1-6. Сага 1. Глава 1. Годы ученичества

                ГОДЫ   УЧЕНИЧЕСТВА
         Когда  он,  сидя  при  лучине  (этот   способ  освещения  сельских  лачуг  требует  сегодня  специального  отдельного  описания,   которое  оставим  на  потом), - когда  он  при  лучине готовил  уроки  к  завтрашней  школе, к  нему  иногда  робко  и  благоговейно  подходила  мама,  почтительно заглядывала  к  нему  сзади  через  плечо  в  тетрадь  и,  ничего  там  не  поняв,  - она  не  знала  грамоты -  тяжко  вздыхала,  гладила  его  по  волосам  и  молча   отходила.
       Закон  Божий,  как  и  все   прочие  школьные  премудрости,  он   изучал  усердно  -  такова  уж   была  его  натура:  разбираться  во  всём  досконально,  пока  изучаемый  «объект»  не  станет  ему  окончательно  понятен;  вот  и  здесь  он  добивался,  чтобы  Закон  Божий  стал  ему  ясен  как  божий  день  (да  простится  мне  этот  невольный   каламбур;  вообще-то  хорошее  не  должно  начинаться  с  «кала»,  но  к  каламбурам  это  не  относится).
         Как-то  раз,  увлечённый  и  впечатлённый  одним  из  библейских  сюжетов,  он  побежал  к  маме,  чтобы  пересказать  его    ей.  Мать  выслушала   его  вез  всякого  воодушевления  и  совершенно  неожиданно  для  него  подытожила:  «Вучы,  вучы,  Навумка,  але  ж  ведай,  што  анiякага  бога  няма».  Тогда эти слова матери  не  просто  сильно  поразили  его:  её  «авторитетное  заявление»  совершило  некий  переворот  в  его  еще  неокрепшем  сознании. 
       Он  прожил  всю  свою  «сознательную  жизнь»  безоглядным  атеистом,  как  и   его  мать.  Никогда  об  этом  не  сожалел,   во  всяком  случае  -  прилюдно,  но  нельзя  сказать,  чтобы и особенно  гордился  этим.  К  матери  же  своей  всю  жизнь  -   пока  она  оставалась  жива  и  потом  до  своей  собственной  глубокой  старости -  он  сохранял  самую  высокую  сыновнюю  почтительность,  а  после  её  смерти  и  вплоть  до   своей  собственной  -  без  всякого  преувеличения,  настоящий  пиетет.   Надпись  на  её  могильном  камне  он  выбивал  своей    рукой  и  не  раз  посвящал  ей   стихи  собственного  сочинения,   не   слишком  высокого  качества,  «але  ж   вельмi  шчырыя»  (но  очень   искренние)…
        Детские  впечатления   - самые  яркие,  особенно   первые.  Не  это  ли  подвело  биологов  к  пониманию  такого  явления,  как  импритинг,  когда,  например,  первое  увиденное  птенцом и движущееся  существо  воспринимается  им  как  родительница,  и  поэтому  он  готов  за  ним  следовать  повсюду…  Первые  детские  впечатления  ложатся  на  совершенно  чистую  основу,  на  ничем  еще  не  засеянное  поле;  сознание  и  память  ребёнка   -  это  еще  своего   рода  tabua  rasa,  поэтому  именно  первые  «записи»  сохраняются  на  ней  потом  на  всю  жизнь.  Поэтому  и  впечатления, связанные  с  событиями  русско-японской  войны  накрепко  засели    в  его   детской   памяти.
       Нежную  душу  отрока  трогали  и  волновали  патриотические  рассказы   в  прессе  о  русских  героях  сражений  на  Дальнем  Востоке,  слагаемые  о  них  песни.  Видимо,  ещё  с  той  поры  он  часто  напевал    об  одном  из  таких  -  то  ли  реальных,  то ли  вымышленных -  героев: «Рябов  спрятаться  хотел\  в  чистом  поле\.  Не  успел…»  и  т.д.  А  вальс  «На  сопках  Манчжурии»  всегда  оставался  для  него  ценностью  высшей  пробы:  «Спите,   герои,…»
       Тем  временем  учёба в  школе  продвинулась  настолько,  что   уже  с  улыбкой  вспоминалось  то   время,  когда  батюшка  внушал  им   Закон  Божий.  Облачённый  в  скучную  до  зубовного  скрежета  серую  рясу,  он   как  только  мог  натаскивал  оболтусов-подростков  в  своей  не  слишком  итересной   и  потому  особенно  нелёгкой  дисциплине:  начётничество  -  вообще  не  лучший  педагогический  метод,  а  здесь  оно  должно  было  выступать  в  своём  самом  откровенном  виде.   Но  батюшка  старался  всё  же  держаться  на  уровне  идей  своего  века,  потому  следовал    определённой   педагогической  «моде»  и   стремился  внедрять  в  свою  педагогическую  модель  самые  передовые  на  тот  момент  методы  и  приёмы  обучения.
      Одним  из  таких  продуктивных  методов  считался  метод   зрительной  наглядности,  в  данном  случае  -  предметной.  Строго  следуя  этому  методу,  батюшка  раскладывал  на  своём  учительском  столе  три  совершенно  одинаковые  пуговицы  и,  последовательно  указуя  на  каждую  из  них,  «разъяснял»  азы  троичности  нашего  Бога:  «Се  есть  Бог-Отец,  се -  Бог-Сын,  а   се – Бог-Дух  Святой».  Потом  предлагал  какому-нибудь  несмышлёнышу  повторить те же  действия,  сопровождая  их  соответствующими  словами,  но   уже  со  своими  пуговицами  и  на  своей  парте.  Получалось!  Батюшка  довольно  потирал  руки:  такую-то  косную  материю  удалось  ему  преодолеть!  Он  с  нетерпением  ожидал  следующего  занятия,  когда    сможет  пожинать  плоды  трудов  своих,  слушая  ответы   просвещённых им  рабов  Божиих. 
         Предвкушая  свой   педагогический  триумф,  он  вызывал  для  ответа  к  своему  столу  того  самого  школяра,  над  коим  он  бился  особенно  долго  и  на  примере  коего  прочно  убедился  в  эффективности  избранного  им  метода  обучения.  «Итак,  сын  мой, -  пафосно  и  сдержанно  провозглашал  батюшка –  поведай  нам,  что ты  знаешь  о Святой  и  Живоначальной  Троице,  о  троичности  нашего  Бога». Давешний  несмышлёныш  с  готовностью  раскладывал  перед  собою  «наглядные  пособия»  и,  тыча  в  них  перстом,  уверенно  чеканил  заученное:  «Се  есть  Бог-Отец,  се – Бог-Сын…»  и  вдруг  умолкал. 
        Батюшка  нервно  прохаживался  у  своего  стола,  мял  пальцы,  поощрительно  повторяя:  «Так,  так!  Правильно!  Дальше!  Продолжай!».  А  затем, не  понимая,    чем  же  вызвана  заминка  и  столь  продолжительная  пауза  в  блестяще  начатом  ответе,  он  устремлял  требовательный  взор  на  «докладчика»  и  нетерпеливо  вопрошал,  несколько  нарушая  предполагавшийся  им  же  самим  ход  ответа: «Ну,  а  Бог-Дух   Святой?  Где  Бог-Дух  Святой?   Бог-Дух  Святой  где,  я  тебя  спрашиваю?»
       Ошарашенный  малец  совершенно    не  понимал,  почему  батюшка  вдруг  сменил  милость  на  гнев,  и,  покорно  потупив   взор  и  немного  помявшись,  начинал  хлюпать  носом,  а  потом,  едва  сдерживая  слёзы,  надрывно  и  со  спазмами   в  голосе  ответствовал  святому  отцу:  «А  Святога...  а Святога  Духа..  а  Святога Духа  мама  в  штаны  пришила…»  и  показывал:  «Вот!»
         Эпизод,  конечно,  слегка  забавный.  Но  не  от  него  ли  берёт  своё  начало    критический  взгляд  отца  на  многие   «достижения»  современной  ему   педагогики  и  в  то  же  время  творческий  подход   к  её  развитию,     действительное  умение    совершенствовать  её  в  желательном  направлении,  чем  он,  собственно,  и  занимался  в  своей   последующей  учительской  жизни.  Я  сам  неоднократно  бывал  потом  свидетелем  многочисленных   его  «придумок»  в  этой  области.
        Старший  его  пятью  годами  брат  Яков  тем  временем  закончил  полный  курс  полагающегося  крестьянскому  сыну  образования,  т.е.  всё  то  же  «двухлассное  училище»   (обучение  в  котором,  впрочем,  продолжалось  в  течение  4-х  лет) и  уже  определился  в выборе  своего  дальнейшего  поприща:  взоры  его  были  устремлены в  сторону  города,  где  можно  было  в  полную  меру  развернуться  и  найти  применение  талантам,  которыми  наделила  его   природа.  Он  был  смекалист,  мастеровит,  изобретателен  и  вообще,  как  говорится,  умён  на  руки.  Здесь,  в  городе,  можно  было за  вполне  сносную  плату  наняться  в   подмастерья  к  местным  ремесленникам-евреям – кузнецам,  токарям,  слесарям.
       Следует,   пожалуй,   отметить,  что  Слуцк  в  конце  ХIХ  века  являлся  одним  из  самых  «еврейских»  городков  и  местечек    Беларуси,  если  только  не   самым  еврейским:  по  данным  за  1895  год  доля  еврейского  населения  составляла  здесь  72%.  И  это  говорит  о  многом:  во-первых,  о  том,  что  здесь  жилось  относительно  неплохо,  поскольку  не  замечалось,  чтобы  евреи  тянулись  туда,  где  совсем   уж   скверно;  во-вторых, о  том,  что  здесь  сложился  довольно  благоприятный  деловой  климат,  дававший  возможность  «цвести  всем  цветам»;  нельзя  оставить  пояснения  и  без «в-третьих»,  подразумевая,  что  дело  было  не  только  в  т.н. «черте  оседлости».  Якова  тянуло   к  металлу  и   всяческой  «машинерии».  Вот  он  и  стал  работать  в  Слуцке,  где  со  временем  обзавёлся  семьей,  а  потом   и  добротным  собственным   домом.
         Слуцк,  понятное  дело,  будет  поменьше  Санкт-Петербурга  или,  скажем,  Нью-Йорка,  но   и  он  обладал   мощной  притягательной  силой  для  крестьянских  юношей  из  окрестных  деревень.  Ведь  там    сосредоточивались  все  вожделенные  достижения  цивилизации:    паровые  машины,  телеграфная  станция,  электричество,  железная  дорога…  Здесь,  говорят,  можно  было  увидеть  даже  автомобиль  -  это  подлинное  чудо  науки  и  техники,  только-только  начинавшее  входить  в  жизнь… и   в  моду.   Все  эти  технические  новшества,  к  которым «приобщал»  старший  брат,  производили  столь  сильное  впечатление  на  отрока  Наума,  что  и  спустя  много  десятков  лет  отец  не  мог  вспоминать  обо  всём  тогда  увиденном  без  искреннего  восхищения  и  восторга.
         Например,  он  вспоминал  и   рассказывал   о своём  первом  посещении  синематографа,  появившегося  в  Слуцке  где-то   в  первом  десятилетии  ХХ  века.  Называлось   это  заведение  весьма  претенциозно -  «Электро-театр  «Роскошь»»!!!  Вполне,  надо  признать,  в  духе  эпохи  и  провинциальных  традиций.  Ну,   и   весь  антураж  оформления  этого  «шикарного»  заведения,  соответсвовал  его  нескромному  наименованию  и  подтверждал,  что  название  своё  этот  «электро-театр»   носит  вполне  заслуженно:  кресла  обиты  зеленым  бархатом,  бронзовые  бра  начищены  до  блеска,  электрические  лампионы  отражаются  в  сияющих  зеркалах,  не  знамо  уж  какого  там  стекла  -  не  исключено,  что  и  венецианского… 
      А  репертуар,  репертуар!..  Это  отдельная  тема:    каждая  «фильма»  -  жестокая  мелодрама  с  коварными  изменами,  обмороками  барышень  и  дам,  закатыванием  глаз,  с  ядами,  дуэлями   и т.п.  Особый  аромат  начала  прошлого  века,  ещё  не  познавшего  кровавых  купелей  двух  мировых  войн…
         Приблизительно  в  это же  время  открылось  автобусное  сообщение  «на  линии»  Слуцк -  Старые  Дороги.   На  этом  маршруте  работали  аж  целых  четыре  (о  чём  свидетельствует  старая  фотография)  автобуса,  купленных, скорее  всего,  в  не  столь  дальней  Германии  (не  в  заморской  же  Англии,  в  самом  деле -  это  было  бы  уже  сущей  фантастикой!)  Эти  металлические  «двухэтажные»  (наверху  т. н.  открытый  «империал»)  гиганты  гордо  сверкали  лаком,  дерзко  отсвечивали  никелированными  поручнями  и  ручками,  урчали  могучими  моторами  мощностью  в  десятки (!)  лошадиных  сил,  громыхали  по  городской  булыжной  мостовой  и  пыльным  просёлкам  ободьями  колёс,  «обутых»  шинами  из  цельнолитой  резины  (пневматических  колёс-«дутышей»  тогда  ещё  не  производили).
        Это  какое  же загляденье  даже  просто  смотреть  на  это  чудо  техники,  а  уж  чтобы  на  нём  прокатиться  -  нет!..  Это  находилось  уже  за  пределами  самых  дерзких  мечтаний.   А  между  тем  неоторые  горожане  из  состоятельных  могли  позволить  себе  такие    полуфантасические  поездки,  отдельные  персоны  -  даже  не  один  раз. Перед  отправлением  автобуса  от  станции  трёхкратно  подавался  громкий  сигнал  латунным    клаксоном.  Точность  в  выполнениии   графика  движения  автобусов  тоже  была  «немецкой»:  говорили,  что  по  известному  времени  отправления  и  прибытия  этих  красавцев    на  конечный   пункт  можно  было  сверять  часы.  Разумеется,  только  механические  -  иных  тогда  не  знали.
    В  английском  романе  «Дракула»  (первая  четверть  20-го  века) его  герой-повествователь  утверждает:  «Чем  дальше  по  Европе  на  восток,  тем  менее  точным  и  обязательным  становится  время  отправления  со  станции  железнодорожных  поездов».  И  если  мерить  по  этому    критерию,  то  наш  Слуцк  уже  тогда  находился  если  и  не  на  самом  западе,  то  всё  же  не  дальше  центра   Европы. На  старой  фотографии  упомянутые    автобусы  «приписываются»  фирме   N. A. G.,  однако  остаётся  непонятным:  производились  ли  они  этой  фирмой  или  только  эксплуатировались  ею  в  Слуцке.       
          Но  город  привлекал  не  только  всем  этим  сказочным  великолепием  материальной  культуры,  но   ещё  и  широкими  образовательными  возможностями:  здесь  имелась   общедоступная  библиотека,  существовала  книжная  торговля,  находилась,  наконец,  славная  своими  традициями (на    то  время  -   уже  трёхвековыми!)  Слуцкая  мужская  гимназия.  Сейчас  об  этом  учебном  заведении  написано  и  известно  многое.  Вряд  ли  тогда  отец  знал  всё  это.  Но  гимназия  была  его  вожделенной  и  недосягаемой  мечтой,  потому  что  «финансовые  возможности»  семьи  не  позволяли  даже  приблизиться  к  тому,  чтобы  стать   её  учеником-интерном. 
       Но  зато  в   этой  гимназии   можно  было  экстерном  держать  экзамен  на  звание  «народного учителя»,  дававшее  право  преподавать  в  сельских  и  приходских  начальных  школах. Его  влекло  к  знаниям:  «Сперва  аз  да  буки,  а  там  и  науки».   В  первый  день  мая  1913  года  Наум  Маглыш  выдержал  этот  самый  экзамен  и  получил  о  том  аттестат  «с  отличием»  (пасведчанне  «з  адзнакай»).
         1913-й -  это  особый  год  в  истории  Российской  империи.  Последний  предвоенный,  пресловутый  в  том  отношении, что  использовался  в  большевистской  «статистике»  для  демонстрации  их  баснословных  успехов  в  экономике.  Подавалось  это  примерно  следующим  манером.  В  1913-м   в  стране  было  выпущено:   
РАДИОПРИЁМНИКОВ  - 10  шт,  а  в   1963-м -   10 000 000 шт.,  т.е.  за  годы  советской  власти  обеспечен  рост  в  миллион  раз;  в  1913-м  произведено  многомоторных  самолётов – 3 шт.,  в  1963  -  3 000 шт.,  т.е.  в  тысячу  раз  больше  и  т.д.  Такая  «статистика»  стыдливо  умалчивала,  сколько  и  каких  продуктов  мог,  например,  купить  на свою  месячную  зарплату  рабочий  Путиловского (Кировского)  завода  в 1913-м  и, соответстственно,  в  1963-м,  ибо  такое  сравнение  чаще  всего  было  бы   далеко  не  в  пользу  социалистических  хозяйственников   или  в  этом  случае  оно  не  выглядело  бы   столь   впечатлящим.
          1913-й  действительно  стал  годом  наивысшего  подъёма  русского  капитализа,  вошедшего  во  вкус   сверхприбылей   и  потому  впавшего,  как  это  показали  уже  ближайшие  годы,  в  опасное  историческое  самообольщение.  Литература,  искусство   тоже  находились  словно  в  опьянении  от  «экономических»  и  своих  собственных  успехов:  бенефисы,  меценаты,  премьеры,  сезоны,  турне…  А  страна  тем  временем  подошла   к  опасному  рубежу,  а  если  точнее  -  к  пропасти.   Но  в  этой  «саге»  мы  ещё,  быть  может,  вернёмся  к  1913-му  году(?)
        А  пока  Наум  Маглыш  набирался  знаний  из  всех  возможных   источников,  буквально  впитывая  всё  вновь  узнанное.  Важнейшим  из  таких  источников    являлись,  разумеется,  книги.   В высшей  степени  ему  желанные,  но  в  гораздо  меньшей  степени  доступные.  Во-первых,  в  деревенской  избе  отца  их  днём  с  огнём  не  сыщешь,   в   общественную  библиотеку  в  Слцке    требовался  определённый  ценз:  подтверждённый  статус  горожанина.    Денег  на  покупку  книг  у  крестьянского  сына  также  не  водилось.  Но  вот  поглазеть  на  красивые  переплёты  книг  (ну  и  дорогущие  же  они,  наверное!)  можно    было  и  задарма  в  небольшой   книжной  лавчонке.  Там  иногда  разрешали  даже  взять  книгу  с  полки,  подержать  её  в  руках,  бережно  открыть  обложку  и  немного  полистать.  В  такие  моменты  душа  Наума  пребывала  в  полнейшем  восторге,  а  манящий  и  ещё  не   выдохшийся  запах  типографской  краски,  исходящий  от  новой  книги,  буквально  кружил  ему  голову.
       В  эту    лавчонку  он  и  стал  заглядывать  всякий  раз,  когда  бывал  в  городе  по  делам  своей  учёбы  или   с  каким-нибудь  отцовским   поручением.  А  поскольку  в  город  приходилось  регулярно  ходить  к  гимназическим   учителям  на   частные(?)  уроки,  чтобы  преодолеть  значительный  разрыв  в  уровне  подготовки  между  тем,  что  давало  «2-х  классное  училище»,  и  тем,  что  требовалось  для  получения  свидетельства  на  звание  «народного  учителя»,  то  и  визиты   в  означенную  лавчонку  становились  уже  систематическими.   Хозяйничал  в  лавке    немолодой  уже  еврей,  чрезвычано  приветливый,  дружелюбный  и доброжелательный  человек.  Заметив   стремление  юноши   к  знаниям  и  его   усердие   в  чтении  книг,  хозяин  лавки  однажды  предложил  ему  задержаттся  до  закрытия  и  пообещал    показать  «что-то  интересное»…
         Когда  последний  посетитель  покинул  лавку  и  затворил  за  собою  дверь,  хозяин  запер  её  изнутри  ещё  и  на  ключ,  а  потом  вернулся  в  лавку  и  продемонстрировал  «любознательному  молодому  человеку»  нечто  не  вполне   обычное,  таинственноое,  о  чём   последний  мог  прочитать  разве  что  в  приключенческих  романах,  если  бы  только   у  него  хватало  времени  ещё  и  на  них.    Он   картинно  прислонился  к  одному  из  книжных  стеллажей,  положа  руку  на  полку,  и   словно  бы  продолжал  когда-то  ранее  начатый  разговор:  «Я  вижу,  молодой  человек,  что   Вам  можно  доверять,  не  так  ли?  Я  не  ошибаюсь?  Надеюсь,  что  и  Вы  меня  не  подведёте     и  не  будете  болтать  лишнего  там,  где  не  надо.   Я  могу  быть  в  этом  уверен,  не  так  ли?»  В  продолжение  какого-то  времени  он  повторил  этот  «набор»  мыслей  ещё  в  нескольких  сходных  вариантах,  в  ответ  на  что    тронутый   столь  «безграничным  доверием»   юноша  лишь  согласно   кивал…   
          И  тут  прямо  у  него  на  глазах   стеллаж,  рядом  с  которым  стоял   хозяин  лавки,   стал  медленно  поворачиваться  и  обнаружил  за  собой  потайную  дверь,   ведущую,  как  оказалось,  в  особую  «читальню»,  которую  содержало  местное  сионистское  общество,  -  крохотную,    но  тем  более  прельстительную,  что  была  она  подпольная,  «не  для  всех».  Впрочем,  само  «общество»  или  «организация»   существовало  в  ту  пору  вполне  легально:  сионизм  не  только  не  преследовался,  но  чуть  ли  не  поощрялся  государственной  властью,  уж   не  знаю,  по  каким  именно  соображениям.    А  вот  литературу  оно  держало  в  том  числе  и  нелегальную,  т. е.  либо  анархического  толка,  либо  марксистскую,  социал-демократическую. 
      Там-то  Наум  впервые  «познакомился»  с  социал-демократическими  «писателями».   Всё  это  были  памфлетисты,  дискуссионеры,  пламенные  народные  трибуны,  а  Наум,  напротив,  человек  совершенно  иного склада,  «заточенный»  (как  сейчас  бы  сказали)  скорее  на  положительное  объективное  знание,  а  не  на  критику  существующего  положения  вещей.
       Такая  познавательная  предрасположеннось  отчётливо    доминировала  в  структуре  его   личности,  как  и  стойкая  неприязнь  к    толчению  воды  в  какой  бы  то  ни  было   идеологической  ступе:  она  сохранялась  потом  у  него  всю  жизнь.  Во  всяком   случае  к  большевикам-ленинцам  он  никогда  не  испытывал  ни  малейшей   симпатии.  А   если  политически  и  симпатизировал  кому-либо,  то  скорее  «эсерам»  -  социалистам-революционерам,  как   и  большинство   нормальных  крестьян,  не  особенно   различая  среди  них  «правых»  и  «левых»   и   совершенно  отвергая  при  этом  террор  как  метод  борьбы.  (В  связи  с  этой  «политической»   темой  нужно  будет  вернуться  к  эсерам  на  выбрах  в  Учредительное  собрание   1918   года  и  к  слуцким  событиям  ноября-декабря  1920-го,  т.е.  в  нашем  повествовании  много  позже).
        Говоря  о  поре  ученичества,  можно  было  бы  сказать,  что  Наум  где-то  и  как-то  учился,  потому  что  более  определенно  описать  обстоятельства  его  учёбы  сейчас  не  представляется  возможным.  Не  следует  смешивать  эти  «где-то  и  как-то»  с   онегинскими  «чему-нибудь  и  как-нибудь»:  там  знание  как  бы  вносилось  на  блюдечке  с   голубой  каёмочкой  и  предлагалось  вдобавок  к  утреннему   кофию,   потому  и  потреблялсь  с  ленцой,  как  бы  нехотя;  наш  же  случай  совсем  иного  рода.  Я  не  знаю  ни  названия  его  первичных  учебных   заведений,  ни  места  их  расположения.  Точно,  что  не  в  Варковичах,  где  не  могло  быть  даже  церковно-приходской  школы,  так  как  не  было   здесь  и  самой  церкви.  Возожно,  в  близлежащих  Серягах  или   Лучниках?  Не  знаю… 
         Позже,  отвечая  на  вопросы  следователей  об  образовании,  он  называл  двухклассное  училище,  где  обучался  4  положенных  года  (кажется,  с  1904  по  1909);   затем  в  течение  3-х  последующих  лет  (1910 – 1913)  частные  уроки   у  слуцких  гимназических  учителей  и,  наконец,  сдача  экстерном  экзамена  на  получение  звания   учителя,  который  он  держал  в  апреле-мае  1913  года   при  Слуцкой  мужской   гимназии.  Мне  осталось   непонятным:  почему  не  учёба  в  гимназии,  а  только  отдельные  частные  уроки?  Видимо,  это  выходило  значительно  дешевле  и  в  то  же  время  давало  в  последующем  право  держать  экстерном  экзамен  за  пройденный  на  этих  уроках  курс.
        Эта  сдача  экхамена  явилась  поистине   «эпохальым»  событием   в   его  жизни,   которому   сам  он  придавал  чрезвычайно  большое  значение.    Во-первых,  оно  обозначало  поставленную  и  достигнутую   им  цель;  во-вторых,  с  отцовых  плеч  снималась  многолетняя  денежная  забота  и   тягота  по  оплате  его  учёбы  и,  самое   главное,  что  он  наконец   обретал  вполне  определённый   общественный  статус,  который  давало  ему  это  совершенно  официальное  звание,  подтверждаемое  выдачей  особого  свидетелства  («пасведчання»).  В  гимназическом  делопроизводстве  это  «пасведчанне»  записано датой 1  мая  1913 г.  под № 532.    
         Из  рассказов  отца  я  как-то  не  уяснил  (а  жаль!),    в  чём  состоял   этот   зкзамен,  по  каким  дисциплинам,  за   какой  курс  обучения  он   сдавался.    Не  вполне  также   понятно,  почему  частные   уроки  могли  обойтись  дешевле,  чем  сама  учёба  в  гимназии,  и  пр.  и  пр.    Но  об  этом  экзамене  отец  всегда  вспоминал  с большим   воодушевлением  и  не  без  видимой  гордости,  потому  что  для   него  это  явилось   настоящим  преодолением,  прыжком  через  бездну,    которую  нужно  было  перепрыгнуть  с  первой  же  попытки  и   без  какой-либо  промежуточной   «опоры».
      Сложности  предстояли  отнюдь  не   выдуманнные,   трудности   самые   реальные,  настоящие:   ведь   он  не  знал  и   никогда   не  изучал  ни  одного  иностранного  языка,  понятия  не  имел  не  то что  о  высшей  математике,  но  даже  и  об  элементарной   алгебре,  довольствуясь  лишь   арифметикой  и  простейшей  геометрией -  зато  уж  эти  две  премудрости  он  освоил  досконально.  Возможно,  он  знал  ещё   какие-то  разделы  физики,  в  чём  я,  впрочем,  не  очень   уверен.  Про  химию  и  биологию  -  тут  и  говорить  не  о  чем!  Про  историю  и    географию  отдельно  не  упоминалось;  если   по  ним  и  экзаменовали,  то  здесь     видимых  трудностей  для  него  не  существовало.   
    Как  бы  там  ни   было,  но  экзамен   Наум  выдержал  на  «отлично».   Это  обстоятельство   давало  ему  право  самому  выбрать  себе  место  будущего  приложения  своих  педагогических  усилий,  правда,  только  в  пределах   предложенного.  Он   остановил  своё  внимание на   дер.  Волковщина  Эсмовской   волости  в  Борисовском  уезде  Минской  губернии.  По  всей  вероятности,  выбор  ограничивался  пределами  одного  учебного  округа…