Несломленный клоун Духа

РАССКАЗ о детских травмах, которые несём пожизненно и комментарии к нему.
Чем ценен рассказ - как вижу - Автор Савельева пишет о себе, своих эпизодах осознанной жизни, и мы становимся очевидцами произошедшей с ней трансформации.
Это пример "травмы", пережитой ею в детстве, но он только укрепил то доброе, что в ней всегда было изначально, она, вопреки пережитым "несправедливостям", трудностям, осталась чуткой, любящей и талантливой, сильной. Неслучайно в рассказе фигурирует чумазый со сломленной ногой игрушечный смеющийся клоун. Девочка (писатель) видит в себе этот знак - свой несломленный и неунывающий Дух-жизнь. Её растила любовь, и она ею стала и повествует из своего сердечного центра. Нелюбовь - невежество, усталость, нежелание вникнуть в суть и разобраться - их просто увидеть и понять причины. Они растворимы. Им не победить Любви. Любовь - вездесущее.

КОГДА ТЫ МЕНЯ ЗАБЕРЁШЬ
Ольга Савельева

Каждый вечер мама звонила бабушке и заставляла меня поговорить с ней. По факту я слушала, как бабушка плачет в трубку. Из-за меня. Я слушала, как бабушка всхлипывает в трубку и смотрела на маму в поисках сочувствия. Но мама качала головой, всем своим видом показывая, что эту кашу заварила я.
Вместо одеяла меня накрывали ответственностью, вместо сказки рассказывали о том, что надо ценить родных и близких. Вероятно, подразумевалось, что я — не ценю.
В саду было мучительно. Я не умела играть с другими детьми, умела только заниматься, как с бабушкой. На занятиях я была выскочкой, всегда тянула руку.
— Какое это животное? — спрашивала воспитательница, показывая группе картинку лося.
— Олень?
— Коза?
— Носорог?
Дети не знали, а я знала.
— Лось! — отвечала я.
Воспитательница кивала, но поджимала губы. Словно была не рада. Она не могла мне простить, что я — двадцать седьмая.
На обед был суп. В супе плавал вареный лук. Я ненавижу лук. Бабушка очень вкусно готовила всегда и знала мою нелюбовь к луку. А тут, в саду, всем плевать, что я люблю и не люблю.
Я аккуратно выпивала бульон, сцеживая его в ложку по краям, а жижу оставляла в тарелке.
Воспитательница зачерпывала ложку жижи, сверху распластался лук.
— Открывай рот, — говорила она.
Я тяжело дышала, умоляюще смотрела на нее, качала головой. Только не это.
— Открывай!
— Я наелась.
— ОТКРЫВАЙ!!! Я КОМУ СКАЗАЛА?!!
Я покорно открывала рот, и мне туда заливали ненавистную луковую жижу, и задраивали рот слюнявчиком.
— Жуй. Жуй. ЖУЙ, Я СКАЗАЛА!!!
Я жевала, преодолевая рвотный рефлекс. Проглатывала. Потом меня отчаянно рвало в группе…
Воспитательница звонила маме.
— Не надо, не надо маме, — умоляла я. — Я больше так не буду. Не надо дергать ее с работы…
— Надо!
Мама приходила дерганная, забирала меня порывисто, нервно.
— Ты не выглядишь больной, — говорила она мне. И я чувствовала свою вину, что я — не больна.
Мне хотелось рассказать про лук, и про злую воспитательницу, и про все, но в пять лет слова «несправедливость» еще не было в моем лексиконе. Я не могла сформулировать свои мысли и просто плакала, тихо поскуливая.
— Хватит реветь, — злилась мама.
Я с собой в сад брала любимую игрушку — деревянного клоуна. Мне его подарил папа. В группу со своими игрушками было нельзя, приходилось оставлять клоуна в шкафчике. Однажды я взяла его с собой на прогулку.
— Нельзя брать с собой игрушки на улицу! — грозно сказала воспитательница.
— Я не знала, я думала, в группу нельзя, — пролепетала я и попыталась запихнуть клоуна в карман курточки. Но промахнулась. Клоун упал в лужу. Я его подняла, снова попыталась спрятать в карман, а он снова выпал.
Воспитательница подняла моего клоуна и… снова бросила в лужу.
Я наклонилась, подняла, она выхватила его и снова бросила. Я снова подняла. Она снова выхватила и снова бросила.
Я не поняла этой игры. Мне хотелось плакать. Вокруг стояли дети из нашей группы. Хулиган Петька смеялся. А тихоня Антон плакал. Все дети разные.
Мой клоун лежал в луже. Я не понимала, зачем поднимать его, если его снова бросят.
— Руки-крюки, — сказала мне воспитательница, наклонилась и забрала моего клоуна. Сказала, что пожалуется маме на мое поведение и отдаст игрушку только маме.
— Я не знала, что нельзя, — крикнула я, чуть не плача, в спину воспитательницы. — Я больше так не буду.
Вечером мама отдала мне клоуна и спросила устало:
— Почему я каждый вечер должна выслушивать жалобы на тебя? Неужели так сложно просто слушаться воспитателя?
Я не знала, как ответить. Ответ получался какой-то очень длинный, я не могла его сформулировать.
— Я больше так не буду, — сказала я, привычно растворяясь в чувстве вины.
— Меня уволят с работы. Мне постоянно жалуются на тебя, звонят из сада. Мне приходится отпрашиваться. Меня уволят, Оля, и нам нечего будет есть.
Я молчу. Я совсем не знаю, что говорить.
Мне казалось, что жить с мамой — это счастье, но пока это совсем не выглядело счастьем. Даже наоборот.
Никаких сказок, горошков, одеялок. Только рвота, злость и клоуны в лужах…
Во время тихого часа в саду полагалось спать или лежать с закрытыми глазами. Я послушно лежала, не спала.
Рядом со мной на своей кровати лежал хулиган и задира Петька, который все время подкалывал другого моего соседа — тихоню Антошку.
Антошка спал со специальной пеленкой, у него не получалось контролировать свою физиологию. Это было неизменным поводом для шуток Петьки. Вот и в тот день он довел Антошку до слез, потому что, дождавшись, когда воспитатель выйдет, на всю группу громко прошептал: «Антошка — коричневые трусы! Антошка — какашка». Другие дети смеялись. Антошка лежал рядом и горько плакал. И я плакала от обиды за него.
— Хватит!!! Хватит!!! Хватит!!! — не выдержала я, крикнула в Петьку зло, что есть силы.
Мой голос раздался в полной тишине, отскочил от стен.
— САВЕЛЬЕВА, ВСТАТЬ!
Воспитательница нависла надо мной огромной скалой. Я сползла с кроватки. Она схватила меня за плечо и поволокла на выход. Завела в туалет и поставила в угол.
— Постой и подумай о том, как орать в тихий час на всю группу! А я пойду матери позвоню…
— Не надо, — заплакала я. — Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, я больше так не буду, никогда не буду, не звоните маме…
— Я ушла звонить, — сказала она и вышла из туалета.
Я стояла в углу, босиком на холодном полу, в клетчатой, сшитой мне бабушкой пижамке и горько плакала…
Мама забрала меня пораньше. Ничего не сказала, смотрела с осуждением. Это было самое страшное — молчаливое осуждение. Отчуждение.
В тот день я легла спать пораньше, потому что настроения играть не было никакого. К полуночи выяснилось, что я вся горю. Вызвали врача. Ангина. Маме пришлось взять больничный по уходу за ребенком.
Спустя неделю, когда я немного поправилась, мама позвала меня обедать. Она приготовила вкусные котлеты и пюре. И даже торт купила, кажется, не помню.
Я поела и сказала: «Спасибо!» Как здорово жить с мамой!
И тут вдруг… мама стала метаться по кухне, сжимать волосы кулаками. Потом села напротив меня и сказала: «Ты должна меня понять. Так всем будет лучше. Я взяла билет… Обратно. Тебе не придется ходить в сад. Ты полетишь к любимым бабушке и дедушке. А уже потом, когда в школу… Тут осталось-то…».
Я не смотрела на маму. Смотрела на клоуна. Он был чумазый, с обломанной ногой, но все равно улыбался… Несломленный клоун.
Через два дня я вернулась к бабушке и дедушке. Мама пояснила им, что я совсем не садовский ребенок и саботировала походы в сад. Каждый день устраивала скандалы.
— Надо же, какой характер, — удивился дедушка. — А на первый взгляд тихоня…
— Сама не знает, чего хочет, — ворчала бабушка. — Вот посмотрела, что такое сад, хоть будет ценить теперь…
— Ну ничего, в школу тогда уж заберу, а пока годик пусть… — говорит мама.
У нее ночной обратный рейс.
На дворе — октябрь. Ветреный, нервный, злой. Как же мама долетит в такую погоду в свою Москву? Мне хочется ее проводить, но я проваливаюсь в сон.
Мне снится вареный лук. Я просыпаюсь и меня тошнит.
Бабушка, спотыкаясь спросонья, несет на мой зов тазик, и воды, и компресс…
— А мама улетела? — спрашиваю я, и меня так отчаянно выворачивает, что бабушка испуганно распахивает форточку, хотя обычно боится сквозняков.
А потом, когда меня уже не рвет, а из меня уже идет только вода, бабушка гладит меня по волосам, прижимая к себе, а я плачу какими-то совсем глупыми детскими слезами, которые не могу сформулировать.
— Ну не плачь, ну все, сейчас станет полегче, — говорит бабушка и, кивая на тазик, велит дедушке. — Вынеси…
Они дежурят у моей кроватки, гладят, накрывают одеялом, успокаивают. Они меня очень любят.
И я их люблю. И маму люблю.
Я только лук вареный не люблю. И когда обижают.
И я согреваюсь в их руках и говорю им, взволнованным:
— Не бойся, бабушка, я не заболела. Не бойся, дедушка, я больше не буду звонить маме в Москву…
Я больше и не звонила. Ведь ничего не случилось. И даже когда мама забыла забрать меня через год, чтобы я пошла в школу в Москве, я тоже не звонила. Ничего же не случилось.
Ничего. Заберешь когда сможешь. Как-нибудь потом.
Мама звонила сама. Узнать, как дела. И я бежала на короткую прерывистую трель междугороднего звонка и хватала трубку.
Алло! Алло! У меня все отлично, мам!
Я твой маленький несломленный клоун…

Ольга Савельева

Комментарий:

Светлана Кременецкая
Рассказ очень хороший, важный и трогательный, искренний. Как важно понимать ребёнка. У бабушки малышка оттаивала и согревалась, а горе-воспитательницу хорошо бы за бездушие гнать из садика. Скольким деткам она травмировала душу. И мамам надо верить своему ребёнку и умело разговорить, выслушать, понять.

Екатерина Санфирова:
Светлана, выслушивают когда есть сочувствие и душа, а здесь у мамы её нет, и любви нет. Обревелась пока читала, у самой дети. Это невыносимо осознавать, сколько ненужных детей страдают от нелюбви.

Светлана Кременецкая ответила Екатерине
Екатерина, заметим, мама забрала девочку из сада с неблагополучной травмирующей обстановкой и отправила бабушке, где была уверена, что ребёнку будет хорошо. Возможно, это единственное, что она в реальности могла сделать в тот момент. Сама, видимо, в той ситуации не могла обеспечить уход и заработать на жизнь. Не было рядом опоры-мужа или ещё какие-то обстоятельства. Она делала то единственное, на что была способна, как и все мы по своему сознанию. Осуждать бесполезно, каждый учится и учит на своем месте и делает единственно возможное. Жизнь так нас живёт, пока ею не станем, а это творцами и самим моментом.

Одинокая Тигрица:
Смысл рассказа очень важный, но.... Написан очень безграмотно и топорно....

Светлана Кременецкая
Одинокая,
Ночь прошла после прочтения, и я уловила, кажется, главное, отпустив погрешности написания рассказа.
Все мы носим детские обиды на "несправедливости", видим их вовне, выписываем их в рассказе, как тут, или выговариваемся у психолога. Таскаем комплексами годами. Они корёжат жизнь. А никто не виноват. Жизнь жила и развивала к любви и принятию сути саму себя. Мы и есть жизнь за всеми ролями.
Тут понять бы, что всё всегда гармонично и справедливо. Нет ни мамы, ни воспитательницы, ни озорника Петьки, что в спальне мешал спать и обижал Антошку.

Не сломленный Дух - смех-клоун - то самое золотое зерно зрелости и мудрости - сама жизнь. Когда это уловим, а писательница Савельева - уловила, поэтому девочка в рассказе и понимает маму, и любит родных и тепло дома, и зря не беспокоит. И себя считает  несломленным клоуном - ВСЁ встаёт на свои места.

Ты - сама единственная у себя и прекрасная жизнь, настоящий живой момент - только увидеть ЭТО за всеми частностями.

Вчера мы все прошли врата бесконечности, 8.08.2024 (сумма 8) - и многое изменилось, если не всё.
На своей страничке напечатаю рассказ без ошибок и повтора куска текста. Но и раздражение при прочтении "лишнего", повтора у автора большого куска текста - мне помогло увидеть своё взбаламученное состояние и сразу отпустить, отстраниться от него.

Мы - чистота взгляда внутри себя.
Мы все Одинокие в сути.

Твой взгляд (Светлана Кременецкая) / Стихи.ру
https://stihi.ru/2024/08/09/2162