассказывал ему о нас? — Селестина, казалось, была удивлена. — Он не знает, что мы живём вместе?
Стаффорд покачал головой: — Почему он должен знать? Он не обсуждает с нами свою личную жизнь, так почему я должен ему о себе рассказывать?
— Подождите, подождите минутку! — Лия больше не могла сдерживаться. — Прежде чем вы перейдёте к следующей теме, что означает PNAS?
— Труды Национальной академии наук, — сказал Стаффорд, — я думал, что все это знают. Это самый престижный журнал в нашей области.
— Теперь, когда мы разобрались с пустяками, — она отпустила Стаффорда и повернулась к Ардли, — Вы объясните мне, почему вам нужен кто-то, чтобы отправить вашу статью в PNAS? Если я хочу послать статью в журнал по моей специальности, в "Критическое исследование", "Семиотику" или "Диакритику", я просто делаю это — я, Лия Вудсон, а не мой профессор и, конечно же, не какой-то заместитель, который не имеет ничего общего с моими работами. Прежде чем Вы ответите на этот вопрос, я хочу задать второй вопрос: почему Вы публикуетесь в работе Селли вместе с ней?
   Лия не верила в маскировку – социальную или физическую. — «Тебе придётся научиться принимать меня такой, какой видишь», — сказала она Стаффорду в день, когда он переехал. Она не выщипывала брови, не красила тонкие, но в остальном почти идеальные губы, не брила подмышки и не прикрывала лицо с веснушками макияжем. Эта последняя черта была особенной: веснушки в основном окружали верхнюю часть щёк и появлялись на фоне её пшеничного цвета волос только когда она была взволновала. Теперь её веснушки были видны.
— Почему Ваше имя вообще появляется в публикации? — продолжала она на всех парах, — Разве не Селли проделала всю работу? Мой научный руководитель предложил тему для моей докторской диссертации, но она не собирается указывать своё имя в моих статьях. Почему вы делаете это в науке? Почему это Ардли и Прайс; Кантор и Стаффорд... или наоборот? — она откинулась назад, глядя сначала на Ардли, а затем на остальных.
     Стаффорд промолчал, но ему явно нравилось то направление, в котором внезапно повернулся разговор.
— Лия, — воскликнула Селестина, — что на тебя нашло? Ты говоришь так, будто Джин присвоила себе мои заслуги, как будто…
— Подождите минутку, Селли, — в голосе Ардли была заметна резкость, — позвольте мне ответить. Давайте сначала начнём с важного вопроса: чьи имена должны появиться в статье об аллатостатине или в статье, описывающей загадочную работу доктора Стаффорда. В каком порядке следует перечислять авторов? Это реальные вопросы. Они, вероятно, вызвали больше раздоров, чем что-либо ещё в науке, за исключением, может быть, вопроса о приоритете. Лия, — она протянула руку и коснулась её, чтобы подчеркнуть свои слова, — я тот, кто предложил проблему…
— Но мой руководитель тоже, — перебила девушка.
— Пожалуйста, дайте мне закончить. Я предоставила все необходимые условия и стипендию Селли через свой исследовательский грант. Я подготовил заявку на грант в Национальные институты здравоохранения. В нем я очень подробно изложила, чем собиралась заниматься моя исследовательская группа, почему это важно, каковы были предыдущие вклады и многое другое. Моя заявка прошла через комитет коллег, так называемую исследовательскую секцию, которая рассматривает сотни предложений. Возможно, четверть из них в конечном итоге получит финансирование. Без такой поддержки Селли ничего не смогла бы сделать. Я говорю не только о её участии, я говорю обо всех инструментах в моей лаборатории, химикатах, лабораторных принадлежностях. Вы, по сути, выполняете свою работу в одиночку — Вы одновременно архитектор и строитель. Вы даже можете выполнять большую часть своей работы дома. Все, что Вам нужно, это доступ к библиотеке, которую не предоставляет Ваш научный руководитель, а также бумага и карандаш…
— О, пожалуйста! В наши дни даже гуманитарии используют компьютеры.
— Извините, хорошо. Но даже компьютер, вероятно, Вы получили не от руководителя, Вам его либо предоставляет департамент, либо, что более вероятно, Вам пришлось купить его самостоятельно. Чей он?
— Моя мама купила мне его.
— Ну, вот и все. А тот, который использует Селли, куплен из моего исследовательского гранта. Но продолжим: я вижу Селли почти каждый день; мы обсуждаем ход работы; я предлагаю определённые методы; я обращаю её внимание на важные ссылки. В моей лаборатории есть и другие люди, которые работают над аналогичными проблемами и с которыми Селли постоянно общается. Ничего этого не происходит в гуманитарных науках. Могу поспорить, что Вы не видитесь со своим руководителем диссертации неделями подряд.
— Зачем мне её видеть? Практически все свои исследования я провожу в одиночку.
— Конечно, Вам не обязательно изучать новые техники, новую методологию… просто нужно уметь читать и использовать текстовый процессор. Простите, что я так защищаюсь, Лия, но в лабораторных науках существуют как отношения учитель-ученик, так и коллегиальность, которые обычно оправдывают то, что профессор является одним из соавторов. Фактически, большинство людей в этой области, включая Селестину, считали бы меня первым автором. Это не обязательно первое имя в списке авторов, хотя некоторые ведущие исследователи твёрдо убеждены, что их имена всегда должны стоять первыми. Другие всегда используют алфавитный порядок…
— Особенно, если их имена начинаются с одной из первых букв алфавита, как, например, А или С (рус. К), — выпад Стаффорда удивил Селестину. — Джерри, ты несправедлив! Джин всегда ставит своё имя последним, когда публикуется вместе со своими учениками.
— Ну, в нашей лаборатории это не так, — пробормотал он, — там всегда в алфавитном порядке». Это было единственное серьёзное яблоко раздора в группе Кантора. В лаборатории ходили слухи, что ни "Алленс", ни "Браунс" никогда не работали с Кантором. Был человек по обмену из Праги по имени Черни (Czerny), но это долгое время был единственный ближайший по алфавиту к "Кантору" сотрудник, которого в лаборатории хоть кто-то знал, пока в прошлом году не приехал Дуг Кэтфилд.
— Позвольте мне признаться в чем-то вам троим, но пообещайте не распространяться об этом. — Джин Ардли успокоилась, на её лице появилась примирительная улыбка. — Доктор Стаффорд, Вы правы по поводу алфавитного положения имён. Когда я была старшеклассницей в Брауне (и очень амбициозной, почти неприятной личностью из-за этого), я уделяла очень много внимания тому, где в конечном итоге появится моё имя. Конечно, я ещё нигде не публиковалась, я даже ещё не решила, в какой университет поступать. К шоку моего отца, однажды я объявила, что хочу сменить имя с Джин Ярдли на Джин Ардли. Просто так!
— И вы это сделали? — заикаясь спросил Стаффорд.
— Да. Я пошла в суд и официально сменила имя. Я сказала судье: "Лучше быть первым, эта истина верна с доисторических времён". Вместо того, чтобы спросить, откуда я это взяла, он рассмеялся. Самое смешное в этой истории было то, что в этой смене имени не было никакой необходимости. В конце концов я осталась в Брауне. Все уговаривали меня поехать куда-нибудь — вы знаете, как обстоят дела в американской науке: мы так боимся инбридинга, что всегда рекомендуем нашим студентам поступать в аспирантуру куда-нибудь ещё. Но мне нужен был женский образец для подражания, а Браун был одним из немногих американских университетов, в которых преподавала женщина, Кейтлин Баркер, химик-органик, и я пошла к ней.
— Повезло, что Вы сменили имя, — сказал Стаффорд, — иначе Вы бы публиковались как Баркер и Ярдли.
— Неверно. Вот почему я сказала, что могла бы остаться Ярдли. Видите ли, профессор Баркер всегда ставит своё имя последним. С тех пор я сама делаю так же. Я думаю, что ставить на первое место своих младших сотрудников и студентов — это хороший жест поощрения и даже признательности. Итак, в PNAS будут Прайс и Ардли.
  Лия вмешалась со своего угла дивана. — «Спасибо, что рассказали мне все это. Но почему вы не можете отправить в этот журнал статью сами?
— PNAS — единственный журнал, с которым этого нельзя сделать. Чтобы опубликовать там, вы должны быть членом Национальной академии наук или найти члена, который представит её от вашего имени и, так сказать, поручится за её содержание.
— А Вы не являетесь членом Национальной академии?
— Вы шутите?
— Почему? Разве женщинам нельзя?
Джин Ардли пожала плечами. — О, им можно. По последним подсчётам, из 1610 членов было 50 женщин, одна из них — в секции химии. Могу поспорить, что все 50 из них находятся в постменопаузе. — Она взяла себя в руки. — Это была неприятный выпад. Я не должна была этого говорить. Мужчины там одинакового возраста — их средний возраст, должно быть, около шестидесяти. Но я сделаю это в скором будущем. Наверное, это одна из причин, почему у меня нет детей — я бы хотела стать самой молодой женщиной-членом Академии. Потом я буду подавать наши статьи в PNAS сама. В конце концов, почему я должна терпеть этот снобизм?
Лия ухмыльнулась: — Потому что, несмотря на все это, Вы тоже сноб.
— Вы правы! Но разве мы все - нет?
Стаффорд все ещё сидел за столом, подперев подбородок сложенными руками. Он внимательно следил за происходящим, ни разу не улыбнувшись: — Как Вы полагаете, что Вам нужно, чтобы попасть в Академию?
Ответ Ардли был саркастичным: — О, несколько аллатостатинов, одно-два успешных внедрения вируса, демонстрация того, что эта идея действительно работает на практике… несколько медалей или наград… много приглашённых лекций… много хороших публикаций… а затем найти двух членов Национальной академии, желательно очень выдающихся, чтобы подготовить и подписать документы на мою кандидатуру.
— Джин, а почему в Национальной академии наук так мало женщин? — продолжила Лия.
— По той же причине, по которой у вас на химфаке только одна женщина на 171 сотрудника…
— Кажется, Вы знаете точные цифры, — заметил Стаффорд.
— Я хотела посчитать шансы. — Она повернулась к Лие. — Пока очень мало женщин занимают штатные должности по химии в ведущих университетах. Ни в Гарварде, ни в Принстоне, ни в Йеле, ни в Стэнфорде. И именно здесь люди избираются. Они не из Айдахо или Кентукки.
— Я и не знала, что в химии так мало женщин, — размышляла Лия, — в моей области, конечно, все по-другому.
— Я не говорю, что в химии вообще мало женщин: это справедливо только для высшей ступени. Сегодня почти четверть наших аспирантов – женщины. У меня в группе трое. Но, Лия, давайте послушаем о Вашей сфере деятельности. Кажется, этим вечером я говорила больше всех, практически прочла лекцию. Вы обещали рассказать мне о диалогизме.
— Справедливо. Я как раз думала о том, какой инструмент из моего набора критики использовать на вас.
 Стаффорд поднялся. «Вы меня извините. Я ужасно вымотался. Думаю, я пойду завалюсь.
— Вы хотите сказать, что не хотите послушать про диалогизм? — Ардли была удивлена.
— Я слышал, как Лия объясняла метадискурс и бахтинский диалогизм, а также семиотику гендера, метафоры и метонимии, — голос Стаффорда звучал слегка истерично, — это одно из обязательных дополнительных преимуществ жизни здесь». Он подтолкнул Лию, проходя мимо дивана.
— Погоди! — сказала Лия, схватив его за рукав, — и садись. Ты не слышал этого объяснения; это пойдёт тебе на пользу. На самом деле это пойдёт всем вам на пользу. Готовы?
— Хорошо, — сказал Стаффорд с насмешливым стоном, — но только побыстрее. Метадискурс имеет тенденцию становиться максидискурсом. — Он сел на подлокотник кресла и провёл рукой по коротким волосам Селестины.
— Оставайся, — она ласково взглянула вверх, — и веди себя прилично.
    Лия успокоилась. — «Позвольте мне провести деконструкцию ваших местоимений.
— Сначала бахтинский диалогизм, а теперь "деконструкция"?
— Ц-ц. Профессор Ардли, Вы никогда не слышали о Михаиле Бахтине, знаменитом р-р-русском, — Стаффорд преувеличенно прорычал звук "р", имитируя русское произношение, — литературном теоретике, отце диалогизма, который сегодня в моде среди академических элит? Почему, профессор Ардли, я поражён. Мы с Селли знаем о нем всё. В этом доме мы слышим имя Бахтина минимум дважды в день.
Лия снисходительно посмотрела на него. — Прости, Джерри. На этот раз у вас будет француз Деррида. Но происхождение этой идеи не имеет значения. Профессор Ардли, — продолжала она в том же шутливом тоне, что и Стаффорд, — теперь, когда Вы получили двадцать второе описание Бахтина, позвольте мне дать Вам пятисекундное объяснение деконструкции: она раскрывает завуалированное или "подавленное", как это модно сейчас называть. — Лия пальцами нарисовала в воздухе кавычки. — Я знаю, это звучит как лекция, но позвольте мне разобрать то, о чем Вы, естественники, говорили весь вечер. — Она посмотрела на трех своих слушателей по одному, привлекая их внимание.
— Джин, когда Вы объясняли свою работу с насекомыми, вопрос о первом авторе и то, почему Вы считали целесообразным, чтобы профессор химии добавил своё имя в статью, Вы всегда говорили "мы".
— А что я должна была сказать?
— Что не так с первым лицом единственного числа?
— Но мы, — спохватилась она и поморщилась, — никогда в науке так не делаем. Нас учат никогда не делать этого в научной статье или беседе — даже в отсутствие коллег.
— Но кто эти "мы"? К кому Вы обращаетесь? Это какое-то идеальное научное сообщество? Или это королевское «мы» президентов, политиков или редакторов? Сомневаюсь, что все так просто. Мне кажется, что природа этого "мы" должна зависеть от аудитории. Если это лекция, у Вас, вероятно, есть широкий спектр слушателей, начиная от ваших сотрудников (ваших Селестин Прайс) и студентов до Ваших профессиональных коллег. Что касается Селестины, Вы хотите ясно дать понять всем, что Вы признаете её вклад. А как насчёт человека, который однажды выдвинет Вашу кандидатуру на выборах в Национальную академию наук? Тот, кто должен знать, что Вы действительно главный автор? Могу поспорить, что для него "мы" означает что-то другое. Здесь "мы" явно означает: — Не обращайте внимания на толпу, мы с вами знаем, что на самом деле это была моя идея…
— Подождите минутку, Лия, это несправедливо.
Лия подняла руку: — Подождите, Джин, не принимайте это на свой счёт. Предположим, это была настоящая лекция в аудитории, и под "мы" Вы на самом деле имели в виду "мы". Как разные слушатели интерпретируют ваше "мы"? С литературой, конечно, ещё сложнее: ты не знаешь точного состава своей читательской аудитории. Она все время меняется. В этом "мы" есть замечательная особенность: то, как оно будет воспринято, зависит от вклада слушателей в вашу работу — и вашего вклада в их вклад. Я ясно выражаюсь?
Селестина хранила полное молчание, её глаза двигались, как во время теннисного матча между её профессором и Лией. Джин Ардли наконец нарушила молчание. — Но это, конечно, только слова. В реальном мире все по-другому. Мы все знаем, что мы имеем в виду. — Она нахмурилась. — Скажите, что побудило Вас заняться этой областью критики?
— Это произошло не в одночасье. На втором курсе Оберлина я перешла с английской литературы на феминистские исследования. Мой отец чуть не взорвался.
 — Как ты собираешься этим зарабатывать на жизнь? — кричал он, — это даже хуже, чем английская литература.
— И что Вы ответили?
Лия пожала плечами: «Ничего особенного. Я сказал ему, что на самом деле речь идёт о соотношении сил. Сейчас самым захватывающим движением в современной критической теории является постструктурный феминизм. Именно на этом я и делаю акцент в своей диссертации. Вирджиния Вульф и диалогизм меня вполне устраивают. Посмотрим, кто из нас получит лучшее академическое место, Селли или я.
— Это множественное число первого лица или другой тип королевского "мы"? — спросила Джин Ардли. — Неважно, — она отмахнулась от собственного высказывания, — это глупый вопрос.
Лия пристально посмотрела на неё: — На самом деле это не так.
 

9


    Кабинет профессора Кантора был всегда закрыт. Закрыт, но не заперт. Его ученики знали, что он доступен. Все, что требовалось, это постучать в дверь, и они слышали его: "Да?" или "Заходите!". Закрытая дверь была просто барьером для других, посторонних вмешательств.
Стаффорд, конечно, много раз стучал в эту дверь, но всегда делал это с ноткой нерешительности, его манерой были два тихих, почтительных постукивания: чувство вторжения было достаточно сильным, чтобы стучать решительнее. Однако сегодня днём его стук был почти безапелляционным; он вошёл чуть не быстрее, чем Кантор успел ответить и стоял, глядя на пишущего за столом Кантора. Он ждал, чтобы поймать его взгляд и услышать стандартный вопрос: — Как дела в лаборатории, Джерри?
— Я закончил, Айси. Я дважды проверил итоговый анализ аргинина, просто на всякий случай. Все получилось именно так, как вы ожидали: это ключевая аминокислота, это она.
Кантор уставился на молодого человека. Чтобы проникнуть в суть его слов, потребовалось время. Затем он вскочил и схватил Стаффорда за плечи: — Итак, мы сделали это, Джерри! Я знал, что мы это сделаем. Мы не могли ошибиться!
Стаффорд пересчитал каждое "мы". Ужин с Ардли на прошлой неделе произвёл на него большее впечатление, чем он сам ожидал. С тех пор он постоянно сравнивал Кантора с руководителем Селестины.
 — Давай, пошли. Покажи мне результаты. — Кантор поспешил из кабинета через приёмную секретаря в коридор. Он обернулся, чтобы посмотреть, следует ли за ним Стаффорд, и в спешке наткнулся на ящик с сухим льдом. «Посмотрите на этот коридор, — воскликнул он, — мы должны что-то сделать с этим беспорядком.
— Но что? — ответил Стаффорд себе под нос.
   Для человека, только что завершившего важный эксперимент, Стаффорд казался на удивление подавленным и даже раздражённым. В коридоре действительно царил беспорядок, но не больше, чем в большинстве других корпусов Департамента Наук о жизни. Нагромождение оборудования редко позволяло двум людям
идти рядом. Охлаждающие центрифуги, беспорядочные ряды резервуаров с азотом, гелием и кислородом, две вертикальные морозильные камеры с тканевыми культурами, ящик с сухим льдом, с которым только что столкнулся Кантор, - это лишь немногие из предметов, которые доводили начальника пожарной охраны до приступов во время его периодических проверок. Но мысли Кантора уже были заняты другим. — Покажите мне результаты сцинтилляционного счётчика, покажите мне...
   Список вопросов продолжался, но Стаффорд предвидел большинство из них. Все данные были готовы к проверке профессором. На столе было так много бумаг и графиков, что Кантор даже не просил показать ему лабораторный журнал. Переполненный стол с беспорядочными стопками бумаг, распечаток и ксерокопий журнальных статей («Студенты в наши дни больше не читают в библиотеке, — периодически жаловался Кантор, — они просто ксерокопируют») разительно контрастировал с безупречным лабораторным столом. Пробирки в автоматическом коллекторе фракций были тщательно маркированы, без каких-либо обычных каракулей маркером. Около дюжины маленьких колб Эрленмейера были расставлены в военном порядке на металлическом подносе, отмеченным жёлтым предупредительным знаком "радиоактивно". Даже пластиковые перчатки рядом с подносом были аккуратно разложены, как будто пальцы все ещё были в них.
   Стаффорд быстро рассказал Кантору о ключевых данных, особенно о количестве сцинтилляций, связанных с радиоактивно меченными белками. Профессор ликовал. — Мы напишем в Nature.
— Не PNAS? — Стаффорд был удивлён.
— Нет, я бы хотел немного это растянуть. Сначала только предварительное сообщение, без подробностей эксперимента, чтобы никто не мог сразу запрыгнуть на ходу, Nature для этого вполне подходит». Это было правдой, еженедельник Nature был одним из двух наиболее читаемых журналов в мире, где публиковались предварительные сообщения по биологическим темам. Первое объявление открытия Уотсоном и Криком двойной спирали ДНК заняло одну страницу в Nature.
— В таком случае, почему не Science? Зачем отправлять рукопись аж в Лондон? До Вашингтона дойдёт всего за день.
— Пойдёмте в мой офис, — Кантор позволил себе редкий жест физической близости: он обнял Стаффорда за плечо. — Джерри, Вы знаете, что я не скрытный человек. Но в данном случае мне хотелось бы получить как можно меньше предварительной огласки. Я хочу… фейерверк: внезапный взрыв! Знаете, как тяжело это осуществить? Я абсолютно уверен, что, если мы отправим это в Science, Краусс будет одним из рецензентов. Если бы я был редактором, я бы обязательно обратился к нему за рецензией. А мне хотелось бы удивить Курта — в конце концов, он слышал эту гипотезу; он даже предложил мне проверить её экспериментально. Мы сделали это менее чем за три месяца! Что с Вами, Джерри? — Кантор улыбнулся своему ученику. — Вы должны прыгать от радости. Вместо этого Вы просто сидите и хандрите.
— Думаю, я просто измотан, Айси. Вы ведь знаете, как я работал.
— Конечно, Джерри. Конечно. Выспитесь и завтра подготовьте две таблицы, суммирующие данные о радиоактивности и ядерном магнитном резонансе. Я напишу статью сам сегодня вечером. Затем мы вместе обсудим окончательный текст.
— Спасибо. Поспать мне не помешает. Но Вы ещё не объяснили, почему Вы не хотите послать статью в Science. Только потому, что Краусс может быть рецензентом?
— Нет, это было бы по-детски. Я знаю, что всегда могу написать Дэну Кошланду — он редактор — и попросить его не отправлять её Крауссу. Он, вероятно, окажет мне услугу. Фейерверк, Джерри! С такой статьёй, как наша, какой-нибудь рецензент обязательно выдаст новость. Nature в Лондоне. Вряд ли они отправят его американскому рецензенту. Кроме того, англичане более сдержанны. Конечно, с таким открытием, как наше, нельзя быть до конца уверенным.
   Стаффорду нравились эти разговоры с Айси, от них он узнал о грантах, а теперь и о рецензировании — такого рода знания обычно приобретаются только через горький опыт. И он получал эти знания от одного из чемпионов, того, кто играл в игру с лучшими, и делал это в течение почти трех десятилетий. Проблема рака и белки клеточных мембран стали лишь последним триумфом. Ранее он получил премию Ласкера за работу по метаболической детоксикации транквилизаторов. А ещё было исследование структуры клеточных мембран — «Не может быть клетки без мембраны», — любил говорить он, — которым всё ещё занимались некоторые из сотрудников в его лаборатории. Фактически, именно десятилетнее увлечение Кантора этой темой привело его к проблеме рака. Тем не менее, в своей последней заявке на грант в Национальный институт рака он даже не упомянул работу по онкогенезу.
«Проблема в том, Джерри, что без денег — их в наши дни нужно много — Вы не сможете проводить серьёзные исследования; просто подумайте, сколько стоило приобрести инструменты, которыми Вы пользовались. Когда Вы отправляете заявку на грант, большая часть ваших конкурентов находится в исследовательском разделе, который рассматривает вашу заявку, — объяснял Кантор, — они похожи на рецензентов журнала, только здесь они имеют дело с идеями, а не с законченной работой. Я не говорю, что они нечестны. Я не думаю, что я был не честен, когда отбывал свой шестилетний срок. Но люди берутся за такие трудоёмкие обязанности не только из благородных обязательств, из, так сказать, интеллектуальной филантропии. Всегда есть какой-то элемент корысти, важнейшей составляющей которой является первый доступ к последним новостям. Вы не можете не вспоминать того, что прочитали, и через некоторое время, скажем, через несколько месяцев или даже недель, вы забываете, где впервые это увидели, и постепенно начинаете думать, что это ваша собственная идея. Итак, знатоки не рассказывают им всего; они вкладывают в свои заявки в основном то, что уже сделали, но ещё не опубликовали. Только новичкам, у которых никогда раньше не было гранта, приходится выкладывать все свои карты на стол. Других у них нет. Это обычное дело: те, кто уже имеют…».
     В конце концов, выбор журнала не имел значения. Точно так же, как Ардли мог бы остаться Ярдли, Кантор мог бы избавить себя от беспокойства по поводу преждевременного распространения новости. «Общая теория опухолевого процесса» И. Кантора и Дж. П. Стаффорда прошла редакцию журнала Nature без формального рецензирования. Джон Мэддокс, редактор журнала Nature, хотя и был физиком по образованию, но обладал чутьём на горячие новости в любой области. Всё благодаря его прежней работе научным редактором в газете Guardian, где он приобрёл обширные знания в различных областях науки. На следующий день после того, как конверт экспресс почты прибыл из Америки в Лондон, посыльный из офиса Мэддокса ждал в Национальном институте медицинских исследований в Милл-Хилле, пока один из научных доверенных лиц Мэддокса читал краткую рукопись. Его лаконичного ответа — «Публикуйте!» — было достаточно. В тот же вечер Мэддокс позвонил Кантору: — Профессор Кантор, мы обычно не обходим процесс рецензирования — Вы знаете, это делается не только для нашей защиты, но и для защиты автора. Но Ваша статья исключительна. Если это правда…
— Что Вы имеете в виду "если это правда"? — взорвался Кантор. Мэддокс продолжал спокойно: — Я просто имею в виду, что это тот эксперимент, который в конечном итоге будут проверять самые разные люди. Конечно, вам придётся опубликовать полную статью в другом месте, прежде чем они смогут это сделать. У нас нет места для подробностей эксперимента. Если ваш эксперимент подтвердится, это будет сенсационное достижение. Если не… — ему не нужно было заканчивать свою мысль, Кантор знал, насколько глубока мусорная корзина, содержащая отвергнутые гипотезы и дискредитированные эксперименты в области исследования канцерогенеза.
     Их статья появилась в печати через десять дней после прибытия рукописи в Лондон, и этот факт не ускользнул от некоторых коллег Кантора, которые обычно ждали несколько месяцев, прежде чем их статьи выйдут в свет. На таком приоритетном предприятии, как наука, в журнальных статьях всегда указывается фактическая дата поступления рукописи в редакцию. В Штатах и Англии время, необходимое для появления статьи, прямо пропорционально количеству препятствий со стороны редакции и рецензентов. Это одна из областей, в которой господствует меритократия, здесь могут быть разобраны по косточкам даже рукописи гигантов. Каждый плодовитый научный автор, включая такого выдающегося и осторожного, как Кантор, имел свою историю желчных споров с каким-нибудь неизвестным критиком.
    Стаффорд знал, как можно склонить выбор рецензентов в свою пользу. Например, частое цитирование в библиографии вашей статьи работы другого учёного, скорее всего, побудит редактора журнала выбрать этого человека в качестве подходящего рецензента. Если вы отнесёте работу потенциального рецензента к категории «элегантной», «заставляющей задуматься» или даже просто «здравой», он, скорее всего, будет рассматривать вашу статью в более спокойном настроении. — Лесть всегда помогает, — советовал Кантор.
     Он вообще был полон крупиц мудрости для начинающих учёных. — Никогда не оскорбляйте рецензента в своём письменном опровержении, какими бы глупыми ни были его комментарии. — Кантор никогда не рассказывал анекдотов, по крайней мере, своим ученикам, но их у него было полно. Например, тот, что касается pli cachet;, который он однажды придумал для решения корневой проблемы публикации: установления приоритета. — Мы все озабочены этим, — признавался Кантор, — если бы я узнал, что месяц или даже три дня назад кто-то представил статью по аналогичной теории онкогенеза, даже в такой малоизвестный журнал, как Neoplasma или Japanese Journal of Medical Science, я был бы в ярости. Итак, представьте себе конфликт, с которым сталкиваются люди, которые хотят установить приоритет и в то же время сохранить свою работу в секрете.
— Как мы?» — спросил Стаффорд.
— Лишь потому, что мы сначала публикуем сообщение без подробностей эксперимента? Я не прохожу все это с Nature только ради секретности. Я делаю это ради, — он искал подходящее слово, но не нашёл, — назовём это пиаром. Как часто в жизни учёного можно сбросить подобную бомбу — важную проблему, полностью решённую — на кого-то вроде Курта Краусса? Я просто хочу получить максимум… эффекта от этого, на людей, которые по-настоящему имеют значение. Нет, когда я говорю о конфликте, я говорю о людях, которые действительно хотят скрыть свои результаты от других учёных, но при этом претендуют на приоритет на случай, если конкуренты опубликуют их первыми.
Стаффорд выглядел растерянным. — И как, черт возьми, это можно сделать?
— К счастью, сейчас вы никак не можете, — ответил Кантор, — потому что это совершенно противоречит тому, что вы должны делать с результатами ваших научных исследований: вы черпаете из общего пула знаний и лучше вам вносить в него свой вклад. Но всего несколько десятилетий назад, даже когда я ещё учился в аспирантуре, это можно было сделать в некоторых европейских журналах. У них было устройство под названием "pli cachet;".
Стаффорд поднял брови. — Что? Что это значит?
— По-французски это означает "запечатанный конверт" — по-настоящему запечатанный, с красным воском или чем-то подобным. Это означало, что статью можно было отправить так, чтобы редактор журнала проставил дату её получения, однако не открывал её до тех пор, пока автор не попросит, чтобы рукопись прошла редакционный процесс. Автор pli cachet; обычно просит, чтобы это было сделано только в том случае, если конкурент опубликовал или собирался опубликовать тот же материал. Конечно, его статья, скорее всего, появится позже, но она будет иметь первоначальную дату подачи pli cachet; и, таким образом, будет демонстрировать приоритет.
— И кто этим пользовался? — спросил Стаффорд.
— Да кто угодно. Их использовали даже Нобелевские лауреаты. Мне случайно припоминается одна такая статья о цветочных эссенциях в Helvetica Chimica Acta Леопольда Ружички, который получил премию по химии незадолго до Второй мировой войны. Какое-то дурно пахнущее дело в сфере парфюмерии в конце концов убедило редакцию этого швейцарского журнала отменить систему pli cachet;.
Кантор уже встал и расхаживал, засунув одну руку в карман лабораторного халата, в манере, знакомой Стаффорду по его лекциям в классе.
— Ходили слухи, что где-то в конце сороковых годов химик-исследователь швейцарской парфюмерной компании одновременно подал два pli cachet;, содержащих два разных ответа на одну и ту же проблему. Он не был уверен, какое из них правильно, но решил, что таким образом не ошибётся. Если бы кто-то другой опубликовал статью, однозначно подтверждающую один из двух возможных выводов, этот человек просто потребовал бы от редактора открыть конверт с правильным ответом. Тогда он сможет претендовать на приоритет этой работы, даже если на самом деле он не решил проблему.
— Да ну, Айси! — воскликнул Стаффорд, — я не могу поверить, что люди пробовали такое. Откуда Вы знаете, что это действительно правда?
— Ну, я не знаю этого из первых рук, — признался Кантор, — но я слышал эту историю из надёжного источника. Видимо, редактор по ошибке открыл не тот конверт и обнаружил, что произошло. Это был последний раз, когда журнал принимал pli cachet;. — Кантор остановился перед Стаффордом. — Интересно, что заставило меня подумать о системе pli cachet;? Надеюсь, это не какое-то моё бессознательное желание. — Кантор усмехнулся. — Кстати, у pli cachet; действительно было оправдание: оно помогало людям, которые хотели что-то запатентовать. В Европе, если вы сначала опубликуете свою работу, вы не сможете запатентовать своё открытие. Поэтому иногда изобретатель представлял свою работу в виде pli cachet; и публиковал её только тогда, когда его заявка была одобрена Патентным ведомством. Классический случай двух зайцев, сваленных одним выстрелом.
— Вы когда-нибудь патентовали какую-нибудь свою работу, Айси?
Кантор беспокойной походкой только что прошёл мимо кресла Стаффорда. Теперь он остановился и сделал пируэт на пятках, чтобы ответить на вопрос лицом к лицу. — Один раз. Но я нахожу идею патентования работы, выполненной в университете, несколько неприятной. Я знаю, что это считается старомодным, и я определённо в меньшинстве. Я, также, полагаю, что нет ничего плохого или противозаконного в патентовании своего открытия; просто это разворошит такой муравейник. И дело не только в озабоченности финансовым вознаграждением и пренебрежении исследованиями. Присвоение заслуг становится ещё сложнее — даже сложнее, чем решить, кто должен быть соавтором статьи… — Он посмотрел на Стаффорда с кривой улыбкой. — Разве мы все не знаем, какую обиду это может вызвать? В случае с патентами все гораздо хуже: здесь это не просто распределение славы, возможно, мы говорим о реальных деньгах.
Стаффорду было любопытно. Кантор никогда не говорил с ним (да и с другими учениками, если на то пошло) о своём отношении к научным заслугам и приоритетам. Косвенно, возможно, но не так открыто. И деньги? Эта тема никогда не поднималась, хотя ученики часто размышляли об источниках его дохода. Его часы Patek Philippe, седан BMW, шёлковые галстуки в лаборатории, даже золотая перьевая ручка Mont Blanc, которую он так нарочито раскручивал, когда другие пользовались одноразовыми шариковыми ручками, — все это предполагало финансовые ресурсы, далеко превосходящие зарплату в университете Среднего Запада.
— Но вы что-то всё-таки запатентовали, так ведь, Айси? Почему вы сделали исключение?
— Я его и не делал. За несколько лет до вашего прихода сюда мы разработали новое устройство для подсчёта клеток. Патентный поверенный университета услышал об этом и решил, что в клинических лабораториях это принесёт много денег. Поэтому он настоял на том, чтобы мы получили патент. — Кантор пожал плечами. — На самом деле это принесло немного денег в виде гонораров. Мы передали патент университету. Но даже это создало затруднительное положение: один из моих постдоков был соавтором изобретения, и он был не очень рад, когда я настоял на том, чтобы все гонорары поступали в университет: он считал, что со стороны профессора несправедливо навязывать свои стандарты коллеге. Что Вы об этом думаете, Джерри?
Стаффорд вздрогнул. «Вы имеете в виду деньги?
— Нет. Принцип применения профессорских стандартов к студенту
— Я не могу сказать однозначно, — ответил Стаффорд, — это будет зависеть от обстоятельств.
 

10

 
— Боже, ты меня напугал, — воскликнула Лия Вудсон, открыв дверь в квартиру и увидев Стаффорда, растянувшегося на диване с журналом в руке. — Что ты делаешь дома в такую рань? Сейчас даже не шесть. Только не говори мне, что ты собираешься поужинать с нами сегодня вечером.
— Я закончил, — сказал он деловым тоном, — теперь вы будете видеть гораздо больше моего очаровательного «я». Вы даже поймёте, почему великолепная Селестина Прайс влюбилась в этого блестящего клеточного биолога. — Он подозвал жестом Лию. — Подойди, расскажи мне, чем занималась ты.
— Да ты изменился, Джерри, такой расслабленный; вежливый даже. Что ты там, наконец, закончил?
— То, что вы двое так дерзко называли моим секретным экспериментом. Готово!  Айси закончит рукопись сегодня вечером. Завтра я обсужу её с ним, а потом он отправит её в журнал. Он выбрал английский журнал, чтобы здесь о ней никто не услышал, пока она не будет напечатана.
     Лия встряхнула головой. — Вы, учёные: сначала надрываете задницу работая день и ночь, а потом описываете всё это за несколько часов. А мне нечего "описать". Я вообще не знаю, что я думаю о чём либо, пока не напишу об этом. И даже тогда я не стала бы это отсылать, пока не покажу своим друзьям, своему руководителю. И даже когда я пошлю это куда-нибудь, потребуется несколько месяцев, чтобы это приняли — если они ещё это сделают, — а после этого год или два, чтобы опубликовали. Но что меня действительно бесит, так это то, что вы так торопитесь опубликовать свою работу и все ещё сохраняете секретность. Разве вы не знаете, что значит слово "публикация", от латинского корня publicare — "делать общеизвестным"? Это то, чего хотят учёные?
— Не суди так строго, Лия. — Он слегка постучал по ней журналом. — Это будет секретом всего лишь ещё несколько недель. Я думаю, Айси хочет произвести впечатление на Краусса в Гарварде и ещё на нескольких крупных учёных.
— Скажи, что ты читаешь? — воскликнула Лия, глядя на дневник в его руке. — Моё Лондонское книжное обозрение? Что с тобой, доктор Стаффорд? — Она откинула назад упавшие на глаза волосы. Это был один из её типичных жестов, и однажды Стаффорд спросил у неё, почему она не пострижётся покороче. — Вы, учёные, всё равно не поймёте: писателям нужно чем-то занять руки, когда они не пишут. Вот почему многие из них курят. Я не курю, поэтому откидываю волосы, — ответила она. Он просто кивнул и прекратил эту тему. Он научился оставлять последнее слово за Лией.
      Теперь озорная улыбка пробежала по его лицу. — Я просто хотел узнать, чем сейчас занимаются литературные критики. И что я нахожу? Даже здесь есть публикации учёных! И при этом лауреатов Нобелевской премии: Макс Перуц.
— Шутишь? Покажите мне!
Он указал на статью о Клаусе Фуксе. — Настоящий мошенник, но статья забавная. Прочитай как-нибудь.
— Мошенник? Я думал, что учёные — образцы честности и никогда не обманывают.
— В науке Фукс не жульничал — там он был довольно дотошным. Он был советским шпионом в Лос-Аламосе во время проекта атомной бомбы. Но хватит об этом. Давай что-нибудь сварганим на ужин. Сегодня вечером я готовлю.
 
— Селли, давай уедем на пару дней. Смотри, сколько там снега. Ты можешь научить меня кататься на беговых лыжах. Ты говорила, что покажешь этому мальчику с Юга кое-какие из тех видов спорта, которыми вы, мускулистые женщины, занимаетесь на Западе. Как насчёт того, чтобы проветрить мозг и потренировать тело?
— Я бы с удовольствием, Джерри, — сказала она, покачивая головой, — но пока что только в постели. Я сейчас не могу уехать, я только учусь делать вирусные вставки. Джин занимается этим со мной — мы учимся этому вместе, поэтому я сейчас следую её графику.
— Ты не можешь отчалить даже на пару дней? Чтобы отпраздновать мой триумф?
— Я не могу, — твёрдо сказала она, — помнишь, ты не мог выделить даже несколько часов, чтобы отпраздновать мой. Кроме того, что скажет Айси? Он готов выпустить тебя из лаборатории?
— На этот раз он не будет возражать. Он сказал, что после того, как мы завтра отправим статью, он уедет в пятницу утром и вернётся только в понедельник. Давай, уедем на это время. Мы никогда не проводили вместе два дня подряд.
— Да, я знаю — пробормотала она, думая о Грэме Лафкине, который сказал ей, что тридцать шесть часов подряд с мужчиной — две ночи и день — являются sine qua non, если она хочет узнать его поближе. Даже сейчас она не была уверена, есть ли реальный смысл в этом высказывании, но выходные в Нью-Йорке с Грэмом когда-то были потрясающими.
— Я не могу, Джерри. Мы находимся на очень важном этапе нашей работы. Возможно, через пару недель.
— А что, если снег уже растает?
— Если растает, мы поедем в большой город на культурный сабантуйчик. У меня есть тётя из Портленда, которая только что переехала в Чикаго. Она сказала мне, что я могу остановиться у неё в любое время. Я уверена, она не будет возражать, если ты разделишь со мной мою постельку. Кстати, о постельках — давай…
— Давай, — сказал он, — мой мозг переполнен.
 
  — Давай в эти выходные что-нибудь другое, — сказал Кантор по телефону, — у меня настроение отпраздновать. Как насчёт исполнения опуса № 6?
— Опять Гайдн? Айси, я думал, ты хочешь другое.
— Кто говорит о Гайдне, Сол? Я имею в виду Боккерини». Кантор был доволен тем, как обыграл свою первую скрипку Сола Минскоффа. Они были одноклассниками в Городском колледже Нью-Йорка и с тех пор не прекращали общаться. Минскофф был первоклассным музыкантом; настолько хорошим, что какое-то время он размышлял, стать ли ему профессиональным скрипачом или юристом. Судейская скамья победила, но где бы Минсков ни жил, у него всегда собирался любительский квартет. Теперь у Сола была процветающая практика в Чикаго, и когда тот узнал о приезде Кантора, сразу же заграбастал его. Альтисты-любители были редкой породой, особенно настоящие альтисты, в отличие от разочарованных скрипачей. Последних было много; найти второго скрипача для квартета, даже в кратчайшие сроки, было вообще несложно.
— Аа! — заметил Минскофф, переваривая эту лакомую новость, — Боккерини. Даже более продуктивный, чем Гайдн. Ты знал, что, когда дело дошло до струнных квартетов, он обыграл Гайдна со счётом 91:83?
— Нет, не знал. — Соул всегда должен побеждать, когда дело касается музыки, — подумал Кантор.
— 91 квартет — это ещё ничто. Он написал не менее 125 струнных квинтетов. Если я когда-нибудь найду второго виолончелиста, мы попробуем его опус 37, № 7. Какое рондо! — Он напел несколько тактов.  — Кстати о виолончелистках, я познакомлю тебя с новой: Полой Карри…
— Пола? — Кантор сделал акцент на последнюю букву. — Я думал, у нас мальчишник.
— А, я понимаю: с нами не было женщин с тех пор, как ты присоединился, да? Но ты знаешь, как-то к этому было близко... там была женщина-альтистка, которой двое других были очень увлечены.  Я настоял на тебе… Так или иначе, Херб попал в аварию и сломал ногу. Невозможно играть на виолончели с гипсом. Слава богу, его виолончели не было в машине. И слава Богу, в такой короткий срок я нашёл другого виолончелиста. Она должна быть хорошей, хотя я её ещё не слышал. Она здесь новенькая.
— Очень сожалею о Хербе. Кстати, я хотел предложить на этот раз сыграть у меня дома — остальные здесь ещё никогда не были. После Боккерини у меня есть сюрприз. А остальным лучше расскажи про опус № 6, вдруг кто захочет попрактиковаться...
 — Айси, не начинай. Мы, может, любители, но не новички. Мы все умеем читать с листа. И мы играем для себя, а не для публики. Первый опыт нового произведения; вместе открыть для себя какой-нибудь прекрасный раздел; справиться со сложной частью с первого раза — всё это разрушается, когда тренируешься. Нет, No, Nein, Non!
 
   — Кто это? — прокричал Кантор в домофон. Громкий звонок пригнал его из ванной с кремом для бритья на лице. Кто это могло ещё принести? Члены квартета должны были пожаловать только через сорок пять минут.
— Пола. — Статические помехи в интеркоме были ужасными.
— Сколько раз я говорил домовладельцу, чтобы он это исправил, — ворчал Кантор. — Это должен быть эксклюзивный кондоминиум на берегу озера, а не какая-то второразрядная многоквартирка.
— Кто? — Кантор ничего не понял.
— Пола Карри, — повторил голос, — я виолончелистка. Боюсь, я немного рано.
— Рано, рано, - Кантор пробормотал себе под нос. На нем даже не было галстука. Чувствуя себя ещё более раздетым, чем был, он нажал кнопку. — Поднимайтесь. Пятнадцатый этаж. Поверните налево, когда выйдете из лифта.
    Кантор быстро умылся и схватил галстук-бабочку — одну из его стилистических идиосинкразий на вечернее сити; он быстро и умело завязал его вокруг воротника своей синей рубашки. В течение недели он всегда носил обычные галстуки под белым лабораторным халатом или пиджаком. У него было достаточно времени, чтобы причесаться, прежде чем раздался звонок в дверь.
    Пола Карри с виолончелью в правой руке возвышалась над Кантором; Глядя на женщину в обрамлении открытой двери, Кантор почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Заходите, — пробормотал он, — я ещё никого не ждал. Афина Паллада с копьём, — это все, о чем он мог думать, пока она проплывала мимо него; — или, может быть, Брюнхильда в "Валькире"? С такими длинными светлыми волосами, ниспадающими волнами на плечи ей повезло, что она не стала скрипачкой, они просто запутывались бы в струнах. — Проходите, — повторил он, — и позвольте помочь вам с пальто. Этот ритуал вызвал у неё первый взрыв смеха, когда она перекладывала виолончель из одной руки в другую, в то время как Кантор каждый раз тянул за занятую руку. Когда Кантор наконец взял шубу в руки, он решил, что это все-таки Афина Паллада: её платье без рукавов цвета шампанского легко могло сойти за какую-нибудь из тех тога-подобных одеяний, какие носили греки. Она осторожно положила виолончель на пол и вошла в гостиную.
— Какой вид! — Она подошла к низкому дивану у широкого окна и наклонилась, чтобы посмотреть на бархатисто-черную на фоне заснеженного берега воду озера Мичиган.
— Вам когда-нибудь это надоедает?
— Нет, даже не знаю. Я провожу здесь не так много времени – обычно только по выходным.
— Почему же? —  Пола Карри без подсказки села на диван, её обнажённые руки, задетые прядями светлых волос, вытянулись вдоль спинки. Озорные прищуренные глаза, слегка приоткрытый рот, широкие губы, накрашенные красным, высокие славянские скулы, полная грудь, придававшая ей стройность. Её тело казалось почти zaftig — эта комбинация представляла собой поразительное зрелище, когда Кантор стоял перед ней. — Вы много путешествуете? — она спросила.
— Не очень много. Но место, где я работаю, слишком далеко, чтобы добираться отсюда, — Кантор хотел сменить тему.
— Где это? — упорствовала она. Он кратко упомянул об университете, предполагая, что она, как аспиранты, с которыми он имел дело, почувствует его сдержанность и будет уважать её. Но, к своему удивлению, он обнаружил, что ему удалось лишь разжечь её любопытство.
— Так вы преподаёте?
Кантор кивнул: — И провожу исследования. На самом деле, даже больше исследования, чем преподаю.
— В какой области?
— Клеточная биология.
— Вот это совпадение! — воскликнула она, — у меня племянница там занимается химией. Она аспирантка, работает над докторской диссертацией. Интересно, может вы её знаете? Селестина Прайс. Она дочь моей сводной сестры.
— Имя ни о чем не говорит, — ответил Кантор после некоторого размышления. — Если она не посещала мои предметы, маловероятно, что я бы встретил вашу племянницу. Наша школа огромна — почти тридцать тысяч учеников, а химический корпус находится довольно далеко от Наук о жизни. — Он решил перейти в наступление, прежде чем она сможет задать ещё один вопрос. — Мисс Карри….
— Вы можете звать меня Пола. Ведь мы будем в одном квартете. А как ваше имя?
Кантор покраснел. Ему всегда было не комфортно, когда ему навязывали фамильярность. Это была одна из причин, по которой он публиковался только под своими инициалами. То же самое было и с его визитной карточкой. — Люди зовут меня просто Айси, — пробормотал он. (Айси, англ. I.C., что созвучно Icy, ледяной, — прим. пер.).
— Ледяной? Даже в эту холодную декабрьскую ночь вы не кажетесь мне ледяным. Как вы получили это прозвище?» Кантор отказывался видеть юмор в этой ситуации.
— Не ледяной. I.C., — тщательно выговаривал он буквы.
— О, я понимаю, — сказала она, поддразнивая его, — Айси., что означает… — Кантор знал, что произойдёт. Он решил твёрдо положить этому конец. — Мисс Карри… то есть Пола… как я понимаю, Вы только что переехали сюда из Портленда. Что привело Вас в Чикаго?
— Давайте, сядьте сюда, — она похлопала по подушке рядом с собой, — я не привыкла, чтобы люди возвышались надо мной. Кроме того, Вы выглядите не очень комфортно, когда там стоите. — Она повернулась к нему в профиль. — Какова причина моего приезда в Чикаго? Обычная, земная причина: мужчина.
— И чем ваш… — Вопрос Кантора вырвался ещё до того, как он осознал проблему. Как мне назвать этого мужчину, лихорадочно думал он: муж, любовник, друг — …мужчина занимается? — продолжал он неуверенно. — Почему он переехал сюда?
Снова смех зазвенел у него в ушах. «Я не имела в виду, что переехала сюда с мужчиной. На самом деле я приехал в Чикаго, чтобы сбежать от мужчины. Он всё ещё в Портленде. Слава богу, — добавила она и снова откинулась на подушки. — А вы, Айси? В доме есть хозяйка?
Кантор покраснел в третий раз за этот вечер. — У меня никого нет.
— Вы гей? — спросила она. Шокированное выражение лица Кантора заставило её прижать руку ко рту. — Извините, я просто пошутила. На Западе, откуда я родом, это совершенно дружеский вопрос. Но я думаю, это на самом деле не моё дело.
— Все в порядке, — сухо сказал он. — Я разведён. Уже давно». Неужели одиннадцать лет — это такой долгий срок? Он не думал о своей бывшей жене несколько месяцев. Ему сейчас было бы трудно описать лицо Евы, так глубоко оно осело в неиспользуемых файлах его памяти. Но что он все ещё помнил, так это тот вечер, когда она вошла в его тускло освещённый кабинет, где он сидел за столом и читал PNAS или это был какой-то другой журнал… Он не знал, как долго она наблюдала за ним, стоя у двери. Это её "Айси!" было произнесено с таким действительно отдающим льдом холодом, что заставило его поднять голову и положить палец на тот абзац, где его прервали. — Давай прекратим все это, — сказала она.
— Прекратим что?» — спросил Кантор, его разум все ещё был затуманен терминами, гораздо более длинными, чем такие ёмкие слова.
— Все это», — ответила Ева, неопределённо махнув рукой по комнате. — Давай разведёмся.
Пола Карри подошла, чтобы осмотреть четыре стула, выстроенных в ряд около каждого пюпитра. — Я никогда не играла сидя на Хепплуайте. А этот сервант: это королева Анна, не так ли? — Кантор кивнул, не произнеся ни слова.
— А что насчёт этого стула? – спросила Пола, —почему бра-свечи так закреплены на подлокотниках? Если бы у вас были настоящие свечи, вы бы обожгли локти.
— Нет, если вы сядете правильно. Они будут перед вами, а не позади. — Кантор оживился. — Это "стул курильщика", на котором вы сидите верхом, как будто на лошади, — добавил он.
— Конечно! Как глупо было не догадаться.
Он подошёл и выдвинул две коробки на петлях по обе стороны подлокотников. «Мужчина хранил в них свои принадлежности для курения и использовал широкую заднюю поверхность как стол для чтения. Я не курю, поэтому держу там бумагу и карандаши. Кресло неплохо подходит для чтения журналов. Вы можете довольно легко делать заметки.
Пола выглядела впечатлённой. — Могу ли я спросить, где Вы это нашли? Здесь, в Чикаго?
— Нет. В Лондоне.
— Случайно не в "Маллете" на Бонд-стрит?
— Нет. На аукционе.
— Сотбис или Кристи?
— Почему Вас так это заинтересовало?
— Просто профессиональное любопытство.
— Это было умно, — признал Кантор. Она хочет, чтобы я спросил о её профессии. — Простите меня, — возразил он, резко меняя тему, — я не очень хороший хозяин. Могу я принести Вам что-нибудь выпить? У меня есть…
— Нет, спасибо, ничего. — Она положила руку ему на плечо, чтобы удержать его от намеренья подняться. — Хотя, если подумать, Вы можете мне что-нибудь принести. Ваш вид, — она указала на окно, выходящее на озеро, — и ваша мебель заставили меня забыть, почему я пришла так рано. Могу я взглянуть на партитуру Боккерини? Я никогда не играла эту пьесу, и у меня не было времени её найти.
— Только если Вы не скажите Солу Минскоффу, что я Вам её показывал. Он не верит в репетиции.
— Я понимаю. Не скажу ни слова. — Кантор почувствовал, что они вернулись на нейтральную территорию.
— Откуда Сол узнал о вас? — спросил он.
— Через адвоката в Портленде, с которым я играла. — Кантор понял, что она уловила его вопросительный взгляд ещё до того, как он сам успел его заметить. — Всего лишь вторая скрипка, — добавила она, улыбаясь.
 
   Для первого выступления с новым участником квартет Боккерини имел солидный успех. В конце третьей части, аллегро, на их лицах сияло удовольствие.
— Неплохо, а? — крикнул Минскофф, — и мы даже не тренировались. Посмотрим, как пойдёт последняя часть.
Он вытер лоб носовым платком, прежде чем положить его обратно на шею, и повернулся к виолончелистке, сидевшей прямо напротив него: — Пола, что ты предлагаешь на бис?
Кантор поднял брови и заметил, что Ральф Дрейпер, второй скрипач, делает то же самое. Они знали, что означает этот сигнал: Сол Минскофф никогда не советовался с коллегами по поводу выбора музыки. Он либо предлагал, либо налагал вето.
— Давайте сделаем Опус 59, № 1, — ответила она без малейшего колебания, — по крайней мере, первую часть.
Кантор и Дрейпер снова обменялись взглядами. Собирался ли он позволить ей уйти от наказания? Первая часть именно этого квартета Бетховена, первого из трех Разумовских, славилась партией виолончели, которой открывается пьеса. Первая скрипка, безусловно, оказалась в этом списке второй скрипкой.
— Давайте», — сказал Минскофф.
     В сознании Кантора появилось ещё одно непрошеное воспоминание. Ей-богу, подумал он, мне придётся спросить Сола, помнит ли он ту же сцену. Во время своего последнего года обучения в Городском колледже Минскофф и Кантор гуляли по Вашингтон-сквер. Работала выставка живописи под открытым небом. Они неспешно рассматривали множество пейзажей, грубых абстракций и китчевых сюжетов, которыми всегда наполнены подобные экспозиции. Именно тогда Сол указал на большое масло, висевшее на дереве. — Посмотри на её сиськи. Хотел бы с ней поиграть? — спросил он с непристойной ухмылкой на лице. На картине была изображена обнажённая женщина с виолончелью, зажатой между бёдрами и со смычком, поднятым в правой руке, как будто она собиралась начать играть. Картина этого вечера была гораздо более тонкой и изысканной: блондинка Пола Карри с полузакрытыми глазами и мечтательным выражением лица обнимает полированную виолончель, уткнувшись головой в гриф инструмента.
— Айси! — Резкий окрик Минскоффа вернул его к реальности. — Мы играем квартет, а не трио. Сначала!
 
    Сразу как прозвучала последняя нота, прежде чем Минскофф опустил смычок, Кантор вскочил: «Народ, можете отложить свои инструменты и убрать с дороги пюпитры. Я вернусь через несколько минут. Сегодня вечером у нас небольшой праздник». Кантор закрыл за собой кухонную дверь. Все было разложено заранее: икра в стеклянной чаше, готовая к укладке в серебряный сосуд до краёв заполненный колотым льдом; тонко нарезанный черный хлеб, тщательно разложенный и плотно накрытый полиэтиленом; копчёная форель; и хрустальный графин, наполненный темно-красным вином. Осталось только взбить яичный белок. Кантор собирался положить его в основу суфле, которое он приготовил днём ранее, когда дверь позади него открылась.
— Могу я чем-нибудь помочь? — спросила Пола Карри, — и что Вы там готовите?
— Я только доделываю десерт. Это сюрприз. Почему бы Вам не взять икру и форель? — Он кивнул головой. — Я просто поставлю это в духовку. Я вернусь через минуту.
Вернувшись в гостиную, Кантор зажёг свечи, приглушил свет, немного чопорно выпрямился и объявил: — На этой неделе мы завершили очень важный эксперимент. Это праздник: икра, копчёная форель и, — он взглянул на свои золотые часы Patek Philippe, — десерт-сюрприз ровно через двадцать девять минут.
— Расскажите нам об эксперименте, — попросила Пола.
— Прежде чем ты это сделаешь, — перебил Минскофф, — где водка? Кто-нибудь слышал об икре без водки?
— Ты и сейчас. У меня её нет в этом доме. — Кантор повернулся к Поле Карри. — Надеюсь, Вы не против. Я редко развлекаю себя подобным. Я мог бы выпить просто немного белого вина, но это, — он поднёс графин к одной из свечей, чтобы показать чистый красный цвет, — особенная бутылка — Шато Марго 1961 года. И если нашему адвокату понадобится оправдание для красного вина, десерт скоро предоставит его.
— Покатит, — Минскофф выглядел удовлетворённым, насыпав на тарелку щедрую порцию блестящего черного жемчуга, — но где же яичный белок, лук, лимон?
— Сол, это не какой-то каспийский отброс, поедаемый в штетеле твоих предков, это белуга. Я не собираюсь заставлять вас заглушать её вкус яйцами или луком. Лимон ещё куда не шло, если ты настаиваешь. — Пола Карри намазывала хлеб икрой.
— Почему бы вам двоим не бросить эту колбасу из оленины и не насладиться белугой?
— Браво! — воскликнул Дрейпер и поднял стакан.
 
    Шоколадное суфле произвело настоящий переворот. Даже Минскофф похвалил его: — Айси, maestoso! — Он поднял свой стакан. — Если ваш лабораторный эксперимент оказался хотя бы вполовину таким успешным, вы станете знаменитым. — Он причмокнул губами и посмотрел на собравшихся. — Пора. Пола, могу я Вас подвезти?
— Нет, спасибо, — ответила она, — я доберусь сама. Я останусь ненадолго и помогу Айси прибраться. Его нельзя оставлять делать это в одиночку — не после такого проявления виртуозности». Когда входная дверь закрылась, она продолжила: — Теперь, когда скрипачей больше нет, у нас остался редкий дуэт: виолончель и альт. На чём вам сыграть?
Этот комментарий застал Кантора врасплох. Он остановился, пытаясь прочитать ее лицо. Выражение её глаз, удовлетворение собственным остроумием, скрытое их блеском, могло означать почти что угодно. Он решил перестраховаться: «Ну, есть дуэт Бетховена ми-бемоль мажор, а ещё Хиндемит…
— Неважно, — прервала она и взяла его за руку, — пойдёмте на кухню и приберёмся. У Вас есть фартук?
Вместе им потребовалось всего несколько минут, чтобы загрузить посудомоечную машину. Кантор как раз сушил последний бокал, который вымыл вручную, когда гостья снова застала его врасплох.
— Вы мне нравитесь, Айси. Вы выдающийся повар; ценитель антиквариата, полагаю, Вы и хороший клеточный биолог… Может перейдём на "ты"?
— Конечно, давай. Со всей скромностью, в числе первых», — ответил он с притворным самодовольством.
— Сносный альтист….
— Я знал, что есть одно "но".
— Нет, никаких "но". Ты бы не попал в секцию альтов филармонии, но мне нравится, как ты играешь. Ты не топаешь постоянно ногой, тебе явно нравится музыка; твоё лицо показывает это. И, если только ты не жульничал насчёт отсутствия предварительной практики, ты неплохо справился с Боккерини. Настоящий человек эпохи Возрождения. Думаю, я назову тебя Леонардо, а не "Айси" — так гораздо теплее. Скажи мне прежде, чем я уйду, Леонардо, чем ты ещё занимаешься?
Уже насторожившись, Кантор подготовил ответ.
— Пола, я знаю тебя всего несколько часов, но я готов поспорить, что, если бы ты действительно хотела это знать, ты бы узнала сама. Верно?
— Ты прав. Кстати, сколько тебе лет, Леонардо?
— Это связано с предыдущим вопросом?
— Может быть, — признала она, — так сколько?
— Почти шестьдесят.
— Действительно? Я бы предположила, что тебе было около пятидесяти. Кажется, ты в довольно хорошей форме. Ты занимаешься спортом? Пробежки?
— Пробежки? — Кантор постарался вложить в это слово столько презрения, сколько могли выдержать восемь букв.
— Пола, — он сделал вид, что нахмурился, — когда мне хочется потренироваться, я быстро ложусь, пока это чувство не пройдёт.
Пола посмотрела на него с сомнением. — Это слишком умно. Ты это только что придумал? Признайся, Леонардо.
— Я просто вспомнил. — Он сделал паузу на мгновение, а затем продолжил с улыбкой на лице: «Но я это не придумал. Насколько я помню, первым, кто сказал это, был бывший президент Чикагского университета.
— По крайней мере, ты честен, если не оригинален.
— Конечно, я честен, — ответил он, — разве ты не знала, что все учёные честны. Некоторые даже честны и оригинальны. Как этот Леонардо.
— Поскольку у меня нет материала для сравнения, я сменю тему. Когда ты уезжаешь из Чикаго назад в университет?
— Обычно в воскресенье вечером или, может быть, в понедельник утром. На этот раз в лаборатории не так много работы, — сказал он с удовлетворённым вздохом.
— В таком случае приходи ко мне в воскресенье. Я продемонстрирую свою многогранность. Обед или ужин?
— Давай приготовим обед, — ответил он после паузы.
— Хм, — пробормотала она, не поднимая глаз, пока писала свой адрес на листке бумаги.
 
Прошло две недели без снегопада. Было ещё холодно, но, по словам Селестины, старый снег был слишком твёрдым для новичка в беговых лыжах. — Давай сядем на поезд до Чикаго, — предложила она Стаффорду, — и переночуем у моей тёти. Она тебе понравится. Она совершенно особенная.
— Она знает, что ты кого-то берёшь с собой?
— Пока нет, но она не будет возражать. Она очень гостеприимна. Однако, я всё же предупрежу её.
— О чём? — он ухмыльнулся.
— О твоём поведении за столом, конечно же.
— Так чем она занимается, эта твоя тётя? И есть ли дядя?
— Нет. Раньше она жила с мужчиной в Портленде, юристом… Но в плане семьи она у нас индивидуалист. Но она живёт одна в Чикаго.
— А занимается она чем? — настаивал Стаффорд.
— Она была одним из лучших декораторов интерьеров в Портленде: модные офисы, квартиры яппи, реставрация старых домов — вот и всё.
— И почему она переехала в Чикаго?
— Почему? Почему? Почему? Джерри, ты задаёшь слишком много вопросов. Спросишь её сам в следующую субботу.
 
— Почему Вы переехали на Средний Запад, мисс Карри? — спросил Стаффорд первым же делом после того, как поблагодарил Полу Карри за гостеприимство.
— А зачем Вы? — Паула умела отвечать вопросом на вопрос, особенно если не хотела отвечать на свой. — Вы не похожи на жителя Среднего Запада.
— Я из Южной Каролины.
— И баптист в придачу, — засмеялась Селестина.
— И чему же западная унитарианка научилась у своего кавалера-баптиста?
Селестина подхватила насмешку своей тёти: «Не очень многому. В нашей паре я главный учитель. Пола, ты знаешь, каким фактам о жизни они учат молодых баптистов? Они говорят им…
— Селли! — Стаффорд был явно смущён.
— Не обращайте на неё внимания. Я знаю, насколько не по годам развита моя племянница. Но скажите мне, мистер Стаффорд…
— Пожалуйста, зовите меня Джерри, — вмешался он.
— В таком случае зовите меня Пола. Почему Вы переехали сюда из Южной Каролины, Джерри?
— За докторской степенью, здесь работает мой руководитель.
— Вы тоже химик, как Селли?
— Нет, я получил степень в клеточной биологии у профессора Кантора.
— Позвольте мне принести вам двоим кофе, — вдруг сказала она, резко вставая.
Вернувшись с чашками и блюдцами, Пола снова обрела самообладание. «Он, должно быть, настоящая звезда, Ваш профессор, если привлекает учеников даже из Южной Каролины. Как, Вы сказали, его зовут?
— Кантор. Обычно известен как "Айси”
— Айси, Ледяной Кантор? Почему его так называют? Он так холоден?
— Нет», — засмеялся Стаффорд, записывая инициалы.
— Так какой он, Ваш профессор Кантор?
— Он первоклассный учёный…
— Я не это имела в виду, — перебила Пола, — какой он, как человек?
— Как человек? Это забавный вопрос. Он… он точен. Осторожен. Довольно открытый. И у него есть сверхъестественная способность синтезировать концепции на основе нескольких изолированных наблюдений. Я думаю, именно так действовали великие диагносты в медицине до того, как появились клинические лаборатории и множество приборов.
— Нет-нет, я имею в виду, как человек. За пределами лаборатории.
— Трудно сказать. Мы почти ничего не знаем о его жизни за пределами лаборатории.
— Да ладно, разве он не приглашает Вас к себе домой? Разве его жена не устраивает вечеринки для студентов?
— Он разведён. Я никогда не слышал, чтобы он даже упоминал имя какой-либо другой женщины. Я дома у него я никогда не был, раз уж Вы об этом упомянули. — Стаффорд не заметил озорного блеска в глазах Паулы Карри.
— Удивительно, не правда ли, что Вы так мало о нем знаете? Он мог бы вести двойную жизнь: мог бы быть настоящим ловеласом, например, или музыкантом… или коллекционером антиквариата… или всем этим сразу, а потом ещё кем-нибудь.
— Невозможно.
— Почему Вы так думаете?
— У Айси просто не бывает времени. Вы даже не представляете, сколько журналов этот человек должен прочитать, сколько собраний посетить, в каких комитетах он состоит. Он даже немного занимается лабораторной работой. И он преподаёт и пишет статьи.
— И погоняет своих учеников, как надсмотрщик рабов, — добавила Селестина. — Наш Джерри работал день и ночь, семь дней в неделю, в течение почти трех месяцев. Я почти не видела его всё это время.
Пола Карри с нескрываемым любопытством посмотрела на молодого человека: — Почему?
Селестина не дала ему ответить. «Джерри не только любимец Кантора. Он настоящий вундеркинд в лаборатории. Итак, профессор подходит к Джерри и говорит: — Джерри, меня есть фантастическая идея, но она требует экспериментального подтверждения. Я хочу, чтобы ты пошёл в лабораторию и не выходил, пока не закончишь работу". И что делает мой возлюбленный-баптист? — Стаффорд попытался зажать Селестине рот рукой, но она отбилась. — Он буквально делает то, что говорит ему профессор, и игнорирует свою возлюбленную. Если ты не называешь Кантора надсмотрщиком рабов, то я, по крайней мере, буду называть Вас, доктор Иеремия П. Стаффорд, его рабом. Вот и вся история, Пола.
— Так над чем же Вы работали? Неужели это было так важно?
Он кивнул: — Так оно и было, и Селли права: профессор был настолько убеждён, что эксперимент должен сработать, что едва ли оставил бы меня в покое. Я действительно думал, что если я не сделаю этого, то он… — Джерри резко замолчал.
— Позвольте мне налить Вам ещё кофе, — сказала Пола, — Вы только что называли его первоклассным учёным. Что ж в нем такого первоклассного?
Стаффорд весело посмотрел на неё. «Он вполне может получить Нобелевскую премию.
— Ну-ну, — воскликнула Пола и поставила кофейник. Он начал дрожать в её руке.
 

11

 
    Когда статья об онкогенезе появилась в журнале Nature, даже Кантор был удивлён количеством запросов на репринт. Они приходили волнами. Первые прибыли от людей, которые всегда направляются в библиотеку, как только последний номер журнала Nature появляется на полке Текущие издания: нетерпеливые бобры, которые не могут прожить и дня без горячих новостей в своей области. После временного затишья, когда оглавление этого конкретного выпуска Nature появилось в Current Contents, хлынула вторая лавина. С ростом стоимости подписок на журналы, Current Contents, перепечатывающий названия и абстракты статей всех журналов с адресами их авторов, стал божьим даром для учёных из бедных стран. Секретарь Кантора, чей брат был заядлым филателистом, внезапно занялся снятием марок со всех присылаемых запросок - карточек с просьбой прислать бумажную копию статьи, приходящих из Аргентины, Болгарии, Индии и десятков других стран.
      Но для Кантора самым приятным ответом на статью стал один-единственный телефонный звонок. На следующий день после выхода журнала Курт Краусс позвонил из Гарварда и сказал, что эта статья не могла остаться незамеченной в Стокгольме. — Айси, если бы я был завистником, я стал бы ярко-зелёным. Но Вы знаете, что это не так. — Слова звучали почти убедительно. — Если я не смог придумать этот эксперимент, то я, по крайней мере, рад, что Вы это сделали. — Кантор почувствовал, как тёплый румянец удовольствия залил его лицо. Но Краусс ещё не закончил: — Айси, вы знаете, что шведы проводят опросы по всему миру в поисках кандидатов. Должно быть, Вы сами получали такие формы в прошлом. В этом году настала моя очередь — анкеты сейчас прямо передо мной. В разделе «Основания достижения» они просят предоставить библиографию, биографические данные и другие подтверждающие документы. Почему бы Вам не упростить мне жизнь и не прислать мне свои данные? А я позабочусь обо всем остальном.
    В такие моменты научный этикет требует скромности. Но скромный взгляд в пол, обмахивания руками часто кажутся фальшивыми. Телефон добрее. Кантор оказался на высоте. — Курт, я знал, что это хорошая идея. — Это была лучшая идея, которая у меня когда-либо была! — Но мне ещё и повезло. Я уже рассказывал Вам о моем постдоке Джереми Стаффорде? У этого человека золотые руки — такой экспериментальной техники Вы ещё не видели. Я даже не знаю кто ещё мог бы такое сделать.
— У каждого из нас есть такие люди, — усмехнулся Краусс, — чтобы их найти, нужен только талант. Но рано или поздно кому-то придётся повторить эксперимент. С тем же успехом Вы могли бы поручить это нам — ведь Вы впервые высказали свою идею на моем семинаре.
— Я даже не начал писать подробную статью, — ответил Кантор, — я не думаю, что тут требуется спешка.
— Это не так, — категорически сказал Краусс, — пока Вы не опубликуете полную информацию, никто не сможет начать работать с этим. Просто пришлите нам подробности эксперимента. Таким образом, Вы будете знать, кто гарант вашей Good Housekeeping печати. Но скажите мне, Айси, — продолжал он, — как Вам удалось опубликовать эту статью менее чем за две недели?
Кантор был доволен, что Краусс уловил даже этот нюанс его триумфа.
 
    Альпинисты на вершины Гималаев вкушают свою славу считанные минуты. Только сделана фотография — флаг в одной руке, ледоруб в другой — как уже начинается возвращение в лагерь, чтобы не настиг следующий шторм или не закончился запас кислорода. Не так обстоит дело с научными Эверестами. В течение пары месяцев, до середины февраля, Кантор грелся на вершине, читая лекции, проводя семинары и симпозиумы, где он представлял теорию и излагал её экспериментальное доказательство.
    Однако для Стаффорда этот период сам по себе был экспериментальной демонстрацией бахтинского анализа Лии. На тех мероприятиях, где Стаффорд присутствовал в аудитории, признание профессором вклада своего студента было образцовым. «Я не уверен, что мы могли бы предоставить это доказательство так быстро — или вообще — если бы не лабораторные навыки доктора Стаффорда, который находится здесь, в этой аудитории». Сопутствующая улыбка казалась искренней, а кивок в сторону Стаффорда вряд ли можно было назвать формальным. И все же Стаффорд посчитал и взвесил каждое "мы" и "я". Статистически, «я» звучало гораздо реже. Но не заключалась ли их функция, возможно, в том, чтобы превратить остальные «мы» в королевскую форму? «Слово в языке наполовину чужое», — Лия приклеила изречение Бахтина на стену над их телефоном. «Я становлюсь параноиком», — выругался на себя Стаффорд. Надо отдать должное его профессору, Кантор сделал все возможное, чтобы позволить ему самому ответить на большинство вопросов, касающихся эксперимента. Кантор даже попросил его предоставить Крауссу запрошенные детали, чтобы гарвардская группа могла приступить к повторению эксперимента. Но Стаффорду всегда было интересно, как звучит это «мы» в его отсутствие, как проявляются его экспериментальные способности, когда его нет рядом.
    Ещё более раздражающим было появление Селестины на симпозиуме «Последние достижения в области гормонов насекомых», проходившем в Северо-Западном университете, где она, а не Джин Ардли, представила свои результаты по аллатостатину. Сидя в аудитории, Стаффорд вспомнил слова Кантора о том, что Стаффорд сможет сам как-нибудь рассказать об их работе на какой-нибудь будущей лекции. Но этого ещё не произошло. — Я знаю, что Вы не повторите своего первого провала на семинаре, — сказал Кантор без тени снисходительности в голосе, — но Вы ж понимаете… — Стаффорд понимал: в конце концов, тараканы не чета опухолям. И действительно ли это так важно? Главный результат их работы, самая первая публикация, на которую должен будет ссылаться любой другой учёный в этой области, подписана только двумя именами: Кантор и Стаффорд. По крайней мере, Стаффорд был избавлен от самой позорной участи научного сотрудника, быть погребённым под анонимным: et al. Избегнуть этого библиографического эквивалента John Doe было уже тем, за что можно благодарить судьбу.
    Хотя в научных Гималаях наслаждаться триумфом вершины можно дольше, но и он не вечен. Рано или поздно даже Кантору и его проворному шерпу придётся узреть, как переменяется ветер и однажды февральским днём на чистом голубом небе появляется первое небольшое облачко. Курт Краусс позвонил из Гарварда и сообщил, что один из его лучших коллег, Юзо Охаси («Вы помните его, Айси, не так ли? Он мой Стаффорд»), не смог повторить эксперимент Стаффорда. Такая неудача была не редкостью в их области. Поскольку Кантор и Стаффорд опубликовали лишь предварительное объявление без подробностей эксперимента — это было похоже на то, как если бы один шеф-повар описывал другому чудесное блюдо, не передавая точный рецепт, — Краусс и Охаси имели в своём распоряжении только то, что Стаффорд отправил им по почте, по-видимому, он упустил какую-то важную деталь.
— Джерри, мне следовало просмотреть этот материал вместе с Вами, прежде чем Вы его отправите, — заявил профессор, — но я думаю, мы были слишком заняты, пожиная плоды нашей славы. Я хочу, чтобы Вы описали всю экспериментальную часть в мельчайших подробностях. В следующий раз люди Краусса должны быть в состоянии повторить ваш эксперимент.
 
   Лия Вудесон находилась на той стадии работы над диссертацией, большая часть которой писалась дома. Было уже десять утра, и она только что вошла на кухню, чтобы наполнить свою чашку кофе. Стаффорд стоял босиком у раковины, в синих джинсах и футболке.
— Джерри, ты знаешь, который час? Я думала, ты ушёл с Селли.
— Я сегодня не пойду.
Она с беспокойством оглядела его: — В чем дело? Ты не заболел?
— В некотором роде. Но не в том смысле, в котором ты имеешь в виду. Мне нужно собрать много материала для Айси. Это займёт у меня несколько дней, и я ненавижу писать такие вещи.
— Несколько дней? — Она цокнула языком, — я думала, вы создаёте свои шедевры за несколько часов. Разве это не всё, что потребовалось для вашей знаменитой статьи в Nature? Или ты ещё не научился у своего профессора так быстро писать?
— Это не смешно, — сказал он угрюмо, — мне нужно написать не какое-то изысканно лаконичное письмо редактору. Мне нужно создать что-то вроде кулинарной книги: стиль не имеет значения, а краткость не одобряется. Оно должно быть предельно точным: не просто "добавьте несколько капель табаско, приправьте по вкусу и варите до готовности", Айси хочет описать все, что я сделал за эти три месяца, и достаточно подробно, чтобы это могли повторить в Гарварде: точное количество табаско, добавлялось ли оно по каплям или одной порцией, температура и время приготовления блюда… — Он фыркнул. — И я должен сдать все это к пятнице.
— Ну, Джерри, не унывай. У меня есть сюрприз для тебя и Селли. Она когда-нибудь рассказывала тебе о квартете "Кронос"?
Стаффорд подозрительно взглянул на неё. — Никогда о них не слышал.
— Действительно? Удивительно, что Селли никогда тебе не рассказывала. Ну, это её дело, я полагаю. В любом случае, у меня есть билеты для нас троих на специальное представление, которое они дадут в субботу вечером в Чикаго. Мы выйдем пораньше, чтобы поужинать: я слышала про один греческий ресторан в Гайд-парке.
— И что, ехать в Чикаго только ради концерта и греческой еды? Мы вернёмся домой чертовски поздно.
— Ты что, не знаешь, что будет в следующую субботу? — Лия начала раздражаться.
— Нет.
— У Селли двадцать пятый день рождения. Только не говори мне, что ты забыл.
— Я не забыл. Я никогда и не знал. Она никогда об этом не упоминала.
Лия смущённо молчала. Стаффорд выглядел удручённым.
— Спасибо, что сказала мне.
— Эй, держись, Джерри. Теперь у тебя есть шанс удивить её своей заботливостью. И тебе будет полезно проветриться после того, как ты всю неделю будешь писать, — утешала его она, — на обратном пути всегда можно поспать в машине или что-то ещё.
— Твоя машина слишком мала для чего-то ещё — Стаффорд быстро вышел из уныния.
— Ты что-нибудь придумаешь.
 
    Утром в четверг Стаффорд, который за шесть лет не пропустил ни дня из-за болезни, позвонил сообщить, что заболел. Он рассчитал время звонка, чтобы уловить пятнадцатиминутный интервал между приездом секретаря Кантора и самого профессора.  Кантор был раздражён этой новостью, Стаффорд нужен был ему для подготовки отчёта для Краусса. Стаффорд, которого Кантор неизменно находил в лаборатории; который произносил слово "отпуск" с пренебрежением, созвучным собственному научному мачизму Кантора, — этому Стаффорду вдруг приспичило выбрать такое время, чтобы заболеть. В понедельник утром, когда ему сообщили, что Стаффорд позвонил из Южной Каролины и сообщил, что у его дедушки случился сердечный приступ, раздражение Кантора переросло в настоящий гнев: — Чему этот человек предан, — ворчал он, — своему деду или лаборатории?
      Такая бесцеремонность была совершенно нетипична для Кантора, но Краусса нельзя заставлять ждать. Кантор выбрал некорректный, но самый быстрый и простой путь: он сделал фотокопии всех соответствующих страниц из лабораторного журнала Стаффорда и отправил их в Гарвард с кратким сопроводительным письмом.  В копировании лабораторного журнала Стаффорда не было ничего предосудительного. Лабораторный журнал учёного — это не личный дневник; сам смысл его существования состоит в том, чтобы быть использованным, если необходимо, для проверки другими исследователями. Такие журналы всегда можно купить в больших канцелярских магазинах, в прочном переплёте, с уже проштампованными номерами страниц в верхних углах. Аккуратность записей отражает их солидный, упорядоченный фасад: все они идут в хронологическом порядке, исчерпывающие и добросовестные, как руководство доступное для любого, кто решит в них разобраться. Точно так же, как руководители экспедиций на Эверест настаивают с раздражающими подробностями на, казалось бы, тривиальной дисциплине, Кантор вёл себя, когда дело касалось лабораторных журналов. Все приходилось записывать несмываемыми чернилами, а не карандашом; даже тривиальные расчёты приходилось производить здесь же, а не на отдельных бумажках. Каждого первокурсника-аспиранта встречала одна и та же речь: «Вы не можете написать в лабораторный журнал слишком много, вы можете написать только слишком мало, никогда заранее не знаешь, какая неучтённая деталь окажется решающей для результата эксперимента». Когда студенты уходили из лаборатории Кантора, лабораторные журналы следовало оставлять. В запертом книжном шкафу в просторном кабинете профессора хранилось более двухсот таких тщательно каталогизированных журналов — свидетельство более чем четверти века экспериментальной работы.
     То, что Кантор увидел в журнале Стаффорда, обеспокоило его. Протокол эксперимента действительно существовал, но детали казались на удивление скудными. Стаффорд был звездой первой величины в лаборатории Кантора, поэтому у профессора никогда не было причин ставить под сомнение какие-либо из полученных им результатов или просматривать его лабораторный журнал. После утренних раздумий он решил позвонить Стаффорду в Южную Каролину, и тут возникла вторая загвоздка. У Стефани не было ни его номера, ни адреса. — Тогда дайте мне его местный номер телефона, — резко приказал он. Первые два звонка остались без ответа. Только вечером женский голос сказал: — Слушаю.
— Добрый вечер, — кратко ответил Кантор, — это дом доктора Стаффорда?
— Ну, он здесь живёт, — ответила Лия, — но сейчас его здесь нет. Он уехал из города.
— У вас есть номер телефона, по которому я могу с ним связаться?» — нетерпение Кантора можно было почувствовать даже по телефону настолько, что это вызвало любопытство Лии.
— Кто звонит? — спросила она.
— Меня зовут Кантор.
— Ох, — сказала она, поражённая, — одну минутку. — Лия много слышала о профессоре, но никогда до конца не верила в его существование. Она прижала руку к трубке. — Селли, тебе лучше ответить. Это Кантор, он ищет Джерри. Он звучит строгим», — предупредила она, передавая трубку.
— Могу я вам помочь, профессор Кантор? — спросила Селестина. Услышав свой титул, он несколько смягчился, как всегда бывало, когда он обнаруживал, что другой человек слышал о нем и ему не требуется предварительное представление. — Я Селестина Прайс, — добавила она и сделала паузу, — посмотрим, рассказал ли наконец Джерри обо мне своему профессору, — подумала она. Но Кантор не отреагировал. Её имя казалось смутно знакомым, но у него на уме были более неотложные дела. — Я, — она на мгновение заколебалась, а затем продолжила, — одна из соседок Джерри по дому.
— Я хотел бы узнать, не можете ли вы мне помочь? — Кантор отмахнулся от личной жизни своего помощника. — Мне очень надо связаться с Джерри. У вас есть номер, по которому он был бы доступен? Предполагается, что у его дедушки случился сердечный приступ в Южной Каролине.
  Предполагается? Селестину зацепило это слово. Она использовала его же в прошлую пятницу вечером, когда по возвращении из лаборатории нашла вазу с розами и конверт от Джерри. Это был второй букет цветов, который он ей подарил за время их отношений. Сдержанное содержимое этого конверта сильно контрастировало с первым. В нём была одна из тех банальных поздравительных открыток, на которых была изображена лодка с фигурой на далеком берегу. — Извини, я опоздал на корабль. С Днём рождения! — гласило напечатанное сообщение. Ниже было несколько предложений от руки:
 
У моего дедушки случился сердечный приступ (легкий!). Я уезжаю в Южную Каролину на несколько дней. Ты можешь позвонить мне по телефону (803) 555-5182. Жаль, что я не смог поехать с тобой в Чикаго. Мы компенсируем это, С любовью, Джерри.
 
  — Посмотрите на эту дрянную открытку, — жаловалась Селестина, — если сердечный приступ был таким лёгким, почему он не мог подождать до воскресенья? Он мог бы сесть на самолёт в Чикаго. Я даже не знала, что у него есть дедушка.
— Селли, у каждого есть дедушка, — Лия прочитала карточку через плечо, — бедный Джерри. Но не волнуйся, Селли. Мы будем праздновать сами. Я не позволю никому испортить день рождения моего химика.
В конце концов, они провели незабываемое время: греческие официанты танцевали для них, квартет «Кронос» играл сдержанный модерн "Венских вечеров" — Шёнберг, Веберн и Берг, а в качестве бонуса Селестину ждал необыкновенный сюрприз: концерт проходил в большом зале с балконом только для них двоих. Лия все продумала. Она даже принесла с собой бинокль, через который они наблюдали за музыкантами в почти неприличных подробностях. Лия вспомнила рассказ Селестины о необычной одежде, которой славился квартет, — столь же необычной, как и некоторые из музыкальных произведений, которые Селестина слышала с Грэмом Лафкиным. — Подай мне бинокль, — сказала Селестина, когда в перерыве зажегся свет, — я обожаю наблюдать за людьми. — Медленно оглядывая в бинокль аудиторию, она внезапно напряглась: — Не может быть, — прошептала она слишком тихо, чтобы Лия могла расслышать, — это Пола.
   Ее удивление было вызвано не присутствием Полы; в конце концов, Селестина знала музыкальные интересы своей тёти. Она даже упомянула о них Люфкину на первом концерте "Кроноса", когда на сцене появилась виолончелистка квартета Жоан Жанрено. Что её поразило, так это компаньон Полы: И. Кантор. Она никогда не встречалась с ним лично, но ходила на одну из его лекций вместе с Джерри. И теперь, два дня спустя, она, наконец, сама говорит с Кантором. Кто бы мог подумать, что он ведёт двойную жизнь? А как насчёт самого Джерри? Его отъезд в Южную Каролину был слишком внезапным.
— Да, — сказала она Кантору, — предполагается, что у его дедушки случился сердечный приступ. Лёгкий, он сказал. Я дам вам его номер.
 
 
— Надеюсь, Вашему дедушке лучше. — Кантор не оставил возможности для ответа; он и не подразумевал его, когда задавал вопрос. — Джерри, Вы знаете, что Краусс просит одного из своих постдоков повторить Ваш эксперимент. Вы знаете, что у них с этим проблемы, и я не могу позволить Крауссу долго ждать подробностей. Слава Богу, других людей, пытающихся сделать то же самое пока нет; они могут быть не настолько вежливы, чтобы рассказать нам о своих трудностях. Они могут просто опубликовать свой отрицательный результат. И я решил просто переслать Крауссу ксерокопии вашего лабораторного журнала.
Все, что услышал Кантор в ответ, было тихое: — Да?
— Я уже несколько месяцев не заглядывал в него…
Прежде чем Кантор смог продолжить, Стаффорд быстро перешёл в наступление: — Ну, у вас не было причин, не так ли? За исключением нашей статьи в Nature — (в данном случае в слове "наш" не было двусмысленности), — Вы просили меня написать первоначальный вариант двух последних рукописей. Все, что Вы хотели увидеть, это мои черновики.
— Да, я знаю. — Какой бы обвинительный оттенок ни содержался в предыдущих словах Кантора, теперь он был приглушен. В отличие от некоторых других, которых он мог упомянуть, если потребуется, и которые почти никогда сами не писали тех статей, которые потом выходили под их именами, Кантор почти всегда сам готовил начальную версию своих статей. Он не раз с гордостью указывал на разницу между своей практикой и практикой профессоров-неавторов, которые, тем не менее, выступали в роли таковых. Кантор был беспощаден в осуждении такого поведения. Он чувствовал, что если в заголовке статьи написано чьё-то имя, то он несёт ответственность за все, что в ней есть. Лучший способ исполнить эту ответственность — написать статью самому. Но даже он, Кантор — добросовестная суперзвезда, который устоял перед искушением огромных исследовательских коллективов, чтобы поддерживать свои скрупулёзные стандарты, как в лаборатории, так и в написании, — в последние годы сделал исключение для Джереми Стаффорда. Тон Кантора стал извиняющимся: — Джерри, я не могу отправить Крауссу только ксерокопии страниц Вашего журнала. Там слишком много недостающих деталей. Вы даже не указываете, какой буфер Вы использовали при исходном извлечении; у Вас нет описания разделительной колонки жидкостной хроматографии высокого давления; Вы не написали, откуда взялась аргиназа… — Вмешательство Стаффорда было безапелляционным: — Но Айси, это тривиальные вещи — стандартные методики, и вы знаете, в каких условиях я работал. Чтоб завершить то, что я сделал, — было чётко подчёркнуто первое лицо единственного числа, — менее чем за три месяца, потребовалось немало усилий. Наверное, я просто спешил с записями в журнале. Я разберусь с недостающими деталями, когда вернусь в среду. Они появятся у вас в офисе первым делом в пятницу утром.
Это было то, что Кантор хотел услышать. Письмо Крауссу было отправлено на неделе.
 
  Большую часть марта единственное облачко на чистом горизонте Кантора не увеличивалось и не темнело. Но, как и погода на Эвересте, небо научной сферы может измениться с поразительной скоростью, в нашем случае, из-за одного телефонного звонка.
— Айси, я бы не волновался, — довольно невинно начал Краусс, — то есть, пока что, — добавил он после паузы, настолько короткой, что только ухо слушателя, приученного к самым тонким нюансам речи Краусса, могло услышать его и понять вложенный в него смысл. Кантор едва ответил: — О чём Вы, Курт? — он знал о чём пойдёт речь.
— Мой постдок, Охаси, знаете, тот, который у меня работает над вашим экспериментом? Он опытный энзимолог. В его способностях просто нет сомнений. И это уже его вторая попытка. Он все ещё не может заметить повышения уровня аргинина в конце. И если никакого увеличения содержания этой аминокислоты не произойдёт, то что тогда будет с вашим…
Кантор прервал его на полуслове: — Я прекрасно знаю, что это значит. Что это будет значить. Курт, я сам повторю эксперимент со Стаффордом. Тогда я приглашу Вашего Охаси прийти в мою лабораторию и сделать его вместе с нами.
— Я знал, Вы скажете что-нибудь в этом роде. — Голос Краусса звучал обнадёженным и обнадёживающим. — Не беспокойтесь о нас, Айси. На этом этапе мы, конечно, не собираемся ничего публиковать по этому поводу. Но вам повезло: повторить Вашу работу пока никто не в состоянии. Вы ведь никому ещё не отправляли подробности эксперимента, не так ли? — Кантор недоумевал, почему его слова звучали так собственнически.
 — Конечно, нет.
— В таком случае не беспокойтесь об этом.
Они оба знали, что означает "это". Чуть больше четверти года назад "это" стало известно как эксперимент Кантора-Стаффорда. Назвать эксперимент или теорию в честь первоначальных авторов — это высшая историческая награда в науке: закон Бойля, число Авогадро или даже эксперимент Милликена с падающей каплей, который принёс ему Нобелевскую премию в 1923 году, несмотря на некоторые сомнительные манипуляции с данными, — всего лишь несколько примеров. Однако такая награда редко присуждается без независимой проверки, которую намеревался обеспечить Краусс. "Это" также может означать Фиаско Кантора-Стаффорда. Во всяком случае, на месяц или два, пока эксперимент не будет забыт вместе с десятками других неудач в этой области. — Вам лучше поторопиться, — повторил Краусс своё предупреждение, — потому что, как только Вы напишете полную статью, и она выйдет в печать, Вы не знаете, кто ещё будет воспроизводить её в своей лаборатории.
Кантору не нужно было напоминать о ценности времени, хотя он даже не приступил к подробной рукописи. Всего через несколько минут Стаффорда вызвали в кабинет профессора, дверь, как обычно, закрылась.
— Джерри, Вы знаете, как выразился Краусс? "Не волнуйтесь… пока." Ну, я начинаю волноваться. Кантор уставился на своего молодого сотрудника, но взгляд Стаффорда оставался неподвижным.
— Что Вы планируете делать?» Голос молодого человека был приглушенным. Кантору стало жаль Стаффорда. Он хотел убедить его в срочности ситуации, а не обескуражить.
— Мы повторим Ваш эксперимент вместе. Не в главной лаборатории. В моей частной лаборатории. На этот раз я не буду рисковать. Все будет под контролем. Это, должно быть, ещё один пример того, что происходит так часто: незначительная, но важная экспериментальная переменная, не распознаваемая нами, влияет на результат. На этот раз Вы будете делать каждый шаг в моем присутствии. Так мы найдём то, чего не хватало в Вашем отчёте. Я не позволю чему-то подобному поставить под сомнение всю теорию. Allons, enfants de la patrie, сейчас же в лабораторию и начнём. — Год Кантора в Институте Пастера в Париже всё ещё проскальзывал в его случайных остротах. Стаффорд, который в аспирантуре в качестве иностранного языка изучал ФОРТРАН, на остроту не среагировал.
 
    Временный переезд Стаффорда в частную лабораторию профессора вызвал бурные комментарии и даже злорадство среди некоторых членов исследовательской группы. Первоначальная неспособность Краусса повторить работу, изложенную в их статье в Nature, не обсуждалась на еженедельных групповых семинарах, но и не держалась в секрете. Хотя никого из студентов и научных сотрудников никогда не приглашали поработать в собственную лабораторию Кантора, едва ли можно считать повышением по службе то, что светловолосому мальчику профессора теперь было приказано повторить свой впечатляющий эксперимент под бдительным оком мастера.
    Недели в лаборатории пролетели незаметно. Все зависело от окончательного аминокислотного анализа, который должен быть получен в понедельник. Когда Кантор прибыл тем утром, нервный и обеспокоенный, он встретил впечатляюще самоуверенного и бодрого Стаффорда. Через несколько часов Кантор был в радостном настроении. Анализ оказался ожидаемым: уровень аргинина в шесть раз превышал контрольный.
   — Я использую эту возможность, — несколько помпезно заявил Кантор во время встречи специальной группы, которую он созвал в тот обеденный перерыв, — чтобы ещё раз воздать должное золотым рукам Джерри». Несколько пар глаз устремились к потолку, появилось несколько гримас. Глаза вернулись, а гримасы исчезли, как только Кантор продолжил: — Но я также накажу его, чтобы все извлекли из этого урок». И тогда Кантор официально объявил о том, о чем до сих пор только шептались: группа Краусса в Гарварде не смогла повторить эксперимент Кантора-Стаффорда. — Но, — указательный палец правой руки триумфально взлетел вверх, — мы повторили его сейчас». Подробно описав их работу и порассуждав о причинах неудачи в Гарварде, Кантор заключил: «Пусть это станет уроком для всех относительно важности лабораторных журналов». По меньшей мере половина аудитории с нетерпением ожидала следующего предложения: «В лабораторный журнал невозможно записать слишком много, но…
Когда Кантор вернулся в свой кабинет, он наступил на конверт с пометкой «Конфиденциально», который был подсунут под дверь. Сообщение, неподписанное и напечатанное, состояло всего из одной строки: «Почему доктор Стаффорд был в Вашей частной лаборатории в воскресенье вечером?»
 

12

 
   Перед Кантором встала чудовищная дилемма. Едва ли имело значение, было ли причиной анонимной записки необоснованное подозрение, вызванное профессиональной ревностью, или что-то более серьёзное. Это мог бы написать любой из восьми или девяти человек, которые всегда были в лаборатории по воскресеньям. Правильнее всего было бы позвать Стаффорда, предъявить ему обвинение, повторить эксперимент без него и, если он не удался, проинформировать Курта Краусса. Если это окажется недостаточно болезненным, ему придётся подвергнуться ожидаемому публичному покаянию: публикации в Nature письма, в котором он отказался бы от эксперимента Кантора-Стаффорда. Стандартным окончанием будет: «ожидает экспериментальной проверки». В зависимости от авторства такого опровержения можно было бы прийти к разным выводам: если бы оно было опубликовано только от имени Кантора, все заподозрили бы мошенничество; если же были бы включены оба их имени, то это могла бы быть небрежность или просто невоспроизводимость. При любых обстоятельствах официальное опровержение — ужасная власяница. Если бы Кантор решил её использовать, его теория онкогенеза стала бы ещё одной отвергнутой гипотезой в области рака.
   До сих пор Кантор ни разу не отзывал опубликованную статью; он никогда не сообщал публично об эксперименте, который нельзя было бы повторить где-либо ещё. Ошибка такого масштаба, даже если она была совершена более молодым сотрудником, никогда не будет забыта. В конце концов, Кантор был соавтором статьи; даже если бы его имя стояло последним, это не имело бы никакого значения; это по-прежнему было ответственностью старшего. Кантор вспомнил – теперь с содроганием – едва сдерживаемое ликование, с которым он впервые услышал об унижении выдающегося коллеги. Этот человек был скрупулёзно честным профессором Корнеллского университета, который отозвал ставшую широко известной статью, когда понял, что данные были искажены его коллегой. Только после того, как Кантор прочитал официальное опровержение, он почувствовал некоторое сострадание к этому человеку и даже раскаяние в собственной гордости за то, что такое событие не могло бы произойти в его собственной лаборатории.
   Учитывая, что было поставлено на карту, Кантор решил ничего не говорить — ни Стаффорду, ни Крауссу. Пока молчание не прервалось, он считал себя ещё не запятнанным никаким возможным скандалом. Но молчание могло выиграть ему лишь немного времени, за которое он должен был либо проверить свою теорию, либо отказаться от неё. О том, чтобы тратить драгоценные недели на ещё одну попытку повторения эксперимента Стаффорда, не могло быть и речи: цена очередной неудачи была бы слишком высока. Но альтернатива тоже была невыносима: его теория была слишком привлекательной. Он чувствовал — «до самых моих кварков», как он любил говорить, — что его теория верна. Ещё до того, как он нашёл анонимное письмо у своих ног, Кантор задумал второй эксперимент, который мог бы обеспечить независимую проверку. Это был рискованный эксперимент, он не обеспечивал столь же прямого подтверждения теории, как эксперимент Кантора-Стаффорда, но Кантор пришёл к выводу, что теперь на карту поставлено слишком многое, и Нобелевская премия среди всего этого была не на последнем месте. Вместо того чтобы искать изменения в содержании аминокислот, особенно аргинина, Кантор теперь сосредоточился на природе РНК — матрицы его аргининсодержащего белка. С Нобелевкой впереди и угрозой отзыва статьи за спиной, он исчез в своей частной лаборатории, заботясь теперь о том, чтобы запирать её всякий раз, когда уходит, даже если только отлучается в уборную.
    Внезапное отсутствие Кантора удивило и обеспокоило его коллег, в том числе Стаффорда. В прошлом большинство студентов, и, конечно же, Стаффорд, были осведомлены о том, чем профессор занимался в своей лаборатории. Он никогда не говорил этого публично, но в глубине души Стаффорд уже давно считал случайные набеги Кантора в свою частную лабораторию бесцельной тратой времени, если не откровенным дилетантизмом. В конце концов, это сам профессор научил его, что только совершенная преданность своему делу даёт реальные результаты. Но теперь каждая просьба Стаффорда о встрече с Кантором в его лаборатории встречалась невиданным ранее ответом со стороны Стефани, которая только махала молодому человеку рукой: — Извините, Джерри, но профессор Кантор работает над очень важным экспериментом, всё, что я могу сделать, это передать ему Ваше сообщение. — Стаффорд почувствовал, что прежняя снисходительность Кантора уходит. Но он пока не знал, чем Кантор её заменит.
 
  Стаффорд вяло перелистывал страницы последнего номера «Журнала биологической химии». Селестине было очевидно, что он думает о чём-то другом. Она перегнулась через диван и взъерошила его волосы. — В чем дело, Джерри? — Во взгляде Стаффорда, брошенном на неё, смешались чувства вины и страдания, и это испугало её. Она задавала подобные вопросы в течение последних нескольких недель, но он всегда менял тему. Он был не из тех людей, которым было легко и комфортно говорить о своих чувствах. Но сегодня вечером, когда она окончательно осознала, что что-то действительно не так, в Канторе, возможно от её прикосновения, что-то переключилось.
— Селли», — начал он приглушенным голосом и остановился. На его глазах появились слезы.
— Не волнуйся, Джерри, — прошептала она, вытирая ему слезы рукой. Она подавила желание задавать вопросы. — Каждому приходится иногда плакать. Просто расскажи, когда будешь готов. — Селестина обняла его и притянула его голову к своему плечу, медленно поглаживая его волосы.
— Селли, — сказал он тихим голосом, — я должен кое в чём сознаться: у моего дедушки никогда не было сердечного приступа.
Ее рука ни на секунду не сбилась с ритма поглаживания. «Я все время так думала, — тихо ответила она.
— Ты так и думала? — Стаффорд попытался поднять голову, но Селестина притянула его обратно к себе на плечо. — Почему?
— Это было так на тебя не похоже: то, как ты ушёл, цветы, открытка, которую ты оставил. Непохоже на те цветы, которые ты мне до этого посылал. Я никогда не забываю своего "кардинального постоянства", своего "королевского превосходства. . . мои благородные фланги"…
Стаффорд, казалось, не слышал. — Почему ты ничего не сказала, когда я вернулся?
— Что можно было сказать? Спросить, почему ты соврал? Я подумала, что у тебя есть причина. Я знала, что рано или поздно ты мне скажешь. 
Он поднял голову, чтобы посмотреть ей в лицо. — Селли, ты нечто. — Он погладил её щеку. — Я бы вёл себя по-другому, если бы мы поменялись ролями. — К нему вернулся виноватый и несчастный вид. — Я говорил тебе, как Краусс из Гарварда — человек, которого Айси уважает больше, чем кого бы то ни было, — не смог повторить наш эксперимент? Или, по крайней мере, один из его постдоков не мог этого сделать.
— Да, но…
— Подожди, Селли. Позволь мне закончить. Это очень важно. Это, наверное, самое грандиозное событие, которое когда-либо случалось в лаборатории Айси. Я был неряшлив в своём лабораторном журнале…
— Ты слишком много работал, Джерри. За это время мы, кажется, не делали этого ни разу.
— Я знаю. — Он, казалось, не обращал внимания на её поддразнивания, на то, как она использовала его "это." — Айси был чертовски сдержан насчёт той неудачи, но я знал, что, хоть он это и не показывал, его очень беспокоило то, что именно в лаборатории Краусса возникли проблемы с моей работой. Помнишь, сколько усилий он приложил, чтобы произвести впечатление на Краусса, публикуясь в Nature, а не Science? Он даже винил себя за то, что не выбрал PNAS. — По крайней мере, тогда от нас потребовалось бы включить детали эксперимента, — сказал он. Я знал, что он имел в виду, потому что он вдалбливал это в голову всем в лаборатории: — Опишите свою экспериментальную работу достаточно подробно, чтобы каждый мог её повторить. — Это было моей обязанностью. Я боялся, что не смогу вспомнить все детали и что гарвардская группа снова потерпит неудачу. Вместо этого я струсил и уехал в Южную Каролину. Знаешь, что меня сподвигло?
 — Когда ты вернулся, ты рассказал мне: телефонный звонок Кантора. Честно говоря, я очень разозлилась.
— Не надо было злиться. Вся эта история не имела к нам никакого отношения. Но это был не телефонный звонок, а то, что Айси собирался сделать: отправить ксерокопии страниц моего лабораторного журнала в Гарвард.
— И что? Подумаешь? Я бы тоже сочла, что это самое простое решение.
— Нет! — Яростность его ответа поразила её. — Я же говорил тебе, мои записи были не полными, не аккуратными. Было бы очень неловко, если бы Крауссу пришлось снова позвонить для уточнения каких-то подробностей.
— Что ж, в конце концов Краусс позвонил ещё раз, — тихо сказала она.
— Именно. Невозможно передать, что я чувствовал, когда Айси позвал меня в свой кабинет. Его слова впечатались в моем мозгу: "Не волнуйтесь… пока". Я никогда не видел, чтобы Кантор выходил из себя со студентом или постдоком, но я бы не стал его винить, если бы он это сделал в тот момент. Но он этого не сделал. Он просто сказал, что, должно быть, недостаёт какой-то детали, и мы вместе повторим всё в его лаборатории. Ты понимаешь, почему люди хотят с ним работать?
— Интересно, о чём он на самом деле думал, — размышляла Селестина. Стаффорд, казалось, не слышал.
— Я никогда не говорил тебе, как себя чувствовал в те недели.
— Тебе не обязательно было это делать, Джерри. Я сама чувствовала это. Но что с того? Все закончилось хорошо. Не так ли?
Стаффорд только покачал головой: — Я думал, что все закончится хорошо, но нет. Я тебе не рассказывал, но последние три недели Айси стал другим человеком. Ему нравилось забавляться в лаборатории и раньше: он брал какой-нибудь небольшой эксперимент, который проводит кто-то из нас, и повторял его; или пробовал что-то новое за пару дней, а потом передавал это кому-нибудь. Конечно, замечательно, что он делает даже это — держу пари, что Краусс и большинство других людей в его лиге годами не пачкали рук.
— Так что случилось? — В её голосе читалось любопытство и беспокойство.
— Он заперся в своей лаборатории, никому не рассказал, над чем работает, и занимается этим уже несколько недель. Он игнорирует почти всех, особенно меня. Айси почти ежедневно был в лаборатории, спрашивал всех, как продвигается работа, что они делают. Мне часто даже хотелось, чтобы он не дышал нам в спину так настойчиво. А теперь… — Его голос затих.
— Почему бы тебе не спросить его, Джерри? Ты всегда говорил мне, насколько этот человек открыт. Зайди в его лабораторию.
— Он её запирает!
— Ты шутишь? — её весёлый тон звучал вынужденно, — так стучи в его дверь, пока она не откроется, — неуклюже предложила она.
— Я не могу, Селли. Я боюсь.
— Джерри! — Она потянулась, чтобы погладить его по голове, но он отмахнулся от неё.
— Я скажу тебе почему, — прошептал он, — я думаю, он повторяет мою работу. И он не хочет меня впускать.
 
— Леонардо, ты единственный человек, из всех, кого я знаю, у которого нет автоответчика. Надеюсь, я не звоню слишком поздно. Ты отдаляешься. — Пола Карри умела скрывать дискомфорт за лёгкой болтовнёй, но напряжение начало сказываться. В этот раз она пригласила Кантора на обед; пригласила его на концерт "Кроноса", а затем сама купила билеты; когда в её квартире играла группа камерной музыки, она ненавязчиво предложила ему, если хочет, остаться и помочь ей с уборкой. Она впервые встретила мужчину, который не был постоянно доступен для неё. Но, похоже, он переусердствовал — пришло время сделать ответный ход. Когда он пропал на три недели, она решила попробовать ещё раз: — Знаешь, как трудно быстро найти альтиста? Даже сложнее, чем виолончелиста. Если бы не твой любимый Боккерини....
— Ой, и не говори: Сол объявил, сколько трио для двух скрипок и виолончели он написал, — Кантор обыграл её в ничью.
— Mais oui, monsieur, — Она быстро уловила любовь Кантора к французским фразам, — сорок шесть, если быть точным. Разве Сол не чудо? Теперь твоя очередь, Леонардо. Сколько сочинил Гайдн?
— Двадцать один, — быстро ответил он.
— Правильно! Но откуда ты это узнал?
Кантор усмехнулся от удовольствия. — Если бы я не был таким честным человеком, я бы ответил: "Разве это не общеизвестно?"
— Но поскольку ты честен…
— …и оригинален, — завершил он фразу, — признаюсь, что эту музыкальный факт я узнал от нашего первого скрипача. В последний раз, когда мне пришлось отказаться от игры, он жаловался, что, "кроме дивертисментов Моцарта, единственными другими партитурами, которые у него были дома для двух скрипок и виолончели, были пара трио Гайдна." А вы знали, что он сочинил двадцать одну партитуру, хотя три из них были потеряны? — объявил он как бы между прочим. Но скажи мне, Пола, как твои дела?
— Я скучала по тебе, Леонардо. Я надеялась, что ты позвонишь.
После долгой паузы он сказал: — Я тоже.
Она не могла понять, он просто застенчив или уклоняется от общения с ней? Ох, какого черта, решила она: семь бед - один ответ: — Тоже что? — спросила она громко, — ты тоже скучал по мне или тоже надеялся, что я позвоню?
— И то, и другое.
— Тогда почему ты не взял трубку? Я думала, ты приезжаешь в Чикаго почти на каждые выходные.
— Я бы позвонил, но последние несколько недель были безумными. Я работал в лаборатории практически безвылазно.
— Я думала, что у тебя есть целая группа преданных тебе рабов.
— Пола, мы называем их сотрудниками, коллегами, коллаборантами.
— Извини, профессор.
— Я делаю эту работу совершенно один. Возможно, это будет самый важный эксперимент в моей жизни». Наконец я объявил об этом и взгляните, кого я выбрал своим доверенным лицом. — Пожалуйста, только никому не говори, — поспешно предупредил он, — это может оказаться ничем, если не сработает. На самом деле, меньше, чем ничем.
Пола Карри была поражена. Сколько мужчин так спонтанно говорили ей, что они работают над самым важным делом в своей жизни? Интересно, сказал ли бы это Леонардо какой-нибудь глупой женщине, которая прервала бы его, пока он писал Мону Лизу?
— Слушай, мой Леонардо, я, конечно, никому не скажу. Но когда-нибудь ты расскажешь мне об этом больше?
— Да.
Паула была удивлена его быстрым, почти взрывным ответом.
— Когда?
— Ты не хочешь приехать сюда в это воскресенье? Наверное, мне пойдёт на пользу перерыв. Ты можешь прийти на обед?
— О, конечно, я могу прийти. Да, я согласна. — На мгновение эта сорока четырёхлетняя женщина чувствовала себя девчонкой, которую наконец-то пригласили на выпускной бал.
 
  Воскресенье, 24 мая, было одним из тех дней на Среднем Западе, когда утро начинается с весны, а к полудню уже стоит знойное лето. Во время этого первого визита на родину Кантора погода дала Поле возможность одеться совсем не в то, в чём он видел её раньше. Она чувствовала, что ей нечего терять, проявила немного смелости, и соответственно подобрала свой гардероб: самые прозрачные чулки; лиловая юбка, заканчивающаяся чуть выше колен, с незаметным разрезом на левой стороне; и пара туфель на шпильке Charles Jourdans, которые подчёркивали её икроножные мышцы бегуна. То, что высокие каблуки делали её ещё выше, казалось, не имело большого значения. Какая разница, будет ли она на три или четыре дюйма выше Кантора? Она давно смирилась с тем, что возвышается над большинством своих знакомых мужчин; Если Кантор и был против, он пока этого не показывал. Перед зеркалом она расстегнула сначала две, затем три пуговицы своей светло-серой шёлковой блузки. Нет, заключила она, лучше две: не стоит переусердствовать.
   Паула приехала почти на двадцать минут раньше и решила покататься по городку, объезжая обширный кампус, который доминировал над ним физически и экономически. Она прошла по обсаженной деревьями улице, где жил Кантор, рассматривая уютные дома, тщательно ухоженные газоны, отмечая отсутствие заборов и согласованность архитектуры. Она была удивлена. Она ожидала от Кантора чего-то иного, не этого большого белого двухэтажного дома двадцатых или тридцатых годов. С корзиной в руке она прошла по тропинке, обсаженной можжевельником, вверх по ступенькам и к двери, где нашла конверт со своим именем. Внутри была записка:
«Пола, мне нужно было кое-что проверить в лаборатории. Ключ находится под ковриком. Я скоро вернусь. Л.»
  Это была первая записка, которую она когда-либо получала от Кантора. Подпись, при всей своей лаконичности, особенно понравилась ей.
В качестве декоратора интерьеров Пола Карри была настоящим профессионалом. Когда она впервые посещала дом потенциального клиента или вообще любой дом, в котором она появлялась впервые, она никогда не осматривала его в буквальном смысле этого слова. Однако её глаза походили на широкоугольный объектив, прикреплённый к моторизованной камере: она мгновенно захватывала, сравнивала и сохраняла полученные изображения в своём огромном банке памяти. Одна в доме Кантора, она впервые могла позволить себе роскошную медленную рекогносцировку без обычной маски безразличия. Теперь, оказавшись там, она не знала, чего ожидала увидеть. Чикагская квартира подготовила её образ Кантора, как ценителя английской мебели, достаточно обеспеченного человека с прекрасным вкусом. Единственное упущение, на которое она обратила внимание после вечера Боккерини-Бетховена – фактическое отсутствие каких-либо картин на стенах – он разъяснил ей эту деталь без колебаний: — Меня не интересуют сцены английской охоты, и я ничего об этом не знаю. Английские художники, которые мне нравятся и которые подойдут для такого типа обстановки восемнадцатого века — это Хогарт или Ромни. Портрет Ромни был бы особенно уместен, потому что его отец был краснодеревщиком, — Кантор пожал плечами, — они почти не доступны, а если бы и были, я бы не смог их себе позволить. Я бы не отказался от маленького Рейнольдса или Гейнсборо, но с ними та же история. Так что я предпочёл иметь только свои книги и, конечно же, — он указал на окно, — этот вид.
 — Похоже, здесь такого вида не найти? — спросила себя Пола, когда увидела картины на стенах гостиной. Она раздвинула шторы, чтобы впустить больше света.
    Кантор нашёл Полу, когда переступил порог гостиной; он вошёл в дом через боковую дверь гаража. Она стояла на коленях, положив одно колено на тростниковое сиденье необычного дивана из букового дерева, её руки упирались в высокую спинку, а юбка туго натянулась, когда она наклонилась вперёд, чтобы рассмотреть акварель на стене. Кантор опешил. Его смутила не только поза Полы; но и яркий солнечный свет, который для него, из-за заботы о своих редких акварелях, обычно был анафемой.
— Bon jour, Паула, — сказал он наконец, — добро пожаловать в провинцию. — Паула подпрыгнула от удивления.
 — О, Айси, я тебя не услышала. — Она протянула руку. Рукопожатия и держание её за локоть, когда они переходили улицу: это были единственные формы физического контакта, которые до сих пор имели место между ними. — Леонардо, — выпалила она, — почему ты никогда об этом не упоминал? — она помахала рукой по комнате, — это ошеломляет. И такой дом!
— Что это значит? "Какой он?"
— Ой, извини, но ты понимаешь, о чем я. Внешне это вполне респектабельный дом, но…
— Давай, продолжай, — Кантор сиял.
— Кто бы ожидал найти такой стул? Я пытаюсь вспомнить, как это называется… какая-то машина для сидения…
— Ситцмашина, — гордо подсказал он.
— Да ведь эта комната — настоящая Вена начала века: Йозеф Хоффманн! Коло Мозер! Только погляди на этот чудесный письменный стол Мозера: эти инкрустации латунными фигурками! Что происходит, Леонардо? Английский антиквариат восемнадцатого века в городе, венский Jugendstil в глубинке? Но это, — она ухмыльнулась и снова указала на стены, — это самое главное. И у тебя хватило наглости сказать мне в Чикаго, что у тебя на стенах нет никаких картин. Что ты не можешь позволить себе Ромни. И что я здесь вижу? Уровень Шилеса!
— Нравится? — Он притворился наивным, — Эгон Шиле умер в Вене в 1918 году. Что касается этой комнаты, то он работал в нужном месте и жил в нужное время. Кроме того, его работы мне нравятся больше, чем работы любого другого современного художника. Я ответил на твой вопрос?
— Ответил на мой вопрос? — повторила она, — и подумать только, ты позволил мне читать тебе лекции о венской камерной музыке на протяжении всей программы в прошлом месяце — музыке, которую можно было бы написать в этой комнате — и не обмолвился ни словом!
— Да ладно, Пола, — запротестовал он, его радость была очевидна, — что ты хотела, чтобы я сказал? "Эта программа напоминает мне дом, где я, сидя на ситцмашине, внимательно рассматриваю свой Шилес и сэмплирую немного Шенберга на своей стереосистеме"?
— Бывают моменты, когда ты слишком стараешься быть умным. — Она погрозила пальцем в шутливом увещевании. — Конечно, это не моё дело. Но как ты можешь позволить себе, — она начала считать, — хотя бы семь Шиле?
— Это не масло, — сказал он с насмешливым возражением, — это всего лишь акварели и рисунки».
— И только!
— Я купил их в шестидесятых. Я не мог купить их сейчас.
— А ты не боишься, что кто-нибудь может их украсть?
— Едва ли. — Он воспользовался этой возможностью, чтобы задёрнуть шторы. — Они застрахованы. Кроме того, у меня бывает очень мало людей. А те, кто приходит, никогда не слышали о Шиле. По крайней мере, так было до сегодняшнего дня. Я видел, как ты рассматривала их. — Кантор указал на стену. — У тебя к ним какой-то особый интерес?
Она посмотрела ему прямо в глаза. Она чувствовала, что пришло время восстановить равенство между ними. — Да. Вот эта - самая эротичная из всех. Несмотря на то, что пара почти полностью одета. Эти глаза: они выглядят будто она в ловушке. Будто она вдруг осознала, что их могут увидеть…. — Она колебалась. Должна ли она сказать «заниматься сексом» или «заниматься любовью»?
Кантор решил за неё проблему. Он подошёл к стене и снял рисунок. — Вот, — предложил он, — посмотри на неё вот с этой стороны.
Он держал его в вертикальном положении: женщина стояла, мужчина обнимал её за талию, а его голова - у её живота. Затем Кантор повернул её боком. Теперь женщина, казалось, лежала на спине, а мужчина над ней, как будто только что отстранился. Возможно, он даже застёгивает штаны.
— Удивительно! — Она взяла картину из его рук и попробовала сама — сначала в одну сторону, потом в другую.
— Что ты находишь… более…
— Волнующим? — вмешалась она, — О, вертикально. Без вопросов.
Кантор вопросительно посмотрел на неё: «Почему ты так уверенна?
— Во-первых, они стоят. В занятиях любовью стоя есть что-то похожее на свидание. И эта парочка определённо выглядит так, будто они волнуются, делая что-то запретное. Во-вторых, если ты посмотришь на их взаимное расположение, то это не… совокупление, это больше похоже на куннилингус. И, — торопилась она, все ещё глядя на фотографию, как будто обращаясь к ней, а не к Кантору, — поскольку она стоит, а он как бы присел, то даже нельзя сказать, действительно ли она настолько выше.
— Понятно, — сказал он после долгой паузы и повесил картину обратно на крючок, — давай пообедаем в саду. Я уже накрыл на стол. Какое вино мне открыть?
 
    У Полы были свои планы, у Кантора — свои. Первоначально Пола хотела только узнать больше о Канторе и увидеть его университетский дом. Теперь её ещё больше интересовали его вкусы, его средства, его жизнь в одиночестве. Якобы целомудренный мужчина, окружённый эротическим искусством? С другой стороны, цель Кантора была гораздо более конкретной, его внимание было почти полностью эгоцентричным: ему нужен был кто-то, с кем можно было бы поговорить. Последние несколько недель он был фактически отшельником. Кантор выбрал в качестве собеседницы Полу Карри, которая не разбиралась в науке, но была умна, сдержанна и, возможно, была на пути к тому, чтобы стать ему другом: в процессе обеда Кантор почувствовал, что его выбор был правильным.
    Как только они сели, он понял, что сначала ему придётся удовлетворить любопытство Полы. Когда он попросил её приехать – (или она сама себя пригласила?) – это было настолько спонтанным, что он не учёл вопросов, которые могли возникнуть в её голове при виде его домашней обстановки. Она была первым декоратором интерьеров, которого он когда-либо встречал, и вдобавок имела диплом специалиста по истории искусств. Он решил покончить с этим – быстро и лаконично. Даже абсурдно низкие цены на работы Шилеса — по крайней мере, по меркам аукционов современного искусства — все ещё казались ей выходящими за пределы доходов молодого профессора в начале 1960-х годов. Конечно, она была права. Она была так настойчива, что во время обеда добилась-таки объяснения природы его сравнительного достатка и венского убранства дома.
      Объяснение было простым, по крайней мере, так казалось Кантору, которому не терпелось закончить с биографическими подробностями. Его тесть — богатый еврейский промышленник из Вены, на чьей единственной дочери Кантор женился, когда ей было тридцать шесть лет, — это сделало его наследником половины её состояния. В отличие от большинства других венских евреев, старик обладал дальновидностью и предсказал, что вирус Гитлера не остановится на австрийской границе. За два года до аншлюса он уехал из Вены в Америку со всей своей семьёй, деньгами, мебелью и предметами искусства.
— Теперь ты понимаешь, почему у меня есть Ситцмашина и Шилес? — спросил Кантор, ожидая понимающего кивка.
— Нет, — сказала Паула, обнажив ослепительные зубы, — не так быстро. Почему он сделал тебя одним из своих наследников? А как насчёт твоей жены: что осталось ей? И почему вы развелись?
В конце концов Паола допыталась от него обо всём. Папа Левенштейн, величественный старик, был рад, что его единственная дочь, Ева, нашла не только мужа — сразу после того, как он оставил всякую надежду на то, что она выйдет замуж, — но и настоящего Herr Professor Doktor. Почему бы не оставить зятю половину состояния? К счастью, старик избежал боли их развода: он погиб четырьмя годами ранее в автокатастрофе вместе со своей женой. Когда Ева и Айси развелись, урегулирование имущественного спора не представляло проблем, поскольку отец Евы уже позаботился об этом в своём завещании. Оба в итоге получили достаточно денег. Ева перестала быть миссис Кантор, женой профессора и не хотела, чтоб хоть что-то напоминала ей об этом статусе – меньше всего дом и мебель.
— Но я пригласил тебя поговорить не об этом. — Кантор больше не мог сдерживаться.
— Не об этом? — Глаза Полы расширились в насмешливой улыбке. — Ну что ж. Полагаю, ты достаточно удовлетворил моё любопытство. Во всяком случае, пока. О чем же ты хотел мне рассказать, Леонардо? О самом важном эксперименте в своей жизни? Или самом успешном?
— Успешном? — Кантор на мгновение почувствовал себя задетым. — Ах, Пола, это как раз то, о чем мне нужно с кем-нибудь поговорить. Я постараюсь изложить это коротко и просто…
— Просто? — На её губах снова заиграла улыбка. Кантор поймал себя на том, что смотрит ей в лицо дольше, чем это казалось уместным. — Я имею в виду без технических подробностей. Видишь ли, моя исследовательская группа уже много лет занимается изучением онкогенеза.
— Я знаю, что ты возненавидишь меня за то, что я перебиваю тебя в самом начале, но что это значит?
— Онкогенез? Образование опухолей.
— Вы пытаетесь вызвать рак или вылечить его? — Она сказала это в шутку, но Кантор уже мысленно вошёл в лекционный зал.
— Ни то, ни другое. Мы просто пытаемся понять процесс. В прошлом году у меня возникла, не буду скромничать, блестящая идея. Похоже, что это объясняет большинство наблюдений, касающихся возникновения злокачественных новообразований, и объясняет образование опухолей в очень общем смысле. — Кантор взял бумажную салфетку и нарисовал приблизительный набросок клеточной мембраны. Быстро и с минимумом научной терминологии он изложил Поле основу своей теории онкогенеза. — В области исследований рака существовало множество гипотез — многие из них впоследствии были отвергнуты — но ни одна из них не имела такого всеохватывающего масштаба, как моя. Можно сказать, это вызвало настоящий ажиотаж. Я был абсолютно уверен, что она верна. Но это была всего лишь гипотеза, и она могла таковой и остаться, если только, — он сделал паузу для эффекта, — мы не смогли бы предоставить какое-нибудь экспериментальное доказательство. Поздней осенью я придумал эксперимент, который мог бы это сделать, и привлёк к этому проекту своего лучшего молодого сотрудника, доктора Стаффорда.
— Один из твоих рабов.
— Нет, один из моих сотрудников. Пожалуй, самый многообещающий из всех, что у меня когда-либо были. Но я гонял его очень сильно, признаю это. Я был настолько убеждён в правильности своей теории, что сделал то, о чем при обычных обстоятельствах мне даже и не снилось: я фактически сказал этому человеку, что он должен закончить работу за три месяца.
— И он это сделал?
— Он сделал. Мы опубликовали работу…
— Мы?
Кантор выглядел озадаченным. — Да, мы. Почему ты спрашиваешь?
— Ну, если он сделал работу, почему вы опубликовали её вместе с ним?
— Боже, Пола, — его голос звучал раздражённо, — нам действительно нужно преодолеть культурную пропасть. Я не хочу сейчас тратить на это время. Позволь мне заверить тебя, что в науке это обязательно. Я поставил проблему и нашёл её решение, он работал руками, и мы вместе опубликовали её. Так всегда делается.
— Продолжай, Леонардо, — произнесла Пола успокаивающим голосом, — детали не важны. И что случилось потом?
— Ну после того, как мы её опубликовали, буквально разверзся ад. Я имею в виду в хорошем смысле. — Он самоуверенно ухмыльнулся, — телефонные звонки, поздравления, приглашения на лекции и все такое. Но, — он поднял указательный палец, — была одна проблема. Важный коллега – или, может быть, мне следует называть его наставником, которого у меня никогда не было – в Гарварде поручил одному из своих аспирантов повторить нашу работу.
— И зачем ему это делать? Я имею в виду, вы, доктор Стаффорд, уже это сделали. Разве он тебе не доверял?
— Пола, в науке есть нечто, что можно назвать "общественным договором". Мы должны иметь возможность полагаться на надёжность работ других учёных. Если ты когда-нибудь посмотришь научную статью — подожди минутку: я просто сбегаю и принесу тебе одну.
Полу тронул его мальчишеский энтузиазм, то, как он вскочил и перепрыгнул через две ступеньки в саду.
— Вот, посмотри на конец этой статьи. — Он открыл репринт их статьи в Nature. — Здесь одиннадцать ссылок на работы других авторов — работу и результаты, которые мы использовали для завершения нашего собственного исследования. Если их работа ненадёжна, наша работа тоже не может быть надёжной. Наука — это здание, полностью выстроенное на добросовестности. Если бы это было не так, всё здание стояло бы на песке.
— Я до сих пор не понимаю, какое отношение твои социальные контракты имеют к тому человеку в Гарварде, который повторяет вашу работу, — настаивала она.
— Ага, это самое главное. Эксперимент следует повторить независимо, чтобы продемонстрировать его надёжность. Просто чтобы убедиться, что мы не допустили какой-то ошибки. Конечно, так делают не с каждым экспериментом. Но все важные открытия должны пройти через этот процесс, и наше, безусловно, попадает в этот класс. Вот почему Курт Краусс решил его проверить. Он один из самых выдающихся людей в области исследования рака. В его честь даже назвали саркому.
— Значит, он из дружбы повторил твою работу? - Кантор колебался. — Нет, не только из дружбы. Хотя мы коллегиальные друзья, — поспешил добавить он, — я бы отнёс это и к некоторому скептицизму.
— Но я думала, ты сказал, что всё построено на доверии.
— Краусс никогда не доверяет слепо. Особенно, если это важно. Но независимо от личных мотивов, это здоровый научный скептицизм.
— Итак, теперь, когда он проверил вашу работу, что будет дальше? Ты выиграешь Нобелевскую премию?
Кантор покраснел. — Почему ты об этом спрашиваешь?
— О, создание теории, объясняющей рак, кажется мне достаточно важным для Нобелевской премии. Ты так не считаешь? — Она притворилась наивной. — Леонардо Кантор, лауреат Нобелевской премии. Это звучит здорово.
Он притворялся скромным, как делает каждый серьёзный претендент, когда поднимается эта тема, независимо от того, обсуждается ли она публично или в его собственном доме. — "В мире полно людей, которые должны были бы получить Нобелевскую премию, но не получили её и не получат" — Арне Тиселиус, сказавший это, знал, о чем говорил. Он получил Премию по Химии и был президентом Нобелевского фонда.
— Это только показывает, что он думает, что должен её получить. — Пола Карри на мгновение задумалась, чтобы высказать эту мысль, но решила, что в этом вопросе чувство юмора Кантора может иметь свои пределы. Она вернулась к своему предыдущему вопросу. — Итак, теперь, когда ваш друг Краусс удовлетворил свой здоровый скептицизм, что будет дальше?
Кантор откинулся на спинку стула, осматривая сад. Пауза показалась такой длинной, что Поле почти пришлось повторить вопрос. Наконец его взгляд остановился на ней. — Его скептицизм не был удовлетворён. Они не смогли повторить результаты Стаффорда.
— Что? Почему нет? Конечно, он не называет тебя… — Паула осеклась, с удивлением обнаружив собственную грубость в высказывании оскорбительного предположения, — Кантор отмахнулся, призывая к тишине. — Тьфу-тьфу, Паула, ничего подобного. Ты не так поняла условия договора. Это не имеет никакого отношения к личностям и навешиванию ярлыков. Это просто наука: мы должны установить достоверность результатов. И в любом случае, по крайней мере поначалу, неудача Краусса не была слишком удивительной. Мы опубликовали лишь краткое сообщение в журнале Nature — то, которое ты видишь здесь. — Он указал на репринт на столе. — На самом деле это очень схематично: просто базовое описание теории и того факта, что эксперимент удался. В нем не было достаточно подробностей, чтобы его можно было воспроизвести в другой лаборатории. Но когда Стаффорд подробно описал детали эксперимента, и мы отправили их в Гарвард, они все равно не смогли повторить его результаты.
— Ты имеешь в виду, что то, что сделал Стаффорд, было неправильным?
— Нет! — резко сказал Кантор, — совсем не значит. Ты представляешь это слишком черно-белым. Это может означать, что он, сам того не зная, забыл упомянуть какую-то важную деталь или коллектив Краусса не пренебрёг ею. У меня был такой опыт в моей дипломной работе в качестве химика. Я провёл реакцию, названную «декарбонилированием», которая включала нагревание вещества в стеклянной трубке до температуры выше его точки плавления. В первый раз это сработало прекрасно, но позже я стал получать очень нестабильные результаты. Мне потребовалось много времени, чтобы понять почему. Объяснение: сначала я использовал мягкое стекло, которое имеет слегка щелочную реакцию, а позже выбрал нейтральный пирекс. Оказалось, что реакции способствуют следы щелочи в стекле.
— Но разве такое часто случается? — Паула была заинтригована. Она всегда считала научные эксперименты очень однозначными.
— Несомненно! — Кантору очень хотелось подчеркнуть это. — Я расскажу тебе ещё одну правдивую историю, которая тебя удивит. Кэрролл Уильямс, мой выдающийся энтомолог из Гарварда, однажды пригласил в свою лабораторию чешского научного сотрудника Карела Сламу, чтобы продолжить исследования, начатые им в Праге. Он принёс с собой жука, которого изучал дома в течение многих лет, но, о чудо, Слама не смог заставить насекомых созреть и размножиться в Массачусетсе, хотя он держал их на той же самой диете. И знаешь, в чём оказалась причина? Мятая бумага на дне банок, в которых держали насекомых! — Кантор выглядел торжествующим. — Бумага должна была играть лишь роль инертного вспомогательного материала — в Праге так всегда и было, — но как только бумагу убрали, насекомые счастливо размножились в Кембридже. — Кантору нравилось растягивать эту историю; это заставило его забыть о своей настоящей проблеме. — Европейская бумага изготавливается из других деревьев, не из тех, что североамериканская, которая производится из бальзамической пихты. Из бальзамической мякоти выделили то, что с тех пор называют "бумажным фактором", вызывающим аномальный рост и преждевременную гибель насекомых. Я до сих пор помню заключение их очень серьёзной статьи: Boston Globe и Wall Street Journal были тормозящими развитие насекомых, тогда как Nature и The Times of London были безвредными для них.
— Леонардо, я поражена размахом области твоих познаний: мы начали с опухолей, а закончили тормозящим эффектом Wall Street Journal. — Она подняла бокал вина. — Давай же выпьем за что-нибудь столь же забавное в эксперименте доктора Стаффорда.
— Это было бы здорово, — мрачно ответил он, — но мы, возможно, никогда этого не узнаем. Когда Краусс потерпел неудачу во второй раз, я поручил Стаффорду провести эксперимент вместе со мной в моей лаборатории рядом с моим офисом.
— И?
— И это сработало.
— Так это чудесно! — просияла она, — ты, должно быть, был доволен. Что на это сказал человек из Гарварда?
Кантор продолжил, как будто не слышал её последнего вопроса. — Пару месяцев назад я подумал об ещё одной проверке моей теории. Концептуально сложнее, но экспериментально проще. Я решил поработать над этим сам. — Он посмотрел на неё полуизвиняющимся взглядом.
— Вот почему я не был ни в Чикаго, ни где-либо ещё. Ты первая, кто узнает, над чем я работаю. Все, что мне нужно, это ещё неделя или две, чтобы выяснить… — Он не закончил предложение. Что он мог сказать? Что он тогда узнает, придётся ли ему бичевать себя публично?
— Но я не понимаю. Зачем ты начинаешь новый эксперимент? Если у Стаффорда не возникло никаких затруднений с воспроизведением результатов эксперимента в твоём присутствии, почему бы не позволить гарвардцам повторить его ещё раз? Или ещё проще: пригласи кого-нибудь из Гарварда прийти к вам в лабораторию и провести эксперимент со Стаффордом так же, как сделал ты.
Пола не дура, подумал он с восхищением: теперь ближе к правде: — А что, если в следующий раз это снова не сработает? Помни, это не эксперимент, который занимает всего пару дней: на его завершение потребуются недели. Если мы сможем добиться успеха только в присутствии Стаффорда, то это не настоящий эксперимент. Не в контексте общественного договора, о котором я говорил. Знаешь, что мне тогда придётся сделать? Опубликовать в том же журнале опровержение, в котором говорится, что эксперимент по какой-то неизвестной причине не подлежит повторению. С точки зрения Краусса и ему подобных это будет конец моей концепции генерализованного онкогенеза. Это уже вопрос не Нобелевской премии, а доверия ко мне, как к учёному. Тебе знакомо слово Schadenfreude?
— Нет.
— Это одно из тех немецких слов, таких как Gestalt или Weltschmerz, которое имеет особый привкус, которому нет эквивалента в английском — «злорадство». Но Schadenfreude более тонкое и в то же время более злое. Чем безупречнее ваша репутация и чем от более значимой работы вы отказываетесь, тем сильнее будет Schadenfreude среди ваших коллег.
— Я не могу поверить в то, что ты говоришь, — воскликнула Пола, — вы, учёные, сторонники общественного договора, злорадствуете, как и другие смертные, когда кто-то совершает ошибку? Даже когда он признает ошибку?
Кантор вздохнул: «Боюсь, что ответ – да. Я тоже был в этом виновен. Я имею в виду злорадство, — быстро добавил он. — Мне никогда не приходилось отказываться от своих опубликованных работ, и я надеюсь, что на этот раз мне тоже не придётся этого делать. Из-за редкости таких событий, невинных или нет…
— Что значит "нет"? — вмешалась Пола.
— Манипуляция данными, даже откровенное мошенничество…
— Так бывает?
— Не часто, — твёрдо ответил он. — Но, как я уже сказал, именно из-за редкости подобных опровержений память на них у людей невероятно длинная: я думаю, длиной в целую жизнь. Из-за нашей взаимной зависимости друг от друга и нашей потребности в абсолютном доверии, если чьё-то доверие к науке подорвано, его невозможно полностью восстановить. Чаще всего оно уходит навсегда.
— Чего же вы ожидаете друг от друга? Абсолютного совершенства? — воскликнула Пола.
— Конечно, нет. Но если работа важна, если она влияет на мысли или направление исследований многих других, обвинение будет звучать так: — Почему вы опубликовали это в такой спешке? Почему вы не подождали, пока ваши результаты будут подтверждены?
— А что бы ты ответил, Леонардо, если бы тебя спросили, почему вы опубликовали в такой спешке?
— Честно говоря, большинство учёных страдают от своего рода диссоциативного расстройства личности: с одной стороны, они строгие сторонники экспериментального метода, с его набором правил и познанием, в качестве верховной цели; с другой стороны, они - подверженные ошибкам человеческие существа со всеми сопутствующими эмоциональными слабостями. Я сейчас говорю о слабостях. Мы все знаем, что в современной науке наибольший профессиональный риск — это одновременное открытие. Если моя теория верна, то я абсолютно уверен, что рано или поздно — а в такой высококонкурентной сфере, как моя, вероятно, рано, а не поздно, — кому-нибудь придёт в голову та же идея. Стремление учёного, его самооценка на самом деле основаны на очень простом желании: признании своих коллег, Краусов этого мира. Такое признание даётся только за оригинальность, а это, по сути, означает, что вы должны быть первым. Неудивительно, что стремление к приоритету огромно. И единственный способ для нас – включая меня – установить приоритет – это узнать, кто опубликовал своё открытие первым. Ты кажешься очень задумчивой, Пола. Я разочаровал тебя?
Она долго колебалась, прежде чем ответить: «Не столько разочаровал, сколько просто лишил иллюзий. И поэтому ты никому не рассказал о своей последней идее, которая могла бы стать независимым подтверждением твоей теории? Чтобы точно знать, что никто не опубликует это первым?
Он кивнул. — Я полагаю, да.
— Леонардо, последний вопрос. — Она наклонилась к нему через стол. — Почему ты сам делаешь эту работу, спрятавшись в своей лаборатории и ни с кем не видясь? Почему ты не попросил своего человека Стаффорда сделать всю работу, как он сделал её в первый раз? Разве он не лучший исследователь в твоей группе? Что изменилось на этот раз?
— Хороший учёный меняет только одну переменную за раз. — Пола Карри выглядела озадаченной. — Что это должно означать?
— Я больше не доверяю Стаффорду.
 

13
 

 
    В конце концов, второй эксперимент — независимая проверка Кантором его теории онкогенеза — дал именно те результаты, на которые надеялся профессор: изменения в структуре инкриминирующего белка идеально отразились на составе её РНК. Он обрёл свой прежний оптимизм: сначала прекрасная теория, а теперь ещё более блестящий эксперимент! Однако вместо того, чтобы торопиться с публикацией результата в Nature, Кантор стал действовать хладнокровно и осторожно. Он позвонил Крауссу: теперь у гарвардской группы не было необходимости в дальнейшей проверке эксперимента Кантора-Стаффорда, поскольку он только что завершил второй, экспериментально гораздо более простой эксперимент.
— Курт, просто подождите, пока не увидите детали: это красота. И, вопреки моим ожиданиям, оказалось, что легче смотреть на РНК, чем на белок. Но я не буду пока об этом писать — пусть кто-нибудь из Вашей лаборатории найдёт время взглянуть на это. Я пришлю Вам ксерокопии моего лабораторного журнала службой «Федерал экспресс». Вы получите их завтра. — Таким тонким способом Кантор заставил Краусса сосредоточить своё внимание на собственном эксперименте, а не на эксперименте Стаффорда. Краусс не мог не согласиться стать безупречным свидетелем научной достоверности Кантора.
    Поскольку Кантор был уверен, что его последняя работа будет подтверждена в Гарварде, у него не было причин откладывать объявление о своём успехе через «виноградную лозу» — ещё один проверенный временем способ решения приоритетных вопросов. Он созвал специальный ведомственный семинар и объявил, что будет выступать, не называя темы выступления. Только суперзвезды могут использовать такую уловку. Когда в объявлении написано: «Тема будет объявлена», представители меньшего света рискуют оказаться перед пустой аудиторией.
    В случае с Кантором, даже без загадочного отсутствия темы выступления, по университету уже ходили слухи: его исчезновение на несколько недель из поля зрения общественности гарантировало аншлаг. Лекционный зал был переполнен, когда Стаффорд намеренно прибыл в самый последний момент. Сидя сзади, он был убеждён, что вот-вот станет свидетелем собственного публичного распятия – или, возможно, просто унижения, как он говорил про себя с усмешкой, оглядывая беспокойную толпу и считая в ней знакомые головы. Однако вскоре после начала выступления Кантора Стаффорд осознал, что он ни в малейшей степени не участвует в драме, разворачивающейся перед резко затихшей публикой. Ни разу не упомянув о неспособности Краусса подтвердить работу Стаффорда, Кантор описал свою вторую экспериментальную проверку обобщённой теории онкогенеза.
     Когда начались аплодисменты, никто не заметил, как Стаффорд выскользнул из лекционного зала. Он направился прямо в кабинет профессора. Голос Стаффорда был спокойным, когда он опустился в кресло в кабинете секретаря: — Стефани, Айси только что произнёс самую невероятную речь, какую только можно себе представить. Я хотел бы подождать его здесь. Я хочу сказать ему, что думаю о его выступлении.
    Ждать Стаффорду пришлось долго, но он не возражал. Это дало ему время порепетировать свою небольшую речь. Он молча раздумывал, стоит ли ему отстранённо поздравить или воспламениться восторженным энтузиазмом (вопросы стиля), когда появился Кантор. Молодой человек вскочил: — Проф! — он не считал "Айси" вполне уместным в данных обстоятельствах, а "Профессор Кантор" было бы явно слишком вычурно формальным. — Можно вас на минутку? —
Кантор просто взглянул на своего ученика, а затем жестом пригласил его в свой кабинет. Как только дверь закрылась, Стаффорд переключился на высокую передачу: — Айси, я был уверен, что внизу вокруг Вас будет столпотворение. Я просто хотел сказать Вам, что это была самая фантастическая лекция, которую я когда-либо слышал от Вас. Я был обеспокоен Вашим исчезновением в прошедшие недели, но теперь я чувствую облегчение.
Выражение лица Кантора не изменилось, он лишь произнёс в ответ: — Вам, черт возьми, это и следует чувствовать. — Стаффорд покраснел. — Что вы имеете в виду? — заикаясь спросил он.
 
      Восхождение на Эверест двумя разными маршрутами — сенсация; почти никто не фотографировался на вершине дважды. Однако на этот раз Кантор грелся на вершине гораздо меньше, чем в первый раз. И снова пришло сообщение из Гарварда, от Курта Краусса. Он сообщил своему коллеге, что проверка второго эксперимента идёт полным ходом, и что никаких заминок не возникло. Кантор был в восторге; потенциально разрушительная ситуация вот-вот должна была разрядиться.
    Но затем Краусс продолжил: «Кстати, Айси, на днях звонил человек из Вашей лаборатории - Стаффорд. Он спрашивал меня о возможности постдокторской стажировки в моей лаборатории. Он сказал, что всю свою карьеру провёл на Вашем факультете и хотел бы поработать над некоторыми другими проблемами, прежде чем подавать на должность доцента. Будь он от кого-нибудь другого, я бы даже не позвонил. Но поскольку он работает с Вами, я хотел узнать, не будете ли Вы возражать, если он присоединится к моей группе? Я знаю Ваше высокое мнение об этом человеке. Но Вы знакомы с институциональной бюрократией. Нам нужны рекомендательные письма в файлах, и, очевидно, одно должно исходить от Вас. Вы его научный папа. Но Стаффорд почему-то даже не указал Вас в качестве лица, дающего рекомендацию; Я удивился, но, когда спросил его об этом, он сказал, что не хочет беспокоить Вас такой тривиальной просьбой. Честно говоря, я думаю, он считает, что Вас разозлит его желание работать в другой лаборатории. —  На этот раз Кантор потерял дар речи. Краусс принял молчание за неодобрение. Он поспешил дальше: — Айси, согласитесь, почти всё, что бы этот человек сделал сейчас у Вас, было бы движением вниз. После впечатляющей работы, которую вы двое опубликовали в Nature, вполне естественно, что он хочет покорять новые миры. Не могли бы Вы прислать мне письмо о нём? Оно может быть довольно коротким. Просто напишите то, что Вы сказали мне ранее: что он лучший человек, который когда-либо был в Вашей лаборатории.
   
    Лия только свернула за угол, когда вдалеке увидела Стаффорда, несущего чемодан к машине, припаркованной перед их домом. Она догнала его, когда он отъезжал от обочины.
— Джерри, — позвала она, — что происходит? — Она указала на заднее сиденье, заставленное коробками с книгами и одеждой.
— Разве Селли не рассказала тебе вчера вечером? — угрюмо возразил он.
— Меня здесь не было вчера вечером, — усмехнулась она, — я прихожу домой только принять душ и переодеться перед тем, как пойти в библиотеку.
— Ну, тогда спроси у неё, — сказал он, кивнув головой в сторону дома, — она там, наверху. Мне пора.
Лия осторожно отпёрла дверь. – Ты дома, Селли? — позвала она и тут же остановилась, увидев, что лицо её соседки по комнате опухло от слез.
— Оставь меня в покое, Лия. Я в ярости.
— Ладно ты, в ярости. — Она попыталась обнять Селестину, но та оттолкнула её. — Скажи мне, что произошло.
— Этот ублюдок. И после того, что он обещал мне всего несколько недель назад. — Она потёрла глаза кулаком. — Помнишь, когда ты спросила меня, что я на самом деле увидела в Джерри? Почему я терплю его после того, как он не пришёл на ужин с Джин Ардли?
— Конечно, я помню. Ты сказала, что я не пойму.
Селестина немного успокоилась. — Это, я думаю, ты поймёшь.
Лия кивнула и села, она всегда была хорошим слушателем.
— Когда я впервые встретила Джерри, он казался таким молодым. В некотором смысле я чувствовала то же, что, должно быть, чувствовал Грэм: волнение от обучения кого-то моложе меня сексуальному удовольствию. Джерри казался таким неопытным, свежим и… нуждающимся во мне, я думаю, это подходящее слово. Ему нужна была не просто возлюбленная, в каком-то фундаментальном смысле ему также была нужна мать. Помнишь, как мы когда-то говорили об идеальных отношениях: союз любовника, друга и компаньона? Вскоре после того, как мы стали любовниками, Джерри начал раскрываться, как цветок, лепесток за лепестком. И тут он излил всю свою историю жизни. Знаешь ли ты, что его отец — убеждённый сектант-пятидесятник? Он креационист, он даже не позволяет произносить слово «эволюция» в своём доме. Я стала его доверенным лицом; неплохое начало дружеских отношений. И когда Джерри начал рассказывать о своих личных желаниях и амбициях — что для него значат научные исследования, чем он планирует заниматься профессионально, даже по каким критериям он выбрал руководителя, — я понял, что у нас много общего. Друзьям это нужно.
Лия выглядела задумчивой. — Ты никогда не рассказывала мне этого.
— А зачем это рассказывать? На нашу дружбу это не влияло. — Она протянула руку и взъерошила волосы Лии. — У нас с Джерри очень схожие приоритеты: мы оба хотим академическую работу и оба хотим заработать научную репутацию. Итак, мы заключили сделку, по крайней мере, я так думала. Джерри согласился продолжить постдокторскую работу в лаборатории Кантора, пока я не получу докторскую степень (это займёт максимум год), и тогда мы сможем искать работу недалеко друг от друга. Например, если бы он получил должность в Беркли, я могла бы найти что-нибудь в Стэнфорде. По крайней мере, мы это имели в виду. — Тон Селестины стал злым. — Прошлой ночью Джерри входит, как собака, поджав хвост, и объявляет, что появилась возможность, от которой он не может отказаться. Помнишь Краусса, о котором нам рассказывал Джерри, человек, занимающийся раком из Гарварда? Тот, на кого даже Кантор хочет произвести впечатление? Джерри говорит, что тот предложил ему место постдока, начиная со следующего месяца, и он решил согласиться. Это позволило бы ему подключиться к команде Краусса для последующей работы. Именно так и сказал: «подключиться». И знаешь, что я ему сказала? "Ты можешь подключиться там и отключиться здесь". — "Но, Селли, — говорит он, — мы будем собираться вместе по выходным. Я прилечу из Бостона, и ты сможешь навестить меня в Гарварде". "Смогу ли?" — спросила я. — Что, если я буду слишком занята, чтоб переться в Гарвард? Что, если мне захочется немного пообщаться с тобой во вторник или четверг?
— Что он на это сказал?
— Я не помню, — пробормотала Селестина. — Но он действительно выглядел виноватым. Он даже пролил несколько слез. Он просил меня поверить ему… Я сказала ему собрать вещи и убираться сейчас же. Он подписался под нашей договорённостью, но, как оказывается, оставил себе варианты. Что ж, я сказала ему: "Теперь я оставляю себе варианты". "Ты имеешь в виду, что больше не хочешь меня?" – спросил он. Я сказала, что если бы он хотел немедленного ответа, то это было бы - да. Он умолял меня ещё подумать.
— И ты обдумываешь это?
— Да.
— Небольшая доза психоанализа не повредит тебе, прежде чем ты примешь решение, — добродушно посоветовала Лия. — Ты говоришь, что у вас с Джерри так много общего с точки зрения вашей научной культуры. Может ты стремишься к знаниям Джерри используя свою сексуальность…
— Да ладно, Лия, ну правда: ты же не думаешь, что люди действительно так себя ведут?
— О да, Селли, они так ведут себя. Возьмём, к примеру, твой роман с Лафкиным. Очевидно, для тебя это было чистым переносом: проекцией желания своего отца на удобного, старшего мужчину.
— Подожди минутку, — возразила Селестина, в её тоне была смесь раздражения и веселья. — "Перенос", "проекция" — это психолепет с одного из ваших занятий?
— Все в порядке. — Лия отмахнулась от возражений. — Забудь о Лафкине…
— Ты сказала: "Забудь о Лафкине". — Селестина фыркнула. — У меня есть для тебя новость. Он будет здесь на следующей неделе. И даже если он не появится, — добавила она, — сомневаюсь, что я когда-нибудь забуду свой первый ужин с ним.
 
   Селестина стояла, прислонившись к холодильнику в просторной белой кухне Лафкина, попивая вино и наблюдая, как он добавляет последние штрихи к основному блюду. — Вот и все, — сказал он довольным тоном, отступив назад, чтобы полюбоваться пирогом с заварным кремом, — полчаса в духовке, и он будет готов. Я просто переброшу салат, и тогда мы сможем начать. Кстати, — добавил он, не глядя на неё, — сколько мужчин заметили твои несимметричные мочки ушей?
Селестина рассмеялась. — Кроме моего отца, ни один.
— Я так и думал. — Он достал вазу для салата и подошёл к Селестине, которая обеими руками прижимала к груди ножку бокала. Лишь подозрение на улыбку появилось в его глазах, когда он взял каждую мочку уха и начал сжимать их между указательными и большими пальцами, время от времени проводя указательными пальцами по внутренним краям её ушей. Селестина дрожала от удовольствия; этот мужчина нашёл её вторую наиболее чувствительную эрогенную зону и не отпускал. Медленно он притянул её за уши к себе. — Я бы хотел попробовать тебя на вкус, прежде чем мы сядем, — прошептал он. Его язык мягко скользил по её губам, пока постепенно её рот слегка не приоткрылся, ровно настолько, чтобы в него мог войти его язык. Он продолжил свои исследования. Внезапно он вытащил язык изо рта и медленно, очень медленно провёл им по её шее, точно в том месте, в котором она хотела. Когда кончик его языка вошёл в её ухо, она отпустила стакан и схватила его голову руками — чтоб удержать ли его там с его шаловливым языком или оттолкнуть, она сама не знала. Когда стекло разбилось у их ног, она вырвалась на свободу. — Ох, блин, извини, — выдохнула она.
— Ничего, — он засмеялся и продолжил бросать салат, а она наклонилась, чтобы собрать осколки.
— Тебе уже двадцать один год, да? — спросил он, когда они сели ужинать за круглый стол для завтрака на кухне.
— Да, а что?
Лафкин насмешливо посмотрел на неё: «Я просто хотел убедиться, что не нарушаю какого-нибудь закона». — Он указал на бутылку вина. Они ели десерт — шербет из черной смородины со свежей малиной и взбитыми сливками — в гостиной. Селестина соскребла последние крошки со своей миски, когда Лафкин подошёл к шкафу со своей коллекцией пластинок. Он наклонился и провёл указательным пальцем по корешкам обложек.
— Как хорошо ты знакома с музыкой Карла Орфа? — спросил он. Селестина пожала плечами. — Carmina Burana — это почти все, что я слышала.
— Уже совершеннолетняя, а до сих пор не слышала его Catulli Carminal. Нам лучше исправить это прямо сейчас. — Выбор Лафкина был разумным. Он вспомнил, как Селестина рассказывала ему о своём углублённом изучении латыни в старших классах. Несколько минут спустя Селестина полулежала на диване, туфли стояли на полу, а вокруг них звучала музыка Орфа. — Послушай, — обратился он к ней, переводя с заученных им латинских слов. — Молодые люди поют: "О, твой язык, который всегда движется, твой змеиный язык"; женщины отвечают: "Берегись этого языка или он тебя ужалит"; мужчины бросают им вызов: "Укуси меня", женщины отвечают: "Поцелуй меня, поцелуй меня", и тогда ты слышишь их "Ах". Но это только вступление. Подожди, пока не зазвучит хор стариков, объявляющий о приходе Катулла.
     Лафкин сидел у босых ног Селестины. Он взял её левую ногу в свои сильные руки и попеременно массируя каждый палец на ноге, сильно прижал большой палец к своду ее ступни. Он не мог видеть ее лица: оно было скрыто за текстом Орфа, который она держала обеими руками. Однако по тому, как она раздвинула пальцы другой ноги, было ясно, что вторая нога хочет того же. Музыка дошла до диалога Катулла и Лесбии. Лафкин сполз на пол и взял в рот мизинец Селестины. С мучительно медлительной деликатностью он сосал его, прежде чем провести языком между двумя последними пальцами ноги, потом между следующими... Никто никогда не ласкал так Селестину. К тому времени, как он достиг большого пальца её левой ноги, она уже лежала на полу; если бы не громкая музыка, было бы слышно её дыхание. — Не волнуйся, — пробормотал он, — мне сделали вазэктомию.
     За завтраком, завернувшись в халат Лафкина, Селестина услышала, как Лафкин назвал её кожу атласным тефлоном.
— Что это за комплимент? — спросила она, насмешливо надув губы.
— Самый лучший, — ответил он, вставая и возвращаясь со сковородой. — Вот, коснись этой поверхности, — он провёл другой рукой по внутренней стороне её бедра. — Разве можно придумать что-нибудь более подходящее, чем сатиновый тефлон? Это напоминает одновременно и секс, и лабораторию.
Упоминание о лаборатории заставило Селестину вспомнить манеру, с которой Лафкин почти не осознавая этого касался в своих лекциях тем, часто находимых студентками колледжа оскорбительными, если они появляются в высказываниях профессоров-мужчин, но Лафкину каким-то образом удавалось сделать эти темы приемлемыми, связывая их со своими влюбчивыми насекомыми.
— Возьмём, к примеру, некоторые виды самок комаров, — сказал он на одной из своих лекций. — Они абсолютно стерильны после первого полового контакта, независимо от последующих спариваний с разными самцами. Столь же бесплодны, как и мужчина, подвергшийся вазэктомии, который никогда не станет отцом, независимо от количества сексуальных партнёров и частоты полового акта, — добавил он небрежно.
— Профессор. — Селестина пристально разглядывала своего пятидесятишестилетнего любовника через стол для завтрака; несмотря на его уговоры, она категорически отказалась называть его Грэмом. — Вы были настолько убедительны, что мне даже не пришло в голову задаться вопросом, почему Вы сравнили самку комара с вазэктомированным мужчиной, а не с женщиной с перевязкой маточных труб.
— Знаешь ли ты, что некоторые насекомые, например самцы скорпионов, могут выступать в роли трансвеститов? — ответил он.
— Какое это имеет отношение к моему вопросу?
— Никакого.
— Никакого?
— Никакого. Я менял тему.
— Хорошо, профессор, — засмеялась Селестина, — Вы победили. Расскажите мне о трансвеститах-мухах-скорпионах.
— Нет, пока ты меня не поцелуешь. Мне нравится твой язык.
— Шантажист.
Когда она наконец оторвалась от его рта, он провёл пальцами по её затылку и коротко подстриженным светло-каштановым волосам. Она начала носить такую стрижку, когда плавала в Браннере; Лафкин заметил это в самый первый раз, когда она подошла к нему после занятий и попросила ссылку на статью. Причёска подчёркивала её уши, которые были почти идеальной формы, за исключением одной незначительной асимметрии, которую почти никто не замечал. Теперь он приблизил её голову так близко к своему лицу, что казалось, что у неё три глаза — три прикрытых глаза, почти восточного типа, которые становились узкими щёлками, но никогда не закрывались полностью, даже в разгар её сексуальной страсти.
— Хорошо, — продолжил он, — позволь мне рассказать тебе о мухе-скорпионе-трансвестите. Прежде чем самка позволит самцу спариваться с ней, он должен принести ей что-нибудь — какую-нибудь брачную добычу. Она пробует это на вкус и только если ей понравится, она представится самцу. Но ты понимаешь, что самец рискует, охотясь за такими лакомствами. Он может быть пойман хищниками, например пауками, и никогда не вернуться. Но есть несколько более умных мужчин, трансвеститов, которые ведут себя как женщины. Они принимают подношение такого охотника Лотарио и убегают с ним, чтобы подарить настоящей женщине. Затем она спаривается с трансвеститом, который никогда не рисковал своей жизнью. Умно, не так ли?
— Профессор, почему Вы рассказываете так много сексуальных историй о насекомых?
— Потому что, моя милая невежда, я бы не возражал, если бы у Callosobruchus был человеческий аналог.
— Callosobruchus?
«Японский жук. Самка этого вида выделяет вещество под названием «эректин», которое, как ты можешь догадаться, вызывает у самца половое возбуждение. Понятно?
— Понятно. — Голова Селестины слегка откинулась назад, пока два танцующих глаза не сосредоточились на Лафкине. — Думаю, я назову тебя Callosobruchus. Это звучит учено и эротично — прям как Вы. Думаю, я приду ещё раз, если Вы меня пригласите.
— Чтоб ты могла послушать больше моих историй?
— Нет. Пожалуй, для кое-чего ещё.
 

14

 
     «Семинар» официально ещё не признан переходным глаголом. Тем не менее, большинство аспирантов любого крупного исследовательского университета временами чувствовали себя скорее беспомощными объектами семинара, чем его активными участниками. Фраза "Засеминарить до оцепенения" описывает это чувство переполненности. В случае Селестины Прайс её засеминаренье начиналась каждую неделю с семинаров химического факультета по понедельникам в четыре, групповые семинары профессора Ардли покрывали двухчасовой обеденный перерыв по вторникам, а семинары по органической химии снова собирались по четвергам в четыре. Да, ещё были приезжие "пожарные", любое из выступлений которых могло быть связано с её диссертационной работой и, следовательно, она должна было присутствовать: биохимики из медицинской школы, эмбриологи из соседнего биологического комплекса и даже иногда представители сельскохозяйственной школы, которая находится в десяти минутах езды на велосипеде от химического факультета. Неудивительно, что под таким давлением аспиранты и постдокторанты установили довольно высокий порог отбора для тех докладов, которые они действительно посещали. Если только тема семинара не вызывала реального интереса или отсутствие студента не вызывало осуждения (еженедельный семинар факультета был одним из таких мероприятий), требовался настоящий звёздный оратор или очень запоминающееся название, чтобы вытащить Селестину или её коллег по лаборатории на ещё один семинар, выходящий за рамки их собственной темы.
   Профессор Грэм Лафкин был более чувствителен к синдрому насыщения семинарами, чем большинство других приглашённых докладчиков, поскольку он не попадал в категорию суперзвёзд. Он был достаточно реалистичен, чтобы не причислить себя даже к звёздам малой величины. В Джонсе Хопкинса, его родном учебном заведении на протяжении последней четверти века, он был известен и уважаем как превосходный лектор. Его коллеги по биологическому факультету знали о его научных достижениях в области феромонов: они характеризовали их как "интересные" (прилагательное, почти уничижительное в своей слабости), «достаточно продуктивные», но «ничего выдающегося». Его нынешняя исследовательская группа состояла только из двух магистрантов и одного PhD студента. Когда он выступал с научным докладом в Хопкинсе, люди приходили, потому что хотели услышать Грэма Лафкина, педагогического шоумена; они не ожидали научного tour de force. Но теперь ему предстояло провести семинар примерно в семистах милях к западу от Балтимора на химическом факультете, куда переехала Джин Ардли со своей исследовательской группой.
    Лафкин знал, почему его пригласили. В Хопкинсе у него с Джин Ардли сложились профессиональные отношения, которые были полезны для его эго: он играл роль независимого советника и научного доверенного лица, а она — очень умной, но однозначно младшей женщины. По его мнению, секс – или даже сексуальный намёк – никогда не присутствовал в их отношениях. Хотя Ардли была лет на двадцать моложе его, она была не в его вкусе. Когда она переехала на Средний Запад, их контакты свелись к регулярным рождественским поздравлениям, периодическому обмену репринтами статей с посланиями, нацарапанными сверху, и не более того. Но несколько недель назад они столкнулись друг с другом на научной конференции. Лафкин предположил, что прощальное замечание Ардли — «Грэм, ты должен как-нибудь нас навестить» — было вежливым разговорным приёмом, не требующим никакой реакции, кроме уклончивой улыбки. К своему удивлению, несколько дней спустя он обнаружил, что выбирает одну из трёх альтернативных дат семинара, перечисленных в письменном приглашении Ардли. Он немедленно приступил к обдумыванию того, как заполнить лекционный зал. Имя Грэма Лафкина и его биологическое происхождение вряд ли могли стать визитной карточкой на отдалённом химическом факультете. Но Лафкин реалист знал, что здесь может помочь: его последнее исследование о потной пчеле, поданное в сексуальном ключе.
— Ты не изменилась, Селли, — пробормотал Лафкин, обнимая Селестину, приноравливаясь поцеловать её в губы. — Как мило с твоей стороны забрать меня.
— Грэм, ты тоже не изменился, — засмеялась Селестина, чмокнув его в щеку, одновременно осторожно, но твёрдо отстраняя его руки от себя.
— В чем дело? — ответил он с притворным удивлением. — Что плохого в том, чтобы поцеловать бывшего любовника в оживлённом аэропорту два года спустя? В таких местах люди постоянно целуют друг друга.
— Некоторые люди, да. Может быть, даже какие-то бывшие любовники, но не в нашем случае. Разве ты не помнишь, как мы стали бывшими…?
— Селли, это было больше двух лет назад.
— Это делает меня старше более чем на два года.
— И что?
— И больше чем на два года мудрее.
— Понимаю. — Тон Лафкина сменился с интимного на прагматичный. — Тогда почему ты приехала забрать меня? Вы предоставляете эту услугу всем почётным приглашённым?
— Почётный? Ты? — Селестина чувствовала, что немного сарказма поможет ей перейти к делу. — Нет, я здесь не поэтому.
— Хорошо, тогда твой профессор сказал тебе забрать меня. — Теперь он был явно раздражён.
— Расслабься, Грэм. Джин хотела забрать тебя сама, но ей нужно было присутствовать на собрании преподавателей. Она пригласит тебя сегодня на ужин. Джину не пришлось меня спрашивать — я вызвалась добровольцем, потому что хотела тебя увидеть. Одна, — добавила она. — Давай остановимся здесь, в кафе.
 
Селестина добавила третью ложку сахара.
— Ты действительно не изменилась, — заметил Лафкин, указывая ложкой на её чашку с кофе. — Всё ещё сахарный наркоман.
— Верно, — ответила она, медленно помешивая кофе. — Я все та же, что касается сладкого. А ты? Волосы кажутся поседевшими, но, судя по названию твоего выступления, ты все тот же старый Грэм Лафкин.
— Тебе не нравится название? Недостаточно похотливо? Думаешь, не соблазнит химиков прийти послушать биолога?
— Нет… Да... Да… — Селестина произнесла слова медленно, без каких-либо интонаций.
— И что это должно означать? — подозрительно спросил Лафкин.
— Нет, мне не нравится название "Перепихон среди насекомых". "Доказательства наличия антиафродизиака у Lasioglossum zephyrum" — это достаточно привлекательно, это привлечёт химиков. В конце концов, я, наверное, буду единственным химиком в зале, который тебя знает.
— Как единственным? А Джин Ардли?
Селестина протянула руку через стол и положила её на руку Лафкина: — Грэм, я предполагаю, что Джин не знает тебя в библейском смысле. — Её голос стал серьёзным. — Вот об этом я и хочу с тобой поговорить.
— О чём? – Лафкин звучал настороженно.
— Грэм, — Селестина откинулась назад, словно вдруг захотела увеличить расстояние между ними двумя. — Почему ты, пятидесятишестилетний профессор, соблазнил студентку, едва достигшую возраста согласия? Что заставило тебя сделать это?
— Что на тебя нашло, Селли? - прошептал он, — почему ты не спросила об этом три года назад? Если я тебя "соблазнил", то почему ты почти год общалась со мной? Почему…
— Я поехала с тобой в Нью-Йорк, чтобы послушать свою первую оперу? — она закончила его предложение, — но разве ты не видел, что мы не равны? И я говорю не только о нашей разнице в возрасте.
— Селли, у тебя есть такое нахальство обвинять меня? Разве не я, наконец, поднял эту тему?
— Конечно, — ответила она, — но ключевое слово — "наконец". Тебе потребовалось всего двенадцать месяцев.
Лафкин решил, что пришло время отказаться от оборонительной позиции. — Скажи мне, почему ты занималась любовью с мужчиной лет на тридцать старше тебя, который, кстати, был твоим бывшим учителем? Ударение на "бывший" придало ему отчётливое шипение. — Мы не были любовниками, пока ты училась в моем классе.
— Грэм, не будь законником. Я не обвиняю тебя в сексуальных домогательствах на слушаниях по вопросу о назначении на должность. Я просто хотела прояснить что-то, между нами, двумя. Мне потребовалось много времени, чтобы осознать реальные факты… — Она остановилась и медленно добавила в кофе ещё немного сахара. — Прости, Грэм, мне не следует так злиться.
— Мне тоже не следует, Селли. — Он протянул руку и накрыл сахарницу. — Так каковы были факты?
— Ты был превосходным учителем, и не только в классе. Но когда ты соблазнил меня, ты нарушил доверие.
— И вот снова "ты", — прервал он, — просто вспомни те моменты, когда мы, — он колебался, прежде чем продолжить, — стали сексуально близкими. Мы слушали музыку Орфа…
Настала её очередь прерывать: — И читали чрезвычайно похотливый диалог, который у тебя там случайно оказался. Теперь ты скажешь мне, что это было просто совпадение, ты просто проверял мои знания латыни.
— Нет, я этого не скажу. Но пока ты слушала, я всего лишь ласкал пальцы твоих ног. Если бы тебе это не понравилось, ты бы могла меня остановить.
— И ты бы остановился?
— Абсолютно! Я даже дал тебе простой выход. Ты могла бы сказать, что тебе щекотно.
— Я понимаю. — Ирония Селестины была безошибочной. — Просто задумайся об этом на мгновение. Ты спросил, почему я, двадцатиоднолетняя девушка…
— Женщина, — прервал он.
— Девушка, женщина — да что угодно. Почему я согласилась переспать с мужчиной, который был старше моего отца?
— О, Боже мой, ты же не собираешься теперь разбирать меня по Фрейду?
— Я могла бы, но не буду. Бывают случаи, когда сигара — это просто сигара. Я ни на секунду не верю, что искала в тебе образ отца. Возможно, другие молодые женщины сделали бы это. Полагаю, были и другие?
— Другие?
— О, Грэм, — воскликнула она, — не притворяйся. Хоть раз, давай будем честными. Много ли у тебя было таких, как я?
— Как ты - ни одной, Селли.
— Грэм! — Селестина не скрывала своего раздражения. — Ты понимаешь, о чем я: молодой, как я.
— Немного.
— Хорошо. Я не буду спрашивать, сколько это. Кто-нибудь был после меня?
Лафкин на мгновение посмотрел на Селестину, а затем опустил глаза. — Одна.
— Понятно. — Она насыпала ещё сахара в пустую чашку из-под кофе и жестом попросила официантку принести ещё. Пауза была достаточно длинной, чтобы восстановить между ними какое-то равновесие. Селестина возобновила разговор. — Думаю, в наших отношениях я хотела равенства. Я не могла соревноваться с тобой интеллектуально, но я не хотела быть просто сексуальным объектом. По крайней мере, я хотела иметь для тебя значение, и когда ты внезапно отправил меня собирать вещи, это меня глубоко возмутило.
— Я знаю, — ответил он, — я знал, что ты так почувствуешь, ещё до того, как я сказал тебе первое слово. Но я также хотел равенства. Как долго я смогу оставаться для тебя сексуально привлекательным…
— Не будь таким дураком! — выпалила Селестина, — о какой сексуальной привлекательности ты говоришь? Твой сексуальный аттрактант, личный феромон Лафкина, — это знания. Именно интеллектуальное мастерство привлекает молодую женщину к мужчине постарше. Ты этим злоупотребил.
«Как ты вообще такое можешь говорить? — воскликнул Лафкин. — Позволь мне рассказать тебе, что ты значишь для меня. Называя себя сексуальным объектом, ты совершенно унижаешь наши отношения.
— Ха!
— Не говори так, Селли, — с горечью ответил он. — Разве ты не знаешь, что значила для меня твоя молодость? Когда мы ходили в оперу в Нью-Йорке, большую часть времени я наблюдал за тобой краем глаза, а не за певцами на сцене. Для тебя это было все в новинку. Разве ты не знаешь, что это значит для такого человека, как я?
— Да, я знаю, — тихо сказала она, — это были отличные выходные.
— И наши сексуальные отношения в то время не делали их хуже, не так ли?
— Нет, Грэм, не сделали. Не в то время. Но в конце концов это произошло. Возможно, я бы чувствовала себя по-другому, если бы я была единственной. Но ты только что сказал мне, что были и другие, до меня и после меня. Что они олицетворяли в твоей жизни?
 Лафкин ничего не сказал. Он посмотрел на свою кофейную чашку, средний палец правой руки нетерпеливо барабанил по пластиковой столешнице. Селестина все ещё помнила этот знак: это был его способ считать до десяти. На этот раз барабанная дробь длилась так долго, что Селестина была почти готова повторить вопрос. В конце концов, это оказалось ненужным. Лафкин начал тихим, почти сердитым голосом, его глаза были устремлены на чашку, как будто он разговаривал сам с собой. «Когда я получил должность в Хопкинсе, я был многообещающим исследователем. Но решение о назначении на должность на самом деле было принято из-за моего преподавания. Я всегда серьёзно относился к преподаванию и даже двадцать пять лет назад у меня это чертовски хорошо получалось. Но мои исследования так и не принесли успеха. Я не хотел признаваться себе в этом первые десять лет или около того, но это была правда. Лишь постепенно до меня дошло, что звездой я никогда не стану. Я никогда никому этого не говорил. Не думаю, что я когда-либо произносил эти слова вслух даже самому себе. — Он внезапно оторвался от чашки: Селестина была поражена тем, какими красными были его глаза и какими старыми они выглядели. — Ты можешь задаться вопросом, какое это имеет отношение к твоему вопросу». Во второй раз за утро Селестина потянулась и коснулась руки Лафкина: — Продолжай.
— Со временем мне стало ясно, что я не получу большого признания со стороны тех учёных, которыми я восхищаюсь больше всего. Моё исследование просто не было достаточно значимым для этого. В итоге я сосредоточился на своих учениках, а не на коллегах. Ставить отличные оценки студентам, видеть вдохновлённые лица в классе, слышать спонтанный смех и хорошие вопросы, а иногда даже аплодисменты — все это приносит удовлетворение. Но в итоге мне их оказалось недостаточно. Годы ушли в никуда. Возможно, все было бы иначе, если бы я не остался холостяком. Поэтому, вместо этого я сосредоточился на отдельных учениках.
     Лафкин уставился на свою кофейную чашку, которую он обхватил руками, как будто они её согревали. Внезапно он положил их в карманы и посмотрел на Селестину. — Спасибо за твоё терпение, — сказал он с кривой улыбкой, — видишь ли, я продвигаюсь вперёд в ответе на твой вопрос.
— Меня интересовали только самые способные студенты, те, которые, как я представлял, могли бы превратиться в учёного того типа, которым стремился стать я. Студентам ты нравишься, Селли. — И снова его глаза поднялись и встретились с ней взглядом.
— Я полагаю, они все были девушками? — спросила она. Увидев его утвердительный кивок, она продолжила, — почему же не парни?
— Почему не парни? Потому что секс тоже важен, а я не гей. Что может быть более убедительным доказательством одобрения, чем секс? Демонстрация своей привлекательности молодой умной девушке в соревновании с молодыми привлекательными парнями стало моей почти навязчивой идеей. Ты правильно выразились: феромон — это мой интеллект. Но доказательством его эффективности — в том смысле, что я хотел доказать себе, что я ещё не стар и не дряхл — является то, предпочтёт ли меня умная молодая девушка своим физически гораздо более привлекательным сверстникам. Возможно, это некрасивый ответ, но он честный.
— Грэм, давай ради аргумента согласимся, что тебе важно доказать свою привлекательность для молодых девушек…
— Нет, дело не только в этом, — вмешался он, — молодой, свежий ум…
— Молодой, свежий ум! Грэм, это похоже на клиническое описание подопытного.
— Селли, ты знаешь, что я не это имею в виду.
— Тогда давай пропустим это. Вот что я хотела сказать. Ты выбрасываешь сеть, наполненную пикантными лекциями и сексуальными насекомыми. Ты заботишься о том, чтобы выбросить обратно в реку всех студентов, которым ты ещё не поставил оценку или которым не исполнился двадцать один год. И вот, ты вытащил Селестину Прайс: молодую, умную и все такое. Ты настолько хитрый, что она даже не осознает, что её поймали. А ты? Ты получаешь необходимое подкрепление, чтобы забыть свой страх перед потерянной молодостью или любую другую проблему, которую создаёт в тебе твой мужской климакс».
Лафкин поморщился, как будто ему было больно. Она продолжала, не обращая внимания. — Ты меня поймал, я охотно согласилась, и мы наслаждались друг другом. Ты многому меня научил, и я не имею в виду то, что мы делали в постели. Это длилось достаточно долго, и у меня не возникало ощущения, что меня используют. И тут, бац! Утром, всего через несколько часов после тёплого и нежного вечера, ты отправил меня собирать манатки.
— Манатки? Я те6я отправил? Зачем так грубо, — взмолился он.
— Но это то, что ты сделал. Поэтому, когда ты сказал мне, что между нами всё кончено, всего через несколько минут после того, как я кричала от удовольствия, я почувствовала себя такой униженной. Ты превратил меня в сексуальный объект, использованный для какой-то техники, которую ты разработал вместе с бог знает сколькими "молодыми свежими умами".
— Селли.
— Что, Селли? Помнишь причину, по которой ты сообщил мне о своём решении? Твоём, Грэм, а не нашем! Потому что ты мог влюбиться в меня! Как будто это какая-то болезнь, которую ты вот-вот подхватишь. До сих пор ты говорил только о том, что этот тип отношений дал тебе. Позволь мне рассказать тебе, что они значили для меня. Чтобы сохранить самоуважение, чтобы чувствовать уверенность каждый раз, когда ты меня гладил, ласкал, целовал, побуждал меня доставлять тебе удовольствие, я должна была быть уверена, что нас объединило нечто большее, чем секс. Мне пришлось забыть о нашей разнице в возрасте, потому что я должна была чувствовать, что в каком-то смысле мы были ровесниками или, по крайней мере, равными, которые что-то предлагали друг другу. Мне пришлось поверить, что ты делаешь это не просто с лицом, телом, текстурой кожи или годом на моих водительских правах. Мне пришлось поверить, что ты делаешь это со мной, с человеком, с Селестиной Прайс, с кем-то, кто в конечном итоге имеет такое же значение, как и ты сам. — Селестина резко остановилась, как будто внезапно утомилась. Когда она заговорила снова, её голос был спокойным. — Но я его не имела, не так ли?
— Нет, это неправда. Ты действительно меня не слушаешь. Ты хочешь равенства между молодой девушкой и стариком…
— Пожилым человеком, Грэм, не стариком — Селестина начала успокаиваться.
— Спасибо за поправку. А как насчёт равенства между пожилым мужчиной и молодой женщиной? Мой страх, что наши отношения закончатся по твоей инициативе? На самом деле это было неизбежно, учитывая нашу разницу в возрасте. Чем глубже наше чувство, чем дольше наши отношения, тем сильнее моя последняя боль.
— И ты говоришь мне, что именно поэтому ты решил покончить с нашими отношениями? До того, как тебе стало слишком больно? Когда ты, возможно, станешь слишком стар, чтобы найти мне замену?
— Да, — сказал Лафкин, — примерно так.
— Грэм, — категорически сказала Селестина, — я просто не верю, что это так просто. — Она отодвинула сиденье и поднялась. — Пошли. Я сказала Джин, что привезу тебя в департамент к одиннадцати.
 
     Селестина вошла в лекционный зал всего за несколько минут до начала лекции. Она была удивлена, обнаружив, что он почти полон. Её любимое место — посередине правого прохода, подходящее для того, что можно было быстро смыться из зала во время выступления — уже было занято. Она не узнала сквоттера, занявшего его, но это был кто-то не из химиков. Очевидно, что "Перепихон среди насекомых" Лафкина привлёк много клиентов. Селестине было любопытно посмотреть, как он будет выставлять свой товар. Она поняла, что никогда раньше не слышала, чтобы Лафкин выступал с исследовательской речью. Она всегда знала его только в роли учителя в то время, как сама играла роль восхищённой ученицы. Теперь, как искушённый критик, она будет слушать рассказ Лафкина о его собственных исследованиях.
        Первые несколько минут были винтажным Лафкином.
— Практически все сексуальные аттрактанты выделяются самками насекомых, — отметил он, — но в энтомологической литературе появляются спорадические сообщения о существовании антиафродизиаков у мужчин. "Антиафродизиаки? У мужчин?" - спросите вы, — он изобразил удивление, — "но зачем?" — Некоторые студенты в аудитории начали хихикать, но Лафкин сохранял свою обычную невозмутимую маску, говоря о рискованных темах. Часть его лекционного стиля заключалась в том, чтобы не поощрять легкомыслие. Именно это его сочетание серьёзного выражения лица, размеренного тона и одновременного описания возмутительного сексуального поведения насекомых показалось когда-то Селестине столь неотразимым на его лекциях в Хопкинсе. Очевидно, он не потерял хватку. — Просто задумайтесь на мгновение о назначении человеческого пояса верности. Некоторые виды насекомых оказались умнее нас. Вместо неуклюжего пояса верности они разработали химический маркер, чтобы обеспечить сексуальную моногамию своих партнёрш. Предыдущие доказательства существования антиафродизиаков среди насекомых были косвенными, — заявил Лафкин. Теперь он собирался доказать этой аудитории, что они действительно существуют. Селестина могла почти ощутить, как зрители привстают, как будто кто-то дал им коллективный толчок. Она улыбнулась, обычные химические лекции, конечно, начинались не так. Лафкин был прав. Секс неотразим, особенно в науке. — Возьмите Lasioglossum zephyrum, — медленно произносил он слова, записывая их на доске, — также известную как потная пчела. Около десяти лет назад Берроуз из Канзасского университета обнаружил, что самцы потовых пчёл патрулируют гнезда и набрасываются на самок. Подобным напрыгиваниям, судя по всему, способствует женский запах, который можно приравнять к афродизиаку. Берроуза поразил тот факт, что напрыгиваний было много, но спариваний очень мало. "Ага, — подумал Бэрроуз, — самки потных пчёл спаривались лишь один раз". —
Глаза Лафкина медленно скользнули по аудитории. В почти полной тишине слушатели ждали нового открытия. — Приезжает Пенелопа Кукук из Корнелла. Привязав несколько самок и выставив их самцам, летающим возле глинистого берега ручья — излюбленного места обитания потных пчёл — Кукук заметила, что по крайней мере полдюжины самцов направились к привязанной самке. Через минуту или две все самцы, кроме одного, уйдут, оставив спаривающуюся пару. Повторение этого процесса с той же привязанной, но теперь лишённой девственности женщиной показало, что она теперь непривлекательна.
— Лишённая девственности привязанная женщина! Как типично для Грэма, — размышляла Селестина, — держу пари, что половина класса думает о связывании. Но как привязать потную пчелу?
— Вы можете задаться вопросом, как можно привязать пчелу, — продолжал Луфкин, как будто сейчас он вёл с ней личный диалог. — Это просто. Прикрепите её за крылья к аппликатору с помощью скотча. Можно мне первый слайд, пожалуйста?
Слайды показывали естественную среду обитания потных пчёл; привязанные самки, словно распятые скотчем на деревянных аппликаторах; небольшие склянки, содержащие пыльцу, мёд и воду, а также одну пойманную девственную пчелиную самку. Каждый день такую девственницу пересаживали в другую склянку, в то время как содержимое тюрьмы предыдущего дня (Селестина вынесла заключение по протоколу эксперимента) экстрагировалось метиленхлоридом для сбора сексуального запаха FDE. Селестина не поняла, что такое FDE. — Эквивалент запаха женского дня, — добавил Лафкин.
       После того, как было накоплено несколько сотен FDE, искусственные женские модели, сделанные из черного нейлона, обёрнутого вокруг кончика аппликатора, были ароматизированы несколькими FDE. Несколько таких распятий были помещены на землю так, что ароматные пластиковые девы возвышались прямо над вершиной вертикального берега ручья, где пчелы-самцы патрулировали взад и вперёд. Если один из возбуждённых самцов приближался к девственной пчеле на расстояние полдюйма и смотрел на неё более пяти секунд, его поведение засчитывалось как «зависание». Нападения, предполагавшие физический контакт с нейлоновой моделью, считались псевдоспариванием. Статистический анализ данных ясно продемонстрировал, что после того, как к надушенной нейлоновой девственнице несколько раз прикоснулся мужчина, вокруг неё произошло значительное снижение количества «зависаний». Антиафродизиак явно был предоставлен мужчинами.
      Выделение активного фактора противодействия зависанию, которое было личным вкладом Лафкина, оказалось одновременно простым, но в то же время чрезвычайно трудным для объяснения. Несмотря на захватывающий биологический эффект, его химическая структура оказалась на удивление несложной. Селестина не удивилась. Она вспомнила, как испытала такое же чувство разочарования, когда Луфкин читал в классе лекцию о невероятно трудной изоляции первого феромона из шелкопряда Bombyx mori, а затем обнаружил, что чистое химическое вещество, выделенное немецкими химиками, было простым, давно известным органическим спиртом. Тогда он сделал несколько легкомысленный комментарий, который Селестина не забыла: «Давайте вспомним, что Bombyx mori синтезирует свой феромон, чтобы привлечь другое насекомое, а не для того, чтобы привлечь химика-органика и проверить его интеллект. Мы имеем дело с половым размножением – сохранением вида – а не с возбуждением человеческого интеллекта».
     Сегодняшняя аудитория, очевидно, не возражала против химического разочарования. Они были не только удовлетворены, но и воодушевлены, и об этом свидетельствовали их восторженные аплодисменты. Внезапно Селестина поняла, что имел в виду Лафкин в кафе аэропорта. Доклад Лафкина, не содержащий никаких упоминаний о современной молекулярной биологии; рекомбинантной ДНК; белковых рецепторах, клонировании или моноклональных антителах; даже без новых аспектов аналитических или спектроскопических методов, кроме тех, которые сейчас используют все современные химики, — эта лекция увлекла аудиторию, которая была одновременно более многочисленной и разнообразной, чем обычно встречается на сверхсложных семинарах, проводимых на этом факультете. Судя по поднятым рукам потенциальных собеседников, студенты в аудитории явно оценили Лафкина, размышляла Селестина, но неудивительно, что это не впечатляло его коллег-учёных. Из его выступления даже не было очевидно, что здесь было взято из литературных данных — из лаборатории Кукука в Корнелле — и что было сделано в Хопкинсе Луфкиным и его студентами.
— Профессор Лафкин, — громко спросила Селестина, — надеюсь, Вы не сочтёте это богословским вопросом, но почему самец потной пчелы разработал такой химический маркер?» — Лафкин покосился на верхние ряды зала.
— Богословский? Вы имеете в виду, что студенты-богословы приходят на химические семинары? — Это был хитрый трюк, позволяющий дать ему время подобрать слова. Несколько хихикающих студентов обернулись в поисках источника вопроса. — Простите, — Лафкин позволил себе лёгкую ухмылку, — я знаю, что Вы имели в виду. Я могу только догадываться. Одна из возможностей заключается в том, что потовые пчелы в первую очередь озабочены размножением вида, а не сексуальной ревностью. Одного спаривания достаточно, чтобы её оплодотворить. Отмечая её как выполнившую свою репродуктивную функцию, другие самцы не будут тратить на неё свой репродуктивный потенциал, а скорее потратят его на других девственных пчёл.
— В таком случае, — возразила Селестина, — зачем использовать такие термины, как "перепихон"? Разве это не типичные модные словечки, описывающие человеческое поведение?
— Модные словечки? Мне нравится это слово в контексте пчёл. — Лафкин выглядел довольным хихикающей публикой. Селестина не оценила дерзость ответного удара Лафкина.
— Профессор Лафкин, — крикнула она, — возможно, выбор слов был неточным, но в моем вопросе есть смысл».
Лафкин коротко и пристально взглянул на Селестину. Теперь он взял свои записи и, как ведущий в конце выпуска новостей, постучал, собирая их в стопку. Это дало ему возможность чем-то заняться, пока он обдумывал ответ. Было ли это продолжением их диалога в аэропорту? Если да, то он решил пресечь это.
— Хорошо, давайте возьмём "перепихон". Видимо, Вам не нравится сама идея этого, и поэтому Вы возражаете против того, чтобы я использовал эти слова. Возможно, я ошибся, проявив некоторую легкомысленность в выборе названия для серьёзного научного доклада, но оно сыграло свою роль, не так ли? —
Он обвёл рукой полный зал. — Но это максимум, что я себе позволил. Я просто использовал эту фразу как синоним короткого единичного события. Не стоит сразу приписывать мужские шовинистические мотивы потной пчеле или мне, если уж на то пошло. Самец пчелы на самом деле не эксплуатировал самку. Я пытаюсь сказать, что Вы допустите ошибку, если посмотрите на сексуальное поведение насекомых с антропоморфной точки зрения. Если нет других вопросов…? — Он бросил быстрый взгляд на аудиторию, взял свои бумаги и зашагал с трибуны к первому ряду, где сидела Джин Ардли.
 

15

 
     Они возвращались в машине Полы от Сола Минскова, футляр для виолончели был надёжно закреплён сзади.
— Леонардо, — сказала Пола, нарушив молчание, продолжавшееся с пересечения Рейвенсвуд-авеню, — ты как флюгер, это так сильно отличается от моего первоначального впечатления о тебе. Ты такой капризный, это видно даже по твоей игре. Ты сегодня был просто ужасен — Дворжак, наверное, заткнул уши в могиле.
Кантор криво улыбнулся: — Я знаю.
— Тебе не хочется рассказать мне, что случилось? Всего пару недель назад ты, кажется, был на седьмом небе от счастья: самый важный эксперимент в твоей жизни состоялся, как ты и предсказывал. Ты сам сказал мне, что это неслыханно, чтобы кто-то вроде тебя проделал всю эту лабораторную работу в одиночку. А сейчас?
— Пола. Сначала ответь на вопрос. Почему ты общаешься с кем-то вроде меня? — Его голос звучал задумчиво.
— Общаюсь? Боже мой, Леонардо, какое ужасное слово. Это то, что мы делаем? Общаемся?
Кантор вздохнул. — Ну, назови это сама.
— Что плохого в слове "дружба"?
— Ничего. В дружбе нет ничего плохого, но почему я?
— О, Леонардо, — она потянулась, чтоб пожать его руку. — Ты дурачок. Это просто — или, во всяком случае, было просто. Ты меня не утомляешь.
— Может быть, это потому, что мы не так часто видимся.
— Могло бы быть, но не будь таким скромным. Ты сложный человек; многогранный. Знаешь, как Сол описал тебя? "Айси — это mensch". С его стороны это был настоящий комплимент.
— Ну, мы знаем друг друга ещё со школы.
— Это делает его определение ещё большим комплиментом. Это… как ты это называешь? Биостатистически ещё более значимо.
— Неплохо, Пола. — Напряжённая поза Кантора, казалось в темноте, слегка расслабилась. — Так это потому, что я mensch?
— Не только это. — Она отреагировала быстро, на мгновение отвлёкшись от дороги. — Я хотела бы собрать цельный образ из таких разных частей твоей личности. И вот, когда мне кажется, что я начинаю тебя понимать, что-то всё время не клеится. Что случилось? Если это не слишком неуместно спрашивать? —
Кантор ничего не ответил. Пауза стала настолько длинной, что Пола с тревогой посмотрела в лицо пассажира, освещаемое фарами встречных машин. Она колебалась. — Думаю, мне не следовало спрашивать тебя об этом.
— Нет, не в этом дело. — Голосу Кантора не хватало обычного мужского тембра. — Остановись там. — Он указал на край дороги. Когда Пола подъехала к обочине, Кантор протянул руку и выключил зажигание. — Стаффорд уволился, — резко сказал он, — он решил пойти работать с Крауссом в Гарвард и не сказал мне об этом. Я узнал об этом только тогда, когда Краусс сам позвонил по поводу рекомендательного письма.
— О, теперь я понимаю, — сочувственно сказала Паула.
— Нет, не понимаешь. — Кантор придал этим словам гневный оттенок.
— Но это так неблагодарно…
— Конечно. — Кантор отмахнулся. — И как мне быть насчёт рекомендательного письма?
Пола озадаченно посмотрела на него: — Будь великодушен, Леонардо. Ты сказал, что он был одним из твоих лучших сотрудников. И он действительно выполнил этот очень важный эксперимент.
— Что!? — Он коротко и сардонически рассмеялся. — Разве ты не видишь, в этом-то и дело. — С этими словами шлюз открылся. — Тот эксперимент, который ты называешь «очень важным экспериментом», почти наверняка был сфальсифицирован.
Кантор рассказал ей о конверте, который он нашёл в своём кабинете; рассказал, почему он никому об этом никогда не рассказывал; почему было важно провести вторую, независимую проверку его теории онкогенеза; и что теперь, когда он добился успеха, он столкнулся с чудовищной дилеммой. Если бы он отказался послать письмо, ему пришлось бы объясняться с Крауссом. В конце концов, Кантор не мог просто заявить, что хочет оставить Стаффорда и, следовательно, не будет рекомендовать своего лучшего ученика. Но если бы он написал такое письмо, Кантор никогда не смог бы отречься от эксперимента Кантора-Стаффорда. Восторженное рекомендательное письмо Крауссу навсегда закрыло бы дверь для сомнений в результатах этого эксперимента. Стаффорд бросил ему вызов с помощью дьявольски умного шантажа, и ему ничего не оставалось, как заплатить выкуп.
— Я всегда знал, что Джерри очень умён, но никогда не считал его хитрым. — Кантор откинулся на спинку сиденья и посмотрел прямо перед собой через лобовое стекло. Пола наконец нарушила молчание.
— Леонардо, — тихо сказала она и коснулась его рукава, — откуда ты знаешь, что Стаффорд делал в твоей лаборатории? Откуда ты знаешь, что он обманывал? Возможно, это была просто клевета кого-то, кто завидовал Стаффорду. Тебе не кажется, по справедливости, что тебе следовало бы не подчиняться наветам?
— Не подчиняться? — ответил Кантор с потрясением, — если бы он признался, мне пришлось бы отозвать эту статью из Nature. Никто бы никогда этого не забыл — даже если бы я опубликовал второй эксперимент. Если однажды ты запятнан скандалом…
— Но ты не виноват!
— Конечно, я виноват. Все бы так подумали, и я тоже. Когда вы публикуетесь вместе, вы должны разделить и заслуги, и вину».
— Тот общественный договор, о котором ты мне рассказывал?
— Именно так.
— Но, предположим, что Стаффорд предложил вполне правдоподобное объяснение своего присутствия в вашей лаборатории в тот воскресный вечер?
— Это немного похоже на Отелло. Как только семя подозрения посеяно…
— Но, Леонардо, — мягко сказала она, — этот эксперимент — не Дездемона. И кроме того, ты мог бы повторить эксперимент Стаффорда самостоятельно, не так ли?
— Это заняло бы недели! А если бы он не получился, что тогда? Была ли это ещё одна неизвестная переменная? Моя лабораторная ошибка? Или мошенничество Стаффорда? То, что я сделал, было мудрее.
— Безопаснее. Не обязательно мудрее.
— Давай не будем придираться, — начал он сердито. — Нет никаких сомнений в том, что Краусс или кто-нибудь другой в этой области сможет повторить мой эксперимент. Это решит любой вопрос о моей теории онкогенеза. Когда-нибудь в будущем я мог бы вернуться к работе Стаффорда и посмотреть, смогу ли я повторить её. Если нет, я, возможно, помещу в какой-нибудь будущей статье какую-нибудь незаметную сноску, указывающую, что у нас возникли проблемы с повторением первоначального эксперимента. К тому времени никто на это не будет обращать особого внимания; это будет просто историческая сноска, не имеющая реального значения. Но разве ты не видишь? Тот факт, что Стаффорд обратился к Крауссу за моей спиной, ясно показывает, что он чувствовал себя виноватым.
— Но ты уверен? Ты сам рассказал мне, как ты практически заперся в своей лаборатории; как ты почти никого не видел, включая меня. Ты никогда не рассказывал Стаффорду о своей работе, не так ли?
— Нет.
— Хорошо? Вот в чём дело. Твой ближайший соратник остался не у дел. Как ты думаешь, что он чувствовал все это время? Возможно, он почувствовал твоё недоверие. Возможно, он думал, что обращение к Крауссу — человеку, который первым засомневался в его работе — очистит его.
В следующий понедельник Кантор написал рекомендательное письмо. К концу июля Стаффорд уехал в Гарвард.
 

16
 

     На двадцать пять минут 11 октября стало лучшим днём в жизни Кантора. Около шести утра, когда он принимал душ, зазвонил телефон. Настойчивость звонившего наконец заставила его, мокрого, подойти к прикроватному телефону.
— Профессор Исидор Кантор? — Голос мужчины с акцентом был незнаком; более того, никто десятилетиями не называл Кантора «Исидором». Несмотря на волнение, нарастающее в его груди, он решил быть уклончивым.
— Кто звонит?
— Ульф Лундхольм из Svenska Dagbladet в Стокгольме.
— Да? — Кантор едва смог произнести это единственное слово, полное беспокойства, желания, триумфа и некоторого лукавства. Ему хотелось притвориться хладнокровным, но сердце его колотилось. Он поймал себя на том, что та часть его разума, которая продолжала вести своё невозмутимое существование, даже когда остальная его часть теряла самообладание, та невозмутимая часть любопытствует, почему первый звонок всегда исходит от репортёра. — Да, — добавил он более решительно, — это говорит профессор Исидор Кантор. — Исидор Кантор? Боже мой, это звучит как совершенно незнакомый человек! — Чем могу быть полезен?
— Я имею честь поздравить Вас с получением Нобелевской премии по медицине. — Кантор не возражал против напыщенных слов; на самом деле он их почти не заметил. — Я бы хотел узнать, есть ли у Вас какие-нибудь комментарии по этому поводу?
— Комментарии? Нет, я не знаю. Я даже не знаю, правда ли это.
Кантор вспомнил смущение Винсента дю Виньо, который публично признал свою радость, когда репортёр поздравил его с получением Нобелевской премии — как оказалось, преждевременно. В случае с Дю Виньо репортёр поздравил его на год раньше.
— Профессор Кантор! — Ульф Лундхольм возмутился, — неужели Вы думаете, что я звоню из Стокгольма, чтобы пошутить?
— Откуда я знаю, что Вы вообще звоните из Стокгольма? — Кантор решил, что может позволить себе осторожность, даже рискуя оскорбить позвонившего. Более того, он получал удовольствие.
— Я дам Вам номер Svenska Dagbladet, — парировал Лундхольм, — чтобы Вы могли позвонить мне сюда, в Стокгольм.
— Неважно, — ответил Кантор, получая теперь огромное удовольствие, — я прокомментирую, но пока это не для записи.
— Что вы чувствуете, выиграв… — Кантор почти видел, как мужчина поднялся и поклонился ниже пояса, — Нобелевскую премию?
— Честно говоря, я не думал об этом, но если это правда, то это большой сюрприз. Если это правда, — повторил он для большей выразительности, — то это не просто огромная честь, но и признание труда всей моей команды сотрудников на протяжении многих лет.
Это был своего рода высокопарный ответ, который большинство репортёров, особенно шведских, считают простой формой. Даже институциональному Ульфу Лундхольму требовалось что-то более существенное. Он пошёл другим путём.
— А что Вы будете делать с призовыми, профессор? Вы уже решили, как их потратить?
Кантор был захвачен врасплох. Он достаточно часто практиковал эту первую речь. Но о деньгах он никогда особо не думал.
— Нет… Нет, конечно нет. Я даже не думал об этом.
Хотя этот ответ был совершенно спонтанным, голос репортёра звучал скептически: — Но Вы знаете, какую сумму составляет премия?
И снова Кантор был удивлён, обнаружив, что не готов к вопросу. Его ответ прозвучал в рассеянном тоне, который репортёры любят в такие моменты, ошибочно принимая его за отсутствие мирского интереса.
— Ну, я знаю, что это много, но не знаю точно, сколько.
Как только репортёр из Стокгольма повесил трубку, Кантор включил радио. Он пропустил ключевые слова объявления всего на секунду или две: — …это почти завершает вручение Нобелевских премий этого года. Победитель литературной премии будет объявлен на следующей неделе.
— Черт возьми, — подумал Кантор, — мне придётся ждать семичасовых новостей, чтобы услышать имя, или может позвонить на радиостанцию? — На самом деле, ему не нужно было ничего делать. Вскоре раздался первый телефонный звонок. Звонил Курт Краусс: — Айси, — его голос был тёплым и взволнованным. Подлинное удовольствие, казалось, исходило от телефона. — Надеюсь, я один из первых, кто Вас поздравит. Вы действительно заслужили эту Нобелевскую премию. Это также показывает, что я знаю, как выбирать кандидатов.
Кантор хотел было сказать что-нибудь скромное, но, к его раздражению, Краусс не умолкал: «Сейчас я расскажу вам одну вещь, я знаю, вам понравится. Угадайте, что сказал Лурцема, когда он услышал новости по радио?
— Не имею ни малейшего понятия, — ответил Кантор. — Я даже не знаю, кто такой Лурцема.
— Диктор на WGBH. Но это не важно. Да ладно, — уговаривал Краусс, — просто угадайте, что он сказал!
— Окей, — Кантор решил подыграть, — учёный со Среднего Запада, специализирующийся на раке, получил Нобелевскую премию».
— Не верно! — Краусс торжествовал, — Лурцема начал с "ещё одной Нобелевской премии, полученной гарвардцем". Ну скажите, можно вообще победить наш местный шовинизм? Как типично для Гарварда.
— Я не понимаю, — Кантор был озадачен, — почему он так сказал?
— Как так не понимаете? Вы, типа какой-то мужлан со Среднего Запада, а нам ведь так чертовски хочется пополнить наш список гарвардских лауреатов, что все здесь включили Стаффорда в гарвардский список. Нелепо, не правда ли?
  Было 6:28 утра. Холодный и полуобнажённый в темной спальне, Кантор чувствовал, что этот день не задастся.
 
   Парное упоминание Кантора-Стаффорда, вероятно, казалась большинству людей справедливым: ключевая статья — та, в которой кратко, но недвусмысленно описывалась обобщённая теория онкогенеза вместе с её первой экспериментальной проверкой — была подписана именами как Кантора, так и Стаффорда. Семена для включения Стаффорда, вероятно, были посеяны ещё в 1923 году, когда Бантинг и Маклауд получили Нобелевскую премию по физиологии и медицине за открытие ими инсулина. Возмущение по поводу несправедливости по отношению к молодому Чарльзу Бесту, который вместе с Бантингом провёл решающий эксперимент в лаборатории Маклауда, сохранялось на протяжении десятилетий. С тех пор Нобелевские комитеты начали снова отказываться от признания более молодых сотрудников. Мильштейн и Йерне вместе с гораздо более молодым Жоржем Кёлером в 1984 году были последним примером такой совместной Нобелевской премии за работу над моноклональными антителами.
Телефон, должно быть, прозвенел раз десять, прежде чем Лия потянулась к нему в темноте. — Да, — сонно пробормотала она.
— Лия? Это Джерри. Мне нужно поговорить с Селли, — его тон был настойчивым, но Лия была слишком слаба, чтобы уловить его.
— Что? — она застонала.
— Лия! Мне нужно поговорить с Селли, — повторил он. Она потянулась, чтобы включить свет. — О боже! Ты знаешь, который час?
— Я знаю, — сказал он виноватым голосом, — сейчас только седьмой. Но…
— Сейчас шесть часов, придурок. Перезвони в подходящий час! — Уговоры Стаффорда помешали ей бросить трубку. — Пожалуйста, Лия, пожалуйста, подожди. Извини, я забыл о разнице во времени, но мне нужно поговорить с Селли. Прямо сейчас. Это срочно.
— Ну, ты не можешь, Джерри. Её здесь нет.
— Что ты имеешь в виду, говоря, что её здесь нет? В шесть утра?
— А я что, непонятно говорю? — Лия все ещё злилась. — А теперь, если не возражаешь, я снова пойду спать.
— Подожди! Не вешай трубку. Ты знаешь, где она? Я должен её найти.
Его голос звучал так настойчиво, что Лия начала его жалеть: — Я знаю, где она, но не знаю, сможешь ли ты с ней связаться. Ей что-нибудь передать?
— Нет. Я должен поговорить с ней лично и сейчас. У тебя нет её теперешнего номера?
— Нет, нету.
— О боже, Лия, - его голос звучал несчастно.
— Подожди, может быть, я смогу найти его в телефонной книге. — Она встала с кровати и пошла на кухню. Как, черт возьми, пишется фамилия Роджера. Звучало как Догерти, но нет, не то. Лия начала дрожать в ночной рубашке. Она собиралась сдаться, когда нашла его: "Дочерти, Р."
— Чей это номер? — спросил Стаффорд.
— Её друг. А теперь спокойной ночи. — Она повесила трубку прежде, чем Стаффорд успел спросить имя. Стаффорд быстро набрал номер. После двух гудков он услышал начало гитарного вступления Gimme Shelter.
— Боже правый, — воскликнул он, — одна из тех машин. — Мужской голос срезал гитарную мелодию: — Это Роджер. Если вам необходимо оставить сообщение, дождитесь звукового сигнала. И не говорите долго.
Обеспокоенный этим приказом, Стаффорд поспешно сказал: — Это срочное сообщение для Селестины Прайс. Пожалуйста, попросите её немедленно позвонить Джерри по телефону… — он сказал номер в трубку, повторив его дважды.
— Спасибо. — Он повесил трубку и стал ждать. — Это не сработает, — заключил он, — если они все ещё спят. И кто, черт возьми, этот придурок Роджер? Могут пройти часы, прежде чем он получит сообщение». — Он решил продолжать звонить, пока кто-нибудь не проснётся.
После четвёртого раза настоящий голос прервал игру на гитаре.
— Да? — Стаффорд был так удивлён, что ему пришлось услышать второе "Да?" ещё более раздражённым голосом, чем первое, прежде чем спросить Селестину Прайс.
— Селли, это тебя, — услышал он приглушенный голос. — Ты возьмёшь?
— Кто это? — Голос Селестины в трубке звучал тревожно.
— Селли, это Джерри, — он поспешил продолжить прежде, чем она успела ответить, — я знаю, ещё очень рано, но, Селли, ты должна мне помочь. Ты единственная, кто может.
— В чем дело, Джерри?
— Я не могу говорить об этом по телефону. Мне нужно поговорить с тобой лично. Я уже в аэропорту. Прилетаю вечером в 7:20. Пожалуйста, забери меня».
— Хорошо, но скажи мне…
— Селли, пожалуйста, никому не говори, что я приеду. И пожалуйста, — убеждал он, — не включай радио или телевизор, пока мы не увидимся. Обещай. — Селестина села прямо на кровати.
— Джерри, у тебя проблемы? — спросила она тихим голосом.
— Я скажу тебе, когда увидимся. Мне нужно бежать на самолёт, — ответил он и повесил трубку.
 
— О, Селли, слава богу, что ты пришла.
— В чем дело, Джерри? — спросила Селестина, как только он выпустил её из объятий, — говори.
— Не здесь. Поехали в Мемориальный парк. Но кто такой Роджер?
— Один из моих вариантов. Если ты помнишь, сегодня не выходные.
Как только они подъехали к почти безлюдному парку, Селестина остановилась на обочине. Она повернулась к Стаффорду: — А теперь расскажи мне, что случилось?
— Селли, — пробормотал он, — я получил Нобелевскую премию.
— Да ладно, — сказала она категорически, — я не в настроении шутить. Не после того, как ты разбудил меня посреди ночи».
— Это была не ночь, это было…
— Прекрати, Джерри. Ты напугал меня своим звонком. И вытащил меня, чтобы встретить тебя в аэропорту. Если ты не собираешься быть серьёзным, можешь ехать отсюда до города автостопом.
— Селли, я не шучу. Это правда.
Селестина уставилась на него. И она увидела в его лице неподдельный ужас. Он говорил правду.
— Ты? Ты получил Нобелевскую премию? — она ахнула, — ты?
— Да. Я и Айси. Звонили сегодня утром из Стокгольма. А потом позвонил Краусс. Именно тогда я позвонил тебе. Я боюсь, Селли.
Она посмотрела на него с любопытством. Её прежнее беспокойство исчезло.
— Я не понимаю. Каждый учёный мечтает получить Нобелевскую премию, и теперь это происходит с тобой. — Она рассмеялась. — Ты, должно быть, самый молодой учёный, который когда-либо выигрывал эту награду. И вместо того, чтобы прыгать от радости, ты выглядишь так, как будто тебя вот-вот застрелят. Что на тебя нашло?
— Мне нужно выйти из этой машины, — резко сказал он, распахивая дверь. Они шли по тропинке, пока он, не говоря ни слова, указал на скамейку. Когда Селестина села, он повернулся к ней сев напротив. — Я её не заслуживаю».
— Подожди, Джерри, — она осторожно приложила руку к его рту, — не переусердствуй с этой праведной баптистской фразой. Знаю, знаю: это была идея Кантора. Но тебя беспокоит не это, не так ли?
Стаффорд вздрогнул, как от удара. Селестина протянула руку, взяла его за плечо и притянула ближе: — Ты просто напуган, Джерри. Вот и все. Такой большой успех, столь быстрый, кого угодно заставит нервничать. Но ты этого заслуживаешь. Как и любой другой. Конечно, это была идея Кантора, но он не смог бы опубликовать статью в Nature, если бы не ваш эксперимент. — Она внезапно откинулась назад и с усмешкой на губах посмотрела на парк. Мне бы твои проблемы.
— Не говори так, — взорвался он. — Разве ты не помнишь, человек Краусса Охаши не смог повторить эксперимент. И он хороший человек, я познакомился с ним в Гарварде.
— Но, Джерри, ты повторил эксперимент с Кантором.
— И?
Селестина удивлённо покачала головой: — И ничего. Со второго раза это сработало.
— Но Краусс больше никогда его не повторял.
— Я этого не знала. И почему нет?
— Потому что Кантор придумал второй эксперимент. Тот, который он сделал сам и никому о нём не рассказал. — Он наклонился вперёд, пока она не почувствовала его дыхание. — Даже мне, Селли. И после того, как это сработало, он убедил Краусса бросить мою работу и сосредоточиться на втором эксперименте. Краусс так и сделал. Но это не имеет значения. Важно то, что я понял почему он так сделал: Кантор мне не доверяет. Вот почему я написал Крауссу и попросил его предложить мне стипендию.
— Ты написал ему? Но ты сказал мне, что он позвонил тебе ни с того ни с сего.
Стаффорд посмотрел на землю: — Я соврал.
— Снова? Почему на этот раз? — потребовала объяснений она.
— Я хотел узнать, писал ли Кантор Крауссу, о том, почему он мне больше не доверяет. Очевидно, не писал, иначе Краусс не дал бы мне стипендию».
— Почему ты мне ничего этого не сказал?
— Я не мог.
— Почему нет?
— Потому что было что-то ещё.
— Продолжай, Джерри. И объясни нормально.
— Селли, — он остановился и впился ногтями одной руки в ладонь другой, — когда Краусс не смог повторить мой эксперимент, я испугался. Я думал, что это из-за моих неряшливых записей… что я пропустил что-то важное. Когда мы повторяли эксперимент в лаборатории Кантора, я старался быть особенно осторожным. Но через некоторое время постоянные взгляды Айси через моё плечо и сверка каждой детали с блокнотом заставили меня по-настоящему нервничать. За день до того, как мы должны были закончить — в воскресенье — как только я вышел из лаборатории, я вдруг понял, что раньше в тот же день я добавил слишком мало киназы.
Селестина вдруг заметила, как он впивается в себя ногтями. Она взяла его руку и держала её. — Продолжай, — сказала она мягко.
— Поэтому я вернулся в лабораторию, не сообщая Айси, и добавил ещё немного фермента. Я не думаю, что это был настоящий обман. Я подсчитал, сколько киназы я пропустил раньше, а затем просто восполнил это. Я знаю, что мне следовало сказать Айси, но сначала мой неряшливый блокнот, а потом эта глупая ошибка. Не знаю как, но Айси, должно быть, что-то заподозрил, потому что сразу после этого он приступил к своему второму эксперименту. С тех пор он никогда не был со мной прежним. Когда он объявил о своём успехе и я подошёл его поздравить, он почти сказал это. Это была ещё одна причина, по которой я хотел уйти в лабораторию Краусса. Я надеялся, что он попросит кого-нибудь повторить мой эксперимент, и я буду там, чтобы увидеть, как это произойдёт».
— И добавить ещё фермента? — тихо спросила она.
— Я бы никогда больше этого не сделал. И даже если ты в это не веришь, разве ты не видишь, что когда эксперимент Кантора сработал, он в каком-то смысле подтвердил и мой первый? Я должен был быть уверен в этом, не беспокоясь все время о том, что Айси думает обо мне. К тому времени все, что мне хотелось, — это чтобы Краусс ещё раз убедился в этом.
— А он?
— Пока нет, но на прошлой неделе я убедил Охаси начать этим заниматься.
Селестина снова посмотрела на парк; она долго смотрела, словно решаясь: — И что теперь происходит, Нобелевский лауреат?
— Пожалуйста, Селли. Не шути сейчас.
— Шутить? Ты лауреат Нобелевской премии. Ты не можешь это изменить.
— Не могу? — Стаффорд встал и нервно зашагал перед скамейкой. — Селли, ты должна мне помочь. Ты единственный человек, с которым я могу поговорить. Я хочу увидеть Кантора сегодня. — Он повернулся к ней. — Пойдёшь со мной?
— Я? — удивилась Селестина, — а мне-то что там делать?
— Пожалуйста, дай мне закончить, — взмолился он, — я не видел Айси и не разговаривал с ним с тех пор, как ушёл из его лаборатории. Я чувствую себя ужасно некомфортно и... виновато. Я хочу, чтобы ты была там не только для моральной поддержки, но и как свидетель. Я намерен рассказать Кантору, что произошло на самом деле, а затем объясню ему, что собираюсь отказаться от Нобелевской премии». Селестина уставилась на него. — Ты сделаешь это? — наконец спросила она.
— Откажешься от Нобелевской премии? И что ты скажешь?
— Я уже говорил тебе.
— Нет, не Кантору. Что ты скажешь публично? Что ты обманщик? Не перебор ли это немного? Ведь премию вы получили за свой первый эксперимент. Если ты говоришь мне правду, в первый раз он сработал, не так ли?
Стаффорд кивнул: — Да. И я уверен, что он снова сработает.
— Так зачем же распинать себя публично? Джерри. Это будет твоим концом в науке. Ты больше никогда не сможешь получить работу. Разве это не абсурдная цена за один проступок? Чистилище, возможно; но стоит ли из-за этого вечно гореть в аду? Давай, садись, — она похлопала по скамейке, — и спокойно это обсудим.
 
    Логистика встречи с Кантором наедине оказалась не такой простой, как они себе представляли. В лаборатории Кантора царил бедлам. По телефону дозвониться не удалось. Он звонил, когда пришла секретарша, и с тех пор продолжал звонить постоянно. Стефани, наконец, сняла трубку и ушла, чтобы присоединиться к большой вечеринке, которая проходила в зале для семинаров. Коллеги, деканы и даже президент университета собрались вокруг Кантора, чьё раскрасневшееся лицо светилось среди толпы. На какое-то время он даже забыл, что делит с кем-то Премию.
    Стаффорд сразу понял, что ему не удастся попасть в кабинет Кантора. Он сталкивался со слишком многими людьми, которые его знали. Именно поэтому он попытался связаться с Кантором по телефону и договориться о встрече на какой-нибудь нейтральной территории. Когда ему не удалось дозвониться, он написал записку. Селестина взялась её передать. Теперь она стояла на периферии толпы, задаваясь вопросом, откроет ли Кантор вообще конверт, который она сжимала в руках. Там было написано только: «Профессору Кантору лично». Она достала ручку и большими буквами добавила: «От Джереми Стаффорда». «Это должно помочь», — подумала она, и действительно это помогло. Она пробралась сквозь толпу и сунула конверт Кантору под нос. Разорвав конверт и прочитав записку, он огляделся в поисках носителя сообщения.
 — Есть ли какое-нибудь сообщение для доктора Стаффорда? — спросила она тихим голосом. Кантор жестом пригласил её в коридор.
— Кто вы? — коротко спросил он.
— Селестина Прайс, — ответила она. Запоминание имён не было сильной стороной Кантора, но даже если бы это было бы так, сейчас не было времени вспоминать, что однажды, несколько месяцев назад её имя было упомянуто по телефону Полой Карри. — Я подруга Джерри, — добавила она.
— Скажите ему, чтобы пришёл… — начал Кантор, а затем огляделся вокруг, словно что-то ища, — ко мне домой. Сразу после обеда, раньше прийти не смогу. Скажите ему — в два часа.
 
— Разве это не странно, — сказал Стаффорд Селестине, пока они ждали у входной двери, — что мне потребовалось шесть лет, чтобы увидеть этот дом изнутри?
Он застонал, услышав, как на другой стороне двери открылась защёлка: — Теперь мне бы хотелось, чтобы мы были где-нибудь не здесь.
— Заходите, Джерри, — сказал Кантор, открывая дверь, и остановился. Очевидно, он был застигнут врасплох, обнаружив третьего человека.
— Спасибо, что так быстро согласились встретиться со мной, — нервно сказал Стаффорд, — это Селестина Прайс, моя… — Он остановился, чтобы посмотреть на Селестину, которая стояла слева от него и немного позади, — моя невеста, — выпалил он, — надеюсь, Вы не против, чтобы она присоединилась к нам. И, Проф., — бросил он, — позвольте мне поздравить Вас. Вы, должно быть, безмерно рады. Вы действительно заслужили эту премию.
— Да? А что насчёт Вас? — Кантор сделал паузу, ровно такую, чтобы Селестина успела задуматься, о чем на самом деле идёт речь в вопросе, — разве Вы не рады? — наконец сказал он с двусмысленной улыбкой на лице.
— Вот почему я пришёл, — быстро сказал Стаффорд, входя в дом, — мне нужно кое в чём признаться». Ответ Кантора был резким и точным.
— Сейчас не время для исповеди, Джерри. Это день праздника. Заходите. Садитесь. Могу я вам что-нибудь предложить? — Он посмотрел на Селестину.
— Мисс…?
— Прайс, — быстро добавила она, — Селестина Прайс.
— О, конечно, мисс Прайс. Я принесу шампанского? Мы должны отпраздновать Нобелевскую премию Джерри, — сказал он, демонстрируя ту же двусмысленную улыбку, — и вашу помолвку. Это случилось недавно? — спросил он, переводя взгляд со Стаффорда на Селестину и обратно на Стаффорда, — я не знал, что Вы помолвлены… по крайней мере, пока Вы были в лаборатории.
 Стаффорд покраснел. Он не мог смотреть на Селестину. Он не знал, как она справится со своей новой ролью невесты: «Ну, вы знаете, — пробормотал он, — мы никогда особо не говорили о нашей личной жизни.
— Это правда, — признал Кантор, — возможно, нам стоит наверстать упущенное сейчас. Но сначала позвольте мне принести шампанского.
— Что ж, — сказала Селестина, как только Кантор вышел из комнаты, — я не знала, что помолвлена с лауреатом Нобелевской премии.
— Пожалуйста, Селли, не сердись. Я не знал, что сказать.
— Кто сказал, что я злюсь? Мне просто интересно, насколько большое кольцо с бриллиантом может себе позволить лауреат Нобелевской премии».
— Селли! — В его голосе прозвучало сочетание мольбы и предупреждения, — помни, почему мы здесь.
— Ой, я забыла, — продолжила она, — что ты собираешься отказаться от Нобелевской премии. Ну постдок вряд ли заплатит за бриллиант, даже самый маленький.
— Вот и мы, — объявил Кантор, ставя на кофейный столик поднос с тремя стаканами и ведёрком для льда, — нам придётся подождать минутку, пока шампанское остынет. А пока расскажи мне, когда произойдёт великое событие?
Стаффорд выглядел озадаченным: — Событие?
— Ну свадьба. —  Кантор несколько сдержанно рассмеялся.
— Ох, — выдохнул он.
Селестина спасла его: — Мы оставили этот вопрос открытым. Это зависит от наших профессиональных планов — где мы получим работу и тому подобное. Джерри будет искать должность в университете…
— Ну, это не должно быть трудно, — прервал Кантор, — не для лауреата Нобелевской премии. А Вы, — сказал он, глядя на Селестину, — чем Вы занимаетесь?
— Я получаю докторскую степень. На следующий год. Органическая химия. Я тоже буду претендовать на академическую должность.
— Вы имеете в виду постдокторские стипендии?
— Вообще-то, нет». — Стаффорд удивленно посмотрел на нее, но Селестина отказалась встретиться с ним взглядом. — Мне уже предложили должность доцента. Вернее, две должности». — Она застенчиво улыбнулась.
— И где они? —  Кантору стало любопытно.
— Университет Висконсина и…, — она сделала паузу, потому что знала, какой будет реакция, — Гарвард.
— Гарвард? — одновременно выпалили Кантор и Стаффорд.
— Да, — ответила она, изображая неуверенность.
— Итак, вы оба будете в Бостоне, — сказал Кантор, — как удачно.
— Почему вы так думаете?
— Ну, мисс Прайс, не забывайте, что Вы выходите замуж за лауреата Нобелевской премии. Если ему не удастся записаться на собеседование в Гарвард, он попадёт в Массачусетский технологический…
«Или Бостонский университет. Университет Тафтса.  Брандейса, — перебила она, — но я не уверена, где окажусь. Мне нельзя брать на себя никаких обязательств до февраля. Кто знает? Возможно, до этого я получу ещё одно или два предложения.
— И Вы бы предпочли их Гарварду? — Кантор наклонился вперёд, — какое, Вы говорите, Ваше поле деятельности? С кем вы работали? Похоже, это человек с очень хорошими связями.
— Профессор Ардли, Джин Ардли.
— Ардли? Джин Ардли? Я её не знаю… — он задумался, — да, определённо. Я никогда не встречал её. Она химик? Но тогда, мисс Прайс, Вы, должно быть… — внезапно он поднялся, — принесу салфетку, — быстро сказал он, — пора открывать шампанское.
— Селли, – прошептал Стаффорд, – ты никогда не рассказывала мне об этих предложениях. Когда всё это произошло?
— Ты никогда не рассказывал мне о своих. Но расслабься, — сказала она, похлопывая его по руке, — мне звонили всего пару недель назад. Я собиралась сделать тебе сюрприз во время моего визита в Гарвард. Кажется, они все в восторге от моей работы с аллатостатином. Тем более, что нам удалось осуществить внедрение вируса. Для химиков я теперь выгляжу как заядлый биолог: сочетание, перед которым невозможно устоять. — Она посмотрела на дверь позади них. — Знаешь, когда Кантор вернётся, нам лучше начать говорить о тебе.
— Проф. — Стаффорду было не до неформального "Айси", — Держите шампанское. Я же говорил вам, что пришёл исповедаться кое в чём.
— А я ответил, что сейчас не время для признаний, — сухо сказал Кантор, — я не готов взять на себя роль духовника. Хватит об этом. — Он потянулся за бутылкой, но Стаффорд протянул руку вперёд.
— Пожалуйста, Айси, — в его голосе отчётливо читалась боль, — послушайте. Я не могу принять Нобелевскую премию.
Рот Кантора открылся, но не издал ни звука. Стаффорд бросился дальше: «Я её не заслуживаю. Вы знаете это так же хорошо, как и я. Теория была Вашей идеей, Вы придумали эксперимент, Вы сделали его сами…
— Джерри! — тон Кантора был повелительным, — Нобелевскую премию присудили за то, что мы опубликовали в Nature. Мы, Джерри: Кантор и Стаффорд. Давайте не будем сомневаться в шведах.
— Но, Айси! Вот о чём мне нужно с Вами поговорить. Первый эксперимент — тот, который мы вместе опубликовали.
— И именно об этом я и слышать не хочу, — воскликнул Кантор, — не здесь, — он посмотрел на Селестину, а затем на Стаффорда, — никогда. Я знаю всё об этом эксперименте, и с меня достаточно.
Стаффорд в отчаянии огляделся. — Ладно, забудь об эксперименте. Но Нобелевская премия: Вы работали ради неё годами, Вы этого ждали…
— Ну и?
— Ладно, мы в лаборатории этого ожидали, Краусс этого ожидал — он сам мне об этом сказал. Этим нельзя делиться с кем-то, кто…
— Кто что, Джерри? Чей эксперимент не удалось повторить с первого раза? Все в порядке, Джерри. У многих людей возникают подобные проблемы, особенно с таким… трудным экспериментом, как Ваш. — Тон Кантора резко сменился с сарказма на что-то другое — наполовину мольбу, наполовину упрёк.
— Почему Джерри просто не заткнётся? — Селестина задумалась. — Разве он не слышит, что говорит Кантор?
— Забудьте об этом проклятом эксперименте! Я просто не могу принять Премию. Я откажусь и попрошу Академию…
— Каролинский, Джерри, — мягко заметил Кантор.
— Извините?
— Нобелевскую премию по медицине вручает Каролинский институт, а не Академия. Те отвечают за химию и физику.
— Ну кто угодно! Я скажу им, что они допустили ошибку и что Премия должна быть полностью присуждена Вам.
— Джерри, успокойся. — Голос Кантора был твёрдо отеческим. — Эта лодка уплыла. Этот факт уже невозможно изменить. От Нобелевской премии нельзя отказаться.
— Нельзя? — Стаффорд и Селестина оба вскрикнули.
— Нет, Джерри. Это невозможно. — Кантор улыбнулся Селестине. — Позвольте мне рассказать вам, откуда я знаю. Это может быть даже полезно для Вас, мисс Прайс, поскольку Вы такой многообещающий химик. — Он снова повернулся к Стаффорду. — Конечно, Вы были правы, что я надеялся на Нобелевскую премию. Какой учёный не надеется? На своём веку я встречал немало лауреатов Нобелевки. Я довольно много читал о ней. Не раз несколько Нобелевских комитетов даже предлагали мне выдвинуть кандидатов. Кстати, Джерри, — Кантор подмигнул своему угрюмому ученику, — теперь мы можем выдвигать кандидатов каждый год — одно из дополнительных преимуществ лауреата. И не думайте, что это незначительная честь. Вы увидите, как вдруг самые разные люди станут к Вам очень любезны. Краусс, например… Но позвольте мне объяснить, почему Вы не можете отказаться от Нобелевской премии. Конечно, Вы можете отдать кому-нибудь свою половину денег — Бантинг отдал Бесту половину своей. Кстати, эту историю Вы, возможно, захотите когда-нибудь прочесть. Не только потому, что Маклеод, глава отдела, которого ненавидел Бантинг, в свою очередь отдал часть своих денег другому сотруднику, Джеймсу Коллипу, что ещё больше усложняло вопрос кредитования, но также и из-за трудностей с воспроизведением некоторых ранних экспериментальных работ с результатами по инсулину. Видите, Джерри? Даже у Бантинга и Беста были проблемы с собственными экспериментами. А Маклауд вообще никогда не работал в их лаборатории! — он многозначительно взглянул на Стаффорда, — тем не менее, если Вы посмотрите на официальный список Нобелевских премий, Вы не найдёте имён Беста или Коллипа. Они разделили деньги, но не Премию. Видите ли, на самом деле Премия не принадлежит Вам, чтобы принять или отвергнуть её. Вообще, я не знаю ни одного учёного, который когда-либо отказывался от Нобелевской премии. Да, там были эти трое немцев — Кун, Домагк и Бутенандт, — но они не приняли свою просто потому, что Гитлер им запретил. После войны они сразу забрали свои медали. Но не деньги! Вы должны получить их в течение одного года, иначе Вы потеряете право их забрать. Подумайте об этом, Джерри. Я не знаю, нашли ли Вас репортёры, но если нет, то Вы скоро об этом узнаете. Ваша доля превышает 150 000 долларов. Лучше спросите свою невесту, как она относится к Вашему отказу.
— Значит, никто никогда не отказывался от премии чисто из принципа?» — спросила Селестина.
— На самом деле один человек это сделал: Жан-Поль Сартр, писатель. Он сделал это по философским соображениям и так и не принял ни медали, ни денег. Но вот что я хочу сказать: если вы посмотрите на список Нобелевских премий за 1964 год, вы найдёте в нем имя Сартра, рядом с именем Конрада Блоха по медицине, Дороти Ходжкина по химии и всеми остальными за этот год.
— Тогда что мне делать? — вопрос Стаффорда прозвучал настолько беспомощно, что вмешалась Селестина.
— Профессор Кантор, — сказала она, — Вы слышали, что чувствует Джерри. Как Вы думаете, что ему следует делать?
Кантор медленно погладил подбородок, глядя на Стаффорда. — «Интересно, о чем он на самом деле думает? — подумала Селестина.
— Единственное, что Вы можете сделать, — медленно сказал он, — это замолчать. Я бы не позволил Вам отказаться — как ради себя, так и ради Вас. Мне не интересно поднимать эти вопросы, Джерри, после того, как я так много работал, чтобы положить им конец. Так что и Вы могли бы принять премию с благодарностью и, — он сделал паузу, — со смирением, если хотите.
— Но как я могу это сделать? Что я скажу в Стокгольме? Я должен там читать лекцию — о чём я буду говорить? Мой эксперимент?
— Ах, — сказал Кантор и улыбнулся открытой, простой улыбкой удовлетворения, которая не ускользнула от Селестины, — я знал, что Вы придёте в себя. Сейчас мы говорим о реальной проблеме, а не о гипотетической. Честно говоря, я думал об этом сегодня утром, сразу после звонка Курта Краусса. Кстати, он вам звонил? —Стаффорд кивнул. — И? — на лице Кантора снова появилось беспокойство, — что вы сказали?
— Ничего особенного. Я просто поблагодарил его и сказал, что лечу обратно сюда.
— Хорошо. — Кантор произнёс это слово с облегчением. — Теперь о моем предложении. Мы разделим Нобелевскую премию за совместное открытие. Не так, как Бантинг и Маклеод, как враги в одном отделе; и ни как Гиймен и Шалли, которые начали свои исследования гормонов гипоталамуса вместе в одной лаборатории, но затем закончили их, как непримиримые конкуренты в разных учреждениях. Мы будем говорить, как сотрудники одной лаборатории, которые публиковались вместе. Независимо от того, что Вы сказали прямо здесь — и я надеюсь, что это останется в этих четырёх стенах, — Кантор многозначительно посмотрел на двух своих юных слушателей, — у нас нет публичной проблемы насчёт того, кто и что заслуживает.
— Все знают, что это была ваша идея, — заявил Стаффорд.
— Как бы то ни было, — ответил Кантор, — мы можем разделить наше выступление в любом формате, в каком пожелаем.
— Именно это меня беспокоит, — пробормотал Стаффорд, — Вы расскажете о теории, которая является поистине блестящей концепцией, а я последую за ней с описанием эксперимента, который до сих пор больше нигде не повторялся. Лучшее, что я могу сказать, это то, что отсутствие подтверждения не обязательно является подтверждением неудачи.
— Неправильно! — торжествовал Кантор, — Вы будете выступать с первым докладом и обсуждать нашу теорию, которую мы вместе опубликовали, а я последую за Вами и обсужу свой второй эксперимент, который я ещё даже не представил в Nature. Видите? Это решение. Всё просто и понятно, и, кроме того, я сообщу кое-что новое и неопубликованное. А теперь: пора открыть шампанское и выпить. Skoal, Джерри! Вам надо научиться произносить тосты по-шведски, — и с этими словами он вытолкнул пробку.
 
 — Наконец-то! Это действительно твой голос, Леонардо? Ты знаешь, что весь день ты был недоступен? — Пола не дала ему возможности ответить, — разве это не чудесно? Ты, должно быть, в восторге. Каково это — стать бессмертным?
Кантор был доволен: — Бессмертным? О, да ладно, Пола. Я не сильно отличаюсь от человека, которого ты видела в последний раз.
— Посмотрим! Мне не терпится отпраздновать это с тобой. Сол уже дозвонился до тебя? Я уже не надеялась, что он сможет, но у него была потрясающая идея. Он пообещал найти другого альтиста, и мы исполним один из квинтетов Моцарта. Он предложил Кохель 516, что чертовски порядочно с его стороны. И знаешь что? В менуэте там альт ведёт обе скрипки. Я уже посмотрела партитуру — она тебе понравится, особенно адажио. И когда я увижу тебя в следующий раз?
Кантор растянулся на кровати, довольный и уставший, с телефоном, прижатым к шее. День был суматошным; его лицо почти болело от улыбки. Но он чувствовал себя спокойно, особенно после встречи со Стаффордом. Он был в приподнятом настроении, готовый повторить всё ещё раз с благодарной аудиторией.
— Бог знает, когда я приеду в Чикаго. Я только начал думать о том, что мне придётся делать в течение следующих восьми недель. Именно тогда я должен быть в Стокгольме.
— Тогда у тебя много времени. Что тебе ещё нужно сделать, кроме как проверить, подходит ли тебе твой смокинг? У тебя же есть смокинг?
— Смокинг? Да, у меня есть один, но он не подойдёт. Мне нужны хвосты! Помни, премию вручает король.
— А цилиндр? — Пола развеселилась, — а ты будешь практиковаться в поясном поклоне?
— Мне придётся попрактиковаться в танцах. После официального Нобелевского ужина будут большие танцы.
— Откуда ты все это знаешь? — тон Полы отражал её удивление, — только не говори мне, что шведы рассказали тебе сегодня утром о хвостах и танцах».
— Нет, — усмехнулся он, — я слышал об этом как минимум от трех разных нобелевских лауреатов, которые звонили, чтобы поздравить меня. Один даже сказал мне, где меня поселят — в угловом номере "Гранд-отеля". Из него открывается вид на воду, залив Строммен и старый Королевский дворец на другой стороне моста. Он привёз с собой на награждение не только жену и детей, но даже тёщу. По крайней мере, они со мной сэкономят немного денег — ни жены, ни детей, ни родственников мужа.
— Должно быть, здорово, — задумчиво сказала Пола, — я была в Скандинавии только один раз и ни разу в Швеции. Но расскажи мне об оставшейся части дня».
— Ну, ты можешь себе представить, сколько людей пришло в лабораторию. Даже президент университета. Я не помню, чтобы вообще видел его раньше в здании Наук о жизни. И угадай, кто ещё там был?
— Понятия не имею.
— Твой родственник.
— Родственник? Моя племянница Селли? Как она там оказалась?
— Она пришла ко мне домой с Джерри Стаффордом.
— Стаффорд? Я почти забыла. Как ты относишься к тому, чтобы разделить Нобелевскую премию со своим учеником?
— Большинство призов являются общими, — Кантор постарался говорить бесстрастно, — муж и жена; отец и сын; профессор и студент; заклятые конкуренты — есть любые комбинации. Думаю, что профессор и студент, а также отец и сын — самые милые.
— Отец и сын? И много таких?
Кантор, довольный что может продолжить эту тему, перешёл в режим лектора: «Несколько сыновей пошли по стопам своих отцов и получили Нобелевскую премию, и даже была одна дочь: Ирен Жолио-Кюри. Но по крайней мере одна пара - отец и сын - выиграли Нобелевку вместе — Брэггсы в 1915 году. Фактически, сын, Уильям Л. Брэгг, был самым молодым нобелевским лауреатом в истории; всего двадцать пять лет. Он опередил Стаффорда почти на три года. — Последнее предложение просто вырвалось. Кантор мог бы прикусить язык, но было уже слишком поздно. Пола не давала этой теме покоя.
 — А как вообще там оказался Стаффорд? Я думала, он бросил тебя ради Гарварда и этого человека…
— Краусса. Да, он все ещё с Куртом Крауссом, но, когда он сегодня утром услышал о Премии, он прилетел прямо сюда.
— Чтобы отпраздновать с тобой?
— Не совсем, — осторожно ответил Кантор.
— Почему?
— Я мог бы рассказать ей, — подумал Кантор, — она единственная, кто знает предысторию, — на самом деле он пришёл сообщить мне, что решил отказаться от премии.
— Что? — Кантору было приятно услышать удивлённое восклицание Полы.
— Он чувствовал, что не заслужил её за один только эксперимент. Собственно, он все время твердил, что хочет в чем-то признаться, но я его остановил. Я мог догадаться, что он хотел сказать. Но я определённо не был готов это услышать.
— Ты имеешь в виду, что все ещё не хочешь услышать правды? Даже после получения Нобелевской премии?
— Тем более после получения Премии». — Что-то в его тоне предостерегло Полу.
— Поэтому он хотел отказаться от премии. Как ты его отговорил?
— Я сказал, что это просто невозможно. Некоторые люди пытались в прошлом…
— Разве Пастернак не отказался от Нобелевской премии по литературе?
— Ну да… — он запнулся. Кантор был застигнут врасплох. Он забыл о Пастернаке. — Разве это не было по политическим причинам? Впрочем, это не имеет значения: я уверен, что Пастернак входит в список лауреатов Нобелевской премии по литературе. Так или иначе, я убедил Джерри, что он не сможет этого сделать. Я думаю, он понял, что выхода из этой ситуации нет. Не без причинения большого ущерба.
— Ущерба кому?
— Ну, себе, конечно. Хотя и мне тоже, но я не об этом. Но не это его беспокоило. Не совсем. Знаешь, о чём он беспокоился? Премийная лекция. Он боялся, что ему придётся встать и описать эксперимент, который никто не воспроизвёл. В конце концов я решил проблему довольно просто». — Кантор начал описывать Пауле, как он распределил порядок и тему их лекций.
— И он согласился?
— Почему бы и нет? Что не так с моим предложением? Я позволяю ему высказаться первым и рассказать о том, что, откровенно говоря, является более важной частью: теории. Почему он должен отказываться от такой возможности?
— Почему? – тихо спросила Пола, — разве он не понял, почему ты сделал это предложение, Айси?
Если Кантор и заметил внезапное переключение на "Айси", он не подал виду.
— Я уверен, что он понял. Или, по крайней мере, я надеюсь, что он понял. Пола, есть вещи, которые не нужно говорить, чтобы их поняли.
 

17

 
— Я полагаю, что у материнства должны быть некоторые преимущества. Например, настоящий тет-а-тет между матерью и взрослой дочерью. — Пола Карри растянулась на диване в своей гостиной, шевеля босыми пальцами ног.
— Если только она не грималкина, — ответила Селестина.
— Или ей придётся выпрашивать у дочери комплименты. Что такое грималкины? — её улыбка была улыбкой чистого восторга.
— Поскольку ты не моя мать, а всего лишь моя любимая тётя, я скажу тебе поискать самой. Именно такой ответ я получила от своей соседки по комнате, когда задала ей тот же вопрос. Но ты права, приятно быть вот так вместе. Я разговариваю с мамой по телефону каждую неделю, но это не то же самое. Мне бы хотелось, чтобы она была здесь лично, чтобы можно было нам втроём поболтать по-настоящему. Ты пригласила меня по какой-то конкретной причине или потому, что скучала по мне?
— И то, и другое, Селли. И то, и другое. Во-первых, я должна в чем-то признаться.
— О, это я люблю, — сказала Селестина, приближаясь к тёте, — признания!
— Я хотела сказать тебе, что знаю профессора Кантора, человека, который вместе с твоим другом Джерри получил Нобелевскую премию.
— И это, все? Я надеялся на что-то более сочное. Кроме того, я уже знаю. Ты встречалась с ним. — Пола села. — Кто сказал тебе?
— Никто. Я видел тебя с ним. Это было несколько месяцев назад, на выступлении квартета "Кронос".
— Вот чёрт, — воскликнула Пола, — это ж надо. Ты действительно полна сюрпризов. Почему ты не подошла поздороваться?
— Я не была уверена, что тебе это будет удобно.
— Почему же не удобно? Мы встретились, играя камерную музыку. Он довольно хороший альтист.
— Кантор — альтист? — пришло время Селестине удивиться, — Держу пари, что Джерри этого не знает. Пола, что ещё ты знаешь?
— О, ничего особенного. Кроме того, что вы помолвлены, — щеки Селестины залил румянец, — боже мой, Селли, — воскликнула тётушка, — какой совершенный викторианский стиль! Моя невозмутимая племянница зарумянилась. — Она наклонилась, чтобы обнять её. — Вы собираетесь пригласить меня на свадьбу? Или вы собираетесь сбежать? А моя сестра знает?
Селестина начала оправляться от смущения. — Откуда ты услышала эту историю? —  потребовала она разъяснений.
— О да, это история! Айси сказал мне, что вы поженитесь, как только найдёте работу. Он даже сказал мне, что ты поедешь в Гарвард. Я правильно его поняла?
— О господи! — она снова покраснела, на этот раз от раздражения, — я не помолвлена и нет, я ничего не говорила маме, хотя она знает о нас с Джерри. И я ещё не решила куда поеду работать. Хотя я получила предложение из Гарварда, — добавила она более спокойным голосом.
— То есть, Айси неправильно тебя понял?
— О, он не виноват. Я могу понять, как он все это интерпретировал. Джерри от смущения представил меня как свою невесту — не думаю, что он смог бы произнести слово "любовница" перед третьим лицом.
— Так ты думаешь, Джерри не имел это в виду?
— Нет, я так не говорю. Просто мы это ещё не обсуждали. Сейчас он весь с головой в Нобелевке. Ты можешь себе представить получение Нобелевской премии через два года после окончания аспирантуры? Интересно, как это на него повлияет. — Девушки обменялись долгими взглядами.
— Да, интересно, — наконец сказала Пола, — на него и на профессора. — Она задумчиво потрогала обивку, прежде чем снова поднять взгляд. — Айси рассказал мне кое-что о вашем разговоре у него дома. Должно быть, Джерри пришлось нелегко.
— Кантор рассказал тебе об этом? — Селестина с недоумением посмотрела на тётю, — насколько хорошо вы знаете друг друга?
— Очень хорошо, — сказала Пола, и на её щеках появился слабый румянец. Селестина внимательно наблюдала за своей тётей. — Ага, — сказала она.
— Ага, ничего, — вмешалась Пола, — мы оказались хорошими друзьями.
— Конечно, конечно, — сказала Селестина с ухмылкой, — Джерри тоже меня так называет.
— Селли, хватит об этом, — Тон Полы стал деловым, — есть ещё кое-что, о чем я хотела поговорить. Ты хотела бы поехать в Стокгольм на церемонию вручения Нобелевской премии? Со мной, — добавила она после небольшой паузы, — в качестве моего гостя.
— Пола! — воскликнула Селестина, — ты шутишь. Разве мне можно? Почему я?
— Почему нет? Потому что я приглашаю тебя. Потому что ты друг Джерри, или любовница, или, может быть, даже невеста, и, — она колебалась, — потому что мне нужна компания.
— Как это было? — Стаффорд стоял на кухне своей маленькой квартирки недалеко от Гарвард-сквер и вытирал руки о фартук, который всегда носил, когда готовил. Это была его домашняя версия лабораторного халата. — Как вы поговорили? Ты уже решила?
— Джерри, я голодная. Я весь день вообще ничего не ела.
Селестина бросила сумку перед холодильником и тут же начала рыться в его содержимом. Между глотками холодной курицы она сказала: «Во время обеда я читала доклад об аллатостатине. Пока преподаватели и студенты ели, я разговаривала. — Она осушила несколько дюймов из пакета молока. — После этого было так много вопросов, особенно о вирусной стороне нашей работы, что я опоздала на собеседование с деканом. Всё что я успела — это только выпить кофе. Что на обед?
— Если у тебя ещё осталось место, это сюрприз, и он ещё не совсем готов. Я понимаю, почему домохозяйки жалуются на своих мужей: они приходят домой в любое время и ожидают найти еду на столе. Итак, пока твои ферменты воздействуют на курицу, расскажите мне, как ты расправилась с химфаком? Они все тебя валили?
 — Включая двух деканов. — Она ухмыльнулась. — Гарвард, наконец, рассматривает возможность утверждения, но не слишком серьёзно. У них до сих пор нет ни одной женщины на постоянной должности на химфаке.
Стаффорд открыл духовку, выпустив поток восхитительных запахов. Мгновение спустя он достал кипящую запеканку и поставил её на кухонный стол, который также выполнял функцию письменного стола, поскольку в комнате ещё должны были разместиться диван-кровать, его единственное мягкое кресло и комод. Он очистил стол от всех бумаг и накрыл к обеду. По этому случаю он даже купил настоящие салфетки.
— Ах, — с благодарностью сказала Селли, — я прощаю тебя, домашний повар, за то, что, когда я открыла дверь, на столе не было еды.
— А как насчёт домашней невесты? — вмешался Стаффорд.
— Домашний повар подойдёт», — быстро ответила она.
— Но разве повару разрешено заниматься сексом с домашними гостями? — он покраснел, но не отвёл взгляда.
— Доктор Стаффорд! Какой язык! Лауреат Нобелевской премии, да ещё баптист, использует слова из четырёх букв? Ц-ц-ц, — ухмыльнулась Селли, — что жизнь в одиночестве в последние пять месяцев сделала с тобой? Но ответ — да.
— Прямо сейчас? — спросил он, взяв её за руки.
— Нет! — оттолкнула она его, — только на полный желудок.
На столе была разостлана новая скатерть и стояли свечи. Он удивил Селестину этнической едой – полностью греческой – кухней, которую она никогда раньше не пробовала. Он признался, что фаршированные виноградные листья, с которых начинали трапезу, и завершающая пахлава, капающая мёдом, были куплены в магазине, но греческий салат и особенно мусака были чистым стаффордом: «Бостон — отличное место для греческой кухни, — с гордостью отметил он, — просто попробуй эти черные оливки и фету. Тебе здесь понравится, Селли. В Бостоне и его окрестностях жить не так уж и плохо.
Селли с любопытством посмотрела на него: — Ты приготовил замечательный ужин, Джерри. Но кто научил тебя греческой кухне? И говоришь ты, как Торговая палата.
— А ты не собираешься принять их предложение? — он спросил.
— Итак, это всё, Джерри. — Она наклонилась и поцеловала его. — Я могу сказать это тебе тоже. Я твёрдо решила отказать им, но хочу ещё раз обсудить это с Джин. — Она засмеялась, глядя на его недоумённое выражение лица. — Ты здесь всего несколько месяцев, но уже похож на всех гарвардцев. Они думают, что это лучшее место на земле, стоит им только свистнуть, и все просто слетятся.
— Но, Селли, это Гарвард. Лучший в стране.
— Для кого? Тсс… — Она протянула руку и заглушила восклицание, слетевшее с его губ. — Давай я тебе расскажу тебе, почему я так решила. Сегодня у меня был целый день: я видела почти всех их суперзвезд органической химии, одну за другой: Киши, Шрайбера, Кори, Эванса, Уайтсайдса. Меня предупреждали о Джордже Уайтсайде, но он был особенно мил. Он много занимается ферментами и был рад видеть химика-органика, интересующегося биологическими проблемами. Но для меня было очевидно, что, хотя они были в восторге от моей работы и её возможного практического применения, они никогда не рассматривали бы меня на данном этапе — ещё не Ph.D. и без постдокторского опыта — если бы я не была женщиной.
— Но, Селли, — перебил Стаффорд, проявляя нетерпение, — и что? Ты знаешь, что ты хороша, очень хороша. Почему бы не воспользоваться ситуацией? Кроме того, не думаю, что где-то ещё будет иначе.
— Я это понимаю. Я не дура. Я лучше получу работу, потому что я женщина, чем мне откажут, потому что я не мужчина.
— Ну так что же тогда?
— Что-то, что не имеет ничего общего с тем, чтобы быть женщиной. Все они ясно дали понять, что начало работы в качестве доцента означало бы, что у меня действительно нет шансов получить постоянную должность на их кафедре. Если только я не получу Нобелевскую премию. — Она снова быстро прижала руку к его рту. — Джерри, один из них действительно сказал именно это. Он даже использовал тебя в качестве примера. На самом деле они гордятся тем, что внутри невозможно продвинуться. Подразумевалось, что вы должны быть довольны уже тем, что начали учиться в Гарварде. Когда вы будете готовы к постоянной работе, вам просто придётся поискать другое место.
— Ну и что в этом плохого? — спросил Стаффорд.
— Что в этом плохого? — возразила Селестина, — ни один другой химический факультет не скажет тебе заранее, что в долгосрочной перспективе ты никогда не будешь для них достаточно хорош. Я думаю, твоя Нобелевская премия вскружила тебе голову. Здесь, в Гарварде, были чертовски хорошие люди, с которыми обращались таким вот образом. Гилберт Сторк, например. Один из величайших химиков-органиков в мире, не хуже любого из нынешних гарвардцев. Ему пришлось поехать в Колумбийский, чтобы получить должность. Или Уилкинсон. Он получил Нобелевскую премию за работу, которую начал в качестве доцента в Гарварде. Конечно, он получил премию только после того, как его выгнали и он вернулся в Англию» — Последовала долгая пауза, прежде чем она продолжила более спокойным голосом. — Всему этому я научилась у Джин. Она предупредила меня о ситуации здесь. Знаешь, что она мне сказала?
Стаффорд покачал головой.
— Она сказала: "Если Вы начнёте сверху, Вам будет некуда идти, кроме как вниз". Она привела мне несколько примеров того, как выполнение важной работы в университете с более низким рейтингом может привлечь к тебе больше внимания. Как другие учреждения будут тебя добиваться, потому что публикация исключительной статьи с неожиданной аффилиацией производит больший эффект. Университет Уэйна, например, едва ли можно назвать одним из ведущих университетов: именно здесь начал свою академическую карьеру ещё один из ваших нобелевских лауреатов, Х. К. Браун. Или тот другой, как его зовут, из Стэнфорда? — Она наморщила лоб. — Даже ты, наверное, слышал о нём, он реально много публикуется. Ну неважно, он тоже начинал с Уэйна. По мнению Джин, наиболее важными факторами являются хорошая материальная и коллегиальная среда, не слишком много преподавания, справедливое распределение аспирантов…
— Справедливое? — спросил Стаффорд, — ты имеешь в виду хорошее?
— Я имею в виду справедливое. Что один или два ведущих преподавателя не захватывают всех поступающих аспирантов. У меня есть максимум шесть лет, чтобы добиться чего-то, иначе я не получу постоянную должность. Я не смогу сделать это в одиночку.
— Так что ты будешь делать?
— Я уже была в Висконсине. Это хорошая школа, большой факультет, и я буду работать в штатном режиме: если я буду хорошо учиться, меня повысят, а не отправят собирать вещи, как в Гарварде. Ещё одна их хорошая вещь — у них первоклассная сельскохозяйственная школа. Если я собираюсь продолжать свою работу с насекомыми, то хороший отдел энтомологии поблизости будет большим плюсом.
— Значит, Мэдисон?
— Я пока не уверена.  Возможно, в Корнелле что-то есть. Это было бы неплохое место для меня — у них есть Эйснер, Майнвальд и Рулофс: они лучшие в области насекомых.  Или Калифорнийский технологический.  Джин сказала мне, что они значительно расширяют свой химический факультет, учитывая все деньги, которые они только что получили от Бекмана.
— А ты определённо всё продумала, - заметил Стаффорд, — не так уж много аспирантов твоего возраста...
— Смотрите, кто говорит: доктор Джереми П. Стаффорд, который получил свою Нобелевскую премию только в преклонном возрасте двадцати восьми лет! — она наклонилась через маленький стол и ущипнула его за щеку. — Пойдём, мой желудок теперь полон.
 
     По мнению Кантора, самым важным аспектом церемонии вручения Нобелевской премии были научные лекции, которые он и Стаффорд читали вместе. Газетные и журнальные статьи, репортажи по телевидению и радио, даже сама церемония награждения - все это было эфемерно и в любом случае находилось вне его непосредственного контроля.  Но лекция, она делалась под запись: его текст появится в ежегодном сборнике "Нобелевская премия", издаваемом Нобелевским фондом.  Он не хотел ничего оставлять на волю случая — тем более что Стаффорд собирался выступать первым.  Поэтому он решил подготовить с ещё большей тщательностью, чем обычно, рукопись лекции Стаффорда в дополнение к своей собственной.  И беспокоился он не только о тексте: была ещё и презентация. За неделю до Дня Благодарения Кантор позвонил Стаффорду в Бостон.
— Джерри, я тут думал о том, как организовать наш перелёт в Швецию.  Прежде всего, я думаю, мы должны приехать вместе. С самого начала будет много освещения в прессе, и первые интервью очень важны.  Чтобы упростить Вам задачу, — продолжил он, не услышав ответа от Стаффорда, — я лечу через Нью-Йорк, чтобы мы могли встретиться в аэропорту Кеннеди.  Оттуда мы оба возьмём SAS в Стокгольм.  У них перелёт с одной пересадкой в Копенгагене.  Мы должны прибыть в пятницу, потому что церемония состоится в воскресенье. Это даст нам время скорректировать наши физиологические часы. Итак, кто Вас сопровождает?
— Что вы имеете в виду? — спросил Стаффорд.
— Шведы, должно быть, спросили вас, сколько номеров им следует забронировать в Гранд-отеле. Они написали мне. Как насчёт Ваших родителей?
— К сожалению, они не смогут этого сделать.
— А что насчёт Вашей невесты?
— Я спросил её, но она сказала, что находится в середине своего последнего эксперимента по написанию диссертации и тоже не сможет.
— Но Вы не должны принимать "нет" за ответ! - Кантор казался удивлённым, — эксперимент всегда можно отложить.
— Ха, — глухо отозвался Стаффорд. Кантор проигнорировал это. — Она знает, что теряет? Вряд ли её скоро пригласят на ещё одну церемонию вручения Нобелевской премии.
— Я сказал ей об этом, — ответил Стаффорд, — но она сказала, что ей просто придётся подождать, пока она сама выиграет премию.
Кантор вздохнул: — Получается, мы оба останемся одни. Ничего страшного, у Вас там будет много компаний. Кстати, Вы знаете, что наши лекции запланированы на следующий понедельник в Каролинской…
— Да, — прервал его Стаффорд, — я не думал почти ни о чем другом. Работал над ней последние пару недель.
— У Вас уже готова? — Кантор был огорчён, — вообще-то я подготовил для Вас черновик.
— Для меня? — тон Стаффорда был раздражённым, — зачем?
— Что Вы имеете в виду, зачем? - Кантор начал запинаться, — я думал…
— Айси, мне, конечно, следует написать свою собственную Нобелевскую лекцию, — прервал он, — вы согласны? — Его голос стал явно ледяным. Кантор был в тупике.
— Ну, я могу просто выслать Вам свой черновик, — уступил он, — Вы, может, найдёте его полезным.
 
Сдержано любознательная натура Полы Карри принесла свои плоды. Ей без труда удалось узнать, когда мужчины планируют вылететь и где они остановятся. Разве Кантор с гордостью сам не показал ей «Меморандум о Нобелевской неделе», присланный Нобелевским фондом? Её позабавил точный, даже педантичный стиль раздела, озаглавленного «Проживание в гостинице»:
 
Бронирование номеров в Гранд Отеле осуществляется Нобелевским Фондом. Фонд оплачивает стоимость проживания и завтрака Лауреату, его супруге и несовершеннолетним детям (до 21 года). В качестве платных гостей приветствуются взрослые члены семьи или профессиональные ассистенты, сопровождающие Лауреата. В принципе, количество гостей не может превышать 6. Номера в гостиницах будут забронированы Фондом при своевременном обращении. Пожалуйста, укажите свои пожелания в анкете.
 
Забронировать номер в Гранд-отеле на неделю Нобелевской премии оказалось невозможным ни для турагента, ни для Полы. Она позвонила консьержу в Стокгольме и сказала, что они близкие друзья двух нобелевских лауреатов, которые в противном случае останутся без сопровождения. — Для нас двоих вполне подойдёт один двухместный номер, — заметила она, — но сохраните это в полной конфиденциальности, пожалуйста. Это сюрприз. — Она купила им обоим билеты по выгодной цене на «Icelandair» через Рейкьявик. — Мужчины будут во фраках, а нам понадобятся вечерние платья. Вот на что мы потратим деньги. Не забудь, что тебе нужен паспорт, — напомнила она Селестине, — и возьми свою шубу.
— Свою шубу? — воскликнула её племянница, — ты должно быть шутишь. Ты думаешь, это то, что носят сейчас аспиранты?
— Тогда я дам тебе свою, у меня есть здесь, в Чикаго. Моя племянница не пойдёт на Нобелевский бал в вечернем платье и парке.
 

18
 

     Кантор знал от своих друзей-нобелевцев, что все, связанное с церемониями Премии, начиная со встречи в аэропорту Арланда, будет поистине distingu;. Он планировал приехать стильно и соответственно забронировал билеты на самолёт. Стаффорд, напротив, всегда летал только эконом классом, и эта поездка — его первая поездка в Европу — не стала исключением. В результате в аэропорту Кеннеди они вместе сели в самолёт, но затем их сразу же разлучили. Кантор в первом классе, покинув своё место, которое представляло собой практически шезлонг, мог гулять в трущобах ad libitum, тогда как Стаффорд был ограничен третьим классом. Когда Кантор впервые попытался навестить его, узкие проходы были заблокированы сервировочными тележками. Во второй раз Стаффорд крепко спал, зажатый между двумя крупными блондинами-менеджерами. Кантору очень хотелось обсудить с ним некоторые из оставшихся вопросов, относительно пресс-конференции, на которую они попадут сразу по прибытии; но он пришёл к выводу, что таки придётся дождаться пересадки в Копенгагене. Однако, и это не сработало.
    Вскоре после вылета из Нью-Йорка пилот объявил, что на этот раз, в отличие от обычной пересадки в Копенгагене, они остановятся только для дозаправки и на том же самолёте продолжат путь в Стокгольм. Кантор недооценил снотворное действие ужина из шести блюд, двух вин и бокала портвейна. Когда самолёт приземлился в Копенгагене, он уже спал беспробудным сном с маской на глазах, в то время как Стаффорд, как раз проснувшись, бродил среди стоек беспошлинной торговли аэропорта Каструп.
       Стаффорд пропустил первый сигнал о вылете своего рейса. Услышав второй, он направился обратно к своим воротам. Внезапно он остановился как вкопанный, улыбнулся про себя и обернулся. Когда объявили об окончательном вылете его рейса, он даже не доел свою вкусную выпечку и кофе с настоящими сливками в кофейне — его первый скандинавский завтрак. Он медленно подошёл к одной из стоек пересадки, нисколько не обращая внимания на то, что говорящему по-турецки пассажиру потребовалось почти десять минут, чтобы завершить простую транзакцию. Наконец молодая женщина за стойкой повернулась к нему.
— Да? — огрызнулась она, турок исчерпал дневной запас её терпения. Услышав, что он опоздал на самолёт до Стокгольма, она подняла глаза к потолку и громко вздохнула. — Я посмотрю, есть ли места на следующий рейс. Но я в этом сомневаюсь, — предупредила она, — утренние рейсы в Стокгольм в будние дни часто переполнены. Возможно, Вам придётся перейти в режим ожидания. Почему Вы не остались в самолёте?
Стаффорд пожал плечами с довольным выражением лица: — Я не против подождать. Просто посмотрите, что есть из подходящих для меня рейсов. Имя Стаффорд. Начальная буква "Дж."
Агентша потянулась за билетом Стаффорда и пообщалась со своим компьютером. Внезапно выражение её лица изменилось. Она взяла трубку и быстро заговорила по-датски, все время с любопытством глядя на него. Закончив, она поднялась со стула: — Пожалуйста, извините меня, сэр, — сказала молодая женщина, — я не знала, кто Вы. Позвольте мне проводить Вас в VIP-зал. — Она нервно смеялась, пока они шли по длинному коридору. — Вы первый лауреат Нобелевской премии, которого я когда-либо встречала. И такой молодой! — ворковала она.
 
  Как только знак «Пристегните ремни» погас, Кантор вернулся к поискам Стаффорда. Его место было пусто. Кантор сел и стал ждать; Единственное место, где мог находиться Стаффорд, был один из туалетов. Когда прошло десять минут, Кантор направился к ряду туалетных дверей. Ещё через десять минут он увидел, как каждая из них открылась и извергла своего пассажира, и каждый раз это был не Стаффорда.
— Мисс, — обратился он к проходящей мимо стюардессе, — я ищу пассажира, который сидел вон на том месте. У вас есть идеи, где он может быть?
— Там его нет, — ответила она.
— Я знаю это, — рявкнул он и, спохватившись, спокойным тоном добавил, — именно поэтому я и спрашиваю.
Стюардессы SAS обучены быть вежливыми, и собеседница Кантора не стала исключением: — Мне очень жаль, сэр. Я имела в виду, что сиденье было пустым, когда мы взлетели.
— Но это невозможно, — пробормотал он, — пассажир сидел там всю дорогу из Нью-Йорка. Молодой человек, чисто выбритый, каштановые волосы: вы, должно быть, его видели.
— Мне очень жаль, сэр, — терпеливо сказала она, — я присоединилась к команде только в Копенгагене.
— Но он должен быть здесь, — настаивал он, повышая голос в отчаянии, — где он может быть?
— Возможно, он в Копенгагене, — предположила стюардесса.
— А не могли бы вы позвать старшего стюарта?
Старший стюарт, знавший о высоком статусе Кантора, ничем ему не помог. — Профессор, пожалуйста, не беспокойтесь. Мы будем в Стокгольме через двадцать минут. Я уверен, что наземная команда располагает информацией о вашем коллеге. — Он уважительно подмигнул Кантору. — SAS ещё ни разу не потеряла лауреата Нобелевской премии». — Кантор угрюмо посмотрел в окно. Это был один из тех коротких скандинавских декабрьских дней, когда солнце едва поднялось над горизонтом и уже клонилось к закату; пейзаж внизу был едва припорошён снегом, впереди лежал Стокгольмский архипелаг. Его мысли прервал весёлый голос: — Не волнуйтесь, профессор. Капитан только что говорил с Копенгагеном. Доктор Стаффорд вылетит следующим рейсом в Стокгольм. Должно быть, он опоздал на этот самолёт.
— Как он мог это сделать? — пробормотал Кантор.
Пассажиры, стоявшие в очереди на выход, с завистью наблюдали, как Кантора попросили выйти из самолёта первым. Когда он прошёл узкий проход, его на мгновение ослепил яркий свет, ударивший прямо в глаза. Его ждал — и частично отвечал за свет — Ларс Шостранд, фотограф Svenska Dagbladet. Шостранд называл себя фотожурналистом, а не paparazzo. Он считал, что функция новостного фотографа заключалась в том, чтобы запечатлеть саму суть, внутреннее содержимое снимаемого. Именно поэтому он был единственным фотографом Svenska Dagbladet, который в таких случаях не использовал Hasselblad. Вместо него он таскал с собой моторизированный «Никон» с зум-объективом 600 мм, специально сконструированную кобуру и использовал для всего этого мощную левую руку, заменявшую штатив. Шостранд взял за привычку сосредотачиваться на носе объекта съёмки: если он мог бы сосчитать волосы, выглядывающие из ноздри, он знал, что уловил каждый нюанс выражения лица жертвы, каждую капельку пота, невидимую через обычный объектив. Его фотографическая базука была нацелена прямо на дверной косяк коридора, через который должны были пройти пассажиры самолёта. Рядом с ним стоял Ульф Лундхольм, репортёр Svenska Dagbladet. — Помни, Ларс, — напомнил Лундхольм своему коллеге, — я хочу его с открытым ртом. Этот человек был слишком высокомерен. Пусть он выглядит глупо.
         Когда на следующий день вышла фотография, рот Кантора был открыт. Он действительно выглядел глупо. В тот момент, когда выстрелила базука Ларса, Кантор внезапно увидел Полу Карри: высокую блондинку, закутанную в мех, в таких же ботинках – и с немного злобным блеском в глазах. На следующих фотографиях, которые Лундхольм отверг, открытый рот Кантора стал всего лишь атрибутом безмерного удовольствия. Кадр, на котором Пола Карри обнимает профессора, также оказался на полу монтажной. Это было бы слишком похоже на сопровождающую фотографию, на которой слегка взлохмаченный Стаффорд целует Селестину.
          Лундхольм похвалил себя за проницательность, с которой удалось сделать этот кадр. Различные информационные агентства и местные конкуренты — Dagens Nyheter, Aftonbladet и Expressen — направили только по одной команде для встречи рейсов Кантора и Стаффорда. Когда официальная группа приветствия, состоящая из представителя Министерства иностранных дел Швеции, американского атташе по культуре, ректора Каролинского института и двух шведских профессоров повела Кантора в специальную зону приёма, предоставленную SAS,  за ним последовали все репортёры за исключением Лундхольма, который задержал своего приятеля-фотографа. Лундхольм подозревал — как оказалось, правильно, — что интервью Кантора будет содержать мало сюрпризов.
Он собрал достаточно информации о Канторе, который был в «Кто есть кто в Америке» и других стандартных справочниках. Он даже попросил их вашингтонского корреспондента выкопать для него несколько газетных вырезок. Но его заинтересовал другой лауреат, молодой Джеремия Стаффорд. Информация, предоставленная Нобелевским фондом о Стаффорде, была настолько отрывочной, что оказалось почти бесполезной: место и дата рождения, история образования и названия четырёх научных статей - все, кроме одной, также носили имя И. Кантора. Лундхольм знал шведскую читательскую аудиторию. Интересная история о втором по возрасту нобелевском лауреате в истории показалась ему гораздо более многообещающей.
      Когда пятьдесят минут спустя прибыл следующий рейс из Копенгагена, помимо Лундхольма и Шостранда, Стаффорда встречали только атташе Министерства иностранных дел Швеции и привлекательная молодая американка. Атташе практиковал американский разговорный язык с женщиной без шляпы, со светло-каштановыми, необычно короткими волосами, которая была одета в черное пуховое пальто, и что-то, напоминающей лыжные ботинки. Она выглядела взволнованной.
      Шостранд в последний раз взглянул на снимок портрета Стаффорда, который сопровождал краткий пресс-релиз Нобелевского фонда. Он поднял базуку и занял стойку. Но в отличие от всё тщательно спланировавшего Кантора, приезд Стаффорда был совершенно неформальным. Он сидел в хвосте переполненного самолёта и одним из последних ступил на трап с курткой в одной руке, дорожной сумкой и небольшой книгой в другой. Внезапно он остановился, настолько внезапно, что пассажир, следовавший сразу за ним, толкнул его и полностью испортил первые две фотографии Сьостранда. Однако третий снимок в конечном итоге украсил первую полосу Svenska Dagbladet. На нем были изображены его дорожная сумка и книга, лежащие на полу и Стаффорд целующий Селестину. Его руки обвили её талию, а её - его шею. Лундхольм наклонился, чтобы поднять книгу. Название его удивило: «Сборник стихов Т. С. Элиота, 1961-1961».
— Селли, дорогая», — услышал Лундхольм восклицание Стаффорда после того, как пара перестала целоваться и хихикать друг над другом. — Я не могу в это поверить! Как ты сюда попала? Как ты меня так обманула — ты и твой важный эксперимент? — Он собирался поцеловать её ещё раз, когда услышал тихое покашливание. Оно исходило от эмиссара Министерства иностранных дел, но Лундхольм превратил его в свою собственную реплику.
— Добро пожаловать в Стокгольм, доктор Стаффорд, — сказал он в своей самой заискивающей манере, — я репортёр Svenska Dagbladet. Пожалуйста, позвольте мне взять это для вас. — Он поднял сумку Стаффорда и томик Элиота. — Могу ли я задать вам всего несколько вопросов, прежде чем этот джентльмен проведёт вас в приёмную?
Он указал на атташе, которому до сих пор не удалось добраться до Стаффорда.
— Конечно, — добродушно ответил Стаффорд, все ещё обнимая Селестину левой рукой за талию, — валяйте.
— Вы впервые в нашем городе?
— Абсолютно! Я впервые вообще в Европе. А ты, Селли? —  он уткнулся носом в своего спутника.
— Моя первая поездка в Скандинавию, — ответила она, — я была в Европе пару раз со своей семьёй.
— Вы готовы ко всем мероприятиям? Готовы встретиться с нашим королём? — Лундхольм неосознанно выпрямился, называя королевское величество.
— Не уверен, что готов, но я с нетерпением жду этого.
— Вы знаете его имя? — спросил репортёр с лисьим выражением в глазах.
— Боюсь, что нет, — признал Стаффорд, — но мне вряд ли это понадобится, не так ли? — спросил он, — разве "Ваше Королевское Величество" не подойдёт для обращения к королю или королеве?
— Джерри, её зовут Сильвия Рената, — прервала его Селестина, желая избавить Стаффорда от дальнейшего смущения.
— И как ты это узнала? - воскликнул Стаффорд.
— Я здесь целый день. И угадай, с кем?
— Лия? — попробовал угадать он.
— Нет, — ответила она, — хотя это было бы весело. Представь себе, что ты получил бахтинский взгляд на Нобелевскую церемонию. Давай вторую попытку.
— Я сдаюсь. С кем?
— Моя тётя Пола Карри.
— Ты шутишь. Почему она?
— А вот подожди, что узнаешь. — Она повела его в сторону от Лундхольма.
— Подожди, я думаю, что этот джентльмен хотел бы сначала задать нам ещё несколько вопросов.
— Совершенно верно, — сказал Лундхольм, — например, кто эта молодая леди?
— Она моя… — начал Стаффорд, но вмешалась Селестина.
— Меня зовут Селестина Прайс. Мы друзья. Из одного университета», — неуклюже добавила она.
— Аха, — сказал Лундхольм, делая записи в своём блокноте. — Как пишется Прайс? Как приз, типа Нобелевской премии (Nobel Prize)?
— Нет, — засмеялась Селестина, — с "с" на конце, как ценность (price).
— Или как бесценное, — добавил Стаффорд, — это действительно то, кто она есть.
— Аха, — сказал Лундхольм во второй раз, быстро записывая.
— А эта книга, что вы уронили, когда сошли, — он передал тонкий томик Стаффорду, — это часть вашей подготовки к празднику?
— Кто знает? —  Стаффорд изобразил робость, но румянец выдал его.
— Что ты читал, Джерри? — потребовала Селестина, потянувшись за книгой. — Т. С. Элиот? Чёрт возьми.
Лундхольм, записав имя автора, счёл эту тему законченной.
— Доктор Стаффорд? — Он снова отвлёк внимание Стаффорда от Селестины. — Считаете ли Вы, что заслуживаете Нобелевской премии вместе с профессором Кантором?
И снова Селестина пришла на помощь: «Не отвечай на это, Джерри! — Она обратилась к репортёру. — Знаете, это некорректный вопрос».
— Меня интересует только мнение доктора Стаффорда.
— Ну, Вы бы не хотели, чтобы Джерри сомневался в Нобелевском комитете, не так ли? Это вряд ли вежливо. — Лундхольм слегка склонил голову.
— Я понимаю, почему вы бесценны, мисс Прайс. Последний вопрос, доктору Стаффорд, можно? Вы уже решили, как потратите свою часть Нобелевской премии? Это довольно большие деньги, особенно для такого молодого учёного, как Вы.
— Я тоже об этом думала, — засмеялась Селестина, — что ты собираешься делать со всем этим баблом?
— Да, я думал об этом, — сухо сказал он ей, — я скажу тебе, прежде чем уеду из Стокгольма. — Он обратился к репортёру: — Несмотря на то, что сказала моя бесценная подруга, я отвечу на ваш предыдущий вопрос, хотя нам уже пора идти, я вижу, что этот господин теряет терпение. — Он улыбнулся эмиссару Министерства иностранных дел, который спокойно слушал их разговор. — Вы спросили, заслуживаю ли я разделить Нобелевскую премию. Конечно, Селестина права, вам следует спросить Нобелевский комитет. Видимо, они считали, что теория онкогенеза заслуживает премии. Первоначальная концепция принадлежала профессору Кантору, но если бы они дали её только ради этого, они бы сильно рискнули. Знаете ли вы, что в 1926 году Йоханнес Фибигер получил Нобелевскую премию за предположение о том, что злокачественные опухоли вызываются паразитами? Разумеется, он оказался неправ, и в течение сорока лет после этого Нобелевская премия не присуждалась ни за одну работу в области рака». — Лундхольм что-то яростно строчил; Селестина в то же время смотрела на Стаффорда с явным удивлением.
— Где ты всё это узнал? — прошептала она.
— Профессор Краусс мне рассказал, — ответил он вполголоса, — кажется, он мало чего не знает о раке и Нобелевской премии». — Стаффорд снова повернулся к Лундхольму. — «Но позвольте мне вернуться к вопросу, который Вы задали. Гипотеза в любой области — это спящая красавица. Ей нужен принц, чтобы разбудить её. Для этой спящей красавицы принц является экспериментальным испытанием. Я провёл этот первый эксперимент и в какой-то степени вернул её к жизни.
— Так вы принц! — Глаза Лундхольма сияли восторгом, — это чудесно: принц и его бесценная подруга приезжают в Стокгольм…
— Подождите минутку, — засмеялся Стаффорд, — мисс Прайс бесценна, но я не говорил, что я принц. Я просто имел в виду, что именно поэтому я был соавтором оригинальной публикации. И, вероятно, именно поэтому…
— Джерри, — прервала его Селестина с явным дискомфортом.
— Я бы не…
— Ага, — вмешался Лундхольм, который точно услышал, что ему нужно, и не собирался упускать это из виду, — и профессор Кантор пришёл к вам, чтобы провести этот экспериментальный тест?
— Да.
— Потому что вы были единственным человеком, способным его провести? В двадцать восемь лет? — он поднял брови.
— Конечно, нет», — Стаффорд отклонил вопрос, покачав головой, — если бы я был единственным, кто мог провести этот эксперимент, он не имел бы никакого практического значения. — Ему понравилась эта фраза, хотя у него было ощущение, что он уже слышал её раньше.
— Эксперимент имеет смысл только в том случае, если его может повторить кто-то другой. Чтобы превратить гипотезу в факт, нужны как минимум два принца. Поэтому по определению я не мог быть единственным, кто способен это осуществить.
— Понятно, — пробормотал Лундхольм, энергично записывая, — а кто повторил ваш эксперимент? — спросил он, не отрываясь от блокнота, — кто ещё принц?
— Нам действительно пора пойти и присоединиться к профессору Кантору, — ответил Стаффорд, взяв Селестину за руку, — держу пари, что ему интересно, что случилось со мной в Копенгагене.
Когда они следовали за своим шведским гидом по коридору, Селестина яростно прошептала: — Джерри, ты сошёл с ума?
— Расслабься, — прошептал он в ответ, — я знаю, что делаю. Он сжал её руку. — Вот почему я опоздал на самолёт в Копенгагене.
 
— Ну-ну, овца, отбившаяся от стада, — провозгласил Кантор, пожимая Стаффорду руку, — позвольте представить Вам наших шведских хозяев. А затем позвольте мне представить Вас всем этим репортёрам, — он сделал широкий жест в сторону камер и микрофонов. После официальных рукопожатий, которые были должным образом записаны на плёнку, Кантор указал на Полу Карри, которая сидела на диване и наблюдала за происходящим: — А это…
— Мисс Карри! Вы откуда? — воскликнул Стаффорд, выходя вперёд, чтобы поприветствовать её. — Таинственный спутник Селли: что привело Вас сюда?
— Пола, вы знаете друг друга? — раздался сзади озадаченный голос Кантора. — Как вы встретились? — Она пожала плечами, надеясь, что её ответ прозвучит безобидно. — О, в Чикаго. Моя племянница привела его с собой. Но вы двое, должно быть, заняты сейчас. Завершите интервью, а затем пойдём в отель.
— Вы правы, — ответил Кантор, освобождаясь от остатков недоверия, — пока мы ждали Вас, Джерри, я поговорил со всеми этими людьми. — Обернувшись, он начал громким голосом: — Джентльмены, я верю… — затем, спохватившись, добавил, — и леди, — он с извиняющейся улыбкой поклонился одинокой женщине-репортёру в толпе. — Это мой коллега, доктор Стаффорд, который, похоже, задержался в Копенгагене. Надеюсь, я ответил на все ваши вопросы от нашего общего имени. Думаю, нам пора пойти в наш отель и вздремнуть.
— Извините, профессор, — крикнул Лундхольм, — меня не было здесь во время вашего интервью. У меня есть один вопрос, который я ранее адресовал доктору Стаффорду. — Люпиновая улыбка скользнула по лицу репортёра. — Если, конечно, вы уже не рассказали об этом здесь моим коллегам.
— Продолжайте, — сказал Кантор, бросив подозрительный взгляд.
— Я хотел знать, почему ваш двадцативосьмилетний сотрудник разделил с вами Нобелевскую премию. В чем конкретно заключался его вклад?
Несколько микрофонов, вяло висевших в руках репортёров, внезапно поднялись и приблизились к Кантору. Карандаши зависли над бумагой.
— Что вы сказали? — Кантор повернулся к Джерри. Стаффорд собирался ответить, но Лундхольм поднял руку.
— Мне был бы интересен Ваш ответ, профессор Кантор. У меня уже есть ответ доктора Стаффорда. — Он поднял блокнот.
— Подождите минутку, — сердито начал Кантор. Он остановился и изо всех сил пытался изменить свой тон. — Мы были сотрудниками. На протяжении всего проекта. Вот почему доктор Стаффорд и я опубликовали эту работу вместе. Вот почему мы разделяем премию.
— Профессор, мы все это знаем, — сказал Лундхольм с преувеличенным терпением, — именно об этом говорится в пресс-релизе Нобелевской премии. Но мой вопрос к Вам касается его конкретного вклада, того, что он… — Кантор с усилием сдержался.
— Настоящие сотрудники не делят заслуги. Мы были партнёрами на протяжении всего проекта. — Несколько недель назад Кантор был бы в ярости от наглости репортёра, а теперь, смягчённый нобелевским пылом, он лишь кипел.
— Могу ли я предложить Вам прийти на научные лекции в понедельник? Думаю, там Вы найдёте все ответы на свои вопросы.
— Спасибо за это предложение, профессор, — спокойно ответил Лундхольм, — я буду там.
 

19

 
    Стопка конвертов в красной кожаной папке ждала Стаффорда в его угловом номере на третьем этаже Гранд-отеля. Никогда ещё он не получал столько приглашений. Среди них были субботний ужин в Гранд-отеле с ректором Магнифиаисом и некоторыми наиболее выдающимися Каролинскими профессорами; банкет в понедельник вечером для Нобелевских лауреатов и их семей, устроенный королём и королевой в старом Королевском дворце (Стаффорд мог видеть свет в окнах дворца из своего окна); обед с американским послом во вторник в его резиденции на Нобельгатан 2; и ужин у Люции в среду, который будет организован главой Ассоциации студентов-медиков Стокгольма. За исключением, возможно, ланча, в ближайшие пять дней Стаффорд вряд ли сможет освободиться от арендованных им хвостов. Сами хвосты уже ждали его, когда он пришёл: они висели, свежеотутюженные, в его шкафу. Он заранее прислал свои мерки в форме, которую так заботливо предоставили шведы: талия, от промежности к правой ноге, от промежности к левой ноге, грудь, плечи, левая рука, правая рука.
     Два конверта в стопке были толще. Один из них касался подготовки к воскресной дневной презентации Нобелевской премии в Концертном зале Хоторгета. Вряд ли это можно было назвать приглашением. Это была повестка, расписание настолько подробное, что единственным не упомянутым пунктом там мог быть перерыв на уборную. В записке, прикреплённой к конверту, говорилось, что эти указания должны быть доставлены до генеральной репетиции, не позднее одиннадцати часов утра. В другом объёмистом конверте было приглашение на официальный воскресный банкет в мэрии. Когда Стаффорд с удивлением посмотрел на список гостей, включавший 1318 имён и титулов, расположение которых на шестидесяти шести столах было точно указано на прилагаемой диаграмме, у него закружилась голова. Он понятия не имел о масштабе и официальности мероприятия.
 
Его разбудил телефон. В комнате было темно, как ночью. Прошло несколько мгновений, прежде чем Стаффорд сориентировался.
— Джерри, я тебя разбудила? — он узнал голос Селестины.
— Который сейчас час? — спросил он, нащупывая выключатель прикроватной лампы.
— Почти четыре часа.
— Почему ты будишь меня в четыре утра? — заскулил он.
— Дурында, — добродушно возразила она, — дня, а не утра. Ты далеко на севере, а сейчас середина декабря. Давай прогуляемся — только мы вдвоём, пока пресса не достала принца Стаффорда.
— Куда ты хочешь пойти?
— Перейдём мост в Старый город. Но надень всё, что привёз, на улице лютый холод. Это очистит твой мозг. Я думаю, тебе это нужно, принц.
Стаффорд уже почти закончил одеваться, когда Селестина постучала в его дверь. Её лицо светилось энтузиазмом и любовью.
— Боже, как здорово, что ты здесь, Селли. Всего несколько часов назад я думал, что проведу все эти дни в одиночестве.
— Джерри, ты так и не сказал мне, почему твоих родителей здесь нет. — Стаффорд поморщился.
— Не то, чтобы это секрет. Айси спрашивал вот, но ему я просто сказал, что они не смогут приехать. Ты знаешь о моем отце: Писание — это открытая истина; Дарвиновская эволюция — это кощунство. Возможно, мне следовало заняться химией, как и тебе, чтобы можно было избежать темы эволюции. Но биология. Ещё со студенческих лет мне приходилось либо молчать, либо спорить. В аспирантуре стало ещё хуже. Рассуждения моего отца о креационизме создали огромную пропасть между нами. Если ты думаешь, что Нобелевская премия помогла, ты ошибаешься.
— О, Джерри, мне очень жаль.
— Мне тоже. Премия только усилила неодобрение моего отца. Когда я предложил родителям приехать за мой счёт, отец наотрез отказался. По его мнению, я лишь поддался ещё одному искушению. Все, что он мог сказать своему сыну, нобелевскому лауреату, было: "Гордыня предшествует падению". — Поскольку я уже пал, давай выйдем и насладимся этим.
 
   О роли Полы Карри и Селестины Прайс, как неофициальных супругов двух лауреатов стало известно так поздно, что их имена не удалось включить в распечатанные приглашения. Наверное, это было и к лучшему, поскольку их формальный статус так и не был выяснен. Неоднозначность слова «друг» не упростила дело, но шведские хозяева любезно сымпровизировали. Два билета на церемонию награждения, которые иначе невозможно было бы получить в такой поздний срок, были доставлены в их номер. Их места находились в середине пятого ряда, сразу за шведским кабинетом министров и дипломатическим корпусом.
      С Нобелевским банкетом было сложнее: буклет с точным расположением мест был разослан на несколько дней раньше. Согласно прилагаемой схеме, королевская семья, нобелевские лауреаты и члены их семей, а также некоторые наиболее важные правительственные и академические чиновники — всего 86 человек — были сгруппированы вокруг огромного главного стола. Остальные были разделены на две группы: 720 гостей с такими титулами, как «Посол», «Баронесса», «Церемониймастер» и «Профессор», разместились за двадцатью четырьмя длинными столами, расположенными перпендикулярно столу лауреатов. Ещё 512 менее важных гостей — журналисты, специально приглашённые студенты и добавленные в последнюю минуту профессора с иностранными именами — были помещены во внешний круг из сорока одного стола поменьше. Относительную важность и статус всех гостей уже можно было оценить по их удалённости от главного стола и особенно от его королевского центра. Было просто невозможно сместить кого-либо ради Селестины или Полы.
     Лауреатам Нобелевской премии предоставляется сопровождение на весь период их официального пребывания — с момента прибытия в аэропорт до 14 декабря, на следующий день после празднования Люсидага, когда лауреатов будят в семь утра восемь молодых женщин в белых халатах, которые поют гимн Санта-Люсии и подают им завтрак в постель (все это будет записано назойливой съёмочной телевизионной группой). Сопровождающие решают все логистические вопросы, а также дают советы по протоколу и этикету. На гидов Кантора и Стаффорда теперь была возложена дополнительная обязанность заботиться о двух «друзьях», которым они должны были объяснить, почему они оказались в самом конце одного из столов. — «По крайней мере, это столик номер 25 в центре, — утешающе добавил один из сопровождающих, предложив в качестве компенсации пару складных биноклей, — и вы будете есть ту же еду, что и король, и королева. Позвольте мне доверить вам один секрет, — он заговорщически наклонился, — это должен быть сюрприз. Основное блюдо — местный деликатес: седло шведского зайца со сливочным соусом кальвадос и яблочными кольцами».
— Откуда вы знаете это, если это должно быть секретом? – спросила Пола.
— Никому не говорите, — ответил он, приложив указательный палец правой руки к губам, — я знаю одного из шеф-поваров Stadshuskallaren. Это ресторан, в котором готовится весь банкет». — Единственное особое признание, которое «друзья» получили в воскресенье, заключалось в том, что на церемонию в Концертном зале и оттуда на банкет они проследовали в стретч-лимузинах Volvo вместе со своими лауреатами. Это был практически единственный раз, далеко за полночь, когда они остались наедине. Во время дневной поездки из отеля они почти не разговаривали. Стаффорд слишком нервничал, его лёгкая улыбка была единственным признаком того, что он почувствовал успокаивающее пожатие Селестины его руки, облачённой в перчатку. Однако его настроение полностью изменилось после их второй поездки - из Концертного зала в Стадшусет, очаровательную красновато-коричневую ратушу Стокгольма с итальянской башней и зелёной медной крышей. Стаффорд, недавно коронованный нобелевский лауреат, был расслаблен; Селестина была в восторге.
     — Джерри, — выпалила она в тот момент, когда дверь машины за ними захлопнулась, — у меня побежали мурашки, когда зазвучали трубы и вы все вошли. Ты выглядел чудесно во фраке — и даже моложе, чем студенты, возглавлявшие процессию! — Она наклонилась и поцеловала его в щеку. — Тебе придётся купить себе хвостов, когда мы вернёмся домой. Я бы с удовольствием пошла с тобой куда-нибудь в таком наряде».
— Это можно, — согласился Стаффорд, — при условии, что ты наденешь платье, в котором ты сейчас. Я и не знал, что у тебя есть что-то подобное. — Он откинулся назад, пристально разглядывая её.
— У меня и не было. Это подарок Полы. Она же пригласила меня в эту поездку. — Селестина расстегнула шубу и вытянула ноги. — Продавщица сказала, что это платье идеально подходит моей фигуре. — добавила Селестина, её голос звучал мягко в затемнённом салоне машины. — Что я никогда не забуду, Джерри, так это то, как они выкрикивали твоё имя, звучали фанфары, и все встали, когда ты приблизился к королю. — Она повернулась к нему лицом, ухмыляясь. — Что он тебе сказал?
— Это государственная тайна, но, возможно, когда-нибудь я тебе расскажу.
— Например, сегодня вечером? — жеманно спросила она.
— Возможно, — ответил он, вторя ей тем же голосом.
— Джерри, где ты научился ходить задом наперёд? — она спросила, — никто больше этого не делал. Это было для того, чтобы ты не повернулся спиной к королю и королеве?
— Да, — просиял он, — именно это предложил мне мой сопровождающий на генеральной репетиции. Он сказал: "Идите назад, глядя на королевскую семью, прежде чем поклониться им. Шведы в зале это оценят". Думаю, я был единственным, кто это сделал. Он пообещал дать мне видеозапись церемонии.
Их уединение было нарушено сопровождающим. — Мисс Прайс, мы скоро прибудем в Стадшусет. Как только я передам доктора Стаффорда его собеседнику за ужином — он будет сидеть между королевой и женой Оратора, возглавляющего наш парламент, — я отведу вас в Бла-Халлен, Синий зал, который на самом деле не синий, а белый. Вы сидите за столом номер 25 в дальнем конце, напротив друга профессора Кантора. Вы найдёте карточку с вашим именем; на диаграмме вы номер 806.
 
     Во время дневной церемонии награждения, среди пышности и звучания труб, речей и оркестровых интерлюдий, самым глубоким впечатлением, оставленным в памяти Селестины, было безмятежное выражение лица её возлюбленного, когда он уверенно шёл задом наперёд с медалью в красной коробке и красной кожаной папкой в руках.  Она ожидала гордости или возбуждения, а не мирного самообладания.
       Во время банкета, когда Стаффорд находился в нескольких сотнях футов от неё, её внимание сосредоточилось на малозначительной детали: невероятной военной точности, с которой официанты в белых перчатках и униформе подавали различные блюда, в то время как некоторые лауреаты произносили краткие речи. 
       Кантор был одним из первых ораторов, его очередь подошла сразу после рыбного блюда.  — Айси повезло, — заметила Пола, — теперь он может расслабиться и наслаждаться оставшейся частью банкета. — Кантор говорил с точностью и истинной элегантностью: «…"по-настоящему вы знаете только то, чего не знаете, а владеете вы только тем, что вам не принадлежит", — нараспев произнёс он, — так однажды написал великий поэт, впоследствии получивший Нобелевскую премию по литературе». — Кто был этот поэт?  Селестина задумалась; она могла заметить по тому, как некоторые головы сдвинулись вместе, по шёпоту соседей, что другие тоже были заняты этим вопросом.  Кантор продолжил: «Это он, конечно, сказал в другом контексте: "Чтобы прибыть туда, где ты есть, нужно выбраться оттуда, где тебя нет, Вы должны идти путём, в котором нет исступления". Хотя эти чувства могут относиться и к научным исследованиям, сегодня вечером я использую слова поэта в отношении Премии, которой вы так любезно меня наградили.  Я не владею этим, потому что достижение, которое вы удостоили Нобелевской премией, — это не работа одного или двух человек.  Это кульминация многолетних исследований, часто утомительных и кажущихся безуспешными, временами доходящих до исступления, многих...» — Селестина перестала слушать.  Она размышляла о том, что сказал бы Джерри, если бы его попросили произнести одну из речей за ужином.
       Самое драматичное выступление обслуживающего персонала было связано с десертом. Когда зазвучали трубы, свет начал медленно тускнеть, пока, наконец, весь зал не погрузился лишь в мерцающий свет свечей на длинных банкетных столах.  Официанты, каждый из которых держал высоко в воздухе серебряный поднос, промаршировали к своим местам за каждым столиком и остановились.  Они как раз собирались подавать Нобель Есть — традиционный нобелевский десерт со льдом, увенчанный замороженной буквой “Н”.
      По мановению руки главного официанты двинулись в унисон, обслуживая каждого гостя с одинаковой скоростью, так что они подходили к концу каждого стола точно в один и тот же момент. За столом номер 25 Селестина и Пола получили две последние порции Есть. Селестина внезапно вздрогнула, услышав голос Джерри, усиленный системой громкой связи: сначала она подумала, что он стоит рядом с ней. Она подняла глаза и увидела его, великолепного в своей официальной одежде, с сияющим лицом, когда он склонился над микрофоном. Селестина подняла бинокль. Почему он не сказал ей, что собирается говорить?
«Ваши Величества, - начал он, кланяясь в сторону короля и королевы, как будто он обращался к королевской семье с детства, — Ваши Королевские Высочества, Ваши Превосходительства, уважаемые министры и послы, дамы и господа. Поскольку профессор Кантор начал своё выступление с некоторых строк из "Четырёх квартетов" Элиота, — это замечание отозвалось за столами волной кивков и улыбок, — я считаю уместным вслед за своим наставником и профессором также процитировать Т. С. Элиота: "Нобелевская премия — это похоронный билет. Никто никогда ничего не делал после того, как получил её". — По большому залу прошла заметная волна изумления; последовало тихое бормотание. Он хотел пошутить? Сам Стаффорд дал ответ и продолжил после небольшой паузы. — «Элиот, конечно, не произносил здесь этих слов, когда принимал Нобелевскую премию по литературе. Это было бы крайне невежливо. Он сказал их наедине, когда жаловался на требования и ожидания, возложенные на него – уже всемирно известного и шестидесятилетнего – после того, как он удостоился этой высшей чести. Но я, который ещё несколько недель назад был совершенно неизвестен, — он снова остановился на короткую паузу, достаточную для того, чтобы Пола прошептала Селестине о его превосходном выборе времени, — и все ещё могу рассчитывать на многие десятилетия активной работы, я размышлял над этими словами: что сделает со мной Нобелевская премия, вручённая мне так рано? Я предлагаю вам свой ответ в той же манере, в которой Элиот закончил своё последнее стихотворение: "Это частные слова, обращённые к вам публично"». —  Селестина прижала бинокль к глазам так, что они заболели. Ей хотелось поймать взгляд Стаффорда, медленно скользивший по аудитории. — «Несмотря на щедрые слова, адресованные своим многочисленным ученикам и сотрудникам, профессор Кантор может с полным основанием считать Нобелевскую премию высшим признанием его чрезвычайно продуктивной научной карьеры. Однако я стою здесь, потому что мне посчастливилось пройти у него обучение и принять участие — по его приглашению и в нужное время — в решающем эксперименте. Всего несколько недель назад я планировал подать заявку на независимую академическую должность после завершения постдокторской подготовки. Но если я сейчас получу такое предложение, то будет ли это из-за моей Нобелевской премии, которую я делю с профессором Кантором, или из-за моего прошлого послужного списка и будущих перспектив? Я никогда не узнаю. Представляю, что, готовясь к поездке в Стокгольм, многие нобелевские лауреаты изучали записи своих предшественников: какие слова они здесь озвучили; каким был их опыт в последующие годы. Меня особенно поразила карьера двух физиков, получивших Нобелевскую премию в раннем возрасте. Самый младший, В. Л. Брэгг получил награду в двадцать пять лет вместе со своим отцом за вклад в область рентгеновской кристаллографии. Остаток своей жизни он провёл на этом поприще. Дональду Глейзеру было чуть за тридцать, когда он удостоился такой чести за изобретение пузырьковой камеры. Я вижу его, как особенно подходящий для себя пример. Во-первых, он потратил часть своего гонорара на медовый месяц». — Селестина покраснела от смеха, прокатившегося по аудитории. Держа бинокль возле глаз, ей не нужно было реагировать на толчок Полы. — «Но он также является для меня подходящим примером из-за решения, которое он принял после того, как получил премию. Глейзер переключил область своих исследований с пузырьковых камер и космических лучей на молекулярную биологию и биофизику. Я решил поступить так же — перейти в другую область, начать новое направление исследований самостоятельно. Но я также решил пойти ещё дальше и следовать курсом, который, я уверен, по-прежнему соответствует воле Альфреда Нобеля. Первоначально Нобель думал, что финансовое вознаграждение, сопровождающее премию, сделает победителя независимым. Сегодня это верно только в том смысле, что Нобелевская премия обычно гарантирует получателю исследовательскую поддержку со стороны государственных учреждений или фондов. Однако я хотел бы использовать большую часть своего гонорара в том узком смысле, в котором Нобель впервые задумал его почти девяносто лет назад: использовать средства для достижения профессиональной независимости. Я вернусь в школу, — Стаффорд сделал паузу, чтобы фраза дошла до аудитории, — в медицинскую школу, чтобы получить степень доктора медицины, которая позволит мне в конечном итоге изучить клинические последствия открытой теории онкогенеза, в лаборатории профессора Кантора. Поскольку это профессор Кантор впервые познакомил меня с поэзией Элиота, я надеюсь, что он не будет возражать, если я закончу цитатой из стихотворения, которое он выбрал для начала своей речи:
"Мы не прекратим наш поиск
И в конце всех наших путей в неизведанное
Мы вернёмся туда, откуда мы начали
И увидим это место будто впервые"» —  Когда Стаффорд вернулся на своё место рядом с королевой Швеции, Селестина вытерла салфеткой слезы с лица. Она забыла взять с собой носовой платок.
 
     Банкет длился почти три часа; Селестина не смогла обменяться ни словом, ни взглядом со своим возлюбленным, который практически сделал ей предложение на глазах у сотен гостей. Она надеялась наверстать упущенное на танцполе, но даже эта встреча откладывалась. Танец, который устроили студенты университета, проходил наверху в Gyllene Salen. В этом году глава Ассоциации студентов, женщина, которая могла бы сойти со страниц рекламы Шведского совета по туризму, повела Стаффорда от королевы прямо на танцпол. Селестине пришлось довольствоваться вальсом со шведом, который сопровождал их в машине. Следующий танец, фокстрот, узурпировал Кантор.
— Мисс Прайс, — объявил он с любезной официальностью, — я уверен, что Вы предпочли бы потанцевать с Джерри, но он, кажется, слишком востребован. Фокстрот как раз в моем стиле. Могу ли я пригласить Вас на этот танец?
     Кантор оказался немного чопорным, но в остальном компетентным танцором, который вывел её на периферию кружащейся толпы. Селестина начала было поздравлять его с вступительной речью, но профессор прервал её: — Давайте вместо этого поговорим о речи Джерри. Вы были готовы к тому, что он сказал?
— Абсолютно нет.
— Я тоже, но должен сказать, что был впечатлён. И я никогда не знал, что он так серьёзно отнесётся к моему совету насчёт Элиота. Я впечатлён, — повторил Кантор, — но знаете, я считаю, в его решении насчёт медицинской школы есть большая доля Вашего влияния.
— Как это?
— Выиграть Нобелевскую премию, а затем решить вернуться в школу студентом? — размышлял он, — Возможно, он прав. Он, конечно, заставил меня задуматься этим замечанием Элиота о Премии. Я никогда раньше его не слышал. — Кантор откинул голову назад, чтобы посмотреть на свою партнёршу по танцу. —
Когда я там внизу поздравлял Джерри, — он указал головой в сторону Синего зала, — я спросил его, определился ли он уже с конкретной медицинской школой. Знаете, что он сказал? — Селестина покачала головой. — Я думал, что он выберет Гарвард: Джерри уже там, и Курт Краусс может обо всем позаботиться. Вместо этого он сказал мне, что разослал заявления в Висконсин и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Разве Вы не упомянули Университет Висконсина как одно из мест, где вам предложили работу?
— Да.
— Но почему UCLA? — Кантор задумался. — Это хорошая школа, но таких как минимум дюжина.
— Понятия не имею, — ответила Селестина, ища глазами Стаффорда, — может быть, у него есть друг в Калифорнийском технологическом.
Потребовался номер Bee Gees, чтобы убрать с танцора некоторых пожилых танцоров и поставить Селестину лицом к лицу со Стаффордом.
— Наконец-то! — воскликнул он, — тебя уже заискался. А теперь, когда мы наконец встретились, мы даже не сможем прикоснуться друг к другу. — Они двигали бёдрами, плечами и руками в дискотечном ритме. Короткий вопрос выпаливался при каждом их сближении друг с другом:
— Так ты рассматриваешь Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе?
— Кто тебе сказал?
— Кантор.
— Ублюдок!
— Нет, он просто не мог понять, почему.
— А ты?
— Да! - крикнула она, — ты хочешь потратить часть своих нобелевских денег рядом со мной».
— И на нас, — крикнул он в ответ. Именно тогда она перестала танцевать и обняла Стаффорда. — К черту танцы.
 
В машине на обратном пути в отель их сопровождающий обернулся и спросил: — Доктор Стаффорд, Элиот действительно сказал это о Нобелевской премии и его похоронах?
— Да. Это есть в его последней биографии.
— Ваша речь была очень смелой. — Он посмотрел на Селестину. — Мисс Прайс, вы знали, что доктор Стаффорд планировал поступить в медицинскую школу?
— Нет.
— И что вы об этом думаете?
— Это очень смело, — рассмеялась она, — и довольно замечательно. Я только надеюсь, что его примут.
Мужчина выглядел шокированным. — С Нобелевской премией?
— Это зависит от того, что вы имеете в виду. — заметил Стаффорд. — Позвольте мне кое-что сказать вам двоим, но, пожалуйста, держите это в тайне. Помимо Висконсина и Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе я также подал документы в Гарвард. На всякий случай. — Он подмигнул Селестине. — Знаете, что произошло? За пару дней до отъезда в Стокгольм я получил по почте открытку. Распечатанная карточка из приёмной комиссии, даже не подписанная.
— Что там говорилось? — спросил сопровождающий.
— Гарвард не смог рассмотреть моё заявление. Крайний срок прошёл.
— Но… но, — мужчина начал бормотать.
— Я знаю, что вы хотите сказать, — прервал его Стаффорд, — они, очевидно, не знали, что я получил Нобелевскую премию. Но разве не об этом я говорил во время своей благодарственной речи?
 
— Каково это — заниматься любовью с лауреатом Нобелевской премии? Теперь, когда это официально, — пробормотал он на ухо Селестине. Было уже далеко за три часа ночи, но они оба все ещё были слишком взволнованы, чтобы заснуть. Их одежда с церемонии была разбросана по полу спальни Стаффорда. Они лежали в постели, свет с улицы едва выхватывал из темноты их черты.
— Вот это был настоящий вечер. — сказал он с удовлетворённым мужским оттенком в голосе, — Я бы хотел, чтобы ты сидела рядом со мной на банкете.
— Ты бы упустил возможность поговорить с королевой. Какая она была?
— Очень красивой и очень милой.
— Это мне ни о чем не говорит! О чем вы говорили?
— Никогда не угадаешь.
— Так скажи мне, — она ущипнула его. — Да ладно, Джерри. Я никогда не разговаривала с членами королевской семьи.
— Завтра вечером поговоришь. Во дворце, ты пойдёшь со мной.
— Я знаю, но мне хотелось бы услышать, о чем вы говорили на банкете. Всего один пример.
— Хорошо. Про столовые приборы.
— Столовые приборы? — Она снова ущипнула его. — Будь серьёзен, Джерри.
— Честное слово. Ты видела, как там всё устроено на банкете. Ты сосчитала ножи, вилки и ложки? Особенно ножи?
— Нет.
— Ну, а я это сделал. Я никогда в жизни не пользовался ножом для рыбы. Когда нам подали гравлакс, я просто разрезал его вилкой, пока не увидел, как ела королева и скопировал её. Видимо, она это заметила, но ничего не сказала, а когда подали кролика…
— Это был не кролик, а заяц. Седло шведского зайца.
— Как Вы смеете поправлять лауреата Нобелевской премии?
— Прости, мой нобелевский лауреат, — хихикнула она, — продолжай свою историю.
— Я начал резать мясо обычным способом — так, как ел его всю жизнь. Именно тогда королева, наконец, заговорила со мной о ножах и вилках. Она была очень добра и вежлива, но я видел, что её это позабавило.
— Что именно?
— То, как я пользовался ножом и вилкой. Королева сказала, что западный мир можно отличить по тому, как люди обращаются со своими столовыми приборами. Большинство европейцев держат вилку в одной руке, а нож в другой и никогда не меняют её. Серьёзное испытание наступает, когда они едят горох».
— Да ну, Джерри. Королева говорила с тобой о том, как есть горох?
— Да, серьёзно. Расправляясь с горохом, по словам королевы, европейцы, за исключением англичан, держат вилку в том положении, в котором она предназначена для поддержки еды: изогнутой стороной к тарелке и зубцами вверх. Затем горох загоняют на вилку с помощью ножа. Британцы, указала королева, тоже держат вилку в одной руке, а нож в другой, но они доводят принцип никогда не менять положение приборов до абсурдной крайности: зубцы вилки держат направленными к тарелке, как это делают при прокалывании куска мяса. В результате единственный способ есть горох в Англии — это размять его лезвием ножа о вилку, что будет проще, если использовать картофельное пюре в качестве клея или цемента, чтобы горох не падал.
Селестина начала хихикать: «Джерри, я не могу в это поверить! Что заставило её начать говорить с тобой о горохе?
— То, как я ел. Она заметила, что я типичный американец — третий вариант едоков, — который пользуется столовыми приборами, как она выразилась, наиболее время затратным способом. Она указала на то, как я режу мясо: кладу нож; взяв вилку в другую руку; съем кусочек; затем перекладываю обратно и делаю это до тех пор, пока мясо наконец не будет съедено. Знаешь, что она в итоге спросила?
— Что?
— Почему мы, американцы, которые должны быть такими эффективными, никогда не нанимали эксперта по времени и движению, чтобы провести анализ того, как вырастет производительность в Америке, если все будут питаться так, как европейцы. Я возразил, что американцы хотят есть медленнее, чтобы было время поговорить за ужином. Ей это понравилось.
— Это все, о чем вы говорили? Ножи, вилки и горошек?
— Нет.
— А что ещё?
— Когда я вернулся после выступления, она спросила о моем комментарии про медовый месяц: был ли он гипотетическим или я имел в виду кого-то конкретного?
— И что ты ответил?
— Я сказал ей, что конкретный кандидат на самом деле сидит в зале, но я хотел затронуть немного не эту тему.
— Не эту тему? А как насчёт твоего замечания перед несколькими сотнями людей?
— Я подумал, что это могло быть слишком тонко.
— Возможно, для королевы. Но не для кандидата.
 
— Джерри, пойди посмотри, — позвала Селестина. На ней был халат Стаффорда, и она смотрела в окно.
— Который сейчас час? — раздался его сонный голос с кровати.
— Не знаю, — ответила она, — наверное, поздно. Минимум десять часов. Солнце взошло, ещё один ясный день. Но иди скорей сюда, — она указала на улицу. Они увидели Кантора и Полу Карри, стоящих, держась за руки, у воды и смотрящих на чаек, садящихся на берегу Строммена. 
— Странно видеть Айси с женщиной, — размышлял Стаффорд, — я никогда не думал о нем в таком свете. Интересно, они любовники?
— Я надеюсь, что да.
— Кажется, он счастлив, — задумчиво продолжал он, словно не слыша её.
Селестина с удивлением повернулась к нему: — А почему бы и нет? Ну а ты?
— Не совсем. Сегодня понедельник.
— И?
— Сегодня днём мы читаем официальные лекции.
— Ты же не волнуешься насчёт этого, Джерри, так ведь? — она взяла его лицо в свои руки, — у тебя есть рукопись и слайды, и ты наверняка знаешь, о чём будешь говорить.
— Да, я знаю. Тем не менее, я не могу не волноваться.
 
     Главный зал Каролинского института, главной медицинской школы Швеции, был переполнен. Старшие преподаватели заняли первые ряды, но многим студентам пришлось довольствоваться ступеньками в проходах. Помимо журналистов и фотографов, сверкающих нахальными вспышками, послушать нашу пару собралось и множество других неакадемиков. Несмотря на технический характер лекции, рак и Нобелевская премия представляли собой слишком заманчивую комбинацию для многих гостей, которые никогда раньше не присутствовали на собраниях в «Каролинке». Стаффорд и Кантор сидели в первом ряду, по обе стороны от профессора Джорджа Кляйна, одного из ведущих в мире биологов-онкологов. Ему, как старшему преподавателю Каролинского института, выпало представить двух докладчиков. Хотя Кантор и Кляйн знали друг друга много лет, Стаффорд встретился с ним только в субботу. Учитывая эти обстоятельства, а также тот факт, что Кантор был гораздо более известен и признан, Кляйн провёл представление с мастерской дипломатией. Что он мог сказать о Стаффорде, кроме того, что тот получил докторскую степень с Кантором — это все и так знали — и что он сейчас работает в лаборатории Курта Краусса в Гарварде? Кляйн решил представить их двоих в одной упаковке — маленькой, но элегантной.
      — Сегодня мы имеем честь слушать двух «редких людей, — начал Кляйн, поднимая два пальца обоих рук, изображающих кавычки. — Я использую эти слова в определении Джеральда Холтона, гарвардского физика и философа науки: люди, которые делают науку, в отличие от большинства членов научного сообщества, которые наукой занимаются; люди, которые выполняют большую часть «зачистки» пространства неизведанного — фраза, придуманная другим философом науки, Томасом Куном. Биографические и профессиональные vitae двух наших лауреатов уже были представлены на вчерашних Нобелевских торжествах, и сегодня я не буду их перечислять. Поскольку в их нобелевских лекциях рассказывается об одном совместном проекте, я предлагаю слушать их без перерыва. Профессор Кантор, — он улыбнулся своему другу, сидевшему в первом ряду, — я надеюсь, что Вы не будете возражать против того, чтобы выйти сюда сразу после того, как доктор Стаффорд закончит. Это будет что-то вроде "Летучих голландцев" Вагнера, оперы, которую нужно слушать без антракта. Доктор Стаффорд, — Кляйн протянул руку, — я так понимаю, Вы первый.
       Стаффорд подошёл к трибуне, отрегулировал высоту микрофона и начал свою речь. Он был подобен пловцу, который не стал внимательно рассматривать воду, а мгновенно в неё нырнул. За исключением кивка в сторону Кляйна, он отказался от ожидаемых формальностей — даже от «дам и джентльменов».
    — Можно мне первый слайд? — были его первые слова. Проверив лазерную указку на экране, он начал: — Мы решили представить нашу работу в хронологическом порядке, что, к счастью, имеет и логический смысл. Обратимся сначала к теоретической конструкции….
        Кантор откинулся на спинку сиденья не только потому, что это давало наиболее удобный угол для просмотра слайдов со своего места в первом ряду, но и потому, что он был расслаблен. После экзотического гламура нобелевских церемоний он снова оказался в своей стихии: прозаичные технические предложения, луч слайд-проектора, прорезавший затемнённую комнату, ритм голоса оратора - все это убаюкивало его, погружая в знакомую атмосферу полувнимательного состояния слушателя на уже прослушанной лекции. Он всё ещё помнил слова "теоретическая конструкция" — они появлялись в первом абзаце черновика, который он отправил Стаффорду в Бостон. Пока Стаффорд продолжал, Кантор закрыл глаза. Ему не пришлось смотреть на слайды — было ясно, что Джерри внимательно придерживался текста Кантора.
        Две женщины сидели в середине крутого амфитеатра, возле одного из проходов. Пока Селестина внимательно следила за происходящим, Пола начала дремать. Тема была для неё слишком технической, многие слова были практически непонятны. Но когда Стаффорд проговорил почти полчаса, она внезапно обнаружила, что слышит слова, которые может понять. Или это было изменение тона его голоса? Рядом с ней выпрямилась и Селестина. Она наклонилась вперёд, но в затемнённой комнате можно было различить только очертания лица Стаффорда, освещённого сверху ореолом отражённого света слайдов и снизу лампой кафедры. Выражение его лица невозможно было разобрать. — Обратимся теперь к взаимоотношениям теории и фактов, — говорил он, — научная теория не может быть доказана, а лишь опровергнута. Другими словами, она должна быть проверена экспериментально. — Кантор открыл глаза и посмотрел на часы. Эти слова прозвучали, как сигнал к объявлению его лекции, но Стаффорд говорил всего двадцать восемь минут. Кантор был удивлён, что Джерри не растянул своё выступление на отведённые сорок пять минут. — Поэтому сейчас я хотел бы обратиться к самому себе… — Ментальный радар Кантора начал обнаруживать первые признаки нарушений. Было ли это использование первого лица единственного числа? — …к первой экспериментальной проверке, которой мы подвергли эту обобщённую теорию онкогенеза. — Только два человека в аудитории отреагировали на эту фразу, но для них она была словно ледяной душ. Кантор сел прямо, а Селестина накрыла рот рукой: О нет, — прошептала она.
— В чем дело? — Пола с тревогой наклонилась к племяннице.
— Просто послушай! — простонала себе под нос Селестина. Вернувшись к первому лицу множественного числа, Стаффорд продолжил в прямой манере описывать свой первый эксперимент, тот, который, как казалось Кантору, он окончательно похоронил. Селестина ещё задавалась вопросом, какого чёрта Джерри вздумалось поднять эту тему, как возник ещё больший сюрприз: — Но самостоятельной проверки своей собственной теории недостаточно. Должен быть внешний контроль. В нашем случае профессор Курт Краусс из Гарварда решил предоставить такое подтверждение, обратившись к доктору Охаши в его лабораторию, чтобы повторить наш эксперимент».
       — Что вообще происходит в голове у этого человека? — лихорадочно спрашивал себя Кантор, — Джерри свихнулся? — Селестина закрыла глаза. Она чувствовала себя человеком, едущим по дороге с односторонним движением и внезапно обнаруживающим, что навстречу ей мчится другая машина. Все, что она могла сделать, это нажать на тормоз и закрыть глаза.
       Уже смирившись с неизбежностью катастрофы, она расслышала слова Стаффорда: — Поначалу у него были проблемы с повторением наших результатов. Только когда каждый шаг был тщательно изучен, несоответствие было обнаружено. В конце концов, это было действительно довольно тривиально. — В его глазах промелькнул намёк на улыбку, когда он впервые бросил взгляд на Кантора, не сводившего с него глаз из первого ряда, — очередной урок того, что даже мельчайшие детали надо записывать в лабораторный журнал, — Кантор вздрогнул, услышав эхо своих часто повторяемых слов: — Никогда не знаешь, какие детали могут оказаться решающими.
     Селестина открыла глаза. Улыбка Стаффорда теперь была отчётливо видна. — «К счастью, доктор Охаси повторил наш эксперимент всего несколько недель назад. Но так получилось, что в его подтверждении не было необходимости, потому что тем временем мы задумали второй тест, который тоже сработал прекрасно. — Он подождал, чтобы это замечание дошло до сознания слушателей. — Кстати, этот эксперимент сейчас также находится под пристальным вниманием в лаборатории профессора Краусса. У меня нет оснований сомневаться, что в конце концов он тоже будет повторен». — Во второй раз за свою речь Стаффорд остановил взгляд на Канторе. Но на этот раз он не улыбнулся. Для ошеломлённого Кантора – и, скорее всего, только для него лично – это выглядело как предупреждение.
— Этот неблагодарный, — выругался он себе под нос, — и что он имеет в виду под "в конце концов"?
        Прежде чем Кантор успел переварить значение этого грозного слова, Стаффорд бросил ему мяч: — Итак, на самом деле у нас есть два независимых теста в поддержку нашей теории. Я надеюсь, что никто из вас не сочтёт это лишней перекладиной в букве t или ненужным расставлением точек над i. В конце концов, в "теории онкогенеза" есть и t, и i. И саму работу выполнили два И: я, Иеремия Стаффорд, а затем профессор Исидор Кантор. Он сейчас расскажет вам о своём втором эксперименте.
        Когда зажегся свет, и публика разразилась аплодисментами, Стаффорд ждал, пока Кантор встанет. К подиуму вели лесенки с двух сторон, по одной с каждой стороны платформы. Когда Стаффорд увидел, что Кантор медленно движется вправо, он спустился по противоположной стороне.
        Селестина была ошеломлена. Если Джерри говорил правду – а как бы он мог лгать публично, в контексте лекции, которая практически будет высечена в камне в архивах Нобелевского фонда? - он весьма тонко превратил Кантора из "редкого" человека в просто ещё одного учёного, которому теперь придётся описывать детали того, что можно было бы почти назвать подтверждением теста. И все же он сделал это таким образом, который могли понять только Кантор и Селестина. У Кантора было меньше минуты на обдумывание такого изменения обстоятельств. Позже тем же вечером Селестина и Стаффорд с восхищением отметили, насколько хорошо он импровизировал.
«Слова напрягаются,
Трескаются и иногда и ломаются, под бременем,
Под давлением, смещаются, скользят и гибнут,
Разлагаются неточностями, неустойчивостями,
Теряют свою незыблемость». — Интонация Кантора подчёркивала ритм слов Элиота, его глаза сосредоточились на Стаффорде. Он подождал, пока Стаффорд наконец отвёл взгляд. — Но сегодня это не будет для меня проблемой, — продолжил он, глядя на аудиторию, — потому что мой коллега облегчил мне завершение нашей совместной презентации. Как он правильно заметил, чтобы подтвердить теорию, нужно её проверить. Для теории, имеющей такое значение, каковое имеет наша, два теста намного лучше, чем один. Процитируем в последний раз Т. С. Элиота:
"Зрелый мужчина должен быть исследователем
Здесь или там - не имеет значения".
По сравнению с доктором Стаффордом и моими другими учениками, я, конечно, квалифицируюсь как зрелый. Возможно, именно поэтому у меня возникло искушение провести собственными руками эксперимент, который я сейчас опишу. — По окончании лекции, как только Кляйн завершил слушания, Кантор обратился к нему: — Джордж, я только что понял, что мне нужно срочно позвонить в Штаты. Это будет очень коротко. Могу ли я воспользоваться Вашим кабинетом?
 
— Курт, — начал Кантор в тот момент, когда Краусс снял трубку, — я звоню из Стокгольма.  Я знаю, что ещё рано...
— Не берите в голову, — прогремел Краусс. — Поздравляю!  Как прошла Ваша лекция?
— А вот попробуйте узнать у Джерри Стаффорда, когда он вернётся в Бостон. —  лукаво ответил он, — Кстати, о Стаффорде, он сказал мне, что вы все-таки смогли повторить наш первый эксперимент.  Мне было интересно: в чём всё-таки изначально была проблема?
— Наверное, мне следовало позвонить Вам, но Охаши добился успеха всего пару недель назад, и Джерри хотел сделать Вам сюрприз. Он продолжал приставать к Охаши с просьбой дать ему ещё одну попытку — хотя я уверял их, что невозможно завершить оба эксперимента до 10 декабря.
— Продолжайте, — автоматически сказал Кантор, — он знал, что сейчас произойдёт.
— Охаши, должно быть, проделал уже две трети Вашего эксперимента, Айси, но Стаффорд продолжал настаивать, чтобы мы ещё раз взялись за его первый эксперимент.  Он сказал, что ради исторической справедливости первый эксперимент должен быть повторен до 10 декабря этого года, а не перенесён на будущее.  В конце концов, это было то, за что Вы двое получили свою награду.  Он даже предложил свою помощь.  Поэтому я сдался и разрешил Охаши сделать ещё одну попытку.  Объяснение оказалось до смешного простым: по-видимому, Охаши использовал совершенно новый сцинтилляционный счётчик, калибровка которого не была проверена.  Вы же знаете, как это бывает, какая-то незначительная деталь…
— Да. — Кантор прошептал это слово почти неслышно.
— Айси? Вы меня слышали? — крикнул Краусс.
— Да, я Вас слышал.
— Есть другая проблема. —  Краусс колебался. — Охаши не сможет закончить Ваш эксперимент.  Он получил замечательное предложение о работе из Киото, но это означает, что ему придётся быстро подбирать некоторые концы в своих собственных незаконченных исследованиях.  Поэтому я решил передать это... — Кантор так и не услышал остального.  Его указательный палец левой руки крепко надавил на рычаг телефона, как будто тушил горящую сигарету.
 
       На обратном пути в Гранд-отель Кантор предложил Поле и Селестине поехать в одной машине. Он хотел поговорить со Стаффордом.
— Джерри, — начал он, — почему Вы не сказали мне заранее, что собираетесь сказать? Если не считать элементарной вежливости, Вам не кажется, что это было бы самым справедливым поступком?
Стаффорд избегал его взгляда. — Я не мог, Айси.
— Не мог! — фыркнул Кантор, — Почему это?
— Вы бы сказали мне не упоминать об этой работе, — наконец он посмотрел на Кантора и на его лице появилось болезненное выражение. Кантор взглянул на него. — Да, я бы, наверное, так и сделал.
— Но разве Вы не понимаете, Айси? — вскричал Стаффорд, — Я не смог бы приехать в Стокгольм, если бы тот первый эксперимент не был повторен в лаборатории Краусса. Не думаю, что Вы бы мне поверили, если бы я не заявил об этом публично.
— Вы правы, Джерри, — признал он, — сегодня мне пришлось взять трубку и напрямую спросить Краусса.
— Напрямую? — тон Стаффорда был резким, — Когда?
— Сразу после лекции. Из офиса Кляйна.
— Вы бы позвонили Крауссу, если бы я рассказал Вам факты наедине?
— Нет, — признался Кантор, — я бы побоялся. На самом деле Краусс, вероятно, складывает два и два. Но Вы вынудили меня, Джерри.
— Я знал это, — пробормотал Стаффорд, — я знал это.
Кантор посмотрел в окно машины, сдвинув брови. Наконец он повернулся обратно. — Джерри, что Вы делали в моей лаборатории тем воскресным вечером? Накануне нашего завершения эксперимента. — Стаффорд поднял глаза. — Откуда Вы узнали, что я был там?
Кантор пожал плечами. — Неважно. Это не важно.
— Вы правы, — согласился Стаффорд, — важно то, что я добавил в инкубат дополнительную дозу фермента. Именно это я и пришёл сказать Вам домой и объяснить, почему я это сделал. Но Вы меня не выслушали.
Кантор на мгновение закрыл глаза и тяжело сглотнул. Долгое время он ничего не говорил. — А в первый раз?
— Почему Вы спрашиваете? - Стаффорд взорвался в ответ, — разве Краусс не разъяснил это для Вас?
— Да, но…
— Но я тоже был там, в Гарварде, когда у Охаши наконец получилось? Вы это хотели сказать, Айси?
Кантор молча кивнул. Стаффорд посмотрел в окно машины на вечернее движение.
— Айси, я знал, что никогда не смогу пережить то, что сделал в тот воскресный вечер — ни в Ваших глазах, ни в моих, если уж на то пошло. Это настоящая причина, по которой я иду в медицинскую школу. Вместо того, чтобы просто перевернуть страницу, я начинаю новую книгу».
— Думаю, это умно».
— Умно? — Стаффорд выкрикнул это слово так громко, что их сопровождающий обернулся. Стаффорд забыл о компании на переднем сиденье. Он быстро сделал вид, что разглядывает свои ноги, вытянутые в длинном лимузине. — Так вот что вы думали, — прошептал он наконец, — это было просто "умно"? Вы, наверное, не считали это покаянием? И никогда не думали о своей роли на протяжении всего этого эпизода? Как Вы на самом деле сделали неприемлемой саму возможность во второй раз разочаровать Вас в лаборатории? — Высота его голоса снова повысилась. Кантор приложил указательный палец к губам. — В конце концов, все, что Вас действительно заботило, — это то, что подумают Краусы этого мира. Вы никогда не простите мне того, что я поставил Вас в такое положение, когда он мог доказать Вашу неправоту. Не так ли?
Настала очередь Кантора выглянуть в окно. — Никогда не простил бы — это слишком сильно. Никогда не забыл, наверное, вернее.
— Поэтому вместо того, чтобы позвать меня, Вы держали меня в полном неведении. Все, что Вам хотелось, — это эксперимент, который Краусс мог бы повторить. Не так ли, Айси?
Кантор на мгновение взглянул на своего спутника, но ничего не сказал.
— Без одобрения Краусса, — голос Стаффорда стал саркастическим, — Ваша теория онкогенеза не была полной. Разве это не правда? Ответьте мне, Айси, — потребовал он, — разве это не так?
— Так.
— И теперь Вы тоже думаете, что проверка Охаши моей работы не действительна из-за моего присутствия в Гарварде. Верно?
— Верно.
Двое мужчин долго молчали, глядя в противоположные окна машины. Зимняя улица проносилась слишком медленно. Когда Стаффорд заговорил снова, его голос стал неестественно повседневен. — А Краусс случайно не рассказал Вам, что случилось с Охаши?
— Да, — ответил Кантор, — он говорил что-то о плохой калибровке сцинтилляционного счётчика.
— Я не это имею в виду, — отрезал Стаффорд, — он сказал вам, что Охаши собирается вернуться в Японию?
— Да, — голос Кантора звучал устало. Он почувствовал внезапную неприятную потребность заснуть. — Он сказал, что поручил это кому-то другому в лаборатории». — Впервые за день в голосе Стаффорда прозвучало участие. — И я так понимаю, Вы не знаете, кто этот человек.
 

20

 
    — У Вас здесь отличное место, Айси. Почему Вы никогда не выдаёте себя? Это заставляет меня задуматься, что ещё Вы держите в рукаве. — Кантор был польщён: у Краусса такое заявление расценивалось, как комплимент.
— У меня может быть много недостатков, Курт, но скрытность не входит в их число. Спросите моих учеников.
Краусс лукаво взглянул на Кантора. — Может быть, я так и сделаю. В конце концов, у меня есть Ваш Стаффорд. Но я не говорю о науке; Я имел в виду, что, хотя я могу знать практически всё, чем Вы занимались профессионально в последние десять лет – или когда Вы вышли на свет и присоединились к нам в нашей благородной борьбе с раком – я только что понял, что Ваша личная жизнь была для меня закрытой книгой. Например, Вы никогда не говорили мне, что у Вас есть это место здесь, в Чикаго. Или вот это, — он указал на четыре стула и пюпитры, — Вы никогда даже не насвистали и ноту в моем присутствии. И вдобавок - Вы коллекционер английского антиквариата. Что ещё Вы здесь прячете? — Изобразив подозрение, Краусс демонстративно вытянул шею.
— А Вы никогда и не спрашивали. Всякий раз, когда мы встречаемся, мы обычно просто говорим о делах. Итак, Вы знаете об английской мебели? А Вы интересуетесь музыкой?
— У меня нет времени играть на инструменте, но да, я люблю музыку. — Он заговорщически подтолкнул Кантора. — Меня даже видели в Тэнглвуде».
Кантор был слегка раздосадован: подобные шутки не были похожи на Краусса. Он решил проигнорировать её: у него было чувство, что со временем он узнает, о чем речь.
— Хотите остаться сегодня вечером и послушать, как мы играем? Обычно у нас нет публики, но я, наверное, смог бы убедить нашего неистового первого скрипача сделать исключение.
— Я не могу, — категорически сказал Краусс, — мой самолёт вылетает из О'Хара в семь часов вечера. Мне нужно вернуться в лабораторию рано утром на рассвете — кто-то должен щёлкнуть кнутом, знаете ли. Но это теперь не про Вас, Айси. Теперь Вы можете позволить себе расслабиться, быть великодушным со своими учениками и играть на своей скрипке.
— Виоле, — с гримасой вмешался Кантор.
— Не будьте столь буквальны. Я имею в виду, что Вы это сделали. Но остальным из нас ещё предстоит это сделать…
Голос Краусса затих, как будто он вдруг подумал о чем-то другом. — Вы получили мои C.V. и библиографию? Недавно у меня была возможность пересмотреть их обе, и я подумал, что они могут оказаться Вам полезными.
Кантор изобразил задумчивую гримасу: — Да, да, я их получил. Их чуть не похоронили. Вы не поверите, сколько писем я получаю в последнее время.
— Что ж, я рад, что они всплыли. Я бы не хотел, чтобы все эти усилия оказались напрасными.
— Да, — сухо ответил Кантор, — я никогда не видел более элегантно напечатанного резюме. Ваш секретарь должен был использовать как минимум три разных шрифта. Как Вы заставили ваш лазерный принтер работать с такими тяжёлыми фирменными бланками?
Краусс настороженно посмотрел вверх: «Я не знаю. У нас есть люди, которые могут справиться с такими вещами. Но меня интересует больше библиография, а не C.V. Я решил перегруппировать его по основным темам, а затем по подзаголовкам. Как и большинство из нас, я был повинен в публикации "салями", но на этот раз я выбросил всё, кроме самых толстых ломтиков — ну, знаете, самых плодотворных вещей.
— Я заметил.
— Я думал, это облегчит задачу.
— Облегчит?
Краусс продолжил, как будто даже не услышал вопроса.
— Вы уже отправили свою кандидатуру?
    Кантор сидел в углу, небрежно скрестив ноги и закинув одну руку на спинку дивана. Краусс сидел в другом углу. Внезапно Кантор поднялся. — Курт, я даже не предложил вам выпить. Хотите чего-нибудь перед отъездом в аэропорт? Белое вино? Шерри? Или, может быть, Перье?
— Ничего, спасибо. Пять рейсов с ужином, и питья будет вдоволь. Когда я летаю по делам, это всегда первый класс.
— Я собираюсь принять немного шерри, — сказал Кантор, подходя к буфету "Королева Анна".
— Ну, так отправили?
Кантор был поражён резкостью вопроса. — Нет, — сказал он, так сосредоточенно наливая шерри, будто это опасное химическое вещество в лаборатории. — Я даже не думал о номинациях.
— Я не говорю о номинациях, — Краусс выговорил это слово так, как будто ударение падало на последний слог. Я спрашиваю про ту самую номинацию. В конце концов, одна из настоящих привилегий лауреата Нобелевской премии – возможно, единственная прочная привилегия – заключается в том, что ему не нужно ждать, пока комитет попросит его о номинации. — Он коротко и тяжело усмехнулся. — Вам повезло, Айси, что в прошлом году была моя очередь…
Вернувшись в свой угол дивана, Кантор поперхнулся хересом. Краусс протянул руку и похлопал его по спине. — Успокойтесь, Айси, мы не можем позволить себе потерять Вас сейчас.
В этот момент в замке входной двери повернулся ключ. — Леонардо, дорогой, — раздался женский голос, — мне удалось уйти раньше, чем я… О, — воскликнула Пола Карри, подходя к входу в гостиную, — я не знала, что у тебя компания.
Кантор вскочил, чтобы подхватить её сумки с покупками. — Это Курт Краусс из Гарварда, — сказал он, указывая на Краусса, — он просто заглянул по дороге в аэропорт. Ты уже слышала, как я говорил о нем раньше. Курт, это Пола Карри.
— Ага, — воскликнул Краусс, глядя на Полу, — я знал, что в запасе есть ещё секреты. Как Ваши дела, мисс Карри? — Он медленно поднялся и неуклюже поклонился.  — Или доктор Карри?
Пола посмотрела на Краусса, который был почти на шесть дюймов ниже её. — Просто Пола Карри. — Это было очень непохоже на Полу, но удивление было слишком велико. Она слышала о нём достаточно сначала от Кантора, а затем, в Стокгольме, от Стаффорда, чтобы составить довольно чёткое мысленное представление об этом человеке: мощная фигура с типажом прусского офицера, но не этот гном с огромной головой, Эйнштейновское облако волос и маленькие блестящие глаза. Теперь она могла думать только об Альберихе, короле гномов Кольца. — Не буду вас прерывать, — сказала она наконец, — я пойду переоденусь до прихода Сола и Ральфа.
— Вы нам совершенно не мешаете, мисс Карри. — Краусс вернулся на диван. Когда он сел, его гигантская голова стала ещё больше доминировать над маленьким телом. — Какую роль вы здесь играете? — спросил он с характерной для него прямотой, водя рукой по гостиной.
— Виолончель. В квартете. Во что Вы играете, доктор Краусс? — Кантор позволил лёгкой улыбке проскользнуть по лицу. Он был рад видеть Краусса в обороне.
— У меня нет времени на игры.
Пола изогнула брови. — Думаю, в науку тоже можно играть.
— Наука — это скорее битва, чем игра, мисс Карри. Но не буду отвлекать Вас двоих от игры, — продолжил он насмешливым голосом, — есть ещё кое-что, Айси, — он повернулся к Кантору так, как будто уволил Полу, — должен Вам ещё сказать, что Стаффорд испытывает некоторые трудности с повторением Вашего эксперимента.
      Кантор почувствовал, как покраснел его лицо. — Это было заметно? — спрашивал он себя.
       Краусс понял, что попал в цель. — Ну, Вы знаете, как обстоят дела, — продолжил он с лёгкой улыбкой, — такое может случиться с лучшими из нас. Вероятно, в материале, который Вы нам прислали, была упущена какая-то деталь. Я предложил Стаффорду вернуться сюда и провести эксперимент вместе с Вами в Вашей лаборатории. Разумеется, за счёт моего гранта NIH. — Он великодушно развёл руками. — Но Стаффорд отказался. Он сказал, что хочет повторить эксперимент как независимый исследователь в отдалённой лаборатории, а не как какой-то блудный сын, возвращающийся домой. Но не волнуйтесь, Айси, — Краусс приподнялся с дивана, — от меня об этом никто не услышит. И Стаффорд, конечно, слишком смущён, чтобы поднимать шум по этому поводу. Помните, Вы сказали мне однажды, что он лучший человек, который у Вас когда-либо был? Если он не сможет повторить Вашу работу, то Вам повезло, что это происходит в моей лаборатории, а не где-то ещё. — Он поклонился Поле и направился к вестибюлю. — Мне лучше поймать такси до О’Хейра. — Но затем он заколебался. — Знаете, Айси, мы должны быть благодарны компании Federal Express. Сегодня двадцать пятое января.
     — Какой странный человек, — заметила Паула, как только дверь за Крауссом закрылась, — и что это за загадочное замечание по поводу даты?
— Этот ублюдок шантажист!
Пола никогда не видела такого гневного выражения на лице Кантора. И при этом она никогда не слышала, чтобы он называл кого-то "ублюдком".
— Какая ярость Везувия, Леонардо, — Пола попыталась его успокоить.
— Ну, сядь на диван и расскажи мне, что произошло.
Кантор продолжал ходить по комнате. — Наглость этого человека. Я первый всегда готов был признать, что большие проблемы привлекают большое эго. А рак – это большая проблема. Но если бы кто-нибудь рассказал мне о том, что только что произошло, я бы не поверил. Даже в отношении Курта. — Засунув руки в карманы, он смотрел на тёмные просторы озера Мичиган. Он повернулся к Поле, откинулся на подоконник и покачал головой. Некоторое время он стоял, задумавшись. Когда он заговорил снова, его тон был таким тихим, что она почти не услышала слов. — Понимаешь, Пола, номинации на Нобелевскую премию должны поступить в Стокгольм к 31 января. Удивительно, как много учёных знают об этом сроке.
Пола подошла к нему у панорамного окна. — И ты знал? — Кантор кивнул. — Да. Я знал о сроках, но не был настолько груб, чтобы обратиться к кому-нибудь с просьбой выдвинуть мою кандидатуру. Это то, что Курт только что попросил меня сделать, когда ты появился. Он намекнул, что я в долгу перед ним, поскольку он меня номинировал. Откуда мне знать, что другие люди также не указали моё имя? Но они не пришли со своими чашами для подаяния. — Кантор снова понизил голос. — Извини, это было противно. Ты, наверное, разочарована: нечасто можно увидеть учёных, стирающих свои грязные лабораторные халаты публично.
    — Смывание грязи не разочаровывает. Это человечно. И вы сами показали мне, насколько человечными могут быть даже знаменитые учёные. — Он улыбнулся ей. — Тем не менее, я был шокирован железобетонным намёком Курта.
— Ты сделаешь это?
— Нет, — сказал он почти взрывным голосом, — я не буду.
— Но почему? — возразила Пола, — ты же говорил мне, какой он великий учёный. Разве не ты говорил, что в его честь названа саркома? Разве он не был почти твоим наставником? Хотя теперь, когда я увидела его во плоти, я не совсем понимаю, почему ты выбрал именно его. Но все же, разве он не заслуживает премии? — Кантор поднял руку, как бы предотвращая дальнейшие вопросы. — «На все твои вопросы ответ положительный, но я не буду выдвигать его кандидатуру — уж точно не в этом году. До сих пор я был слишком занят, чтобы даже думать о номинациях на Нобелевскую премию — Курта Краусса или кого-либо ещё. Кстати, вопрос не обязательно в том, заслуживает ли он премии. Конечно, он её заслуживает. Из-за его саркомы и ещё нескольких открытий. Но гораздо больше людей заслуживают Нобелевскую премию, чем получают её. Краусс должен был получить её много лет назад. А сейчас уже сделано так много других открытий, что он отодвигается всё дальше в постоянно растущей очереди. Кроме того, шведы вряд ли вручат две премии подряд за исследования рака».
— Но это не настоящая причина, не так ли?
— Нет. Настоящая причина в том, что меня просто не будут шантажировать.
— Ну ладно, Леонардо. Требование Курта Краусса о том, что ты должен ему номинацию, может быть несколько грубой услугой за услугу. Но почему ты называешь это шантажом?
— Ты его слышала. Он сказал, что у Стаффорда проблемы. С моим экспериментом.
— Но…
— Я знаю, о чем ты собираешься спросить. Как Джерри замешан во всем этом? Разве ты не видишь? То, что из своей огромной исследовательской группы он выбрал именно Джерри для повторения моего эксперимента, не могло быть совпадением. Разве ты не видела злобный блеск в его глазах, когда он заверил меня, что не будет говорить об этом публично? Тот же его взгляд, когда он режет спикера семинара. Он имел в виду, что он не станет упоминать об этом, если я… — Кантор не счёл нужным закончить предложение. — Но почему Джерри мне не позвонил, если наткнулся на загвоздку?
      Пола взяла его правую руку обеими своими. — «Теперь ты задаёшь правильный вопрос. Наверняка Краусс понял, что произошло между вами и Джерри, когда ты позвонил из Стокгольма. — Она успокаивающе похлопала его по руке. — Ты не рассердишься, — добавила она, — если я спрошу тебя о чем-то, о чем мне хотелось спросить в Стокгольме, но, похоже, тогда было неподходящее время? Тебе не было грустно, что Джерри счёл необходимым поговорить с тобой через своё выступление в Стокгольме, и что даже тогда ты ему не доверял? Краусс, должно быть, это уловил.
— Думаю, да, — угрюмо сказал Кантор, — но все же, почему Джерри не позвонил? Хотел бы я знать, что произошло в их лаборатории.
— Так позвони ему.
— И что сказать? "Курт Краусс упомянул, что у вас возникли проблемы с повторением моего эксперимента. Я могу вам помочь?" Это невозможно! Это было бы слишком унизительно.
Пола медленно покачала головой, скорее из сострадания, чем из несогласия. — В таком случае спроси Селли. Может быть, она знает. Я тебе ещё не сказал, но она приедет завтра, возвращаясь из Лос-Анджелеса. Надеюсь, ты не будешь против, я пригласила её зайти после обеда, прежде чем она отправится обратно в университет на автобусе. Я не видела её со Стокгольма.
Кантор оживился. — Мне понравилось то, что я в ней увидел — Джерри сделал хороший выбор.
— Браво, Леонардо! Ты постоянно расширяешь свой взгляд на мир. Могу поспорить, Краусс сказала бы: "Она сделала хороший выбор".
 
— Давай посмотрим на тебя, Селли. — Пола держала Селестину за плечи, вытянув руки, и медленно разворачивала её. — Если бы я не знала, что передо мной дочь моей сестры, я бы сказала, что смотрю на чикагского яппи со степенью MBA. Посмотри, Леонардо, — смеясь, крикнула она, — синяя юбка до середины икры, жакет в тон, разумного размера каблуки, белая блузка и обязательный галстук-бабочка. Селли, что на тебя нашло?
— Подожди, Пола, — Селестина ухмыльнулась, — мне надо отдышаться, прежде чем защищаться.
— Конечно, садись, моя дорогая. Давай я принесу тебе кофе. А потом послушаем, как ты внезапно сделалась такой социально адаптивной. — Кантор, оставшийся наедине с Селестиной, был не в настроении подшучивать. Со вчерашнего вечера он только и задавался вопросом, как ему поднять тему Джерри Стаффорда и его текущей работы.
— Что привело Вас в Чикаго? — спросил он наконец.
— О, разве Пола Вам не сказала? Я прилетел в Лос-Анджелес на собеседование в Калифорнийском технологическом институте.
Кантор вспомнил их танец после банкета, посвящённого Нобелевской премии. — Калифорнийский технологический институт тоже предлагал Вам место? —Селестина кивнула с широкой улыбкой на лице.
— Это весьма впечатляюще. Сначала Гарвард, а теперь Калифорнийский технологический институт.
— А до этого — Висконсин, — добавила она.
— И? — она невыносимо растягивает то, что можно сказать сразу и много быстрее, подумал Кантор, он все ещё не мог найти изящного способа затронуть тему Стаффорда. Имея перед собой недавний плохой пример Краусса, он не собирался форсировать тему.
— Я приняла решение ещё по пути домой. Калифорнийский технологический институт.
— Ну, вот и я, как раз вовремя, — сказала Пола, внося поднос.
— Вы отказываетесь от Гарварда? - любопытство Кантора взяло верх над нетерпением, — но почему?
— Это просто. Отдел Калифорнийского технологического института довольно небольшой и очень коллегиальный; отличные аспиранты; и у них нет ни одной штатной женщины-химика.
— Вы найдёте множество других учреждений в этой категории, — сухо заметил Кантор.
— Верно, — призналась Селестина, — но они, в отличии от других, похоже, готовы что-то с этим делать. Ходят даже слухи, что Жаклин Бартон из Колумбийского университета собирается туда в качестве профессора. Джек Робертс, их великий старейшина, с таким воодушевлением рассказывал мне о своей дочери-враче. Он предложил помочь мне и Джерри найти жилье недалеко от кампуса.
— Когда вы с Джерри поженитесь? — Кантор подхватил эту тему.
— Я не знаю. Я сказала Джерри, что сначала нам следует пожить вместе какое-то время и посмотреть, каково это.
— Так вы уже это сделали, — заметила Пола.
— Не при подходящих обстоятельствах: профессиональная независимость, знаете ли. — Кантор не был уверен, что согласен, но был готов оставить это без внимания. Он пытался придумать более уместный вопрос о Стаффорде, но Селестина ещё не закончила. — «Я имею в виду, откуда мне знать, каково жить с нобелевским лауреатом? Сейчас он неплохо справляется с этим, но что будет потом? Что ты думаешь, Пола? — Селестина ухмыльнулась внезапному замешательству тёти.
— Если Вы выйдете замуж, — вмешался Кантор, — Вы бы публиковались под именем миссис Стаффорд?
Селли посмотрела на него, не зная, шутит ли он или серьёзно. — «Я знаю, что скажет Селли, — вмешалась Пола.
— Ты знаешь? Да ладно, тётя Пола, — она забавно растянула слово "тётя", — ну расскажи мне.
— Разумеется, ты оставишь своё имя.
— Это возможно, но я в этом сомневаюсь.
— Что? Ты думала о том, чтобы стать Селестиной П. Стаффорд?
— Нет, я этого не говорила. Я бы подумала о смене имени, если бы Джерри сделал то же самое.
— Джерри? "Джерри Прайс?" — настала очередь Кантора удивляться.
— Хм. Мне нравится. Но я больше думала об именах, написанных через дефис.
— Хм. — Кантор снова попытался взять на себя управление разговором. — Вы рассказывали нам о своём собеседовании в Калифорнийском технологическом. Как Вы упомянули имя Джерри? Он…
— О да, — нетерпеливо сказала Селли, — я сказала им, что мой жених планирует поступить в медицинскую школу и что у него есть докторская степень в клеточной биологии. Когда я сказала Гарри Грею, заведующему их отделом, что Джерри подал заявление в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, он сказал, что знает декана их медицинской школы, и взял трубку, чтоб позвонить ему. Это реально было забавно. Я думаю, декан, наверное, спросил: "Как его имя?" — "Джеремия Стаффорд, — сказала я, — он клеточный биолог". Грей повторил это в трубку, и вы бы его видели, а декана в трубке было практически слышно, он делает классический двойной дубль. "Человек, который…?" Я просто скромно кивнула, в этом своём костюмчике с галстуком-бабочкой.
     Было видно, что Селестина получала удовольствие, вырисовывая каждую деталь своей истории. Кантор перестал слушать. Упоминание Селестиной о Стаффорде дало ему шанс. — Над чем Джерри сейчас работает? — он спросил, — как ему в лаборатории Краусса? Я так и не расспросил его в Стокгольме.
— Ну, он говорит, что там всё отличается от вашей лаборатории.
— А что именно? — Ноздри Кантора раздулись, как будто он принюхивался к ветру. Селестина посмотрела на него с удивлением.
— За то время, что мы жили в одной квартире, кажется, Вы видели его хотя бы раз в день, а то и чаще.
— Хорошо?
— По мнению Джерри, ему повезёт, если он увидит Краусса пару раз в месяц. Он вполне самостоятелен. Что его вполне устраивает. Он разрабатывает новый метод определения противораковой активности, пытаясь ускорить реакцию саркомы Краусса на различные терапевтические агенты. Но эту саркому нелегко вырастить в культуре ткани, — добавила она в сторону Кантора, — в то же время он изучает как можно больше новых методик методов скрининга. Он думает, что это будет особенно полезно для клинической работы, которой он хочет заниматься в медицинской школе.
— Это все, что он делает?
— Думаю, да, — сказала Селли, — по крайней мере, он больше ни о чём не упоминал, когда был здесь в последний раз.
— Джерри был здесь? Когда?
Селестина подняла глаза, удивившись безапелляционному тону Кантора.
— Две или три недели назад. Он снова приедет на День Рождения Вашингтона.
Кантор достал карманный календарь. — Пола, почему бы нам не провести эти выходные в нашем захолустье? На обед у нас будут Джерри и твоя племянница. — Он пытался придать словам лёгкий, беспечный тон. — Последний раз я видел Джерри у себя дома при довольно необычных обстоятельствах. Пришло время как следует поздравить счастливую пару, не так ли? — Пола и Селестина обменялись взглядами, которых Кантор, озабоченный своими мыслями, не заметил.
   
  — Угадай, кого я видел сегодня утром?
— Айси.
— Что? Как ты догадался?
— Чистая интуиция». — Селестина услышала через трубку смешок Стаффорда.
— Вот чёрт, — сказала она, — и ты можешь прозреть, о чем мы говорили?
— Нет, не могу. Но прежде, чем мы доберёмся до Кантора, расскажи, как всё прошло в Калифорнийском технологическом. Они предложили тебе работу?
— Да, они сделали это. Йоху! Великолепное предложение!
— И?
         Селестина колебалась. Она была уверена, что он бы предпочёл, если бы она приняла решение в пользу Гарварда. Но она также знала, что Нобелевская премия во многом изменила Джерри. Самым важным и наименее ожидаемым было то, как он использовал Премию, чтобы опуститься на ступень ниже её. Как раз в тот момент, когда Селестина начала подниматься по карьерной лестнице, Джерри решил опуститься до уровня студента. Они оба шутили по этому поводу: сколько студентов-медиков начинают с Нобелевской премии? Но она знала, что он также беспокоился об этом. Как к нему отнесутся профессора? С уважением? Или будут вставлять палки в колёса? И, что ещё более важно, как на это отреагируют его сокурсники? Селестина догадалась, что это осложнит их отношения, и уже была на стороже. — Я, пожалуй, соглашусь, — сказала она, — для меня это действительно лучший выбор. В Лос-Анджелесе много медицинских школ, — поспешила она добавить. — Ты прекрасно знаешь, что попадёшь в любую школу по своему выбору.
— Если я расскажу им о Нобелевской премии. Но если я этого не сделаю, держу пари, что не так уж много приёмных комиссий сложат два и два. Это просто маловероятно.
— Джерри, не будь перфекционистом. Ты знаешь, как мало решения о зачислении соотносятся с реальными способностями студента. Ты вполне можешь воспользоваться своей премией. Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, вероятно, будет лучшим выбором, если я пойду в Калифорнийский технологический, поэтому мы выберем квартиру на полпути, чтоб всем удобно было добираться на работу. Давай поговорим об этом, когда встретимся через пару недель. Ты же придёшь?
— Конечно, я приду.
— Ты кажешься расстроенным. Ты действительно так предпочитаешь Бостон или Гарвард?
— Наверное, и то, и другое. — Она слышала, как он пытается изменить тон голоса. Был ли он всё же в порядке, задавалась вопросом она, или он просто отложил окончательный выбор на потом? — По крайней мере, ты выбрала хороший день, чтобы рассказать мне о Калифорнии. А здесь скверно — холодно, грязь и слякоть. Но ты рассказывала мне об Айси. Он все ещё встречается с твоей тётей?
— Встречается. У меня не было с ней ни минуты наедине, чтобы спросить, но я не удивлюсь, если они действительно живут вместе. — Стаффорд тихо присвистнул. — Я бы никогда не подумал так об Айси. Так чем же он сейчас занимается?
— Да мы как-то о нём не говорили. Он продолжал рассказывать мне о твоей работе. Когда он услышал, что ты приедешь ко мне, то пригласил нас на обед».
— А почему он сам меня не пригласил?
— Джерри, не будь занудой. Одного душного мужика за обедом вполне достаточно. И в конце концов, он твой профессор.
— Он был моим профессором, — голос Стаффорда звучал раздражённо.
— Нет, он все твой профессор. Ты не совсем перерезал пуповину.
— Пуповина? Между двумя мужчинами?
— Не притворяйтесь со мной дураком, доктор Стаффорд: тут не нужен доктор медицины, чтобы разобраться в этом. Или ты в последнее время не замечал, как болезненно тянет живот?
— Я думал, это ты, — сказал он озорно.
— Если бы…, — её голос звучал задумчиво.
 

21

 
— Это то, что ты собираешься надеть? — спросил Стаффорд, поправляя свой галстук перед зеркалом.
       Селестина, сидевшая на краю кровати, только что натянула один ботинок. Она удивлённо подняла глаза. — «Знаешь, Джерри, не думаю, что ты когда-нибудь задавал мне этот вопрос. Даже в Стокгольме. Почему сегодня?»
       Стаффорд посмотрел на неё в зеркало, прежде чем обернуться. — Позвольте мне помочь тебе с другим ботинком, — сказал он наконец. Она вытянула другую ногу. — Ты права, — продолжал он, рассеянно дёргая её за манжету, — почему я беспокоюсь о нашем сегодняшнем внешнем виде? Почему я одеваю галстук? Будто я иду в церковь. — Селестина скользнула обратно на кровать до самого изголовья и скрестила ноги в ботинках. За последние пару месяцев Джерри стал гораздо более задумчивым. Ей нравилось слушать его в таком настроении. — Может быть, это потому, что я вспомнил тот раз, когда мы были в доме Айси. Помнишь, как мне было страшно? Я бы не пережил тот день, Селли, если бы ты не пошла со мной. И это же было всего лишь четыре месяца назад? Такое ощущение, что прошли годы. Как будто это случилось не со мной.
— И что всё изменило? Премия?
— Не только. За последние несколько месяцев я впервые в жизни принял несколько важных решений самостоятельно. Когда я уехал из Южной Каролины и перебрался сюда, я, по сути, обменял своих родителей на Айси. Я не говорю, что это было плохо. Я многому научился. Но в каком-то смысле мной манипулировали. Я не думаю, что Айси сделал это сознательно. Краусс, например, гораздо более осмотрительно манипулирует людьми, хотя мы видим его меньше, чем когда-либо видели Айси в лаборатории. Может быть, в аспирантуре так всё и устроено — годами ты тесно общаешься только с одним профессором, особенно, если ты ему нравишься, это как родитель, который хочет повторить себя через своего сына. А у вас с Джин так же? — Стаффорд бродил взад и вперёд перед кроватью. Теперь он сидел рядом с Селестиной. Она потянулась к его руке.
— В меньшей степени. Но я не уверена, потому ли это, что между нами всего десять лет разницы или потому, что мы обе женщины.
— Будет интересно посмотреть, что произойдёт со мной в медицинской школе. Мне больше не нужен наставник — я точно знаю, чем хочу там заниматься и куда идти. Нобелевская премия дала мне своего рода независимость, которая сильно отличается от просто финансовой безопасности.
— Не забудь про деньги, Джерри. Ты будешь единственным в классе, кому не нужен будет стетоскоп, чтоб расплачиваться с долгами.
Стаффорд продолжал, как будто не слышал: — У меня такое ощущение, что, когда я вижу Айси сегодня, мы будем почти сверстниками. Может быть, поэтому я одел галстук и пиджак. Он такой привередливый в одежде.
 
     Селестина с нетерпением ждала разговора по-женски со своей тётей. Как только молодая пара прибыла в дом Кантора, Селестина сразу повела тётю на кухню. — Позволь мне помочь тебе с обедом, — сказала она таким настойчивым голосом, что Пола не протестовала.
— Могу я Вам что-нибудь принести, Джерри? — спросил Кантор. Он был удивлён тем, как неловко он себя чувствовал наедине со своим бывшим учеником.
— Спасибо, — ответил Стаффорд, — не сейчас. — Он подошёл к Ситцмашине и осторожно сел. Пока Кантор наливал себе выпить, Стаффорд оглядел стены. Когда он был там несколько месяцев назад, он не мог видеть ничего, кроме своей насущной проблемы. Теперь он оказался лицом к лицу с одной из эротических акварелей Шиле. Как правильно заметил Кантор Поле, большинство посетителей — и Стаффорд не был исключением — не были знакомы с австрийским художником. Впрочем, не обязательно было быть знатоком искусства, чтоб с первого взгляда впечатлиться мастерством Шиле.
— Ну, что Вы о них думаете? — Кантор незаметно перешёл на сторону Стаффорда.
— Они… Ну, что сказать? — заикался он.
— Не то, что Вы ожидали?
Стаффорд рассмеялся. — Нет, Айси, я собирался сказать не это, но Вы правы, я именно об этом и думал. Они очень… хм… оригинальны.
— Удивительно, как много людей используют это слово. На самом деле они имеют в виду, что они эротичны.
Стаффорд открыто всмотрелся в лицо Кантора. Смотрел ли он когда-нибудь ему в лицо раньше? Скорее всего нет. Не совсем так, как сейчас. На мгновение он выдержал взгляд пожилого человека. Они разорвали его одновременно.
— Айси, я не могу не изумляться при виде нас двоих. Я знаю Вас и восхищаюсь Вами уже много лет, но только недавно начал понимать, как мало я о Вас знаю. Вот я прихожу в своём лучшем костюме и галстуке и впервые в жизни вижу Вас без галстука.
Кантор взглянул вниз, как будто только что заметил свою расстёгнутую рубашку и свитер. — Mea culpa, — пробормотал он, поднимая одну руку ладонью вверх, —мне следовало пригласить Вас раньше, Джерри. Прикид свободный. Как Вам жизнь в Бостоне?
— Неплохо, — осторожно ответил Стаффорд, — конечно, здесь там не так, как в Вашей лаборатории.
— А как? — вопрос во многом потерял свою остроту.
— Ну, группа Краусса намного больше. Возможно, это одна из причин, почему я мало его вижу.
— Это очень плохо», — сказал Кантор почти без интонации в голосе.
— Не совсем. Мне это скорее нравится.
— Да?
— Не поймите меня неправильно, Айси, — Стаффорд наклонился вперёд, — я многому научился у Вас. Но пришло время мне использовать эти знания самостоятельно.
— И над чем Вы работаете? — Кантора едва ли волновало, скрывало ли замечание Джерри какую-либо критику. Он был рад, что они подошли раньше, чем он ожидал, к теме, которая волновала его больше всего.
— В первую очередь над методиками. Я подумал, маловероятно, что мне придётся столкнуться с суперэкспериментом, подобным тому, который я провёл в прошлом году… — он посмотрел на ноги Кантора. — Поэтому, я думаю, что будет наиболее продуктивно, если я освою кое-какие новые методы и рассмотрю некоторые проблемы, которые могут быть полезны в моей работе после окончания медицинской школы.
— Я так понимаю, Вы собираетесь в Калифорнийский?
— Ой! — Стаффорд был ошеломлён, — Откуда Вы знаете? Это один из университетов, в который я подавал документы, но пока не получил ответа.
— Вы реально волнуетесь об этом, Джерри? Было бы нелепо отклонять лауреата Нобелевской премии.
— Со-лауреата Нобелевской премией, — поправил его Стаффорд. — Нет, я не волнуюсь. Но я не указал это в своём заявлении. Я бы предпочёл, чтобы меня приняли так, чтобы они об этом не знали.
— Меня интересует одна вещь, Джерри. Почему Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе? Я так понимаю, у Вашей невесты есть предложение из Гарварда. Почему бы не убедить её принять его? Это не похоже на компромисс.
— Возможно, для неё да.
Кантор, похоже, этого не услышал. — Вы сказали, что работаете над клеточной микроэкологией саркомы Курта».
Стаффорд нахмурился. — Я это сказал?
— Ну, может быть, не этими словами. — Кантор понял, что использовал информацию, которую услышал от Селестины. Возможно, она не рассказала жениху об их предыдущем разговоре. — Но что Вы ещё делаете? — он бросился дальше. — Конечно, это не отнимает у Вас все время?
— Ну почему же? Это занимает столько времени, сколько я ему отвожу. Но, честно говоря, Айси, я работаю не так усердно, как с Вами. Времена изменились. В лаборатории Краусса совсем не обязательно опубликовать какую-нибудь высокоимпактную статью за один год; вероятно, даже не имеет значения, опубликую ли я что-то вообще в этом году.
— Да, Вы изменились. Никогда бы не подумал, что это произойдёт так быстро.
— Даже после того, что произошло в прошлом году?
Кантор кивнул, не зная, что ещё делать. Он почувствовал неприятное ощущение, почему-то знакомое, хотя какое-то время не мог его вспомнить. Затем он вспомнил это чувство — он почувствовал его во время Нобелевской лекции Стаффорда.
— Айси, — Стаффорд выпрямился на своём сиденье. Что-то в его тоне также напомнило Кантору ту лекцию. — Вы никогда не спрашивали меня, почему я вернулся один в вашу лабораторию в то воскресенье вечером.
Кантор снова кивнул, его лицо превратилось в маску. — Не спрашивал.
— Разве Вы не хотите этого знать?
— Если хотите, можете сказать.
— Но Вы бы не спросили?
— Нет, я бы не стал.
— Из-за страха?
— Я полагаю, да.
Стаффорд уставился на своего профессора, медленно покачивая головой. Он ничего не сказал. Глаза Кантора были устремлены в пол.
— Я видел Курта Краусса в прошлом месяце. — сказал он, — Он навещал меня здесь, в Чикаго. — Стаффорд напрягся, но по-прежнему ничего не сказал, — Он сказал, что у Вас возникли проблемы с повторением моего эксперимента. — Кантор долго молчал. — Почему Вы не позвонили? Я, наверное, мог бы помочь.
— Проблемы? У меня не было проблем.
— Краусс сказал, что были. Когда Вы не упомянули об этом, я был уверен, что Вы скрываете плохие новости. — Он поднял глаза, и на его лице начало проявляться облегчение. — Это не так?
— Я не упомянул об этом, потому что больше над этим не работаю.
— А кто над этим работает? — в недоумении спросил Кантор.
— Никто. Почему кто-то должен продолжать работать над вашим экспериментом?
— Ничего не понимаю.
      Стаффорд посмотрел на своего бывшего профессора, чья голова подалась вперёд из-под расстёгнутой рубашки, с растерянным выражением лица. Он на мгновение почувствовал жалость к своему наставнику. — Я же говорил Вам, — мягко сказал он, — что у меня нет проблем с повторением Вашей работы. Почему я должен был их иметь? У Вас ужасно аккуратный лабораторный журнал, Айси, — Стаффорд почувствовал смущение из-за этой внезапной смены ролей, как будто он стал обращающимся за помощью обеспокоенным студентом. — Странно. Вы всегда проповедовали нам о необходимости вести надлежащий учёт, но я никогда не видел Вашего примера, пока работал с Вами. Когда Вы отправили ксерокопии страниц Крауссу — не поймите меня неправильно, Айси, но это было немного похоже на то, как студент отправляет свои конспекты профессору — и когда Краусс передал их мне, я был почти тронут. Я говорю "почти", потому что, честно говоря, меня огорчил тот факт, что я узнал о деталях Вашей работы через Краусса, а не напрямую от Вас. — Кантор не проявил никаких эмоций. — Больше нечего сказать. Ваши записи были ясными и краткими. И знаете, я получил очень хорошую подготовку в Вашей лаборатории. Я с лёгкостью провёл Ваш эксперимент с первого раза.
— Вы его закончили? — Кантор не смог скрыть своего изумления, — когда?
     Стаффорд колебался; какой бы ответ он ни дал, это подорвёт его доверие либо к Крауссу, либо к Кантору. — Примерно в середине января. Я не помню эту дату, потому что Краусс не дышит нам в затылок, как Вы всегда. Я закончил повтор Вашего эксперимента, и мне было интересно, когда же он спросит меня об этом. Прошла неделя, прежде чем он появился в лаборатории. Тогда я ему и сказал. Это было почти жутко, потому что очень напомнило мне наш с Вами разговор, когда Вы вернулись со своей лекции в Гарварде — той, на которой аудитория смеялась, и Вы рассказали мне об эксперименте — Вы сказали что-то вроде: "На этот раз я попрошу Вас сохранить это в тайне". Вы помните?
Кантор наклонился вперёд, как будто собирался прыгнуть. — Что он ответил?
— Сначала он процитировал Энрико Ферми: "Экспериментальное подтверждение предсказания — это просто измерение. Эксперимент, опровергающий предсказание, — это открытие". Но затем он сказал: "Давайте пока оставим это в покое. Я пока не готов это публиковать. В конце концов, мы только что представили статью Охаши, посвящённую подтверждению вашего эксперимента. Как сказал Ферми, простое повторение работы других людей не принесёт большого успеха".
— Вот ублюдок!
Стаффорд был ошеломлён. Он никогда не слышал подобных высказываний от Кантора.
— Почему вы это сказали? — наконец, заикаясь, спросил он, — Краусс прав. Что за спешка с публикацией второго подтверждения? Вы — мы — уже получили Нобелевскую премию; Охаси и Краусс повторили этот эксперимент. Я объявил об их положительном результате в Стокгольме; эта статья появится через несколько месяцев. Для чего спешить?
— Но Вы не тревожитесь о публикации Вашего подтверждения моего эксперимента?
— Почему я должен тревожится? Знаете, меня позабавило, когда Краусс попросил меня взять на себя ответственность за повтор эксперимента после того, как Охаши отказался от работы, потому что, повторив то, что Вы держали от меня в секрете, я как бы косвенно становился Вашим коллегой. Айси, Ваш эксперимент прекрасен, и Вы, безусловно, отдали ему должное в своей лекции в Стокгольме. Но зачем мне публиковать подтверждение? Разве Вам недостаточно знать, что работа продублирована в другой лаборатории? Или Вас беспокоит тот факт, что именно мне пришлось это сделать? Если да, то моя публикация не решит эту проблему. У Вас нет ощущения, что Краусс это всё инсценировал? Это было бы похоже на его чувство юмора, правда? Должно быть, он понял, что между нами что-то произошло. Может быть, он думал, что так ему удастся что-то узнать.
Пола несколько раз появлялась у входа в гостиную, но каждый раз незаметно удалялась. Мужчины этого не заметили. Теперь она крикнула: — Я думаю, вы двое достаточно долго разговаривали. Обед готов. Прошу к столу, пожалуйста.
— Я голоден, — быстро сказал Стаффорд и поднялся. Он искал дипломатическое завершение их разговора.
— Я потерял аппетит, — заявил Кантор.
 

22
 
 
Почтовый ящик 3759, Чикаго, Иллинойс 60626
1 марта
 
Дорогой Курт:
    Джерри Стаффорд недавно посетил нас и сообщил о своих превосходных успехах в Вашей лаборатории. Я был рад узнать, что он не утратил своего волшебного чутья на скамейке запасных. Но это, конечно, не настоящая причина этого письма.
     Когда Вы были здесь, в месте, которое Вы в своём неподражаемом стиле называли глубинкой, Вы выразили удивление тем, что я коллекционер антикварной мебели. Я и сам не знал, что Вы разбираетесь в подобных вещах. Это лишь показывает, как мало мы на самом деле знаем друг о друге.
     Хотя я уже довольно давно занимаюсь подобным коллекционированием, но Пола Карри — настоящий эксперт в этой области. Как Вы можете видеть из нашего фирменного бланка, мы с Полой официально оформили свой интерес. Я уверен, что благодаря Вашему острому глазу Вы правильно истолкуете порядок, в котором перечислены наши имена. Ведь мы оба знаем тонкости старшего авторства.
     Переходя к делу: мне пришло в голову, что Вас может заинтересовать приобретение исключительного произведения искусства, которое Пола недавно нашла. Это кресло-качалка девятнадцатого века, изготовленное Майклом Тонетом, в отличном состоянии. Оно из коллекции знаменитого голливудского Билли Уайлдера — неплохое происхождение! Возможно, Вы захотите поставить её в своё убежище в Гарварде — я не припомню, чтобы видел такой предмет мебели в кабинетах Ваших коллег. Согласитесь, что кресло-качалка — идеальное место (или лучше сказать трон?) для ожидающего. Пола передаёт свои наилучшие пожелания и просит меня заверить Вас, что за столь благородный предмет мебели можно договориться о специальной цене.
 
С уважением,
Айси.
P.S. Кажется, я потерял Ваше C.V. и библиографию. Я уверен, что они всплывут на днях.
 
 
11 Чатвик Серкл
Бостон, Массачусетс 02146
 
9 марта
Уважаемый Айси:
      Только после прочтения Вашего недавнего послания до меня дошло, что, кроме рождественских открыток, мы никогда не обменивались личными письмами. Честно говоря, Ваше мне показалось слишком милым. Кажется, у Вас в запасе немало всего: модный домик на озере Мичиган, камерная музыка, антиквариат, внушительная женщина-великанша. Есть ли что-нибудь, что я пропустил? А кто такой Майкл Тонет? Это просто проявление превосходства в познании мебели или я упускаю что-то более тонкое?
      Я думаю, пришло время нам сбросить фехтовальные маски. На самом деле я просил Вас в Чикаго выдвинуть меня на Нобелевскую премию — не только в этом году, но и продолжать в том же духе, пока я её не получу. Мы все знаем, что Ваш случай был относительно редким, как и случай тех счастливчиков из Цюриха, которые получили премию по физике через несколько месяцев после открытия своих причудливых сверхпроводников. Большинство других лауреатов номинируются повторно, прежде чем посыл дойдёт до Нобелевских комитетов.
       Честно говоря, я возражаю против Вашей ледяной чистоты. Вы, правда, не просили меня выдвинуть Вашу кандидатуру, но ведь Вы этого ожидали, не так ли? Вы, безусловно, быстро ответили, когда я попросил у Вас библиографию и резюме. А как насчёт того непрошеного и довольно витиеватого абзаца, который Вы приложили и в котором резюмируется ваша теория онкогенеза? Разве Вы не доверили мне отдать должное Вашей работе в моем неповторимом стиле?
        Говоря о Нобелевских премиях и онкогенезе, как насчёт Вашего знаменитого второго эксперимента, который Вы всё ещё не опубликовали? А полную статью о первом эксперименте со Стаффордом, которую Вы до сих пор не написали? Вокруг этой работы стоит неприятный запах летучих аминов — правда, слабый, но не настолько слабый, чтобы мой чуткий нос не уловил чего-то подозрительного. Было бы жаль, если бы это испортило Вашу теорию онкогенеза, которая не только правдоподобна по своей сути, но и является настоящим интеллектуальным tour  de  force. И кстати:
       Когда я попросил Стаффорда заменить Охаши, он сначала отказался. Только когда я надавил на него, я узнал, что Вы не рассказывали ему о своём втором эксперименте до того, пока не объявили о нем публично. Это ли пример отсутствия у Вас скрытности? Вы даже имели опрометчивость предложить мне проконсультироваться с Вашими учениками по поводу Ваших звёздных качеств. Я бы сам раструбил о таких новостях своему любимому постдоку — особенно если бы решил выполнить работу самостоятельно. В самом деле, почему Вы сами провели этот эксперимент? Чтобы показать нам, что Вы все ещё работаете в лаборатории, а остальные - просто кабинетные учёные и пиарщики? Зачем проводить второй эксперимент, если первый уже доказал свою точку зрения?
      Было ли что-то не совсем кошерное в этом первом эксперименте, получившем Нобелевскую премию? И если было, то кто проводил этот эксперимент? И кто был в моей лаборатории, когда Охаши наконец добился успеха с третьей попытки? Признаюсь, Охаси сам рассказал мне о калибровке сцинтилляционного счётчика, но мы все слишком хорошо знаем синдром сохранения лица. Возможно, он просто придумал это, чтобы объяснить, почему он потерпел неудачу первые два раза в отсутствие Стаффорда.
       На данный момент я готов оставить эту спящую собаку лежать, потому что я ещё не уверен, действительно ли у нас здесь есть собака. Из Вашего письма я понимаю, что Вы пропустили крайний срок, назначенный на 31 января этого года. Я прощу Вам эту оплошность (надеюсь, непреднамеренную), прежде всего потому, что, сразу после Вашей, шансы на получение Нобелевской премии в области рака невелики. Но в следующем году и последующем...
        Моя просьба заключается в следующем. В ноябре этого года Вы пришлёте мне форму для выдвижения кандидатуры, на которой справа вверху написано «Строго конфиденциально» и которая начинается словами: «Мы, как члены Нобелевского комитета, имеем честь пригласить Вас подать предложение» … Я упрощу жизнь нам обоим, заполнив всю форму, а затем отправив её Вам на подпись. Затем Вы вернёте мне подписанную страницу, и, приложив мою библиографию и другие подтверждающие документы, я отправлю всю посылку в Стокгольм. Я прекрасно осведомлён о том, что где-то в этом бланке написано, что лицу, выдвигающему кандидата, не предлагается ни объявлять о своём выдвижении, ни информировать своего кандидата об этом. Но мы оба знаем, как мало людей выполняют эту просьбу.
        Джерри Стаффорд заявил в своей Нобелевской лекции, что мы подтвердили его эксперимент, но, к счастью для всех, наша статья ещё не появилась. Надеюсь, Вы не будете слишком шокированы, узнав, что я только что отозвал статью Охаши из публикации. Вам не о чем беспокоиться — это было сделано очень сдержанно, мы просто объяснили редактору, что хотим проверить несколько важных моментов. В конце концов, излишняя осторожность никогда не помешает. Оставим это на некоторое время — скажем, на то время, пока я жду кресло-качалку, которое Вы пришлёте мне в подарок на мой шестьдесят пятый день рождения, 21 ноября. В лаборатории устроят большую вечеринку, и Вы, конечно, получите приглашение. Пожалуйста, возьмите с собой своего музыкального товарища по играм.
 
С уважением,
Курт.
P.S. Перечитав это письмо, я только сейчас понял, что забыл написать о подтверждении Вашего эксперимента. Учитывая слабое облако, нависшее над Стаффордом (которое, кстати, можно мгновенно рассеять), я предлагаю оставить и этому тоже повиснуть. На самом деле спешить некуда — ведь Вы, как и Стаффорд, уже рассказали о своей работе на Нобелевской лекции.
 

 
Послесловие
 
 
В науке практикуется несколько видов обмана, которые мало кому известны, кроме посвящённых… Их можно отнести к таким категориям, как мистификация, подделка, подгонка и стряпня… они [наши люди науки] могут быть уверены, что любой факт, который они могут открыть, или удачный эксперимент, который они могут провести, будут мгновенно повторены, проверены и прокомментированы…
Чарльз Багге (1830)
 
 
    Прямое мошенничество в научных исследованиях встречается редко. Более того, в науке не может быть ни совершенного преступления, ни навсегда нераскрытого убийства, потому что в науке нет срока давности. Если тема достаточно важна, рано или поздно эксперимент будет повторен, а теория подвергнута независимой проверке. Однако «Дилемма Кантора» не ставит таких черно-белых вопросов; она намечает гораздо более серую территорию, на которую мы, учёные, сознательно или непреднамеренно, иногда забредаем.
    Оригинальная наука — то, что Томас Кун называл «парадигматической наукой» — обычно предполагает создание рабочей гипотезы, которая затем должна быть подтверждена экспериментально. Гипотеза, когда она появляется, кажется настолько красивой, настолько очевидной, что, кажется, она не может быть ошибочной. Мы разрабатываем эксперимент, чтобы проверить гипотезу и результаты, кажется, её подтверждают. Я уточняю: кажется. Иногда появляются противоречивые данные: два точки из восьми, не попадающие на прямую, одна крыса из семи, которая не выжила. Мы приписываем их экспериментальной вариативности, статистической ошибке — такое неизбежно в любом эксперименте. Итак, мы публикуем обобщённые результаты, наша статья вызывает фурор, коллеги и конкуренты спешат повторить нашу работу и проверить её другими способами. «Нормальная наука» вступает в свои права, и наша парадигма занимает своё место в пантеоне.
     Предположим, что наше понимание было ясновидящим, а наши рассуждения безупречными: как насчёт этики нашей подгонки данных? Подобная практика была отмечена и осуждена ещё сто пятьдесят лет назад изобретателем современного компьютера, английским математиком Чарльзом Бэббиджем. Конечно, у него давняя и славная традиция: Грегор Мендель, возможно, сэр Исаак Ньютон – и, несомненно, сам Фрэнсис Бэкон – сглаживали свои данные, стремясь к чему-то большему, чем истина. А как насчёт наших сотрудников, наших студентов? Были ли они добросовестны? Были ли мы сами запятнаны вдвойне, служа примером, который подаём своим ученикам? Наука — это одновременно бескорыстное стремление к истине и сообщество со своими обычаями и собственным общественным договором. Какой вред наносится её культуре, когда элита демонстрирует подобные профессиональные отклонения?
      Подобные серые проблемы — это то, что я хотел осветить за завесой вымысла. Однако я не мог начать, да и не могу закончить обычным авторским откашливанием: оговоркой о том, что все персонажи вымышлены, любое сходство с реальными событиями случайно. Эта книга также не есть научная фантастика. Например, практически каждая деталь в описании насекомых, сделанная в этой книге верна: самцы скорпионов действительно демонстрируют поведение трансвеститов; сексуальное поведение самки потной пчелы действительно ограничено химическим поясом верности; хотите верьте, хотите нет, но The Wall Street Journal действительно предотвращает половое созревание и вызывает раннюю смерть клопа Pyrrocoris apterus, тогда как лондонская Times безобидна — согласно эксперименту, проведённому до того, как эту газету приобрёл Руперт Мердок.
     «Дилемма Кантора» посвящена науке в художественной литературе (science in fiction), и, за одним исключением, вся описываемая в книге наука реальна. Профессор И. Кантор, доктор Джеремия П. Стаффорд и Селестина Прайс, а также многие второстепенные персонажи, такие как профессора Грэм Лафкин, Курт Краусс и Джин Ардли (урожденная Ярдли), — создания моего воображения. Моя Джин Ардли сменила имя с Ярдли, чтобы подняться вверх по алфавитной лестнице авторов. То же самое сделал и мой знакомый учёный: он перепрыгнул примерно двадцать букв и переместился на передний план росчерком судейского пера. Могу ли я гарантировать, что Кантора, Стаффорда и остальных никогда не существовало? За более чем четыре десятилетия исследовательского опыта я сталкивался с ними во многих обличиях. Большинство других имён принадлежат реальным людям: многие нобелевские лауреаты; химики-органики на факультете Гарвардского университета; выдающиеся учёные, такие как МакКоннелл, Наканиши, Рулофс, Роллер, Сторк и Уильямс (Mc­Connell, Nakanishi, Roelofs, Roller, Stork, Williams); такие редакторы журналов, как Кошлэнд (Koshland) в Science и Мэддокс (Maddox) в Nature. В то или иное время я встречал их всех; некоторые из них мои хорошие друзья. Никто из них никоим образом не несёт ответственности за появление в моей книге, за исключением того, что я восхищаюсь их работами. 
      Публикации, приоритеты, порядок авторов, выбор журнала, коллегиальность и жёсткая конкуренция, академический стаж, гранты, Нобелевская премия, Schadenfreude — вот душа и багаж современной науки. Чтобы проиллюстрировать их, я поручил Кантору и Стаффорду разработать совершенно вымышленную теорию онкогенеза. Практически невероятно, чтоб убедительное доказательство такой теории можно было бы получить с помощью всего лишь одного или двух простых экспериментов, продолжавшихся несколько недель или месяцев, как это произошло со Стаффордом, а затем с Кантором. Хотя их исследования выдуманы, их лабораторный опыт, их этика и их амбиции — нет. Только дав себе, учёному-писателю, уверенность в том, что их наука — чистая выдумка, я смог написать о поведении и отношениях, несомненно, более распространённых, чем нам хотелось бы признать.


Использованные иностранные слова и сокращения.
 
l;se-majest; - фр. оскорбление величества.
mens sana in corpore sano - лат. в здоровом теле здоровый дух.
Good Housekeeping — известный американский и британский медиа-бренд, посвящённый образу жизни, известен, в частности, «Знаком хорошего ведения домашнего хозяйства» — программой ограниченной гарантии, которая проверяет продукты на предмет их надлежащего функционирования.
Current Contents — первая электронная база данных научных публикаций  от компании Clarivate, ранее называвшейся Институтом научной информации и Thomson Reuters. Включает в себя информацию о публикации, список литературы и краткую аннотацию статьи. Сегодня входит в базу данных научной информации Web of Science, каталогизирует все международные рецензируемые научные издания, имеющие англоязычную версию и прошедшие проверку качества публикаций.
Штетл или штетель — идишский термин, обозначающий небольшие города с преимущественно еврейским населением-ашкенази, существовавшие в Восточной Европе.
Patek Philippe — последний семейный производитель часов класса люкс в Женеве, предлагающий широкий ассортимент высококачественных часов с инновационными и сложными функциями.
zaftig — (о женщине) с большой грудью и бёдрами, не худая, но привлекательная. Слово зафтиг почти всегда используется для описания сладострастного тела. Например, вы можете полюбоваться особенно zaftig скульптурой Венеры в музее классических древностей. Это слово происходит от идишского «zaftik», что буквально означает «сочный», в 1930-х годах оно стало распространённым английским прилагательным.
sine qua non  — лат. букв. «без чего невозможно» или condicio sine qua non, множественное число: condiciones sine quibus non — необходимые условия. Первоначально это был латинский юридический термин, означающий «[условие], без которого этого не могло бы быть».
Mont Blanc — Montblanc International GmbH — немецкий производитель эксклюзивных чернильных пишущих ручек.
et al. — лат. "и другие", когда научная публикация содержит более четырёх авторов, для краткости в списках литературы чаще всего приводят имена первых трёх, указывая данным термином наличие других авторов, которых можно увидеть в полном варианте публикации.
Allons, enfants de la patrie, — фр. "Вставайте, сыны Отечества", первая строка Марсельезы.
John Doe — это многоразовое имя-заполнитель, которое используется в США и Великобритании, когда настоящее имя человека неизвестно или намеренно скрывается.
Mais oui, monsieur — фр. "Да, сэр"
Charles Jourdans — (1883 – 1976) был французским модельером, наиболее известным своим дизайном женской обуви, начиная с 1919 года. Приобрёл славу сначала акцентом на использование инновационных материалов, а затем на более консервативный дизайн.
Bon jour — фр. "здравствуйте"
Jugendstil — художественное движение, особенно в декоративном искусстве, которое имело влияние в первую очередь в Германии и в меньшей степени в других странах Европы примерно с 1895 по 1910 год. Это был немецкий аналог модерна.
Schadenfreude —  переживание удовольствия, радости или самоудовлетворения, возникающее в результате изучения или наблюдения проблем, неудач, боли или унижения другого человека. Это слово из немецкого языка,  заимствованное в английский, синонимом которому может служить англ. epicaricacy, или «эпикарикация».
Gestalt — Гештальт, термин из гештальт-психологии — это школа психологии и теория восприятия, которая делает упор на обработку целых паттернов и конфигураций, а не только отдельных компонентов.
Weltschmerz — это литературная концепция, описывающая чувство, испытываемое человеком, который считает, что реальность никогда не сможет удовлетворить ожидания разума, что приводит к «настроению усталости или печали по поводу жизни, возникающему из острого осознания зла и страданий».
tour de force — фр. "подвиг силы", достижение или выступление, показывающее большое мастерство и вызывающее восхищение.
Mensch — с юдиша, старонемецкого и староанглийского "цельный, достойный человек", согласно Лео Кэлвину Растену менш — это "тот, кем можно восхищаться и подражать, человек с благородным характером. Ключом к тому, чтобы быть «настоящим меншем», является не что иное, как характер, прямота, достоинство, чувство того, что правильно, ответственность, порядочность".  Этот термин используется как высокий комплимент, подразумевающий редкость и ценность качеств этого человека.
WGBH — общественная радиостанция, расположенная в Бостоне, штат Массачусетс.
Gimme Shelter —  песня английской рок-группы The Rolling Stones. Написанная Джаггером-Ричардсом, это вступительный трек с альбома группы 1969 года Let It Bleed.
Skoal — американская марка дорогого бездымного жевательного табака.
SAS — Scandinavian Airlines, скандинавская авиакомпания со штаб-квартирой в Стокгольме, Швеция.
Distingu; — термин заимствованный в английский с французского, "иметь выдающиеся манеры или внешний вид".
ad libitum — лат. столько или так часто, как это необходимо или желательно.
Paparazzo — папарацци, независимые фотографы, фотографирующие известных людей, обычно пока субъекты занимаются своими обычными делами. В данном случае термин грамотно употреблён с окончанием -о, что в итальянском оригинале слова соответствует мужскому роду единственного числа.
Hasselblad — Шведский производитель дорогих фотоаппаратов премиального класса. Первоначально компания стала известна своими классическими аналоговыми камерами среднего формата, в которых использовался видоискатель на уровне пояса.
Stadshuskallaren — классический ресторан, расположенный на нижнем этаже Стокгольмской ратуши в центре Стокгольма.
UCLA — аббревиатура Калифорнийского университета,  The University of California.
vitae — в данном случае сокращённо от Curriculum vitae (CV), письменное описание карьеры, квалификации и образования человека, отсылаемое работодателю соискателями работы. Это наиболее распространённый термин в британском английском, аналогом которому в США служит «резюме», хотя изначально CV имел значение более подробного описания, а резюме - более краткого.
NIH — аббревиатура  National Institutes of Health, Национального Института Здравоохранения США, одного из основных грантодателей в области медико-биологических исследований в США.
Federal Express — американская компания экспресс-доставки по всему миру.
MBA — аббревиатура Master of Business Administration, Магистр делового администрирования.
Mea culpa — фраза, происходящая из латыни, используется как признание своей вины или ошибки. Эта фраза происходит от западнохристианской молитвы исповедания греховности, известной как Confiteor, используемой в римском обряде в начале Мессы или при принятии таинства Покаяния.




 
ОБ АВТОРЕ
    Карл Джерасси, профессор химии Стэнфордского университета, — всемирно признанный учёный, наиболее известный благодаря синтезу первого орального контрацептива, за что он получил множество наград, в том числе Национальную медаль науки, первую премию Вольфа по химии и избрание в Национальный зал славы изобретателей. Он является обладателем одиннадцати почётных докторских степеней, членом Национальной академии наук США и Американской академии искусств и наук, иностранным научным сотрудником многих академий и почётным членом Королевского химического общества. Он также возглавляет Фонд Джерасси, постоянную колонию художников недалеко от Сан-Франциско, которая поддерживает работающих художников.
      Он является автором книги «Футурист и другие истории», а его литературные работы публиковались во многих журналах, включая такие, как Hudson Review, Michigan Quarterly Review, Southern Review, New Letters, Cosmopolitan и Grand Street. «Дилемма Кантора» — его первый роман.

Перевод: Юрий Каретин
https://t.me/Yuriy_Karetin
yura15cbx@gmail.com