Мемуары Арамиса Книга 10 Полностью

Мемуары Арамиса, Книга 10

Аннотация

Девятая книга фанфика «Мемуары Арамиса» рассказывает о событиях, которые произошли после того, как Людовику XIV тайно вернулся в Лувр, чтобы вернуть себе свой трон, отнятый у него д’Артаньяном, который заменил его братом-близнецом, Луи-Филиппом. Людовику в этой попытке помогала знаменитая герцогиня Мария де Шеврёз, вдова двух герцогов, вечная интриганка, в прошлом любовница Арамиса и многих других известных исторических лиц.
Герцогиня задумала решительно напасть на самозванца Филиппа, чтобы, как минимум, изуродовать его лицо, или хотя бы покрыть его синяками и шишками, чтобы он не был похож на Короля хотя бы на тот случай, если ему удастся призвать на помощь стражу. Хитрая герцогиня дождалась такого момента, когда капитана д’Артаньяна не было в Париже. Она решилась войти в кабинет Короля первой, имея при себе узкий трёхгранный кинжал, называемый стилетом. Но к своему горькому разочарованию она обнаружила в кабинете не только Филиппа, но и прежде всего решительно настроенного автора мемуаров, Арамиса, который отнял у герцогини её кинжал. Герцогиня в ужасе. За дверями настоящий Король ожидает её сигнала, чтобы зайти в кабинет и занять своё место, когда оно будет освобождено от самозваного брата-близнеца Филиппа. Возможно, она уже поняла, что проиграла, но герцогиня была не из тех дам, которые легко сдаются.
Приятного чтения!

Глава 403

— Итак, герцогиня, вы замыслили посадить на трон самозванца, — сказал я. — Воспользовавшись тем, что вам известна тайна существования человека, чрезвычайно похожего на Его Величество, вы замыслили подмену. Это – государственное преступление. Вас не смущает мысль о том, что вам грозит за то, что вы предприняли?
— Самозванец сидит на троне, а за этой дверью находится истинный Король Франции! — ответила герцогиня.
— Вы знаете это достоверно? — спросил я. — По каким признакам вы отличили истинного Короля от неистинного? Просто побеседовав с ним?
— Он готов был поклясться на Библии в этом! — воскликнула герцогиня.
— Готов, но ведь не поклялся? — возразил я. — И вы говорите об этом в присутствии вашего Короля! Ваше Величество, простите меня за дерзость. Прошу вас, подтвердите своё законное право царствовать на этой книге.
Я показал герцогине книгу. Богатая кожаная обложка была украшена католическим крестом, нанесённым золотым тиснением.
— Герцогиня, из уважения к памяти моей покойной матушке Королеве, прошу вас внимательно выслушать меня, — сказал Филипп, возложив руку на эту книгу. — Перед лицом Господа заверяю вас в моём праве занимать трон Короля Франции. Перед лицом Господа клянусь, что Людовик – это моё имя, данное мне при рождении. Перед лицом Господа заверяю вас, что занимаемое мной место принадлежит мне по праву по всем законам, человеческим и Божеским.
— Вы удовлетворены? — спросил я герцогиню.
— Неужели я ошиблась? — прошептала герцогиня.
— Да, герцогиня, вы ошиблись, и мне предстоит исправить вашу ошибку, —ответил я.
Герцогиня пребывала в весьма озадаченном состоянии, на грани шока. Вдруг лицо её прояснилось.
— Покажите мне эту книгу! — потребовала она. — Я поняла! Это – не Библия! Это какая-то ваша иезуитская книга! Какой-то свод законов и правил Ордена, не так ли?
Я подошёл к столику, взял с него книгу и передал её герцогине. Она чуть ли не выхватила у меня её из рук и тут же раскрыла наугад. Затем она стала лихорадочно листать её, и, наконец, заглянула на первую страницу. Это была Библия.
— Герцогиня, вы вновь пошли по скользкому путь авантюр, — сказал Филипп. — Но я вас не виню. Вас обманули. Вы будете прощены, но вам следует активно участвовать в деле пресечения попытки государственного переворота. Дайте знак тому, кто ждёт за дверями, чтобы он зашёл в эти двери, после его подождите за дверьми, но не уходите никуда, побудьте с Юбером.
— Вы всё поняли? — спросил я.
— Я всё поняла, Ваше Величество — сказала герцогиня, подчёркнуто обратив лицо и обращаясь не ко мне, а к Филиппу.
Она вышла и позвала Людовика. Едва лишь он вошёл в кабинет, она проскользнула за его спиной и выскочила вон.
«Ничего, Юбер предупреждён, что ему следует сегодня всех впускать и никого не выпускать, — подумал я. — Прекрасно, что я распорядился в соседней комнате разместиться десятку мушкетёров д’Артаньяна с лейтенантом д’Арленкуром во главе».
Людовик, ожидавший увидеть в кабинете Филиппа одного, с изуродованным лицом, или даже заколотым кинжалом, был весьма удивлён, застав его невредимым, весёлым и в моём обществе.
— Что это значит? — спросил он.
— Это значит, дорогой брат, что вы снова проиграли, — ответил Филипп. — Я уже пожурил господина д’Эрбле за излишнюю щепетильность, его и капитана д’Артаньяна. Представьте себе, они считают неэтичным содержать внука Генриха IV в тюрьме! Мазарини так не считал, Ришельё – тем более, а капитан д’Артаньян придерживается такого мнения, как и наш дорогой друг д’Эрбле, то есть, простите, герцог д’Аламеда. Всё это делалось за моей спиной и в нарушение моих инструкций! Если бы мой приказ был выполнен неукоснительно, этой не самой приятной встречи для вас и для меня не произошло бы. Вы бы тихо и мирно пребывали в уютной камере крепости Пиньероль, которую предназначили для меня, а я бы не имел никакого повода вспоминать о вас. Да, чёрт возьми, самые лучшие офицеры, к сожалению, это те, которые обладают мозгами! А офицеры с мозгами иногда предпочитают ослушание. Какая жалость! Нет в мире совершенства. Вы и сами имели возможность убедиться в этом. Как бы то ни было, д’Артаньян – идеальный капитан королевских мушкетёров, но, как видите, чем ближе человек стоит к трону, тем больше он склонен к заговорам. Вы могли заметить это, читая историю нашей с вами матушки и её подружки, герцогини де Шеврёз, которая только что покинула эту комнату. Она тоже ведь уже перешла на мою сторону, вы заметили? Вместо того, чтобы посоветовать вам скрыться, она пригласила вас сюда, прекрасно зная, что я не один, а с человеком, который, не моргнув глазом применит своё оружие против вас, если это потребуется. А оружием он владеет великолепно, уверяю вас. Любым. И, кстати, стилет герцогини тоже у него, герцогиня была столь любезной, что отдала его без ненужного в этой ситуации сопротивления. Да, братец, наши подданные, как видишь, иногда нас обманывают, и даже самые высокопоставленные среди них, те, которым мы верим, как самому себе. Но я уже простил обоих, и капитана д’Артаньяна, и герцога д’Аламеда. Их вина состояла ведь только в чрезмерном почтении к нашему с вами сану Принцев крови. На это не следует обижаться, ведь это – несущая конструкция нашей монархии! Д’Аламеда, при случае передайте капитану д’Артаньяну, что я не сержусь на него за то, что он поместил моего брата не Пиньероль, а в монастырь. Ведь он ошибочно полагал, что эти чёрные полосы на его лице никогда не сойдут. А ведь вот оно как получилось – они со временем совсем исчезли!
— Вы вновь собираетесь учинить надо мной насилие, — спокойно сказал Людовик. — Я не удивлён. Мне не удалось вернуть то, что принадлежит мне по праву, но я не откажусь о своих прав. Куда бы вы меня не упрятали, я буду жить мыслью о побеге, и Господь услышит меня. Когда-нибудь я явлюсь сюда с верными мне людьми и вышвырну вас отсюда.
— Как скажите, брат, — ответил Филипп. — Не возражаю. Каждый человек имеет право не сдаваться и не терять надежду. Только это поддерживало всю мою жизнь, кроме последних нескольких месяцев. Вы просто вернётесь в тому состоянию, которое я вам определил.
— Почему вы полагаете, что имеете право решать мою судьбу? — спросил Людовик. — Я – ваш законный Король, а вы – лишь самозванец. Вы идёте против законов людских и Божьих!
— Если Господь послал удачу мне, следовательно, это было его решением, — ответил Филипп. — Впрочем, я согласен ещё раз испытать судьбу. Взгляните на этот стол. Видите вы эти две книги? У них совершенно одинаковые обложки. Отличие в мелочах. Я уже научился отличать одну от другой по мелким почти неотличимым признакам. Одна из этих книг – Библия, другая – книга, которую герцог д’Аламеда ещё будучи епископом ваннским распорядился поместить в такой же точно переплёт, чтобы брать её с собой в дальние поездки, она помогала ему скоротать время в дороге. Видите ли, он не хотел, чтобы зеваки по обложке этой книги знали о его литературных пристрастиях. Неделю назад герцог подарил мне обе эти книги, и я нахожу вторую книгу более занимательной, хотя, конечно же, менее святой, если позволено будет применить к ней такой эпитет. Несколько минут назад обе эти книги стали историческими. На одну из них я возлагал свою руку, а другую очень внимательно перелистала герцогиня де Шеврёз. Итак, я предлагаю пари. Если вы угадаете, какая из двух книг – Библия, вы займёте трон Франции, а я удалюсь в Пиньероль. Но если вы не угадаете, тогда, прошу вас, признайте, что Господь на моей стороне. Я прошу вас только не держать в сердце гнева на тех людей, которые распорядились нашими судьбами так, как они распорядились. Можете ненавидеть меня, мне это безразлично, поскольку я знаю, что моя вина перед кем бы то ни было только в том, что я имел наглость появиться на этот свет, вопреки тому, что ни одному человеку на этой грешной земле я не был нужен, и даже всем был нежелателен, включая моего отца, мою добрую матушку, моего доброго брата, в тот момент столь же неразумного, каким был и я сам. Итак, пари! Укажите на Библию из этих двух книг, и если ваш выбор будет верен, я признаю за вами победу!
Людовик внимательно посмотрел на две книги, лежащие на столе перед ним. Обе они были в дорогом кожаном переплёте. На обложке был оттиснён золотом католический крест. Книги были одинаковой толщины, и даже по степени зачитанности они не отличались друг от друга.
«Библия находится у его правой руки, — подумал Филипп. — Впрочем, он мог специально положить её слева! Господь, дай мне знак!»
Вероятно, Людовик ждал, что в окно влетит бабочка и сядет на Библию, или же что ветром откинется обложка, или, быть может, небесный огонь сожжёт нечестивую книгу, дерзнувшую своим переплётом походить на Библию. Но ничего не происходило.
— Эта! — сказал, наконец, Людовик и положил свою руку на одну из книг и придвинул её к себе.
— Вы ошиблись, брат мой, — ответил Филипп. — Библия – та, что осталась у меня. Взгляните-ка!
Филипп открыл книгу и Людовик убедился, что книга является ничем иным как Библией.
— Что же тогда у меня? — спросил он.
— Весьма интересная книга, брат мой, — ответил Филипп. — Герцог д’Аламеда подарил её мне, а я дарю её вам. Она скрасит вам ваше одиночество в Пиньероле. За чтением этой книги время летит незаметно, поверьте мне! Вы будете мне благодарны за этот подарок.
Людовик открыл книгу на первой странице и с удивлением прочитал: «Мемуары Мессира Пьера де Бурдейля, сеньора де Брантома, включающие жизнь славных мужей и крупных полководцев иностранных, полное жизнеописание галантных дам времён Королевы Маргариты Наварской, амурные приключения мадемуазель де Соммранж, а также мадемуазель Мюстель и её подружки» 
— Вы видите, что Судьба на моей стороне, — продолжал Филипп. — Смиритесь же. Наденьте эту маску, не следует мушкетёрам видеть ваше лицо.
Поскольку настоящая железная маска находилась в это время в Пиньероле, Филипп предложил Людовику всего лишь тряпичную маску серого цвета, но она была довольно плотной и многослойной, так что черты лица под ней распознать было невозможно.
Я достал из-за пояса стилет, который отнял у герцогини де Шеврёз и попробовал пальцем его острие. Я вовсе не собирался угрожать Людовику, но в некоторых случаях доброе слово и демонстрация оружия действует убедительней, чем просто доброе слово. Людовик заметил мой жест и покорно надел маску. Филипп позвонил в колокольчик. В двери вошли лейтенант д’Арленкур и десять его мушкетёров.
— Отвезти этого узника в Пиньероль немедленно, — сказал Филипп. — В карете с закрытыми окнами. Приказ о его аресте находится у герцога д’Аламеда, который поедет вместе с ним в карете. По дороге никаких разговоров с заключённым. И запомните, лейтенант, этот человек должен быть доставлен именно в Пиньероль, а не куда-либо в другое место.
С этими словами он внимательно посмотрел на меня. Я кивнул.
— Идите, герцог догонит вас через десять минут, — сказал Филипп.
Арестованного вывели, мы вновь остались с Филиппом вдвоём.
— Всё случилось точно так, как вы предсказали, герцог! — сказал Филипп. — Как вам удалось всё это заранее предвидеть?
— Я предвидел далеко не всё, кое-что мне просто сообщили мои люди, — ответил я. — Можете не сомневаться, я отвезу его именно в Пиньероль, а не в какой-нибудь очередной монастырь.
— Знаете, герцог, хотя я возложил руку не на Библию, а на мемуары Брантома, меня одолевала робость, и я не решился принести ложную клятву. Всё, что я сказал, было чистой правдой!
— Будто бы? — недоверчиво спросил я. — Мне так не показалось!
— Я прекрасно помню, что я произнёс, — ответил Филипп. — Я сказал: «Перед лицом Господа заверяю вас в моём праве занимать трон Короля Франции». Разве я не имею права, столь же законного, какое было у моего брата, на этот трон? Наши права по рождению полностью идентичны! Далее я сказал: «Перед лицом Господа клянусь, что Людовик – это моё имя, данное мне при рождении». Меня называли Луи-Филипп. Так что Луи, Людовик – моё первое имя. Я сказал: «Перед лицом Господа заверяю вас, что занимаемое мной место принадлежит мне по праву по всем законам, человеческим и Божеским». Я, действительно, так считаю.
— Я согласен с вами полностью по всем пунктам, — сказал я. — Я лишь запамятовал, что вы – также носите имя Луи! Очевидно, что герцогиня де Шеврёз тоже не учла этого. Хорошо, что вы не сказали, что вы – Людовик XIV, ведь если вы заняли трон после него, вам следовало бы называться Людовик XV.
— Но ведь я занял трон не после него, а вместо него, — возразил Филипп. — По законам человеческим братья-близнецы – это как бы един в двух лицах! Так что я – всё тот же Луи Четырнадцатый.
— Аминь, — сказал я и перекрестил Филиппа.
То есть, Луи-Филиппа, ведь именно таким было его полное имя!

Глава 404

Герцогиня вышла из кабинета и огляделась. Она поняла, что в соседней комнате находятся мушкетёры, так как услышала их негромкие разговоры.
«Сейчас Короля снова арестуют и увезут в Пиньероль, — подумала она. — Это уже будет третий раз! Как неумно со стороны д’Эрбле повторять одну и ту же шутку в третий раз! Впрочем, если Бог троицу любит, то, следовательно, четвёртого раза не будет. Его Величество, к сожалению, слишком щепетильны. Следовало привлечь Карла IV Лотарингского к этому делу. Когда дело идёт о власти, не следует жадничать. Лучше было ему быть Королём урезанной Франции, чем постояльцем одной камеры в Пиньероле. Подумаешь, отдать Эльзас и Лотарингию герцогу Лотарингскому! Монархи порой излишне фатально преданы идее величия собственного государства. Неужели же это – забота о том, какое наследство он оставит своему сыну? Да ещё доживёт ли его сын до того, чтобы править Францией? Всё это пока ещё очень неточно, сомнительно. Говорят, что лев, овладев прайдом, убивает всех детёнышей своего предшественника. Не поступил бы так Филипп с его сыном! А всё-таки ловко я разыграла дурочку. Сделала вид, что поверила клятве Филиппа».
Довольная собой, герцогиня де Шеврёз незаметно покинула приёмную залу и ускользнула к себе, в комнаты в Лувре, которые она занимала на правах бывший ближайшей подруги Королевы-матери, дарованные ей когда-то каким-то указом, про который уже все забыли, кроме неё самоё. Но она весьма цепко держалась за добытые привилегии, и никому не дано было у неё их отнять, единственный человек, который мог бы позволить себе её обидеть, кардинал Ришельё, уже давно отошёл в мир иной.

Я спустился вниз к карете и сел рядом с Людовиком, на котором была маска.
— Полагаю, что вы не будете беседовать с арестантом? — спросил д’Арленкур меня.
— Напрасно полагаете, — возразил я. — Беседа с этим человеком – это то, чем я буду заниматься во всё время нашего пути в Пиньероль.
— Но Его Величество распорядился: «Никаких разговоров с арестантом», — попробовал было возразить лейтенант.
— Совершенно верно, никаких разговоров с арестантом, но только вот это распоряжение касалось вас, а не меня, — ответил я. — Ознакомьтесь с этим документом.
Я протянул д’Арленкуру приказ, подписанный Филиппом. Его подпись «Людовик» была идеальна, и, к тому же, приказ был скреплён печатью канцлера Сегье.

«Приказ Короля
Арестанта в маске именем Эсташ Доже в сопровождении господина д’Эрбле, герцога д’Аламеда, препроводить под конвоем в крепость Пиньероль и передать под особую охрану коменданту крепости господину де Сен-Мару. Велеть ему обращаться с арестантом как с человеком в ранге маркиза, со всем уважением и почётом. Поместить указанного Эсташа Доже в комнаты под номером двадцать восьмым, для чего велеть выселить из них арестанта Марчиали. Марчиали перевести в камеру и обращаться впредь с ним как с самым ординарным узником, с улучшенного довольствия снять. Улучшенное довольствие закрепить за указанным узником Эсташем Доже. Все указания, касающиеся ношения Железной Маски распространить на Эсташа Доже, сняв с Марчиали всякие ограничения на сей счёт.
Во всё время конвоирования Эсташа Доже в Пиньероль исключить любые разговоры или иную форму общения этого узника с кем-либо из конвоя, включая старшего офицера, исключая герцога д’Аламеда, коему надлежит пребывать неотлучно при арестанте Эсташе Доже и дозволяется беседовать с ним при условии, что никто иной в сию беседу не будет посвящён и услышать её будет лишён всяческой возможности. Соблюдение этих условий надлежит исполнить герцогу д’Аламеда.
Подписано: Людовик Франция».
 
Именно так замысловато порой имел обыкновение подписывать Людовик XIV свои распоряжения и приказы.

— Прошу простить, герцог, вы, безусловно, правы, — сказал лейтенант д’Арленкур и вернул мне бумагу.
— Меня никто не спросил, желаю ли я с вами разговаривать, — проворчал недовольный Людовик.
— Это полностью в вашем распоряжении, — ответил я. — Если вы предпочитаете ехать молча, мы поедем молча.
— Зачем вы ввязались в это дело? — спросил Людовик. — Я имею в виду эту поездку. Вы надеетесь выведать у меня какие-то тайны? Или снискать моё расположение к вам на тот случай, если мне удастся вернуть свой трон?
— Сомневаюсь, что вы поверите моему ответу, —сказал я. — Для меня вы – по-прежнему Король Франции, лишь временно отстранённый от власти силами обстоятельств и усилиями людей, которые иногда имеют дерзость исправлять обстоятельства в свою пользу. Я полагаю, что вы уже осознали свою ошибку, состоящую в том, что не придали никакого значения дружбе четверых людей, которые вершили судьбы Франции задолго до вашего рождения. Возможно, вы не поступили бы так, если бы знали все последствия вашего преследования четырёх друзей, четырёх бывших мушкетёров, которые останутся мушкетёрами до конца своих дней, поскольку мушкетёры бывшими не бывают.
— Что толку ворошить прошлое для человека, которого лишили будущего? — спросил Людовик. — Вы свергли меня с вершины власти и вторично возвели в ничтожество. Зачем вам копаться в моей душе?
— Вас, Ваше Величество, с детства воспитывали так, чтобы вы могли стать достойным властелином величайшей державы Европы, — ответил я. — Вашего не менее высокородного брата, напротив, не воспитывали никак, ибо лучшее, на что он мог рассчитывать, это долгие годы жизни в заточении, без друзей, без общества, без цели и без удовольствий, доступных даже самому бедному крестьянину. Если уж ему довелось изменить свою жизнь, было бы жестоко лишать его этого, поместив его обратно в тюрьму, в замок, откуда не будет выхода. Вместе с тем, у юноши могут возникнуть превратные представления о его предназначении, о том, как ему надлежит воспользоваться его властью. Он может захотеть предаваться удовольствиям, полностью переложив все государственные обязанности на доверенных ему лиц. Если эти лица будут достойны этого доверия, в этом нет ничего плохого. Но опыт истории учит, что доверенные лица выбираются подчас вовсе не по признакам достоинства, а по признакам их, я бы сказал, привлекательности для монарха, во всех смыслах, или в каких-либо весьма специфических. Ваш царственный батюшка, Людовик XIII, доверился кардиналу Ришельё, сделав его первым министром, но время от времени он возводил до высочайшего ранга людей вовсе недостойных. Таковы де Люинь, Сен-Симон, Сен-Мар и прочие. Так что время его правления было наполнено заговорами, интригами, а также смертными казнями разоблачённых заговорщиков. Нам бы не хотелось возвращения этих постоянных потрясений. Можно сказать, что и Фронда, свидетелем которой вы явились, была взращена из тех мелких и неудачных заговоров, в которых зародилась и сплотилась оппозиция монаршей власти. Когда смерть освободила заговорщиков от их главного врага, кардинала Ришельё, они осмелились поднять руку на законного государя и восстать против него.
— Мне кажется, вы, герцог, также принадлежали к этой клике заговорщиков? — спросил Людовик. — Неужели вы думаете, что я этого не помню? Для какой цели вы сейчас столь непочтительно говорите о своих соратниках? Неужели вы хотите казаться лучше, чем вы есть, в моих глазах, теперь, когда это ровным счётом ничего для вас не значит?
— Именно теперь у вас нет причин подозревать меня в корыстолюбивой лжи, — возразил я. — И поэтому я могу свободно излагать своё мнение. Вы, конечно же, правы. Какое-то время и я увлёкся идеей воздействия на монархическую систему, которую формально возглавляла ваша августейшая матушка Королева Анна, и за которую я всегда готов был бы отдать всю мою кровь до последней капли. Но нам не нравился кардинал Мазарини, и ещё больше не нравилось, что его власть крепнет с каждым днём, тогда как власть всех прочих грандов постепенно превращается в ничто. Мы хотели лишь отставки Мазарини. Но я согласен, что это желание было, пожалуй, необоснованным. Точно так малое дитя кричит, когда его моют и пеленают, вместе с тем, всё это делается ему во благо, чтобы оно лучше спало и не болело. Да, Мазарини был лекарством для Франции, но нам тогда казалось, что это лекарство хуже самой болезни. Теперь я так не думаю. Но, заметьте, мы лишь слегка сочувствовали Фронде лишь на её раннем и довольно безобидном этапе, затем же вы настолько далеко отошли от неё, что в итоге присоединились к партии Королевы, и нашими усилиями было достигнуто мирное соглашение между Фрондой и роялистами, так что мы принесли мир и спокойствие Франции. Звучит слишком самонадеянно, я это понимаю. Но, поверьте, что я говорю чистую правду.
— Я не верю в ваше дружелюбие, — возразил Людовик. — Кроме того, какое дружелюбие может проявлять тюремщик к незаконно арестованному им законному правителю государства? И какое дружелюбие можете ожидать от меня вы? Даже герцогиня де Шеврёз не заступилась за вас! Она умоляла меня в случае успешного возвращения на трон не преследовать д’Артаньяна, дю Валона, а ещё более горячо умоляла не причинять никакого зла маркизу де Ла Фер и графу де Бражелону. О вас ни слова. Даже когда я напомнил ей о вас, она лишь ухмыльнулась и сказала, что вовсе не собирается заступаться за вас передо мной.
— Возможно, герцогиня знает, что я не нуждаюсь в защите от вас, в каком бы качестве вы не ополчились на меня, — ответил я. — Если бы вам удалось на этот раз возвратить себе трон, это меня не коснулось бы.
— Откуда такая самоуверенность? — спросил Людовик.
— Это совершенно не важно, — ответил я. — Важно лишь то, что вы будете находиться в заключении до тех пор, пока не осознаете, что вам не следует причинять зло моим друзьям. Чем раньше вы осознаете это и примете как неизменную данность, тем быстрее у вас появится шанс на возвращение трона.
— Да будет вам известно, что я уже присягнул на Библии не причинять зла тем лицам, которых мы упомянули в нашей беседе, — ответил Людовик. — Я сказал это не для того, чтобы вымолить у вас лучшую судьбу, а просто потому, что это так и есть. Можете осведомиться у самой герцогини на этот счёт. Впрочем, моя клятва уже недействительна, поскольку условием её было моё возвращение на трон, чего не случилось. Но каким путём вы можете обещать мне возвращение на трон? Неужели же вы предадите теперь своего ставленника, моего недостойного брата?
— Вы меня не поняли, сир, — ответил я. —Я лишь сказал об условии, при котором ваши шансы на возвращение возрастут хотя бы по той причине, что я не буду вам мешать в этом деле при выполнении этих условий. А это, поверьте, для вас не мало. Но и помогать вам я не вижу смысла, а поэтому не обещаю. Однако, как политик, который руководствуется интересами, стоящими намного выше государственных интересов Франции …
— Что?! — воскликнул Людовик.
— Прошу вас потише, монсеньор, — сказал я. — Напоминаю, нас никто не должен слышать. Повторяю. Как политик, который руководствуется интересами, стоящими намного выше государственных интересов Франции, я отнюдь не исключаю, что может возникнуть целесообразность и даже необходимость возвращение вас на трон под вашим настоящим именем, причём, сделать это будет необходимо опять-таки тихо, не привлекая ничьего внимания к этому событию. Это так называемый мягкий переворот, если хотите.
 — Вы хотите сказать, что собираетесь играть европейскими монахами, словно куклами? Тасовать их, словно карты в колоде? — возмущённо спросил Людовик.
— Именно так, монсеньор, наконец-то вы правильно меня поняли, — ответил я. — Филипп мне симпатичен, вы – не очень. Но если, не приведи Господь, с Филиппом случилось бы какое-то несчастье, а ведь все мы под Богом ходим, и ничто невозможно, то в этом случае трон наследовал бы ваш брат, Филипп Орлеанский. Что я считаю крайне нежелательным. В этом случае я предпочёл бы возвратить трон вам, если это случившееся несчастье удастся скрыть.
— О каком несчастье вы говорите? — спросил Людовик, и  пристально посмотрел на меня, словно бы старался своим острым взглядом пронзить меня насквозь.
— Ну, мало ли что может случиться? — ответил я. — Несчастный случай, неизлечимая болезнь, или внезапное безумие.
— Почему вы полагаете, что ему это угрожает? — спросил Людовик оживлённо.
— Я не думаю, что ему это угрожает, — ответил я. —Но я не исключаю этого. А кроме того, я не назвал ещё одну возможную причину.
— Какую? — спросил Людовик.
— Внезапная перемена характера, сопровождающееся запредельным неповиновением, — сказал я. — В этом случае я считаю переговоры с вами о вашем возвращении на трон не только возможными, но и весьма вероятными.
— Если же этого не случится? — спросил Людовик.
— Я надеюсь, что этого никогда не случится, — ответил я. — Но я не могу ничего исключать. Так вот, если этого не случится, тогда вам придётся утешиться чтением чрезвычайно занимательной книги господина Брантома. Я перечитал эту книгу дважды. Прочёл бы и в третий раз, но, увы, я запомнил её почти наизусть, так что третье чтение не доставило бы мне никакого удовольствия. Жаль, что ваш брат не успел с ней как следует познакомиться. Кажется, он прочитал только несколько глав. С его стороны было чрезвычайно великодушно подарить вам её. Видите, он понимал, что хорошее развлечение на ближайшие месяцы, а скорее всего годы, для вас намного важней, чем для него. Пока вы будете читать о галантных похождениях при дворе Маргариты Наварской, он предпочитает сам быть участникам галантных похождений при своём собственном дворе. Но если он чрезмерно ими увлечётся, забывая о делах государственных, я напомню ему о его обязанностях.
— Будьте вы прокляты! — сказал Людовик.
— Отпускаю вам ваше сквернословие, ибо это сказано вами под влиянием чувств, но не рассудка, — сказал я и перекрестил Людовика. 

Глава 405

Филипп тем временем несколько чрезмерно увлёкся внешней стороной своей власти. Он тратил неимоверные деньги на любовниц, а также на одежду и экипировку мушкетёров и гвардейцев. Число мушкетёров было доведено до пятисот, но я не могу ручаться, что все они были столь же отважны, как некогда мушкетёры де Тревиля. Фактически они были разделены на две роты, одной командовал племянник Кольбера, другой – д’Артаньян, хотя формально она подчинялась Королю, то есть самому Филиппу. По цвету масти коней различались чёрные и серые мушкетёры, у д’Артаньяна были серые.
Филипп лично проводил смотры, принимал парады. Также среди войск Короля следует упомянуть гвардейцев и швейцарцев – наёмников, служащих исключительно за деньги, оставившие свою родину и свои семьи в надежде на лёгкую поживу. А лёгкая пожива могла быть только в условиях войны.
В воздухе витала подготовка к войне. Но пока было всё относительно мирно, командиры были в большей степени озабочены внешним видом их солдат, их выправкой на параде, опрятностью и изящностью их одежд, нежели боевой подготовкой. И ещё в меньшей степени они были обеспокоены проблемами повышения собственных знаний для лучшего проявления в боевой обстановке своих талантами военачальников. Слишком много было написано и затвержено устаревших регламентов ведения боя, и слишком мало использовались новые методы, идеи, опыт. Мои нарезные пули никто не оценил, так что обычные пистолеты и мушкеты били не столь точно, и не столь далеко, как отдельные образцы изготовленных по моему заказу пистолетов. Лишь у нас четверых неизменно были лучшие пистолеты, хотя выглядели они не столь привлекательно, как, к примеру, пистолеты, подаренные Бекингемом д’Артаньяну в благодарность за предупреждение об опасности, исходящей от Миледи, хотя это предупреждение не помогло блистательному герцогу.
Даже сам д’Артаньян восхищался новыми мундирами своих мушкетёров, он описал мне их в письме, которое сохранилось у меня до сих пор.

«Помните ли вы, дорогой Арамис, как приходилось нам экипироваться за свой счёт для того, чтобы служить под началом славного капитана де Тревиля? Мне до сих пор стыдно за ту несуразную лошадь почти жёлтой масти, на которой я прибыл покорять Париж! Но, чтобы вы знали, сколь дорога эта лошадь была моему покойному батюшке! Ведь он отдал мне лучшую из всех, прочие были и того хуже. Она и впрямь была не столь уж плоха, поскольку довезла меня из родной Гаскони прямиком до Парижа, но уж в Париже она была мне только лишь обузой. Пришлось спустить её по цене хорошей шляпы. Слава богу, что батюшка не знал об этой сделке! А Портос, который одевался за счёт госпожи Кокнар, сообщая нам, что он получает деньги от знатной герцогини! Если из нас кто-то и экипировался на счёт герцогини, то это, конечно, вы, Арамис, но скромное моё перо перестаёт обсуждать эту тему. Бедняга Портос позолотил только лицевую часть портупеи, а заднюю скрывал плащом, хотя в день нашей встречи жара стояла неимоверная! Теперь, друг мой, вовсе не то. У всех моих мушкетёров кони одной масти, серые в яблоках, как на подбор. Видели бы вы моего последнего жеребца! Хорош! Мундиры всем им шьёт мастерская под руководством одного портного, специалиста в своём жанре. Мэтр Ливрэ придумал восхитительную форму. На моих мушкетёрах теперь плащи из голубого сукна, украшенные серебряной плетеной тесьмой, образующей на спине и на груди два креста по форме мальтийских рыцарей. Кресты эти окружены вышитыми золотом лучами и расположены в центре вензеля нашего Короля! Под этими плащами мои мушкетёры носят камзолы из голубого камлота с серебряной вышивкой. Попоны лошадей моих мушкетёров фиолетовые, ближе к малиновому колеру. По четырем углам вышиты четыре солнца. На шляпах у всех мушкетёров великолепные султаны из перьев. На параде мушкетёры носят белые султаны. Но знаете ли, дорогой мой Арамис, что я вам скажу? Эти шутовские одежды хороши для парада. А в бою они лишь сделают моих мушкетёров лучшими мишенями для пушек, бьющих шрапнелью, а также для ружей и мушкетов врага. Очень жаль, что в армии не принято носить одежду цвета грунта, или травы, или деревьев! В реальном сражении это было бы не столь уж важно, но во время окопного противостояния, и, в особенности, при вылазке, или же для разведчиков, такая одежда была бы намного практичнее. Но, быть может, я ошибаюсь! Ведь мушкетёры – это кавалерия! А кавалерия должна штурмовать, её предназначение – сломить и сокрушить противника, а для этого не лишним было бы его деморализовать. Что ж, наши голубые плащи с серебряными крестами и золотыми лучами, попоны с королевскими лилиями, сбруя с блестящими заклёпками и шляпы с султанами, всё это продемонстрирует врагу наше бесстрашие и единство! Так что в целом я доволен новой армейской формой.
Когда я вернусь в Лувр, нам надо будет встретиться и обсудить ситуацию. Пришло мне в голову, что послушник одного из монастырей не столь надёжно погружён в своё послушничество, и что в скором времени можно ожидать и следует опасаться, что он правдами или неправдами сможет покинуть монастырь. Его следует не терять из виду. Впрочем, вы – человек разумный, и я полагаю, что вы его из виду и не теряли, так что, быть может, я напрасно предупреждаю того, кто и без того бдителен и предусмотрителен. Временами я думаю, что этот послушник был бы хорош на своём прежнем месте, но то, что я сделал, было единственной возможностью спасти друзей. Верю, что вы понимаете и принимаете моё решение, поскольку вы и сами предпринимали подобные действия.
Мне не терпится повидаться с вами, обнять вас и обсудить ситуацию. Кой чёрт Король отправил меня осматривать Лилль? Столько воспоминаний, столько чувств. И сильнейшее из них – не самое благородное. Я помню, как горел желанием отомстить за смерть Констанции. Арамис, друг мой, мужчина не должен унижаться до мести! Месть – это ржавчина, разъедающая сердце. Прав был Атос, сказавший «Прощаю вам…», после чего перечислил далеко не все преступления Миледи, как мы с вами знаем. Но лишь те, которые были направлены против него и против нас, его друзей. У змеи следовало вырвать жало, но нам не следовало делать это самим. Для этого существует королевский суд. Да, я понимаю, что при жизни Ришельё мы не смогли бы обезвредить Миледи с помощью жалкой судебной системы, которая лишь провозглашает своей целью справедливость и благоденствие народа, а на деле оставалась и остаётся продажным инструментом власть имущих против всех прочих. Но, Боже, как хороша, как чиста была бы моя жизнь, если бы не тяжесть содеянного, пусть даже и обоснованного необходимостью! Ведь я любил когда-то эту жестокую красавицу… Счастье, что единственный её потомок, Мордаунт, который унаследовал всю её гнусность, но не унаследовал и тени её внешней привлекательности, не восстанет со дна моря, не явится к нам, и не потребует от нас ответа за наши действия. Быть может, он сделает это по ту сторону гробовой доски? Что ж, у нас тоже есть за что спросить у него и у его жестокосердной матушки.
Поистине, прогулка верхом, которая всегда шла на пользу мне, не помогла в этом случае, когда я посетил Лилль, этот городок, который оставил столь глубокий след в наших сердцах! В моём – во всяком случае. С радостью я покинул его, словно бы оставил позади зловонное болото, но только не гнусными флюидами, а страшным воспоминанием оно оскорбляет моё естество. Полной грудью я вздохнул воздух лугов и полей, оставив Лилль далеко позади!
Пишу из небольшой гостиницы «Олень Генриха», где намерен заночевать. Знаете ли вы, что по преданию, неподалёку Генрих IV подстрелил оленя, у которого оказалось два хвоста? Впрочем, я не верю в эти байки, думаю, что хозяин гостиницы выдумал эту байку для привлечения постояльцев. Днём гостиница представляет собой обычный трактир для проезжающих. Что ж, покормили меня неплохо, конь мой также накормлен, что намного важней, мне дали крохотную комнатку с кроватью, но спросили за неё не дорого, чему я и рад. Обнимаю вас, дорогой друг, всегда ваш д’Артаньян».

— Ваше Величество, хотите, я почитаю вам письмо д’Артаньяна? — спросил я Людовика.
— Ступайте ко всем чертям со своим д’Артаньяном, —ответил Людовик, но мне показалось, что в тоне его голоса не было ни тени злобы или обиды. Он просто превращался в человека, смирившегося со своей судьбой.
И я подумал, что, может быть, вся та ложь, которую я наплёл Людовику, не так уж лишена смысла?

Глава 406

— Слушайте же меня внимательно, Ваше Величество Король Франции Людовик XIV, — сказал я. — Разговор будет серьёзный, и очень важный для вас, для вашего будущего.
Людовик молча и с недоверием взглянул на меня.
— Я представляю не частное лицо, и даже не четырёх моих друзей, — сказал я. — Я – Генерал Ордена Иезуитов, но это не всё. У меня большие планы, и большие возможности для их осуществления.
Людовик посмотрел на меня с интересом.
— Вы, вероятно, полагаете, что вас, словно пешку, сняли с шахматной доски, и для этой пешки уже нет ничего светлого в той самой игре, которая называется «Жизнь»? — спросил я. — Не надо отвечать, это не вопрос, а вводное замечание. Так вот, если вы так думаете, а вы думаете именно так, то вы ошибаетесь!
— Пешка, снятая с доски, никого более не интересует, — ответил Людовик. — Я не любитель шахмат, но правила игры мне знакомы. Кардинал иногда пытался меня вовлечь в это пустое занятие.
— Это занятие вовсе не пустое, оно развивает ум, — возразил я. — Великий кардинал Ришельё, как вы, вероятно, знаете, обожал шахматы и кошек. Шахматы оттачивали его ум, а кошки поддерживали его душевное спокойствие и невозмутимость духа.
— Пусть так, но я не люблю ни кошек, ни шахмат, — ответил Людовик.
— Возможно, вы сравниваете себя с кем-то или чем-то иным, —сказал я. — Не стану спорить. Но только дам совет. Не торопитесь сравнивать себя с Карлом I Английским. Вам скорее следовало бы сравнить себя с Карлом II, его сыном. Но вернусь к тому образу, с которого я начал. Так вот, случается, что пешку снимают с шахматной доски вовсе не потому, что она срублена, а потому, что она дошла до последней горизонтали, и пешка превращается в ферзя. Так что подумайте о том, что, быть может, вы изъяты из несущественных событий лишь для того, чтобы участвовать в гораздо более существенных событиях, и уже не просто как ведомый судьбой Король, который лишь считает, что управляет событиями, но как человек, держащий Европу в своей руке, и управляющий ей посредством невидимых, но крепчайших нитей, подобно тому, как комедиант на ярмарке управляет с помощью тончайших нитей каждым движением своей куклы, называемой марионеткой? Повторяю, вы станете не куклой, а кукловодом.
— А вы? — спросил Людовик и впился в меня своим взглядом.
— О, нет, я не претендую на роль кукловода, и ни в коем случае не соглашусь быть марионеткой! — ответил я. — Моё место – в зрительном зале! Я буду аплодировать вам, когда ваши куклы будут проделывать любопытные вещи, но я освистаю вас, если вы не справитесь со своей задачей.
— Так, значит, в этом представлении главные лица – зрители? — спросил Людовик.
— Зрители – не главные, они просто наиболее независимые, поскольку зрители не боятся, что развитие сюжета как-то может повлиять на их жизнь, — уточнил я. — Разумеется, сюжет, его воплощение, и актёрская игра – всё это влияет на эмоциональное состояние зрителей, на то, с каким настроением они будут продолжать смотреть спектакль, или даже, быть может, уйдут с него, не дождавшись конца, — продолжал я. — Зритель подчиняется тому, что происходит на сцене, лишь в части своих эмоций, настроения, может быть даже выводов на будущее. Зритель может повлиять на судьбу театра, ведь если ни один зритель не придёт на спектакль, театр прогорит. Но театр едва ли может повлиять слишком уж существенно на жизнь зрителя. Итак, я хочу увидеть хорошую игру. Я хочу привести всю Европу в католичество. Меня не устраивает, что в ряде государств Европы главенствующей религией являются ереси. Вы и сами знаете, о каких странах я говорю. Это и Англия, и Османская империя, и кое-какие другие страны.
— Россия? — спросил Людовик.
— О, нет, что вы! — возразил я со смехом. — Я не настолько глуп. Покуситься на Россию, это нелепо. Всё равно, как если бы соболь вознамерился съесть слона! Нет, это неподъёмно. Меня интересует лишь установление католического мира в Европе. Во всяком случае, на ближайшее время.
— Вы желаете быть большим католиком, чем Римский Папа? — спросил Людовик язвительно.
— Нет, не большим, — ответил я. — Но равным. То есть, собственно говоря, в моих планах именно то, о чём вы сказали, Ваше Величество.
— Стать Папой? — с удивлением спросил Людовик. — Кто же вас выдвинет? И к тому же, насколько мне известно, вы ещё даже не кардинал, а Папа процветает и дай Бог ему здоровья и долголетия!
— Полностью согласен с вами, Ваше Величество, — ответил я. — Я ещё не кардинал, и место Папы ещё не вакантно. Не находите ли вы, что оба эти факта в отдельности, казалось бы, снижают мои шансы, но будучи соединёнными вместе они, как выясняется, пока ещё никоим образом их не снижают? Ведь к тому времени, когда место Папы будет вакантным, будет совершенно не важно, являюсь ли я сейчас кардиналом, или нет. Важным будет другое – буду ли я кардиналом именно к этому времени. Опять-таки именно потому, что я пока ещё не кардинал, я полностью согласен с Вашим Величеством, и присоединяюсь к пожеланию Его Святейшеству здравствовать как можно дольше. До определённых пределов, разумеется.
— Вы или безумец, или же очень умный и чрезвычайно влиятельный человек, — сказал Людовик.
— А вы как думаете, Ваше Величество? — спросил я. — Какое из этих двух предположений кажется вам более достоверным?
— Судя по тому, что Король Франции является вашим пленником, а вас ещё не казнили, вас сложно назвать безумцем, — сказал Людовик. — По меньшей мере, вы – чрезвычайно удачливый человек.
— Так-так, — согласился я. — Рассуждаем дальше. Верите ли вы мне, что я – Генерал Ордена?
— По-видимому, если я выскажу сомнения, у вас найдётся доказательства этому, — сказал Людовик. — Но, насколько мне известно, Генералом Ордена является господин Олива.
— Господина Джованни Паоло Олива я попросил занять этот пост номинально, — ответил я. — Он занимается исключительно вопросами привлечения в нашу паству как можно большего количества верующих, а также некоторыми другими вопросами, которые мне скучны. Я лишь координирую его деятельность, а в сомнительных случаях принимаю окончательное решение. Сфера моих интересов связана с использованием истинной власти в целях, которые имеет истинная власть. Вы понимаете, о чём я говорю? Все эти королевские балы, парады, празднества, дипломатические приёмы, председательствования в Королевском совете, обмен официальными письмами и верительными грамотами – это мишура, которой занимается любой монарх, но она не имеет ничего общего с реальной властью. Вы же сами это знаете. Приблизительно такие же обязанности выпадают и на долю официального Генерала Ордена. Они скучны мне. Я переложил их на господина Олива. А настоящую власть я оставил за собой. Предлагаю и вам поступить так же.
— Если я соглашусь, вы вернёте мне трон Франции? —спросил Людовик.
— Обязательно, Ваше Величество, но позже, — ответил я. — Кстати, почему «если»? Разве вы не высказали уже согласия? И разве у вас есть выбор? Я его не предлагал.
— Да, я согласен, — сказал Людовик. — Что мне следует делать для этого?
— Не беспокойтесь, вам всё объяснят, вы всё узнаете, вас всему научат, — сказал я. — Также придётся пройти некоторые процедуры посвящения.
— Что-то наподобие клятвы верности вам персонально? — спросил Людовик.
— Ни в коем случае, Ваше Величество, — ответил я с улыбкой. — От вас ничего не потребуется кроме обещания хранить верность Господу.
— Но Господь не направляет мне прямых указаний, — возразил Людовик.
— Господь подаёт знаки тем, кто этого заслуживает, и их остаётся лишь правильно распознать и расшифровать, — ответил я.
— Кто же будет расшифровывать мне знаки Господа? — спросил Людовик с усмешкой.
— Я, Ваше Величество, — ответил я, после чего изобразив грустную улыбку кивнул ему в подтверждение истинности моих слов. 

Глава 407

В это самое время в Париже появилась дама, которую именовали Маркиза де Бренвилье. Если у меня будут читатели, они смогут припомнить, что это имя уже встречалось им на страницах моих мемуаров дважды. В первый раз оно появилось в первой книге мемуаров, маркиза Бренвилье была той дамой, с которой я познакомился в Париже почти тотчас после поступления на службу к капитану де Тревилю. У этой дамы было множество имён, но запомнилась она под двумя – леди Винтер и Миледи, настоящее же её имя было Шарлотта Мюнье. Также она некоторое время носила имя графини де Ла Фер. Этой дамы уже не было на свете, но её имя перешло по наследству другой даме, которая внесла свою лепту в недобрую память об этом имени своими не менее зловещими преступлениями.
Отсылаю вас к главе 201, расположенной в пятой книге моих мемуаров. Речь идёт о Мари-Мадлен-Маргарите Дрё д’Обрэ, маркизе де Бренвилье, которая родилась второго июля 1630 года. Пришла пора рассказать и её историю. Её казнили в Париже 17 июля 1676 года, но лучше бы это произошло раньше.
Помимо внебрачного сына по имени Мордаунт от авантюриста и разбойника Жерара Дюшо у Миледи имелся ещё один сын, рождённый от соблазнённого ей монашка Жана Бертье, и этого её сына звали Антуан. В 1621 году Шарлотта Мюнье, будучи маркизой де Бренвилье, прибыла в Лиль и разыскала своего внебрачного сына Антуана. Она не стала забирать его, но оставила десять тысяч пистолей у нанятой кормилицы и воспитательницы Косетты Лемар, а также сообщила ей, что она, маркиза де Бренвилье, имеет виды позаботиться об этом ребёнке в будущем. На следующий день она принесла Косетте заверенное нотариусом завещание, в котором признавала этого ребёнка своим и оставляла всё своё состояние этому ребёнку в том случае, если у неё и у её супруга, маркиза, не будет других наследников. К документу был приложен также акт, в котором её супруг маркиз де Бренвилье, скрепив этот документ собственноручной подписью и печатью в присутствии нотариуса признавал этого ребёнка своим и передавал свой титул маркиза де Бренвилье этому мальчику в том случае, если у него не будет рождено в законном браке ребёнка мужского пола. Этот документ, как выяснилось, Шарлотта вымолила хитростью у своего супруга. На основании этого документа Антуан вступил в права наследования и стал называться Антуаном, маркизом де Бренвилье.
Судьбу Антуана по прихоти слепого случая теснейшим образом переплелась с судьбой любовника Шарлотты, Жерара Дюшо, авантюриста и разбойника.
Этот Жерар Дюшо впоследствии женился на одной не слишком разборчивой или излишне доверчивой даме, состоявшей в родстве с весьма влиятельными политическими и религиозными деятелями. Брак это был для Дюшо способом возвысится, ибо свою супругу он ненавидел. Всё же она родила ему в 1639 году дочь Мари-Мадлен, а после и двух сыновей, Антуана и Франсуа, а также младшую дочь Анну-Шарлотту. Вскоре супруга Дюшо тяжело заболела. У меня есть все основания считать, что она была отравлена своим мужем Жераром Дюшо. Перед смертью она просила супруга воспитать детей богобоязненными и добрыми, что он ей и пообещал, но выполнять своё обещание не собирался. Сам он в глубине души был далеко не таковым, поэтому и детей он воспитывал так, как считал нужным, то есть никак. Он не слишком-то был привязан к своим детям, воспринимал их как свою собственность и распоряжался ими по своему усмотрению.
Дюшо скрыл эту сторону своей жизни от своего сына, Мордаунта. Перед ним он изображал безденежного разбойника, поскольку надеялся с его помощью поживиться за счёт доброты лорда Винтера. Однако, планам его не суждено было сбыться: при покушении на герцогиню де Шеврёз он был застрелен, а труп его был вынесен слугами за пределы её поместья и оставлен в лесу. Но оказалось, что Дюшо был только лишь ранен. Один сердобольный крестьянин, возвращавшийся со своей браконьерской вылазки, во время которой он охотился на зайцев в лесах герцогини, нашёл умирающего и пожалел его, отнёс в свой дом и выходил. Поправившийся Дюшо возвратился в своё приобретённое хитростью имение и вновь воцарился там под именем Антуана Дрё д’Обре. И надо же было так случиться, что этот Жерар, скрывавшийся под именем Антуана Дрё д’Обре выдал свою дочь Мари-Мадлен за второго сына миледи, за этого самого Антуана, маркиза де Бренвилье! Разумеется, он знал о происхождении Антуана, но ещё лучше он знал о его богатстве, унаследованном от маркиза де Бренвилье, на которое этот негодяй и положил глаз. Дочь мнимого дворянина Дрё д’Обре вышла замуж за мнимого дворянина Бренвилье. Дочь Жерара Дюшо, любовника Миледи вышла замуж за её внебрачного сына! Так что семейка того, кто отныне называл себя маркизом де Бренвилье, была семьёй самозванцев, нравственных и фактических наследников Миледи. Эти незначительные обстоятельства усугублялись тем, что Жерар Дюшо поклялся отомстить четверым мушкетёрам, мне и моим друзьям – Атосу, Портосу и д’Артаньяну. Он не знал наших имён, но твёрдо намеревался их установить, как это когда-то сделал Мордаунт. После замужества Мари-Мадлен Жерар Дюшо терпел её супруга, поскольку он принёс значительный капитал в семью, но Мари-Мадлен не любила своего супруга, их отношения были более чем холодными, так что она время от времени заводила знакомства с другими мужчинами, отчего её папаша приходил в ярость. Его безумие дошло до того, что он устроил заключение под арест в 1663 году её возлюбленному, капитану кавалерии Жану Батисту де Годен де Сент-Круа, которого посадили в камеру с итальянским алхимиком Экзили, обвиняемым в изготовлении и продаже ядов. После освобождения Годен де Сент-Круа использовал полученные от Экзили знания, и увлёкся алхимией и составлением ядов. Эти свои увлечения он передал и своей подружке Мари-Мадлен, с которой вновь сошёлся. Вскоре Жерар Дюшо умер при загадочных обстоятельствах. Позже я установил, что он был отравлен Жаном-Батистом де Годеном с согласия и при содействии Мари-Мадлен. Через год Жан-Батист и Мари-Мадлен отравили обоих братьев Мари-Мадлен, Антуана и Франсуа, а также её сестру Анну-Шарлотту. Семейка Мари-Мадлен и Антуана мнимых де Бренвилье унаследовала всё состояние семьи Дрё д’Обре вдобавок к наследству от маркиза де Бренвилье, при том, что оба эти знатных дворянских семейства не имели никакого родства к этим выродкам. Мари-Мадлен при этом не прервала своих отношений с де Годеном. Однажды Мари-Мадлен, роясь в бумагах покойного своего отца, нашла его записи, в которых он чёрными красками описал неких четырёх мушкетёров, и поклялся отомстить им. При всей ненависти к отцу и его памяти, эта сударыня обожала убийства и особенно – убийства по мотивам мести, а также убийства с целью захвата наследства. Нам, простым смертным, не понять извращённую логику подобных людей, которые готовы были мстить даже за тех своих родственников, которых сами ненавидели самым лютым образом. Кроме того, по-видимому, преступная парочка решила, что там, где может иметь место месть, весьма вероятно может иметь место и шантаж, а шантаж – это излюбленный метод обзавестись денежками для людей подобного сорта, причём, сколько бы денег они не имели, им всё будет мало, они не упустят своей возможности загробастать ещё и ещё. Многое из того, что я здесь сообщил, я узнал от тогдашнего коадъютора Ордена Иезуитов, чьё письмо я уже приводил ранее. Когда я впервые узнал об этой истории, я подумал, что, по-видимому, Атос был прав, Миледи породил Ад, так что наряду с Мордаунтом у неё был ещё один сын, и он полностью унаследовал характер матери, как и другой её сын, Мордаунт. 
Антуан и Мари-Мадлен-Маргарита стали для нас ещё одной проблемой, о которой мы и не предполагали.
Антуан явился к графу де Рошфору, про которого знал, что он в своё время был союзником Миледи. Он без обиняков задал ему вопрос о том, кто такие четыре мушкетёра, которые роковым образом повлияли на судьбу некоей Миледи Шарлотты Винтер. Рошфор, который к этому времени стал скорее другом, чем врагом, ответил уклончиво. Поскольку тот, кто задал это вопрос, не сообщил прямо о причинах своего интереса, сказав лишь о том, что речь идёт о некотором наследстве, Рошфор смекнул, что наследством может оказаться наследственная месть. Он сообщил, что, как минимум, двое из интересующих его людей уже мертвы, что один их них погиб в пещере Локмария на острове Бель-Иль, а другой – при штурме крепости Кандия. Третий, по его словам, навсегда эмигрировал в Испанию, а про четвёртого ему ничего не известно. Граф де Рошфор полагал, что подобный ответ ясно покажет этому человеку, что расспросы бессмысленны, так как мстить, по сути дела, уже некому. Но он ошибался. Антуан не поверил Рошфору, но решил, что часть полученных сведений, возможно, правдивы. Он решил узнать имя человека, который погиб в пещере Локмария, а также имена тех, кто погиб при вылазке в крепости Кандия. Потратив много времени и изрядную сумму на свои расследования, Антуан выяснил имя дю Валона, затем установил, что во времена де Тревиля у дю Валона было трое друзей. Установив их имена, он убедился, что про одного из них ходил слух, что он погиб при штурме крепости Кандия. Всё сходилось. Он решил разыскать двух оставшихся, имена которых он уже знал. Этими двумя оставшимися были я и д’Артаньян. Если я за это время сменил имя, и Антуан никак не рассчитывал отыскать меня, поверив, что я навсегда эмигрировал в Испанию, то имя капитана д’Артаньяна было слишком известным, чтобы на него не обратил внимания Антуан. Итак, ближайшей целью Антуана стал д’Артаньян. Он решил узнать его получше, чтобы выработать план, в который входили и шантаж, и вымогательство, и месть, и смерть. 
У многоглавой Гидры, по имени Шарлотта де Винтер, на месте отрубленной головы, таким образом, выросли две ещё более злобных головы, Антуан и Мари-Мадлен, присвоившие себе имя маркизов де Бренвилье.

Глава 408

Между тем я, который знал о существовании Антуана и Мари-Мадлен де Бренвилье из письма одного моего друга, и думать о них забыл. Все радужные перспективы, которые я рисовал Людовику, были просто моими мыслями вслух. Я ничего ему конкретно и достоверно не обещал. И не чувствовал себя связанным какими-либо обязательствами. Я вовсе не считал, что Людовик снят с шахматной доски для того, чтобы вместо него поставить ферзя. Начать с того, что Король Франции вовсе не был пешкой! Со свойственной мне иронией я просто слегка поиздевался над своим пленником, хотя и не исключал именно такого развития событий, о котором рассказал поверженному Королю. Что ж, история знает примеры, когда сверженные Короли возвращались на трон и даже становились более великими, чем прежде. Почему бы Людовику не повторить подобный зигзаг удачи, особенно, если в этом возникнет нужда у меня, или в целом у нас четверых?
Во всяком случае шансы на возвращение у него были либо в случае нашей смерти или заключения в тюрьму, либо же в случае полной гарантии безопасности для нас. Ни в какие клятвы на Библии я не верил, поскольку сам мог бы легко поклясться на чём угодно, если бы это было необходимо, а также забыть о любой своей клятве, если в этом был бы смысл. С иными убеждениями иезуитом не станешь, и уж точно не возглавишь их! Достаточно припомнить, что мой последний и самый важный шаг в этой иерархии во многом состоялся благодаря сведениям о возможности подмены Короля в силу существования его брата-близнеца. Но сама подмена монарха – дело далеко не столь благородное, чтобы оно могло бы быть одобрено официальной моралью иезуитов. Официальная мораль – это вывеска, реальные действия должны демонстрировать силу и приводить к желаемым последствиям – вот главная мораль Ордена Иезуитов, и, полагаю, не только его. Да и что такое мораль с точки зрения тех, кто имеет реальную власть? Это занавес, за которым творится настоящее действие театра под названием «Жизнь». Любой государь, который собирается попрать правосудие, с особой тщательностью изображает стремление к нему. В этом суть управления толпой. Государь не может быть умным всегда, и справедливым по сути. Он бывает и не умён, и не справедлив, но подданным не следует об этом знать, и даже не следует иметь для размышления такие примеры, которые бы позволили усомниться в мудрости и справедливости государя. Что греха таить, большинство поступков государя далеко не умны и вовсе не справедливы. Но, собираясь совершить глупость, он подолгу обдумывает её и советуется с самыми незначительными по уму, но достойными по происхождению людьми, занимающими положение, которое требует от них только поддакивать государю и получать за это регулярный пансион. Таким путём государь, как бы блюдёт всё формальности правосудия, прежде чем его попрать, ровно так, как он изначально и намеревался. Нет, я решительно не поверил бы никаким клятвам Людовика о нашей неприкосновенности. Я не герцогиня де Шеврёз. Да и она при всей её сообразительности не должна была бы придавать подобным клятвам какое-либо значение. Эту её наивность можно объяснить лишь всегдашней нецелостностью характера любой из дочерей Евы.
Генрих IV начертал своим алмазным кольцом на стекле: «Красотки лицемерят, безумцы, кто им верят». Он был не прав, ведь это несправедливо по отношению к некрасивым женщинам, а они ничуть не меньшие лгуньи, чем красавицы. Просто наш добрый Король Генрих никогда не интересовался мнением некрасивых женщин.
Возвращаясь к моей поездке, скажу, что далее в ней не было ничего особенного. Наши беседы с Людовиком стали более спокойными, поскольку он перестал воспринимать меня как лютого врага. Я обнадёживал его ещё какими-то смутными обещаниями, которых уже и не вспомню. Как только мы прибыли в Пиньероль, я выполнил запланированное и предначертанное, ещё раз уверил Людовика, что его заключение не вечное, не окончательное, что оно, вероятно, скоро закончится и он вернётся на трон с ещё большими возможностями, нежели у него были. Он, действительно, не чувствовал себя полностью свободным и в борьбе против влиятельного Фуке, и в дальнейшем укреплении своего единоначалия, и ему всё время казалось, что стоит лишь ему одолеть ещё одного, двух или трёх врагов, и после этого начнётся пора безоблачного счастья, полной гармонии и всеобщего подчинения ему, однако, он вновь и вновь убеждался, что на деле всё далеко не так просто. Я обещал ему доставить средства для разрешения всех проблем, и обнадёжил, что его заключение продлится недолго, от силы месяц-другой, до тех пор, пока я улажу все вопросы с людьми, в чьих руках в действительности сосредоточена власть в Европе.
Думаю, что Людовик не слишком поверил мне, но человеку в его положении сама человеческая природа подсказывает верить в лучшее, доверять любому обещанию, малейшему шансу на улучшение положения, и не предаваться отчаянию. Те же, кто лишён этого счастливого свойства характера, ломаются и погибают от малейших ударов судьбы.
Перед нашим расставанием Людовик посмотрел на меня своими задумчивыми глазами, едва различимыми сквозь прорези маски, которую он не успел снять, зайдя в камеру, которая могла стать его последним жилищем на всю оставшуюся жизнь.
— Д’Аламеда, — сказал он. — Я понимаю, что вы попросту занимали себя и меня пустым разговором для того, чтобы как-то скоротать поездку. Что ж, спасибо и на этом. Но знайте. Если всё то, о чём вы мне говорили, хотя бы частично – правда, вы не пожалеете о своём решении вернуть мне трон. Поверьте, трижды потерять его – это слишком даже для любого человека, даже закалённого невзгодами и испытаниями. Припомните, что мне ещё нет и тридцати лет, и я ещё и не правил как следует. Я имел достаточно времени для размышлений и для анализа допущенных мной ошибок. Я простил д’Артаньяна, и всех вас, поскольку я понял, что на свете существует что-то выше, чем власть Короля и даже чем власть Папы. Это – настоящая дружба. Я не знаю, что способствовало возникновению и укреплению той дружбы, к которой вы имеете счастье быть приобщены. Но я знаю, что настоящая дружба никогда не возникнет между Королём и каким-либо из его подданных. Быть может, мадемуазель де Ла Вальер могла бы быть моим другом, но, анализируя всё, я теперь полагаю, что это только лишь внешняя сторона тех отношений, которые она искусно завязала со мной. Это не может быть дружба с братом или с кем-либо из моей семьи, даже между любым из них и Королём слишком большая разница, слишком велико различие. Меня окружали завистники и подхалимы, либо тайные враги. Впрочем, не знаю, есть ли разница между ними? Пожалуй, д’Артаньян мог бы стать моим другом, поскольку он никогда не стремился занять моё место или даже хотя бы просто возвыситься ценой каких-то особых отношений со мной или с прежним его сеньором, кардиналом Мазарини. Это – особый род человека, я его не распознал, и вот я наказан за это. Я не буду вам говорить об обещаниях или клятвах на Библии, которые я всё же давал герцогине де Шеврёз на случай удачи моей попытки вернуть себе трон. Можете осведомиться об этом у неё. Я – человек глубоко верующий, но прежде всего я был монархом, государем. И как государь я позволил бы себе нарушить любую клятву ради успеха своего дела. Но после третьей моей неудачи я глубоко обдумал своё положение и судьбу. Итогом этого является то, что перед вами совсем другой человек, не тот, которого вы выкрали из замка Во-ле-Виконт, и не тот, которого похитил ваш друг и мой капитан мушкетёров д’Артаньян. Я совсем другой в результате тех перемен, которые случились в моей судьбе. Теперь я, действительно, воспринимаю всё происшедшее со мной как Божью волю. Следовательно, никто из сыновей Адама не несёт ответственности за случившееся, ни вы, ни д’Артаньян, ни кто-либо иной. Только я один виновен в этом. Я не буду просить вас обдумать мои слова и принимать какое-то новое решение. Это бессмысленно. Я сказал это лишь для того, чтобы вы меня лучше поняли. Прощайте, герцог д’Аламеда.
Холодный пот прошиб меня, пока я слушал эту проникновенную речь. Людовик не лгал, он говорил от чистого сердца. Надо ли говорить, насколько я недоверчив? Я не верю никому, никогда, или почти никогда. Иной раз я не верю даже самому себе. Бывало и так, что я сначала скажу что-то в полной уверенности, что говорю правду, а потом понимаю, что солгал. Таков я – генерал Ордена Иезуитов. Будь я иным, я никогда не добился бы этого положения. И вот я, таков же по духу, как библейский Фома Неверующий, которому надобно бы было вложить перста в отверзшиеся раны Христовы, чтобы убедиться, что передо ним воскресший Спаситель, я, кто даже слова Атоса подвергал сомнению, и порой убеждался, что имел на это право, который никогда не верил д’Артаньяну, хотя теперь, после всех описанных мной событий, уже смотрел на нашу дружбу по-новому, ровно так, как описал её наш дорогой Портос, который использовал для этого самые простые слова: «Ведь любой из нас не задумываясь отдал бы свою жизнь за другого?», я, Арамис, шевалье д’Эрбле, «аббат, прикидывающийся мушкетёром и мушкетёр, прикидывающийся аббатом», как назвал меня д’Артаньян, я, иезуит до мозга костей, верил словам Людовика так, словно бы их произнёс передо мной сам Спаситель.
Под воздействием порыва, не отдавая себе отчёта в своих действиях, я упал на колени перед Людовиком и припал губами к его руке.
— Ваше Величество, я верю вам! — сказал я. — Я верю, что то, что вы сказали, вы сказали искренне. С этой самой секундой вы ступили на путь возвращения себе вашего трона. У вас уже есть один подданный, и он стоит перед вами на коленях.
— Отпускаю вас с миром по вашим делам, и верю, что эти слова вы сказали столь же искренне, как и я, — ответил Людовик. — Вынужденное отчуждение от власти пойдёт мне на пользу. Я смогу многое обдумать. Ступайте.
В смятённых чувствах я покинул Короля. Да, я называю Людовика Королём впервые после того, как я описал его последнее падение, ибо я вновь увидел в нём Короля. Я раздумывал о судьбе Филиппа, но каждый раз мысли мои перескакивали на путь размышлений о судьбе Франции. Филипп был хорошим человеком и, наверное, добрым монархом. Но был ли он великим Королём? Были ли у меня основания ожидать от него, что он им когда-нибудь станет? Я хотел сделать из него марионетку, д’Артаньян хотел сделать из него защиту для себя и для всех нас от преследований Людовика XIV, но никто из нас до этой минуты не думал о благе Франции, о благоденствии нашей Родины. Какие же мы после этого мушкетёры?
Я был настолько взволнован, что даже позволил себе проявить своё настроение. Когда д’Арленкур спросил меня, всё ли нормально, я ответил: «Да, чёрт побери! А что могло быть ненормальным в таком простом деле – доставить преступника к месту его заключения?»
Лейтенант д’Арленкур с удивлением посмотрел на меня. Мы были знакомы, и он отлично знал, что я всегда держу себя в руках, я позволял себе грубые слова и грозный тон только перед лицом врага – в бою или на дуэли.
Лейтенант даже подумал было принять мой гнев на свой счёт. Правая рука его невольно сделала почти незаметное движение в направлении к эфесу шпаги. Я заметил этот невольный жест, и мне стало стыдно уже второй раз за полчаса.
— Лейтенант, простите мой тон, недостойный служителя Божьего, — сказал я мягко. — У меня очень много дел и ещё больше планов, моя голова забита этими проблемами, и я сам не знаю, отчего я проявил своё возбуждение столь неудачно. Меня возмутили условия, в которых де Сен-Мар содержит некоторых своих заключённых. Он получает достаточное содержание, но, похоже, что на цели, на которые оно предназначено, тратится весьма небольшая часть этих денег.
Это было чистой правдой. Д’Арленкур тоже заметил это.
— Но ведь мы не будем жаловаться Королю на одного их наших бывших товарищей, — сказал он.
— Именно это и привело меня в негодование, — ответил я.
— Я его разделяю и понимаю вас, — ответил лейтенант.
Я кивнул ему в ответ, и мы обменялись рукопожатиями.

Глава 409

По возвращении в Париж я решил, наконец, заняться тем делом, которое предлагал мне Стефано Агостини. Напомню, что он предложил мне называться Антонио Пиньятелли. Предположения о судьбе настоящего Пиньятелли были тщательно проверены доверенными лицами. Он, действительно, погиб во время крушения небольшого судна в средиземном море. Известие о его гибели тщательно скрывали по моему распоряжению, так что его считали живым. Его шансы стать со временем Папой были эфемерны, но при активной деятельности в этом направлении с моей стороны, за счёт всех моих связей, эти шансы превращались почти в гарантию. До этого времени Пиньятелли служил нунцием в Польше, а затем в Австрии. Было уже принято решение о его переводе в самое ближайшее время в Лечче. У Антонио Пиньятелли были влиятельные покровители, но лично он мало с кем общался, и делал это лишь изредка, предпочитая уединённый образ жизни. Это было связано с особыми поручениями от самого высшего руководства святой католической церкви. Он ни с кем не состоял в близких отношениях и, как верно отметил Стефано Агостини, внешне я был на него в достаточной степени похож. Конечно, необходимо было слегка изменить осанку, голос, причёску, хотя бы на первое время. Впрочем, было очень мало людей, которые могли бы разоблачить такую подмену. Тех, кто слишком хорошо знал его по долгу службы, он покинул в связи со своим переводом в Лечче, а с новыми коллегами он ещё не успел познакомиться, так как ещё не прибыл туда. Ситуация была благоприятной, поскольку я, изучив все обстоятельства своей карьеры во Франции, пришёл к выводу, что даже кардиналом стать мне будет весьма затруднительно. У меня были влиятельные враги, завистники и недоброжелатели из числа врагов Никола Фуке. Некоторое количество избыточно ревнивых мужей, которые по какой-то причине считали меня помехой их семейному счастью, регулярно доставляли мне беспокойство и небольшие проблемы, для разрешения которых мне время от времени приходилось снимать рясу и надевать плащ мушкетёра, и в особенности для этого дела была необходима моя шпага. Сам не понимаю, почему всем им было непременно необходимо приревновать своих милых жён ко мне? Ума не приложу, какие поводы для этого они находили! Я всего лишь исповедовал их время от времени, находя для утешения этих порой слегка заблудших чад Господних иногда, быть может, слишком убедительные аргументы. Я смотрел на них порой не как на агнцев, но как на своих сестёр во Христе, или, если говорить точнее, на кузин. Да, пожалуй, я относился к ним как к кузинам или как к племянницам, но стоит ли делать из этого проблему? Достаточно припомнить, как нежно относился к своим племянницам великий кардинал Ришельё, и все вопросы тут же отпадут сами собой. Разве одному священнослужителю не пристало брать пример с другого? И разве епископ не должен положить себе за образец кардинала? Итак, эгоизм и излишняя мнительность, порой даже маниакальная мания считать себя рогоносцем, у некоторых супругов моих прихожанок доставляли мне немало хлопот, а мой способ решения этой проблемы отнюдь не способствовал уменьшению количества моих врагов во Франции. Не моя вина, что кое-кто из них был достаточно влиятельным, чтобы помешать выдвижению моей кандидатуры в число претендентов на кардинальскую шапку. Чтобы стать кардиналом, следовало иметь поддержку грандов того епископата, который я возглавлял до этого. В качестве епископа ваннского я потерпел некоторым образом поражение, поскольку ещё Людовик XIV успел позаботиться о том, чтобы я был смещён с этой должности во время своего пребывания в Испании. Что ж, иной раз лечить коня, сломавшего обе ноги, намного хлопотней, чем приобрести нового. Так что хлопотать мне о возвращении на пост епископа ваннского в пустой надежде стать затем кардиналом, мне показалось не столь перспективным, как пойти по пути, предлагаемым Стефано Агостини. Да, стечение всех обстоятельств было идеальным, шансы на успех чрезвычайно высоки! Самые ближайшие друзья Антонио Пиньятелли, как и он сам, были членами Ордена. Им было велено принять меня за него, и они готовы были бы поклясться, что я – это он. Сам Антонио Пиньятелли, таким образом, посмертно послужил делу Ордена, оставив свою блистательную карьеру мне. Стефано Агостини весьма обоснованно и справедливо предполагал, что для Антонио Пиньятелли готовится кардинальская шапка. Прав он был и в том, что некоторые прозорливые умы прочили Пиньятелли в будущие Папы. Конечно, не с той лёгкостью, как это предполагал Стефано Агостини, но всё же вполне успешно я смог заменить Антонио Пиньятелли на посту архиепископа в Лечче. Мои тайные друзья содействовали ещё большему укреплению симпатии ко мне со стороны кардинала Бенедетто Одескальки. Со своей стороны, я использовал всё своё влияние, чтобы помочь ему занять папский престол. Всё удалось великолепно. В сентябре 1676 года кардинал Одескальки был избран Папой, и вступил в эту должность под именем Иннокентия XI. Я специально попросил его не спешить с ответной любезностью, поэтому только в 1681 году Папа Иннокентий XI назначил меня кардиналом-священником Сан-Панкрацио-фуори-ле-Мура, а затем, всего лишь через год, он сделал меня епископом Фаэнца в 1682 году. Забегая скажу, что моя деятельность на этих постах была успешной и полезной, так что через четыре года, в 1686 году, я стал архиепископом Неаполя. Официальная деятельность моя на этих постах документирована излишне детально, так что едва ли имеет смысл тратить силы и время на то, чтобы описывать её здесь, в этих мемуарах. Что касается моей деятельности в качестве генерала Ордена, я не буду описывать её здесь. Доверять эту тайну предательской бумаге было бы излишне опрометчивым. Я буду и впредь писать лишь то, что касается моей дружбы с Атосом, Портосом и д’Артаньяном, только эти дела коснулись моего ещё не до конца окаменевшего сердца, и только воспоминания об этих делах греет мою ещё не окончательно замёрзшую душу.
Чтобы покончить с этой темой, сообщу, что Иннокентий XI покинул бренный мир 12 августа 1689 года. Я уже был достаточно стар, чтобы претендовать на пост Папы, но я проиграл этот бой, Конклав предпочёл избрать кардинала Пьетро Вито Оттобони, занявшего святой престол под именем Александра VIII. Ужасная безвкусица! Принять имя Александра, которое так опозорила семейка Борджиа! Но я нашёл общий язык с новым Папой. Он был ужасно стар, и именно это помогло ему победить на Конклаве, ведь каждый голосующий кардинал надеялся пережить вновь избранного папу, и именно поэтому всегда побеждали самые старые. Нет ничего удивительного в том, что менее чем через два года Александр VIII умер, и тут же, в 1691 году, и Коллегия кардиналов собралась, чтобы провести Конклав. Фракции, верные Франции, Испании и Священной Римской империи, не смогли договориться по компромиссной кандидатуре. После пяти месяцев французские и немецкие кардиналы согласились с моей кандидатурой. Для того, чтобы это решение прошло, я целых пять месяцев изображал чрезвычайно больного старика, который едва жив, то есть дышит на ладан. Это сработало. Члены Конклава чувствовали, что какое-то решение следует принять, всем надоело спорить, и каждый надеялся, что я проживу недолго, но избрание меня даст им необходимую отсрочку, чтобы собрать побольше сторонников к следующему Конклаву. Таким путём я стал Папой. Я принял имя Иннокентий XII в честь Папы Иннокентия XI, о котором сохранил самые добрые воспоминания. Итак, я был коронован 15 июля 1691 года. Все знают, что через год после своего вступления на папский престол я опубликовал буллу Romanum decet Pontificem, которая навсегда уничтожила практику непотизма. Считаю это большой своей заслугой. Кумовство, родственные связи, коррупция – вот синонимы непотизму. Я это искоренил. Ведь сам я не имел родственников, которых хотел бы и мог бы сделать кардиналами. Традициям Борджиа пришёл конец. С этого времени, и, надеюсь, навсегда в кардинальской коллегии может быть только один родственник Папы, причём, с ограниченными доходами. Я как мог продолжал политику сотрудничества с Францией. Иначе и быть не могло, ведь я оставался французом! В Испании я поддержал кандидатуру Бурбонов на королевский трон. Думаю, причины этого также не требуется объяснять.
Я написал это на тот случай, если костлявая, которая стоит за моей спиной, и чьё смрадное дыхание я уже почти физически ощущаю, заберёт меня раньше, чем я закончу свои мемуары и доведу их хотя бы до того дня, когда я впервые засел за них. Кажется, я засиделся на посту понтифика, столько кардиналов с нетерпением ждут моей смерти в надежде занять моё место! Они не ожидали, конечно, что я окажусь таким долгожителем!

Глава 410

В Лувре меня ожидал сюрприз. Когда Филипп вызвал меня в себе и сказал, что хочет со мной поговорить, я не обеспокоился. Но разговор оказался серьёзным.
— Герцог, я недоволен собой и не знаю, как дальше быть, — сказал Филипп. — Я и не предполагал, что ноша, которую я взвалил на себя, окажется столь тяжёлой. Из книг, которые я успел прочесть во время заключения, я сделал ошибочный вывод, что Король не имеет практически никаких обязанностей и множество самых разнообразных возможностей.
— В каком-то смысле это так и есть, — согласился я, насторожившись.
— Я с каждым днём убеждаюсь в обратном, — возразил Филипп. — Мои возможности ничтожны, мои обязанности огромны, я опасаюсь быть погребённым под тяжестью ответственности, навалившейся на меня.
— Относитесь к этому легче, — ответил я. — К тому же ведь у вас есть я. Уверяю вас, обязанностей у государя много меньше, чем прав!
— Возможно, монархи, которые так считали, встречались в истории, но результатом их правления были многие несчастья для возглавляемых ими стран, и для большинства граждан этих стран, — добавил Филипп.
— Вы правы, Ваше Величество, — согласился я. — Но неужели всё столь безнадёжно?
— Я не желал бы стать позором своей династии! — воскликнул Филипп вместо ответа. — Если я буду лишь извлекать выгоды для себя лично и, предположим, для фавориток и друзей, не задумываясь о последствиях для королевства, моё имя будут проклинать потомки. А ведь Небесный Судья спросит с меня больше, чем Он спрашивает с тех, кому не дано столько власти, сколько мне.
— Это так, Ваше Величество, — подтвердил я.
— Для того, чтобы оправдать ваши надежды, а также доверие капитана д’Артаньяна и надежды всей нации, я должен буду много трудиться, вникать во многое, чего не вполне понимаю, — продолжал Филипп. — Следует соответствовать своему положению правителя великой державы. Я опрометчиво согласился на это, переоценив свои возможности. Меня никто к этому не готовил. У меня нет знаний и умений.
— Всё это придёт со временем, — возразил я.
— Я не справляюсь, — настаивал Филипп. — И вижу, что не справлюсь.
— Ваше Величество, если вы ощущаете в себе недостаток требуемых знаний и умений, это само по себе уже говорит о вашем гораздо большем соответствии занимаемой вами высокой должности, нежели это можно сказать о добрых девяти десятых монархов всех времён и народов, — сказал я. — Скажу больше. Девятьсот девяносто девять из тысячи монархов безосновательно считали и считают себя достаточно умными для выполнения своих функций.
— Кто же этот один из тысячи, который не ошибся на свой счёт? — спросил Филипп.
— Царь Соломон, — ответил я. — Сомнение в себе, в своих знаниях и решениях, вообще не свойственно никаким правителям. Напротив, самоуверенность, убеждённость в своей правоте всегда и во всём и, как следствие, убеждённость в ничтожестве своих подданных и привычка обманывать их во всём – вот что можно сказать практически о любом правителе. В этом смысле монархи по отношению к своим подданным напоминают женщин в их отношении к мужьям. Уверив себя в том, что их обман направлен лишь на пользу тех, кого они обманывают, они не считают его обманом, вследствие чего привыкают обманывать легко, без тени сомнений и стыда. Обещая свободу, они её отнимают, обещая мир, развязывают войны, обещая благоденствие, увеличивают налоги и уничтожают прежние льготы. Для того, чтобы быть лучше не только среднего, но и почти любого монарха, не нужно ни умения, ни опыта, ни знаний: достаточно иметь совесть и хотя бы небольшую долю того сомнения в своей правоте, которую я наблюдаю в вас. Я вижу в вас редкие задатки, хотя вы и не верите в свои силы. Это – ваши самокритичность и готовность обучаться. Для монарха это чрезвычайно редкие свойства. Не утратьте их, и дело пойдёт. Вы можете стать одним из лучших монархов мира.
— Неужели все монархи были подлей меня? — спросил Филипп с недоверием.
— Не всё столь однозначно, — ответил я. — Но на определённом этапе и в определённом смысле да, так и есть. Дело в том, что период правления почти любого государя можно разделить на три этапа. Поначалу каждый обещает, что всё будет замечательно. Он обещает перемены, если воцарился в результате переворота, или же обещает, что всё будет, как и прежде, если воцарился по наследству и прежним монархом народ был доволен. То есть, не народ, все граждане, конечно, а только значимые для монарха, то есть те, которые могут устроить что-то вроде новой Фронды, а могут и не устроить, в зависимости от того, довольны ли они новым государем. Я имею в виду наиболее богатых и, следовательно, наиболее влиятельных граждан государства, особенно, если среди них есть лидеры, способные объединить многих на основании общей идеи, или хотя бы представить эту идею разным сообществам так, чтобы она всем им казалась достаточно привлекательной. Если же предшественник вызывал лишь недовольства в правящих кругах, стоящих на ступеньку ниже Короля, тогда новый монарх должен обещать перемены, что он, как правило, и делал. Итак, каковы бы ни были первые обещания любого нового правителя, они всегда звучали привлекательно. И всегда на поверку это оказывалось ложью. Один античный правитель обещал каждому мужчине по две женщины и каждой женщине по одному мужчине. Ложь не всегда была столь примитивной, но всегда она одевалась в одежды правды. Она срабатывала, народ чувствовал единство с государем, государь укреплялся, а укрепившись достаточно, как правило, всегда интуитивно понимал, что выполнение всех обещаний вовсе не обязательно. Так что переходный период заканчивался. И лишь в этот начальный переходный период монаршие обещания иногда выполнялись, или, во всяком случае, создавалась видимость их выполнения. Такой период, своеобразный золотой век, мог длиться лишь непродолжительное время, ровно такое, чтобы монарх уверовал в непоколебимость своего положения на троне. У иного Короля такой период занимал несколько лет или даже несколько десятилетий, а у такого, как, например, Гай Калигула, этот период закончился менее чем через месяц после его воцарения. Затем, набравшись опыта, почти любой монарх начинает действовать так, как считает нужным. Он может совершать ошибки, или не совершать, а чаще поочерёдно то и другое. Но цели его пока ещё остаются благородными, хотя обещания забываются. При этом монарх начинает думать больше не о том, чтобы задобрить своих подданных, а о том, что будет лучше для него лично, как для человека, так и для монарха, и немного по инерции думает и о государстве в целом. Этот период, этакий серебряный век, тоже заканчивается и наступает новый период, век тирании, когда монарх начинает верить в собственную непогрешимость и позволяет себе решительно всё. Вследствие этого монарх становится нестерпимым для своего народа, он приносит один только вред. Причин может быть много, но суть одна. Какой-то государь вовсе перестаёт слушать добрые советы, а иной, наоборот, доверяет любому совету какого-то одного своего фаворита и становится в его руках игрушкой. Кто-то из них в каждом подданном подозревает только врага, истребляя своё окружение, кто-то настолько увлекается войной, как Александр Македонский, что истощает своё государство до невероятного уровня, и даже если и завоёвывает новые территории, удержать их уже не может. Кто-то настолько обременяет государство налогами, что недовольство им объединяет самые разнообразные слои общества, как это произошло с Англией во времена Карла Первого Английского. Иными словами, любой монарх рано или поздно становится проклятьем своего народа.
— Неужели это относится ко всем государям? — спросил Филипп удивлённо.
— Вовсе не все из них доживают до третьего периода, — ответил я. — Ваш дед Генрих IV был убит на полпути от золотого века своего правления к серебряному. Поэтому о нём сохранилась добрая память. Его предшественник Генрих III был убит ещё раньше, но память о нём не столь добра, поскольку после него сменилась королевская династия. Старший брат Генриха III, Франциск II не дожил до семнадцатилетия, так что оставил мир в краткую эпоху своего золотого века, да, впрочем, не он сам правил Францией, а его матушка Екатерина Медичи. Но если такие чрезвычайные события не происходят, то всё развивается, как правило, именно так, как я вам описал. Так что сохраните подольше в себе неуверенность в своей правоте, умение сомневаться в своих решениях, развейте в себе желание обучаться, и это сделает вас величайшим монархом всех времён и народов.
— Герцог, меня не утешают ваши слова, и не ободряют, — ответил Филипп со вздохом. — Я в отчаянии.
Я внимательно посмотрел в лицо Филиппа.
— Ваше Величество, вы влюблены в одну из придворных дам, которая, подозреваю, не отвечает вам взаимностью, — сказал я, не спуская с него взгляда. — Я прав?
— Не вполне, герцог, — ответил Филипп, смущаясь и краснея. — Не могу пожаловаться на отсутствие взаимности.
— Она замужем? — догадался я. — Ну так что же? Ни одного монарха никогда не останавливали подобные мелочи!
— Я это уже понял, но дело вовсе не в этом, — возразил Филипп. — В связи с тем положением, которое я занимаю, я не могу быть уверенным в искренности её чувств.
— И какое же вам дело до искренности её чувств, если она мила, обворожительна и покладиста? — удивился я.
— Как вы не понимаете? — возмутился Филипп. — Если дама благосклонна не ко мне, как к человеку, мужчине, а только лишь как к Королю, тогда ведь это всё – фальшь. Стоит ли фальшивая любовь ответных чувств?
— Четыре пятых мужчин страдает от того, что даже будучи любимыми, они не получают от жён ни соответствующего уважения, на которое вполне были бы вправе рассчитывать, ни должной ласки, и вообще никаких проявлений той любви, которая была обещана до свадьбы! — возразил я. — Можно было бы оправдать частично такое поведение как месть за то, что жёны не получают ожидаемого достатка, заботы и верности. Но ведь это лишь частичная правда! А истинная причина в том, что женщины не умеют или не хотят проявить тех именно черт характера и того поведения, которых от них добиваются мужчины. Они делают вид, что близкое интимное общение с мужем не доставляет им никакой радости, что соглашаются они на это лишь из снисходительности, делают уступку, за которую вправе были бы получать самые разнообразные награды! Так что, поверьте, Ваше Величество, большинство мужей предпочло бы, чтобы их жёны пусть бы даже и вовсе ненавидели их, но были с ними нежны, покладисты, фривольны и остроумны. И это, уверяю вас, намного лучше, чем иметь жену, которая всей душой любит вас, предана вам и верна, но при этом сварлива, непокладиста, избегает интимной близости и вообще делает всё то, чего вы бы не желали, чтобы она делала, и не делает всего того, чего вы желали бы от неё в наивысшей степени! А ведь именно таких женщин большинство! Если на вашу долю выпадает вся сладость общения, то какая вам разница, чем руководствуется эта дама? Ведь сладкие плоды от горького корня намного лучше, чем горькие плоды от корня здорового и сочного! Истинная любовь! Экая безделица! Истинную любовь вы найдёте в монастырях, где кликуши, не нашедшие идеала в живом человеке, умирают от страсти к Спасителю, не имея ни малейшей надежды не только что на ответное чувство, но даже и на то, чтобы хоть одним глазком на единое мгновение взглянуть на предмет своего фанатического обожания. Знали бы вы, как жалки эти затворницы! Не имея ни решительности, ни желания одарить тем, чем они обладают, какого-нибудь смертного, они берегут себя для несбыточной мечты, невесты христовы, чтоб им пусто было!
— Ах, герцог, вы не понимаете и никогда не поймёте меня! — ответил со вздохом Филипп.
— Напротив, я прекрасно вас понимаю, потому что сам был таким же наивным, как и вы, и довольно долго, — ответил я. — Скажите же мне, наконец, правду. Вы подозреваете, что она флиртует не только с вами?
— Ну ведь я же знаю, что она замужем! — возразил Филипп.
— Пустое, — не согласился я. — Любовники замужних дам никогда не ревнуют их к их мужьям, по себе знаю. Вы заметили признаки того, что ваша дама, быть может, оказывает свои милости не только вам, но и ещё кому-то при дворе. Я прав?
Филипп молчал, и само его молчание было намного красноречивей любого признания.
— Я прав, — заключил я. — Ваша дама – княгиня Монако. Она очаровательна, остроумна, жива, весела, она своей живостью даже затмевает Мадам, или, во всяком случае, стоит на одном уровне с ней. Мадам, Принцесса Генриетта известна своей привлекательностью, остроумием, весёлым и легким нравом уже довольно давно, к ней привыкли, она уже не удивляет, и, следовательно, не восхищает. Княгиня Монако, числящаяся фрейлиной Мадам, вернулась ко двору совсем недавно, она – диковинка и новинка. Кроме того, ведь вы видели её несколько раз случайно в то время, когда вы были меньше, чем никем, вы были узником, пленником, арестантом без вины. И в то время вы отдали бы всё, даже, быть может, всю свою оставшуюся жизнь без остатка лишь за то, чтобы ещё раз взглянуть на неё, побыть с ней рядом, прикоснуться к её руке. Теперь же вы – Король, и вам недостаточно обладать её телом, вы желаете обладать её душой, властвовать в её сердце безраздельно! И после этого вы говорите, что из вас не получится Король? Но ведь из вас уже получился образцовый тиран! Пусть даже всего лишь властитель одной единственной души, но вы желаете обладать ей всей, без остатка, полностью, причём, не имея на это никаких прав! Вы обладаете королевством, не имея на то никаких законных оснований, вы незаконно обладаете супругой своего брата, обманом, воспользовавшись тем, что она не знает о подлоге, вы обладаете, смею думать не одной фавориткой из числа фрейлин Королевы и Принцессы, и, наконец, по праву любовника вы обладаете княгиней Монако, которая, между прочим, состоит в браке и имеет законных детей. У вас даже есть шанс стать отцом её будущих детей, которых её супруг будет вынужден принять как своих. И вам этого недостаточно! Вам требуется, чтобы она отдала вам не только своё тело, но и душу, и вам недостаточно доказательств этого, вы не верите ей, вы не доверяете той, кого любите! Что ж, Ваше Величество, вы – достойны звания монарха, вы быстро схватываете всё на лету! Только зачем были все эти жалобы на трудность управления государством? Вы не согласны платить ту цену, которую платит каждый монарх за свои привилегии? Вы не хотите управлять королевством сами? Передайте власть первому министру. Кольбер прекрасно подходит на эту роль! Что же вам ещё надо?
Филипп молчал. Я понимал гамму чувств, переполняющих его душу. Только что я его восхвалял, превознося над всеми монархами, а теперь отчитал, словно мальчишку. Кому такое понравится?
— Ваше Величество, не воспринимайте мои упрёки слишком близко к сердцу, — мягко сказал я. —Ваши сомнения порождены встречей с вашим братом, а также вашей неопытностью в отношениях с женщинами. Подобные сомнения не позорны, они лишь проявляют благородство вашего характера.
Филипп продолжал молчать. Неожиданно щемящее чувство наполнило мою душу. Я приблизился к Филиппу и обнял его.
— Бедный мой мальчик! — сказал я. — Вам так сложно в этой новой для вас жизни. Утешьтесь же тем, что мало кому выпадала в жизни такая сложная доля, как вам. К тому же, все те чувства, которые переполняют вас, так естественны!  Женщины! Хм. Это такой сложный предмет! Мудрейшие философы, которые с лёгкостью разрешали проблемы бытия и мироздания, боялись подступиться к этой теме, а если и подступались, то терпели поражение. Женщина – слабое место любого настоящего мужчины. Особенно, по молодости. Вспомните Самсона, Олоферна, Язона, Геракла. Даже ведь мудрейший из мудрейших, царь Соломон, уступил царице Савской! А ведь он, должно быть, неплохо разбирался в женщинах. Легенда гласит, что у него было триста жён и семьсот наложниц! Посмотрите на турков! Религия позволяет им иметь четырёх жён, но многие из них не имеют и одной! Поверьте, совершать глупости из-за женщин вовсе не позорно. Стыдно лишь повторять их в старости. Но ещё позорней, стать философом-женоненавистником, не познав любви. Древний восточный поэт эмир Хайм, сказал:

«Тот, кто с юности верует в собственный ум,
Стал в погоне за истиной сух и угрюм.
Притязающий с детства на знание жизни,
Виноградом не став, превратился в изюм».

Глава 411

Антуан и Мари-Мадлен де Бренвилье, между тем, времени даром не теряли. Характер у Мари-Мадлен был не сахар. В совсем юном возрасте она подверглась нападению со стороны трёх слуг, которые силой получили многое. Эта трагедия оказала пагубное влияние на её психику. Уровень социальной ответственности её снизился настолько, что она уже и сама пристрастилась к развлечениям, явно неуместным для её возраста, каковые разделала сначала с одним из своих братьев, затем и с другим. Так что её брак состоялся, когда она уже была всесторонне развита, хотя она к тому времени едва достигла возраста двадцати одного года. Её супруг Антуан, о котором я рассказал уже достаточно, был заядлым игроком, а к тому же любил все прочие виды развлечений, свойственных не слишком разборчивым в удовольствиях людям его возраста. Неудивительно поэтому, что довольно большое начальное состояние в двести тысяч ливров её приданного, они промотали в кратчайший срок, причём, вклад Антуана в это был намного более существенным. Вместо того, чтобы понять, что удовлетворить потребности заядлого игрока сложней, чем заполнить бездонную бочку, Мари-Мадлен первое время пыталась входить в его положение и помогать ему изыскивать новые источники доходов, среди которых не было ни одного честного. Антуан при этом считал разрешение своих финансовых проблем частью обязанностей супруги, тогда как сам позволял себе интрижки на стороне настолько часто, что выполнение им супружеских обязанностей почти совсем не обременяло его супругу, так что она также стала искать развлечений на стороне. Так получилось, что сам Антуан представил своей супруге кавалерийского офицера Сент-Круа, вероятно, в надежде, что он займёт её досуг, что позволит иметь больше неконтролируемого досуга ему самому. Так и случилось. Сент-Круа увлекался алхимией, что не помешало ему увлечься также и Мари-Мадлен, а заодно он вовлёк её в круг своих увлечений. Поначалу Сент-Круа, как и все алхимики, надеялся открыть философский камень, то есть методы превращения золота в свинец. Побочными результатами его изысканий стали самые разнообразные яды, которые он опробовал на мелких грызунах. Он увлекался идеей отыскания противоядий, сообразив, что на них тоже можно составить неплохой капитал. Но с противоядиями ему решительно не везло.
Химические опыты любовников не столь стремительно истощали остаток финансовых возможностей Мари-Мадлен, тогда как увлечения игрой опустошили не только кошелёк Антуана, но также полностью исчерпали его репутацию заёмщика каких-либо кредитов. Антуан занимал деньги везде, где только можно, и никому не отдавал долгов, поэтому вскоре ему пришлось бежать из Парижа, где он встречал своих кредиторов чуть ли не на каждом шагу, и каждый из них мечтал засадить его в долговую тюрьму, а если это не выйдет, то, во всяком случае, использовать все способы для того, чтобы сделать его жизнь невыносимой, в надежде, что, быть может, это заставит его вернуть хотя бы часть долгов.
Наконец, мелкие преступления и крупные долги привели Сент-Круа в тюрьму, где он познакомился с итальянцем Эксили. Этот пройдоха также увлекался химией и алхимией, но, в отличие от Сент-Круа, он не верил в идею эффективных противоядий и смотрел на проблему намного более просто и прагматично. Он объяснил своему сокамернику, что выгоду можно извлечь не только из изготовления противоядий, но и совсем наоборот из умения изготавливать самые разнообразные отравы. Эксили объяснил ему, что наибольшей ценностью будут обладать те яды, которые не имеют ни вкуса, ни запаха, и присутствия которых наиболее трудно установить. Эта идея увлекла Антуана, так что он решил заняться именно исследованиями в этой области немедленно после освобождения. Отсидев положенный ему год, Сент-Круа вышел из тюрьмы и увлёк своими новыми идеями свою любовницу. Это увлечение помогло Мари-Мадлен ускорить вступление в наследство и устранить от дележа наследства всех своих братьев и сестёр, оставшись их единственной наследницей. Лишившись родственников, Мари-Мадлен вынуждена была задуматься о способах извлекать деньги с помощью отравы каким-то другим путём.
К тому времени Мари-Мадлен настолько вошла во вкус применения отрав, что уже сам процесс начал доставлять ей какое-то извращённое удовольствие. Отправлять на тот свет мышей и кур ей решительно надоело, поскольку в этом случае она уже не испытывала никакого волнения. Она отправила на тот свет несколько нищих, угощая их пирогами или вином, в которые подмешивала самые разнообразные яды. Особое удовольствие ей доставляло наблюдать агонию несчастных. Она тщательно нумеровала склянки с отравами и составила особый дневник, в котором описывала судороги и мучения людей, обречённых ей на смерть, с отметками о том, под каким номером значится у неё отрава, вызвавшая описываемые ей последствия отравления.
Среди нищих распространился слух о том, что некая знатная хорошо одетая дама подаёт угощения, после которых в скором времени тех, кто их отведал, ожидает мучительная смерть. Нищие стали отказываться брать еду из рук подающих, предпочитая только деньги. Предлагаемая еда оказывалась на земле, где её иногда подбирали крысы, доказывая своей участью правильность решения отказаться от подаяний таинственной дарительницы.
Мари-Мадлен заскучала. Скуки ради, она отравила сначала одну свою служанку, затем другую, но, рассудив, что остаться совсем без служанок было бы неудобно, она изобрела новое развлечение. Она стала посещать больницы для бедных, различные ночлежки и приюты. Предельно правдоподобно изображая заботливую христианку, она раздавала свои угощения, «освящённые куличи» и облатки, обещая нищим и тяжелобольным скорейшую поправку и облегчение их участи.
— Скушайте для начала этот пирог, а завтра я вновь навещу вас и принесу достаточно денег, чтобы вы могли вести достойный образ жизни, — говорила они нищим, которые не смели отказаться от угощения после такого щедрого обещания.
— Отведайте это чудесный пирог, его начинка из разных чудодейственных плодов поддержит ваши силы и укрепит здоровье! — говорила она больным и те с благодарностью принимали её дары, ели их в её присутствии и засыпали на своих койках, чтобы уже никогда не проснуться.
Сёстры милосердия и содержатели ночлежек не подозревали ничего плохого, поскольку смерти в больницах для бедных и в ночлежках для нищих были не редкостью, и, к тому же, каждая такая смерть освобождала лишнюю койку, так что даже если подозрения и возникали, то те, кто задумывался об этом, предпочитали помалкивать о своих догадках. Кроме того, подобное молчание частично покупалось щедрыми подарками маркизы.
Все эти её опыты делали её высококлассным специалистом по ядам, и свои услуги она тайно продавала людям предельно бессовестным, занимающимся самым грязным ремеслом. На чужой беде маркиза восстановила свой капитал до изначального размера и даже приумножила его.
Одним из новых её увлечений стало медленное отравление на протяжении нескольких месяцев за счёт подмешивания небольших доз слабо действующего яда. Многие любовники Парижа с её помощью избавились от докучливых мужей своих любовниц, многие мужья отправили на тот свет надоевших им жён для того, чтобы вступить в повторный брак с более молодой и более богатой женщиной. Количество жертв маркизы приближалось к сотне. 
Но Сент-Круа забирал у маркизы слишком большую часть заработанных ею денег, так что Мари-Мадлен решила избавиться о своего зарвавшегося любовника. Изготавливая яды, он надевал стеклянную маску, защищающую его от вдыхания ядовитых миазмов. Маска эта крепилась посредством тесёмок. Мари-Мадлен вымочила эти тесёмки в кислоте, так что во время одного из опытов тесёмки лопнули, маска слетела с лица Сент-Круа и разбилась, ядовитые газы беспрепятственно попали в дыхательные пути незадачливого алхимика, который к тот же вечер скончался.
Незадолго до этого в Париж вернулся Антуан, который разыскал Мари-Мадлен и возобновил с ней отношения. В это самое время он увлёк Мари-Мадлен идеей разыскать четырёх мушкетёров, виновных в гибели Миледи, и отомстить им. Орудием их мести должны были быть, разумеется, яды. Эта идея чрезвычайно понравилась маркизе де Бренвилье. Антуану, как я уже говорил, удалось узнать имена барона дю Валона и графа де Ла Фер, после чего, поговорив со старыми мушкетёрами под самыми благовидными предлогами, он установил, что эти двое составляли половину четвёрки, в которую входили также я и д’Артаньян. Над нами нависла новая опасность.
Антуан хотел поочерёдно разыскать и отравить каждого из нас, но Мари-Мадлен отвергла эту идею. Она предложила разработать план, в результате которого мы все четверо собрались бы вместе, чтобы она могла отравить нас всех одновременно. Она для этих целей специально заготовила такой яд, от которого мы погибали бы медленно и мучительно, наблюдая мучения друг друга, от чего наши страдания многократно возросли бы.

Глава 412

Душа моя уже скоро устремится туда, где пребывают души моих милых друзей, и если они способны что-либо ощущать, то я уверен, что они поджидают там меня. Если же загробная жизнь – обман, то, во всяком случае, ничто – это тоже одна из форм покоя. Не разумею, за что Господь вознаградил меня таким томительным долголетием, но, впрочем, быть может, это вовсе не награда, а наказание, и в этом случае не смею называть его незаслуженным. Дерзость моя в этой жизни, которая подходит к концу, была чрезмерной, что нельзя отрицать. Порой я был неразборчив в средствах достижения цели, и вопреки известному утверждению о том, что благородная цель оправдывает средства её достижения, очень сомневаюсь в этом. Жизнь достаточно наглядно показала мне, что при благородных средствах и цель не может не быть благородной, а при средствах подлых и недостойных цель не останется благой.
Начав писать эти мемуары, я опасался, что кто-то сможет их прочесть. Теперь же, приближаясь к концу, я страшусь, что их никто не прочтёт. Несчастьем для меня будет, если их прочитает кто-либо, пока я жив, но мысль, что и после моей смерти они окажутся сокрытыми от всех, приводит меня в отчаяние, сказал бы я, если бы не понял про себя давно и навсегда, что отчаяние – это незнакомое мне чувство. Самое горькое из всех чувств, которые посещают меня теперь, это отнюдь не страх, не отчаяние и даже не разочарование. Это – тоска, которая высасывает из меня остатки жизни. Тоска по былому времени, а ещё больше – по ушедшим друзьям.
Сейчас мне предстоит рассказать о том, что натолкнуло меня на эти размышления.
Утром в обычное время для чтения корреспонденции Базен принёс мне необычное письмо. Оно было в конверте с гербом Принцессы Генриетты, то есть Мадам, на нём была её печать, я вскрыл письмо и узнал её почерк. Вот его содержание, которое я никогда не забуду.

«Дорогой герцог д’Аламеда! Обстоятельства сложились так, что я вынуждена обратиться за помощью к вам и к троим вашим друзьям. Вы, вероятно, удивитесь этому и будете правы, поскольку необычна не только моя просьба, но и само обращение к вам, к которым я, казалось бы, не имею никакого основания обращаться.
Но у меня нет выхода. Вчера случилось что-то ужасное! Страшная беда обрушилась на меня. Обстоятельства таковы, что я не могу открыться никому, в том числе ни моему супругу, герцогу Орлеанскому, брату Короля, ни моим друзьям, как бы преданы они не были мне, включая графа де Гиша, его отца маршала де Грамона, и его сестру княгиню Монако. Все эти люди, вероятно, помогли бы мне в других обстоятельствах, но не в той беде, в какой я сейчас оказалась.
Вы поймёте, почему я обращаюсь к вам, поскольку во всей Франции не сыскать таких мужественных, честных, отважных и преданных друзей Короля и его семьи, каким всегда были вы четверо – четыре мушкетёра, которые сначала оказали огромную услугу моей свекрови, Королеве Анне, затем пытались спасти первого министра и ближайшего друга моего отца, Короля Карла, затем бесстрашно и самоотверженно сражались во имя спасения моего отца, а также приложили все силы для того, чтобы спасти его от той ужасной участи, которую Судьба назначила ему, и не ваша вина, что это не удалось. Я помню, как моя матушка была благодарна вам за этот мужественный поступок. И, наконец, вы, все четверо, совершили ещё ряд беспримерных подвигов, которые позволили моему брату вернуть отцовский трон, гордо взойти на него в качестве Короля Карла II, что, конечно же, возвысило и меня, и из нищеты, в которой я пребывала, сделало меня одной из первых невест Европы, благодаря чему я занимаю сейчас то высокое положение Мадам, то есть второй дамы Франции, которую всегда считала своим вторым домом, и которая стала теперь моей отчизной. Итак, у меня есть все основания доверять вам всецело и безраздельно. И, поверьте, у меня не меньше причин искать вашей помощи. Моя благодарность будет так высока, как только я могу себе позволить, не уронив своей чести. Всё, что я имею, кроме неё, будет принадлежать вам четверым. Впрочем, почему будет? Оно уже принадлежит вам, клянусь вам в этом, если только вы откликнитесь на мою просьбу.
Итак, если это письмо нашло отклик в вашей душе, будьте сегодня в шесть часов вечера в гостинице «Четыре десерта для Генриха», что на улице Феру. Хозяин гостиницы будет предупреждён о вашем визите. Для вас будет накрыт стол в главном зале, чтобы вам не пришлось скучать в ожидании меня. Я приду несколько позже, как только смогу, быть может в семь часов, быть может в восемь. Дождитесь же меня в любом случае, и не стесняйтесь, угощайтесь, всё уже оплачено. Для того, чтобы мне помочь, вам понадобятся силы, а также ваша отвага, ваши шпаги и ваш ум. Но самое главное качество – ваша деликатность, на которую я рассчитываю.
Не пытайтесь заговорить со мной ранее назначенного времени, это дело деликатное, так что если вы будете действовать сами, я отрекусь от всего.
Ваша Генриетта»

Печать на письме, несомненно, была подлинной, и почерк не оставлял сомнений в отношении автора письма.
«Что ж, новое приключение! — подумал я. — Она права во всём, что написала о нас. У неё, действительно, есть причины обращаться за помощью именно к нам. Мы с Атосом проявили изрядную преданность её отцу, когда отправились в Англию по просьбе её матери! К тому же, Атос помог её брату вернуть трон, это правда, как правда и то, что д’Артаньян своей отвагой довершил начатое Атосом дело».
При мысли, что сегодня вечером я вновь увижу друзей, моё настроение достигло изрядной высоты. Мне не хотелось заниматься никакими делами, поскольку я весь был поглощён размышлениями о предстоящей встрече с Принцессой, где она выступит в роли просительницы, а также пытался угадать, в чём же, собственно, состоит это самое дело. Но всё же у меня были и такие дела, откладывать которые не было никакой возможности. Примерно за три часа до назначенного времени я решил прогуляться до Лувра и обсудить это письмо с д’Артаньяном, ведь он, разумеется, получил такое же точно письмо от Принцессы.
Д’Артаньян, как всегда, был на своём посту у покоев Короля, каковым был теперь Филипп.
— Дорогой друг, что вы скажете об этом письме? — спросил я его. — Бьюсь об заклад, что точно также же письмо получили и вы, а также Атос и Портос!
— Ужасно, дорогой Арамис! — ответил д’Артаньян. — Хуже ничего не придумаешь! Опасаюсь, что вы правы, и что Атос и Портос также получили такие письма!
— Что же в этом плохого? — удивился я. — Я, напротив, предчувствую дружескую встречу и приятное застолье, окончанием которого будет просьба чуть ли не первой дамы Франции о деликатной помощи! Когда мы отказывали в таких просьбах таким дамам? Конечно, Принцесса – не Королева, но ведь и нам не по двадцать лет!
— О чём вы говорите, дорогой мой Арамис? — воскликнул д’Артаньян. — Кому-то не терпится нас убить, и вы выражаете радость по этому поводу? 
— Вы шутите! — ответил я, насторожившись.
— Когда я шутил по такому поводу таким образом? — спросил д’Артаньян.
— Вы полагаете, что это – ловушка, причём, смертельная? — спросил я уже более серьёзно. — Но по каким же причинам?
— Причин более чем достаточно, — ответил д’Артаньян. — Верите ли вы, дорогой Арамис, что такие же точно письма получили также и Атос с Портосом?
— Я уже высказал именно такое предположение, — ответил я.
— И вы, разумеется, ожидаете увидеть их сегодня в шесть часов вечера в той самой гостинице, которая указана в этом письме? — продолжал свой допрос д’Артаньян.
— Безусловно, — подтвердил я.
— И вы не находите это странным? — снова спросил д’Артаньян.
— Погодите-ка! — начал догадываться я. — Для того, чтобы прибыть в Париж оттуда, где они находятся, им потребуется несколько дней!
— Следовательно, в их письмах время встречи указано не словом «сегодня», а сегодняшней датой, — подтвердил д’Артаньян. — Автор письма должен был выбирать одно из двух: либо наши друзья не успеют прибыть на место к назначенному времени, либо подобные письма были доставлены им заранее!
— И это указало вам на то, что нам грозит смертельная ловушка? — спросил я с удивлением.
— Это указывает на то, что автор письма лжёт, — ответил д’Артаньян. — Автор пишет: «Вчера случилось что-то ужасное», но письмо Атосу и Портосу отправлено несколько дней назад с учётом того, что нужно время, чтобы письмо дошло до адресатов, и чтобы адресаты прибыли в Париж.
— А если автор лжёт, значит, это письмо написано не Принцессой Генриеттой, так как она не стала бы лгать тем людям, на чью помощь она рассчитывает! —догадался я. — Браво, д’Артаньян! А я не обратил на это никакого внимания! Подумать только! Единственная оплошность автора подделки разоблачила его!
— Это — не единственная его оплошность, есть и другие, но сейчас это не главное, — ответил д’Артаньян. — Главное, предотвратить покушение на нас и наших друзей, или, во всяком случае сделать так, чтобы оно потерпело неудачу.
— Что вы предлагаете? — спросил я.
— Правильнее было бы спросить, что я предполагаю, — поправил меня д’Артаньян. — Я предполагаю намерение отравить нас всех.
— Почему? — осведомился я.
— Стол будет накрыт заранее, нам предлагается есть и пить, ни в чём себе не отказывая, поскольку всё оплачено, — отметил д’Артаньян. — Едва ли мы имеем дело с врагом настолько честным, что он хочет придать нам силы перед решающим сражением. Гораздо разумнее у нас эти силы отнять. Как минимум, сделать нас слабыми или усыпить, а с другой стороны, почему бы сразу не отравить и не покончить с нами? Только я не могу понять, кому бы могло прийти такое в голову, и с какой стати?
— А вот на этот вопрос я, кажется, смогу ответить! — ответил я. — Совсем недавно я узнал об одной супружеской чете! Представьте, это ещё один внебрачный сын Миледи, женатый на внебрачной дочери её любовника! Хорошие бы у них получились детки! Так вот, дамочка из этой пары чрезвычайно обожает яды, и отравила уже много невинных людей!
Тут я рассказал д’Артаньяну всё, что знал к тому времени об Антуане и Мари-Мадлен де Бренвилье.
 — Мы должны поспешить! — сказал д’Артаньян. — Наши друзья могут прибыть до срока и если они решат прибыть к месту встречи заранее, Портос не удержится от того, чтобы отведать угощение!
— Вы правы, д’Артаньян, скорей отправляйтесь в гостиницу на улице Феру, а я заскочу по дороге за одним человеком, который нам понадобится, — сказал я.

Глава 413

Когда я подошёл к дверям гостиницы «Четыре десерта для Генриха», я увидел, что д’Артаньяну уже встретил Атоса и ему, по-видимому, было нелегко убедить его, что письмо поддельное. Д’Артаньян отличался гораздо большим темпераментом, так что его возражения я услышал издалека. Удивительно, что Атос, который не раз заявлял, что д’Артаньян – самый догадливый среди всех нас, в данном случае проявлял необъяснимое и незаурядное упрямство.
— Послушайте, Атос, когда я изложил Арамису только четверть оснований для подозрения, он сразу же со мной согласился! —кипятился д’Артаньян. — Если я не смог убедить вас, почему бы вам просто не довериться мне?
Ответа Атоса я не расслышал, после чего снова услышал возражения д’Артаньяна.
— Ваше фанатичное стремление помогать членам королевской семьи мне отлично известно, дорогой Атос! — говорил он. — И хотя я испытываю чуть меньше трепета перед монархами, я в целом согласен с вами, но поймите, здесь речь не идёт об услуге той даме, которая подписала письмо! Здесь речь идёт лишь о том, чтобы не стать уловом в чьей-то подлой затее! Нет, я не кипячусь. Я и так говорю достаточно тихо, но не могу же я шептать, когда речь идёт о таком важном предмете!
Атос вновь что-то сказал, после чего я опять услышал голос д’Артаньяна.
— Я вполне допускаю, что вы и я сможем войти в эту гостиницу и не притрагиваться к еде, но подумайте о Портосе! — говорил он. — Наш славный Портос органически не способен смотреть на накрытый стол и не отведать от каждого блюда половину. А кто его от этого удержит? Вы? У нас троих не достанет сил удержать его одного!
Тут, наконец, я приблизился достаточно, чтобы услышать ответ Атоса на эту тираду.
— Но ведь Портос ещё не прибыл, и мы могли бы пока осмотреть гостиницу, — сказал Атос. — Представьте себе, как мы будем выглядеть в глазах той, кто написал нам письма, в том случае, если вы ошибаетесь! Уж лучше попасть в засаду, чем в такое щекотливое положение! Врага мы одолеем, а стыд за то, что не оказали помощь такой даме, останется с нами на всю жизнь. Да и не так её много осталось, чтобы дорожить ей и цепляться за неё.
В этот момент в разговор вмешался я.
— Рад видеть вас, дорогой Атос, и вместе с приветствием представляю вам моего доброго приятеля Жака-Бениня Боссюэ, — сказал я. — Он поможет нам выяснить истину.
— Арамис! — сказал со вздохом Атос. — Вы раскрыли тайну письма постороннему человеку.
— Дорогой Атос, бросьте вы принимать это письмо за чистую монету! — сказал д’Артаньян. — Если вас не убедили мои аргументы, послушайте Арамиса!
— Послушайте меня, Атос, — сказал я. — Помните, как вы отвели мою руку, когда я хотел пристрелить Мордаунта с борта корабля, который доставил нас в Англию?
— Да, Арамис, — ответил Атос.
— Помните ли вы, что после того, как Мордаунт скрылся, вы сказали, что, возможно, я был прав, и вы напрасно его пощадили? —продолжал я. — Если бы вы не помешали мне, Король был бы спасён!
— Как можно это знать, Арамис? — спросил Атос. — Быть может, то, что предрешено, нельзя изменить?
— Наш план спасения Короля был безупречен, и мы не учли лишь того, что найдётся негодяй, добровольно выполнивший работу палача! — настаивал я. — Мало этого, ведь Мордаунт убедил Кромвеля подкупить шотландцев! Он способствовал тому, что суд над Карлом действовал под влиянием гнева лондонцев, вызванного прокламациями, сочинёнными и распространёнными им. Если бы вы не помешали мне, лорд Винтер не погиб бы от предательского выстрела Мордаунта! Как можете вы предаваться в руки так называемой судьбы!  Мы – мушкетёры, мы держали судьбу в своих руках и заставляли её слушаться нас!
— К моему глубокому сожалению, Арамис, мне нечего возразить вам кроме того, что я не прощу себе, если письмо было написано той, чьё имя стоит под ним, — сказал Атос.
— Вы уже отправлялись на выручку герцога де Бофора не так давно! — сказал я. — И ровно по тем же основаниям! Прекрасно понимая, что вы, вероятно, идёте в мышеловку, тем не менее, вы упрямо пошли в эту ловушку, руководствуясь такими же мотивами: если это не ловушка, то вы никогда не простите себе, что не предприняли ничего для спасения герцога.
— Неужели же одна ошибка заставит меня пересмотреть все мои жизненные принципы? — ответил Атос.
— Господа, вы напрасно спорите, — сказал Жак-Бенинь Боссюэ. — Мы напрасно теряем время. Мы могли бы уже всё давно выяснить, причём довольно просто. Для этого достаточно нескольких небольших опытов. И всё же призываю вас остаться снаружи, я сам зайду в трапезную и исследую провиант, который выставлен для вас на столе.
— Доверьтесь учёному, Атос, — сказал я.
— Пусть будет так, — сказал Атос. — Но пустит ли трактирщик его в зал, накрытый не для него, а для нас?
— Я представлюсь герцогом д’Аламеда, — сказал учёный.
Я передал учёному свой плащ и свою шляпу.
— Науке известны яды, столь сильные, что даже их испарения способны убить человека, или, во всяком случае, нанести существенный ущерб здоровью, — пояснил Боссюэ. — Судя по некоторым фактам, в которые меня посвятил герцог, ваши враги имели опыт применения и таких ядов тоже. Так что будет лучше, если в помещение зайду сначала я один.
— А если эти яды воздействуют на вас? — спросил Атос с тревогой.
— Не беспокойтесь, с моими навыками работы с отравляющими веществами, я справлюсь с задачей, — ответил учёный. —Наблюдайте за моими действиями через окно. Сначала я выпущу моих испытателей, если с ними ничего не случится, я продолжу исследования более детально.
И он показал на свой саквояж.
Затем он вошёл в гостиницу, а мы припали к окну. Через некоторое время мы увидели, как Боссюэ вошёл в зал и извлёк из саквояжа несколько небольших клеток. В каждой из них были мелкие животные – крысы или мыши. Учёный расставил клетки с животными на столе поблизости от различных блюд, после чего подошёл к окну, распахнул его и, наполовину высунувшись из него, вздохнул полной грудью.
— Ну вот! — сказал он нам. — Я задержал дыхание, пока расставлял клетки с мышами и крысами. Теперь я отдышусь и посмотрю на их состояние, а затем я дам им отведать каждого блюда и каждого питья, которые найду на столе.
Он надел перчатки и взял в руки странный инструмент, что-то вроде длинных щипцов, которыми он очень удобно мог отламывать кусочки еды для своих крыс. Также он достал ложечку с очень длинной ручкой.
— Если хотя бы одно из блюд окажется отравленным, мы будем иметь доказательство того, что нас намеревались убить, — сказал я. — В этом случае, Атос, я полагаю, что вы не будете возражать против того, что мы выясним, кто и как имел возможность подделать письма Мадам и разослать нам, кто нанял эту гостиницу для нас.
Через некоторое время, кажется, минут через пятнадцать-двадцать, химик вновь подошёл к окну.
— Я всё выяснил! — сказал он. — Запаха блюд можно не опасаться. Но есть их нельзя. Отравлено вино, а также мясное блюдо, хлеб и грибы. Остальные кушанья не имеют следов отравы.
— Благодарю вас, дорогой друг! — сказал я. — Что вы на это скажете, Атос?
— Скажу лишь то, что, увы, подлых людей в мире не меньше, чем тех, кто нуждается в помощи, — ответил Атос. — Но я рад, что у Принцессы Генриетты, по-видимому, нет никаких проблем, ради решения которых она вынуждена была бы прибегнуть к нашей помощи. Что ж, вопрос решён, и я могу отправляться домой.
— Ни в коем случае, Атос! — воскликнул д’Артаньян. — Мы дождёмся Портоса, войдём в трапезную и сделаем вид, что мы попались на эту удочку. Мы выльем вино на землю, выбросим часть отравленной еды, и ляжем приблизительно в тех позах, в которых лежат эти несчастные крысы, которые сейчас на ваших глазах спасли наши жизни, невольно отдав за них свои.
 — Для чего весь этот недостойный спектакль? — спросил Атос. — Надо ли нам опускаться до мести этим отравителям, кем бы они ни были?
— Только узнав, кто они, и наказав их, мы сможем защититься от них в будущем, — сказал я. — Если вы не дорожите своей жизнью, Атос, попробуйте подумать о наших, а также о жизни вашего сына! Ведь если кто-то опустился до таких подлых методов мести, его неудача лишь подзадорит его. И если нам с вами повезло избежать беды, как знать, может быть, неизвестные мстители направят своё мщение на тех, кого вы любите и кем дорожите?
— Я полностью подчиняюсь вам, Арамис, и вам, д’Артаньян, и признаю себя ослом, — сказал Атос решительно.
— Кто это признаёт себя ослом? — воскликнул из, появляясь из темноты громадный человек, в котором нельзя было не узнать Портоса. — Вы что же тут Лафонтена обсуждаете вместо того, чтобы подкрепиться в ожидании знатной дамы, которая ждёт нашей помощи?
— Я вам сейчас всё объясню, — сказал я.
— Лучше пусть объяснит д’Артаньян, — сказал Портос. — Ваши объяснения слишком научны, объяснения Атоса слишком кратки.
— Дорогой Портос, мы при помощи великого химика и учёного господина Боссюэ выяснили, что угощенье, приготовленное для нас отравлено, —сказал д’Артаньян. — Следовательно, письма, которые мы все получили, поддельные, нас попросту пытались убить.
— Вы их уже поймали? — спросил Портос. — Тех, кто посмел подделать письмо, подписав его именем Мадам, и кто отравил еду, предназначенную нам?
— Мы намерены изловить их, и для этой цели предлагается нам притвориться мёртвыми, лёжа на лавках вокруг этого стола, — сказал я.
— Но я, чёрт подери, голоден! — воскликнул Портос. — А эти блюда выглядят привлекательно. Я понимаю, что есть их нельзя, но моё обоняние и моё зрение будут упорно утверждать мне иное.
— Я велю хозяину унести всё это и принести нормальную еду, которую мы тоже проверим, — сказал я. — И пусть только попробует ослушаться меня!
— Неразумно! — возразил д’Артаньян. — Хозяин может быть в сговоре с отравителями, а новая сервировка может спугнуть убийц. Так что прошу вас Портос, просто крепитесь. Во всяком случае, установлено, что отравлено вино, а также мясное блюдо, хлеб и грибы.
— Негодяи! — воскликнул Портос. — Испортить столько отличной еды! Пожалуй, я не прикоснусь и к остальному. У меня в сумке есть пара палок колбасы, давайте съедим её, а вина мне что-то совсем не хочется!
— Весьма разумно! — согласился д’Артаньян. — Хотя господин учёный сообщил нам, что остальные кушанья не отравлены, быть может, на них попала отрава не полностью, а лишь на какие-то участки. Разумно будет вовсе отказаться от того, что накрыто на этом великолепном с виду смертоносном столе.
Так мы и сделали. Я поблагодарил господина Боссюэ и попросил его оставить нас. Нас приглашали к шести часам, мы прибыли в половину шестого, полчаса мы потратили на выяснение ситуации и ещё четверть часа на обсуждение. Другая четверть часа ушла у нас на реализацию плана. Мы вылили вино в окно на землю и выбросили часть кушаний в кусты. После этого каждый из нас выбрал место за столом и принял позу, в которой ему было удобно пролежать до прихода преступников. Портос развалился на лавке и, кажется, попросту заснул. Я не думаю, что он так мастерски изображал храп. Но его храп послужил нам на пользу, так как все трое мы уже никак не могли бы заснуть при таком шуме. Ждать нам пришлось не так уж и долго.

Глава 414

Комната была освещена свечами. Вскоре за окном послышались какие-то шаги.
— Тихо, друзья! — шепнул д’Артаньян. — Ни звука. Сквозь небольшие щелочки глаз, я внимательно смотрел на окно. Буквально на пару секунд в окне появилось лицо, которое я не успел разглядеть как следует. Это было лицо мальчика или, быть может, молодой женщины.
И в этот самый момент Портос издал новую серию рулад.
Лицо скрылось так же быстро, как и появилось.
Мы продолжали ждать в надежде, что, быть может, преступник ещё проявит себя, но следующие четверть часа ничего не принесли.
— Друзья, мы занимаемся ерундой! — воскликнул д’Артаньян. — Мы упустили его, но не огорчайтесь, этот человек, скорее всего, был не преступником, а каким-то уличным мальчишкой, которого за несколько су послали на разведку. И он уже доложил, что, по крайней мере, один из нас не мёртв, в всего лишь спит. А стал бы спать сотрапезник, если бы троих его друзей за этим же столом отравили? Никогда! Нас раскусили. И к тому же Атос прав. Не пристало четырём дворянам изображать усопших, словно бы мы – театральные актёришки. Помнится, мне удалось изловить двух негодяев, намеренных меня подстрелить, нанятых Миледи. Тогда я сделал вид, что их пули попали в меня и притворился убитым. Но это было в более достойной обстановке, и я был молод, порывист, полно энтузиазма и глупых идей. Но сейчас мы прикидываемся совершенно напрасно.
Атос уже стоял на ногах. Он лишь слегка поправил свою одежду, так что он вновь выглядел словно Король, который ошибся дверью.
—  Может быть нам следовало вскочить и схватить его? — спросил он. —Заставить Портоса лежать рядом со столом, полным еды, и не есть и не спать всё равно не получилось бы.
— Вы правы, друг мой, да и ладно! — ответил д’Артаньян. — Бог с ними. Пойдёмте-ка лучше в гостиницу «Козочка» и поедим, а то вид еды, которую нельзя есть, действительно, действует удручающе, и не только на Портоса, но и на меня тоже. Но прежде поговорим с хозяином.
Д’Артаньян взял бутылку с отравленным вином, которая ещё оставалась наполовину заполненной и вышел в коридор, приглашая нас идти за ним. Я разбудил Портоса, и он также последовал за нами.
— Голубчик, — сказал д’Артаньян хозяину. — Твоё вино прокисло. Убедись в этом сам, отведай!
Он взял один из бокалов и вылил туда всё содержимое бутыли.
— Что же это вы почти час угощались, потом, как я вижу, кто-то из вас даже вздремнул, и никто не пожаловался на качество вина, а теперь вам вдруг пришло в голову возмущаться? — спросил хозяин. — Воля ваша, вино преотличнейшее, уверяю вас. Но если вы угощаете, я выпью, однако денег за вино я не верну, а если вы хотите заказать ещё вина, то извольте я велю подать, но за него вам придётся уплатить.
После этих слов хозяин взял кубок и решительно поднёс его к губам, но д’Артаньян успел выбить его из рук изумлённого хозяина.
— Вам повезло, — сказал он. — Я верю вам, и ничего вам не сделаю.
— Что вы творите, господа? — воскликнул хозяин. — По вашему виду мне показалось, что вы почти не пили, но вы ведёте себя, словно совсем перепились!
— Молчите, глупец, вино отравлено, и капитан только что спас вашу жизнь, не позволив вам выпить это вино, — сказал Атос.
— Мы верим, что вы не были соучастники в этом преступлении только потому, что вы готовы были выпить это вино, и, стало быть, не знали, что оно отравлено, — сказал я.
— Вы расскажите нам всё о тех людях, которые заказали эту трапезу, и о том, заходили ли они или кто-то из ваших людей в зал после того, как стол был накрыт, — сказал д’Артаньян. — Немедленно и со всеми подробностями.
— И будьте точны и правдивы, иначе я сверну вам шею, — добавил Портос.
— Это была дама под вуалью, — сказал хозяин. — Лица её я не видел, голос у неё был самый обыкновенный, но, кажется, кучер назвал её маркизой. — Когда стол был накрыт, она зашла в зал и велела оставить её одну.
— Она! — сказал я. — И когда же это было? Еда была ещё вполне тёплой, когда мы пришли.
— Она ушла в начале шестого часа, совсем незадолго до половины шестого, — сказал хозяин. — Обычно горячее мы подаём только тогда, когда гости уже сидят за столом, но она велела выставить всё сразу и накрыть горячие блюда крышками и колпаками, чтобы они не остыли. Мы всё так и сделали.
— Мы опоздали на каких-нибудь пять минут, — сказал я. — Если бы мы пришли чуть раньше, мы схватили бы её.
— Убери это всё и уничтожь, не давай остатки еды ни людям, ни животным, всё это отравлено, — сказал д’Артаньян. — Вино, хлеб, мясо, грибы, всё содержит яд. Так что советую не пробовать и остального. И пусть тщательно вымоют посуду.
— На три раза, сначала с горчичным порошком, затем в солёной воде, а затем в воде пресной, — добавил я. — Людям с порезами или царапинами на руках эту посуду мыть не следует. Поручи это людям, на чьих руках нет никаких ран.
— Где же таких сыщешь? — задумчиво проговорил хозяин.
— Это уж, голубчик, твоя забота, — сказал Портос.
— Я узнал мальчишку, который заглядывал в окно, — сказал д’Артаньян. — За почти сорок лет службы я знаю в лицо половину Парижа. Этот мальчишка часто бывает на рынках, и, возможно, подрезает кошельки у невнимательных зевак. Я найду его, и он расскажет мне всё, что знает об этой таинственной маркизе.
— А я узнаю, где она проживает, — ответил я. — Если у неё несколько адресов, я узнаю их все.
— Этим мы займёмся завтра, — сказал д’Артаньян. — А теперь – в «Козочку». Я чертовски голоден после всего этого!
— Чёрт побери, а я-то! — воскликнул Портос.
— Не волнуйтесь, Портос, у Мадлен найдутся для нас и горячие окорока, и бургундское, и паштеты, и пироги, и шампиньоны, которые можно есть без опасения отравиться, и много ещё разных вкусностей. — Считайте, что вы у меня в гостях, я угощаю!
— Что же мы стоим? — воскликнул Портос. — Бежим же в «Козочку»! Д’Артаньян, я вас обожаю!
— Знаю, Портос, —ответил д’Артаньян.
Всего через четверть часа мы уже сидели за столом, а Портос, откусивший изрядный кусок окорока с наслаждением его пережёвывал.
— Можно бесконечно смотреть, как горит огонь, как течёт вода, и как ест Портос, — шепнул я д’Артаньяну.
 — Последнее зрелище, несомненно, достойно кисти лучших фламандских художников, — согласился он.
Мы проболтали всю ночь. Что может быть лучше встречи старых друзей в уютной гостинице, где никто никогда не помыслит зла против вас? У д’Артаньяна были весьма тёплые отношения с хозяйкой гостиницы, которую по странному стечению обстоятельств тоже звали Мадлен. Но у меня не выходила из головы совсем другая Мадлен – Мари-Мадлен де Бренвилье. Уж если она решилась на это преступление, она не отступится.
Уже под утро Атос задумчиво произнёс глубокомысленную фразу.
— Друзья, мы прожили поистине замечательную жизнь, и нам не за что стыдиться, — сказал он. — Но в последнее время слишком многие хотят нас убить, и я думаю, что мы уже заплатили за спасение наших жизней слишком высокую цену, которую, быть может, не следовало платить. Вы знаете, что я имею в виду. Но, оказывается, что и этой цены недостаточно. Люди, совершенно неизвестные нам, покушаются на убийство, и нас спасает лишь чудо. Господь слишком добр к нам. Почему бы ему не позволить кому-то из них добиться успеха?
— Атос, мне казалось, что вы совсем не пили! — воскликнул д’Артаньян. — С какой стати вас потянуло на столь мрачную философию? Последний раз вы говорили нечто такое в те времена, когда у вас ещё не было Рауля!
— Я вовсе не пьян, друг мой! — возразил Атос. — Мне лишь противно прятаться, и надоело постоянно ожидать удара в спину! Наши нынешние враги – не из тех, кто бросает вызов в лицо, и это, скажу я вам, отвратительно. Я хотел бы уйти из этой жизни.
— Атос, прекратите! — сказал я.
— Вы не дали мне договорить, — возразил Атос. — Я вовсе не помышляю о самоубийстве. Я лишь хотел бы, чтобы все кругом, кроме моих лучших друзей, вас, Арамис, вас, Портос, и вас, д’Артаньян, считали меня мёртвым. Ведь у меня уже даже есть место в склепе, где похоронена земля из окрестностей крепости в Кандии! Многие мои знакомые до сих пор верят в то, что я погиб, и Рауль – тоже. Если бы это ошибочное мнение удалось превратить в твёрдую уверенность, и не для некоторых, а для всех окружающих, я мог бы спокойно удалиться туда, где меня не будут преследовать взбалмошные монархи, а также разгневанные потомки павших в честном бою врагов, считающие своим долгом мстить за то, что смогли в своё время набить карманы их наследством.
— А я хотел бы, чтобы на скале, которая придавила меня в пещере Локмария, хотя и не фатально, к счастью, появилась бы табличка, что под этим камнем покоится барон дю Валон де Пьерфон де Брасье! И я не хочу больше быть ни графом, ни маркизом, ни герцогом и пэром! Я хочу испытывать радость предвкушения хорошей трапезы при виде молочного поросёнка под хреном, пулярки или крольчатины с грибным соусом! Я хочу смело подносить к губам кубок с вином, которое нравится мне на вкус и на цвет, не опасаясь того, что сделаю из этого кубка последний глоток в своей жизни. Пусть лучше меня сразит пуля врага, когда я этого не ожидаю, чем каждый раз, садясь за стол, я буду ожидать, что кто-то за что-то хочет меня отравить!
— А вы, д’Артаньян? — спросил я.
— Чёрт меня побери! — воскликнул капитан. — Хорошо, что дело дошло до того, что мы обсуждаем этот вопрос! Людовика, которого мы выкрали и держим взаперти, я знал с малых лет! Он для меня словно сын! Я привык защищать его от малейших бед, я молился на него! Думаете, легко мне было совершить этот переворот? Да я, если хотите, стал понимать Агриппину, которая, услышав пророчество, что её сын Нерон станет правителем Рима, но при этом станет виновником её гибели, ответила: «Пусть убьёт, лишь бы царствовал!» Так и я! Если бы вопрос стоял лишь о сохранении моей жизни, я наплевал бы на эту опасность и не предпринял бы того, что предпринял ради спасения друзей! А ведь всё было так чудесно! Портос, Рауль и Атос числились погибшими, Арамис был в Испании! Я мог прекрасно доложить Королю, что он может сколько угодно издавать приказы о вашем аресте, они ни к чему не приведут! В конце концов он забыл бы всё это. Но кто-то шпионил за вами и доложил ему, что все вы живы. Проклятый Кольбер! Это он организовал!
— Он всего лишь выполнял свой долг, защищая государство и его монарха, разыскивая тех, кого Король считал своими врагами, — ответил я.
— Прекрасная формулировка! — воскликнул д’Артаньян. — Любое преступление можно оправдать фразой: «Я всего лишь выполнял свой долг» или «Я всего лишь выполнял приказ»!
— Так оно и есть, а если не везде, то верьте, так будет везде и всегда, и подобные отговорки спасут многих негодяев от возмездия за их преступления, — ответил я.
— А приказы отдаёт Король, и при этом Король неподсуден! — продолжал д’Артаньян.
— Ну, почему же? — спросил я. — Карла Первого судили и даже казнили!
— Ах, эти дикие англичане, которые живут в горном болоте, окружённом со всех сторон водой! — отмахнулся д’Артаньян. — Что взять с людей, которые дождь называют туманом, туман – облачной погодой, а облачную погоду – ясным днём? Боюсь, они вообще не знают, что такое ясный солнечный день! Бедняги, они вынуждены варить вино из ячменя и называть это пойло пивом! Неудивительно, что от такой жизни они ополчились на Короля. Но во Франции такое невозможно! В цветущем краю, где умеют насладиться вкусом трюфелей и куропатки, токайским и анжуйским, где к кофе никогда не подадут сухарь или галеты, как это делают на корабле во время дальнего плавания или в стране, которая немногим отличается от большого корабля! В стране, где булочку могут испечь так, чтобы она одновременно была и мягкой, и хрустящей, и большой, и воздушной, содержала бы и соль, и сахар, но при этом не была бы ни солёной, ни сладкой! В стране где кофе пахнет кофе, а не цикорием, жжёными желудями или горелым ячменём! Разве в такой стране можно ненавидеть своего Короля настолько, чтобы осмелиться его судить? Никогда! Ни в какие времена!
— Боюсь, вы ошибаетесь, д’Артаньян, вспомните Фронду! — ответил я.
— Дальше небольшой бузы, организованной знатью, стоящей в двух шагах от трона, во Франции никогда дело не зайдёт, — отмахнулся д’Артаньян. — Мы, французы, любим своих Королей, как бы фальшиво ни звучало это из уст человека, который похитил своего Короля и заменил его на его брата. Один убийца всегда может найтись, такой, как Равальяк или Клеман. Но чтобы большинство нации ополчилось на Короля Франции, это немыслимо!
— Жизнь покажет, — ответил я. — Итак, если я верно вас понял, вы желали бы вернуть Людовика на трон при условии, что это не угрожало бы нам троим?
— Именно так, дорогой Арамис, поскольку с тех пор, как я похитил Короля, я ни разу не спал спокойным сном младенца! — ответил д’Артаньян. 
— Что ж, хотя я не отрекаюсь от идеи наказать отравительницу, которой, безусловно, является маркиза де Бренвилье, я готов согласиться с вами, что исчезнуть, скрыться, убедить всех в своей смерти, после чего жить себе где-нибудь за границей, было бы не так уж плохо, — сказал я. — Не могу сказать про себя, что я желал бы, чтобы все меня считали погибшим, но в моих силах сделать так, чтобы большинство моих врагов попросту забыли обо мне, или, как минимум, отказались от мести. За всех не поручусь. Я, например, задумал сменить имя.
— Ещё раз? — спросил д’Артаньян.
— А почему вам, Портос, можно называться дю Валон, де Брасье и де Пьерфон, вам, Атос, можно называться то графом де Ла Фер, то маркизом, вам, д’Артаньян, можно называться де Батсом, де Кастельмором или же д’Артаньяном, а мне нельзя?
— Помилуйте, Арамис, но ведь у вас столько имён, что их и припомнить все нельзя! — ответил со смехом д’Артаньян.
—Ни с одним из этих имён нельзя претендовать на сан архиепископа, — ответил я.
— А вы хотите стать архиепископом? — спросил Портос.
— Ни в коем случае, — ответил я. — Только на время, до тех пор, пока не стану кардиналом.
— Бросьте вы гоняться за достижениями Поля де Гонди! — сказал д’Артаньян. — Ни к чему доказывать, что вы лучше, когда итак всякий это знает!
— Ни Гонди, ни Ларошфуко никогда не вызывали во мне ни капли зависти, — солгал я, и, как мне кажется, д’Артаньян понял, что я не искренен.
— Итак, вопрос решён, мы возвращаем Людовика на его трон? — спросил Атос.
— Простит ли он нас? — поинтересовался Портос.
— И что прикажете делать с Филиппом? — добавил д’Артаньян.
— Филипп недавно признался мне, что он хотел бы быть частным лицом, — ответил я. — Я попытался образумить его, и, кажется, на время это сработает, но он прав в том, что он не создан для роди монарха, эта ноша угнетает его, он даже предпочёл бы вернуться в тюрьму.
— Этого мы не допустим! — сказали Атос и д’Артаньян почти одновременно.
— Жаль Принца, — добавил Портос.
— Но вы заговорили о возвращении Людовика в связи с идеей Атоса инсценировать свою смерть, — напомнил д’Артаньян. — Итак, у вас есть план сначала с помощью Филиппа убедить всех, что Атос, Рауль и Портос погибли, вы исчезаете под чужим именем, и затем мы возвращаем Людовика на трон? Чудесный план!
— Кажется, в этом плане вы ничего не сказали о себе, д’Артаньян, — сказал Атос. —Если вы не дорожите своей жизнью, не думайте, что мы тоже ей не дорожим!
— Ну тогда придётся и мне инсценировать свою смерть, — сказал д’Артаньян. — Кстати, у меня ведь имеется небольшое поместье в Англии, которое мне подарил генерал Монк. Какая жалость, что я не желаю туда ехать, и, следовательно, не поеду!
— Почему же вы не желаете туда ехать? — спросил Портос.
— Я ведь только что сказал, насколько мне не нравится Англия, — ответил д’Артаньян. — В этой стране туман такой густой, что хоть ножом его режь, а я люблю Солнце!
— Вы, очевидно, никогда не были в тех местах, в которых расположена подаренная вам земля, — ответил Атос. — Между тем там очень мило.
— А вы там были? — спросил д’Артаньян с воодушевлением.
— Некоторое время я был французским посланником при дворе Карла, неужели вы забыли? — спросил Атос. — Я же рассказывал вам, когда вы спросили, когда и где я выучился английскому языку! Так вот, я бывал там два или даже три раза, и был бы рад побывать там и даже поселиться. Это прекрасное местечко. Горная река, прозрачная, как хрусталь, леса, полные дичи, луга с сочной травой, ручейки, заводи. Пение птиц, стрекотание цикад. Лесные ягоды и орехи. Красота!
— Итак, у нас назревает план реставрации Людовика на престоле? — спросил д’Артаньян. — Хорошо ли это будет для нас, плохо ли, я согласен!
— Друг мой, вы хорошо знаете обоих Принцев, — сказал Атос. — Мне трудно быть объективным, поскольку Людовик нанёс оскорбление моему сыну, следовательно, и мне тоже. Но скажите вы, откровенно и честно, кто из них более желателен для Франции?
— Людовик, — ответил д’Артаньян.
— Ваше мнение, Арамис? — спросил Атос.
— Людовик, — согласился я после некоторого раздумья. — Да, всё-таки он!
— Что вы скажете на это, Портос? — спросил Атос.
— Друзья, вы, конечно, понимаете, да и я также знаю, что этот вопрос задан мне лишь для того, чтобы я не подумал, что с моим мнением вы не считаетесь! — сказал Портос. — Но к чему спрашивать меня, который видел Короля считанные разы, и который видел Филиппа и того меньше? Разумеется, придя к власти, Филипп сделал всем нам подарки. Он не ожидал, что его правление так скоро закончится, и что к этому опять-таки будем причастны мы. Что ж, я готов вернуть то, что получил от него! И самое главное – он сам пожелал оставить трон. В таком случае моё мнение в том, что мы должны вернуть Людовика.
— Что ж, в таком случае и я голосую за возвращение Людовика, — ответил Атос.
— Я берусь разработать план с помощью вас, д’Артаньян, разумеется, — заявил я. — Прошу вас только не торопить меня с его разработкой и тем более с его реализацией. Мы должны не только вернуть Людовика, но также и обеспечить все те условия, о которых говорили: все должны считать нас погибшими, мы должны предложить и обеспечить Филиппу достойную жизнь, и мы должны позаботиться о том, чтобы маркиза де Бренвилье прекратила свои забавы с ядами. Для этого потребуется время.
— Согласен! — ответил д’Артаньян.
— Согласен! — ответили одновременно Портос и Атос.
— Ваша Светлость, спрашивают вас! — сказала хозяйка гостиницы Мадлен, обращаясь ко мне.
— Это я, монсеньор! — сказал Базен.
— Входите, Базен, в чём дело? — спросил я.
— Велено вам доложить, монсеньор, — сказал Базен. — Принцесса Генриетта скончалась.
 
Глава 415

Смерть Принцессы Генриетты потрясла Филиппа до глубины души. Надо сказать, что и я также был шокирован произошедшим. Генриетта была само очарование. Правда, она довольно часто болела, но все мы привыкли к тому, что почти все женщины время от времени болеют, что половина их болезней, проходят так же быстро, как и начинаются, и что самое лучшее лечение – это предоставить их самим себе, оставить их в покое, позволить им целый день пролежать в постели, капризничать и требовать к себе повышенного внимания. Тем более это касалось титулованных дам.
Увы, никто не воспринимал болезни Принцессы Генриетты всерьёз. Сам Филипп, который по примеру Людовика начал флиртовать с Принцессой и довольно сильно увлёкся этой игрой, никогда не огорчался сообщениям о том, что Принцесса больна. Он просто исключал из своих планов на ближайшие два-три дня общение с ней, ожидая, что болезнь пройдёт и Генриетта вновь вернётся в высший свет.
Но следовало признать, что болезнь Генриетты оказалась не простым недугом, и, конечно, не притворством. Она была, и вот её уж нет!
Я пришёл к Филиппу, чтобы поддержать его в этом горе, но мне сказали, что сам Филипп находится у Месье. Разумеется, ему следовало сказать несколько слов утешения своему младшему брату, овдовевшему столь неожиданно.
«Он не задержится там долго, — решил я, —подожду!»
И, действительно, вскоре Филипп воротился к себе. Он обрадовался моему приходу.
— Вообразите себе, монсеньор, Гастон ничуть не переживает! — сказал он. — Я ожидал найти его нравственно разбитым, но, кажется, что он больше переживал, когда пала его любимая охотничья собака! Знаете, о чём он спросил меня?
— Наверное, что-то по поводу предстоящих похорон? — спросил я, покривив душой, поскольку я догадывался примерно, чем интересовался Гастон, и, как оказалось, моя догадка была верной.
— Ничуть не бывало! — воскликнул Филипп. — Гастон спросил меня, какая из европейских принцесс могла бы подойти ему для будущего брака, и сколько времени следует выждать прежде, чем начать новое сватовство!
— Что поделать! — сказал я. — Гастон не привык лицемерить. Всё его воспитание было направлено на то, чтобы он не лгал, и не скрывал своих чувств. Во всяком случае, перед ближайшими августейшими родственниками. Гастон никогда не лицемерил при разговорах с вашей матушкой, покойной Королевой Анной, теперь же она пребывает в лучшем из миров, и вам надлежит заменить Гастону отца и мать. Так что он совершенно искренне обсуждает с вами только то, что ему интересно, и избегает говорить на неприятные для него темы, как бы ни было это странно и даже бестактно в подобной ситуации.
— Вы правы, монсеньор, — согласился Филипп. — Мне хотелось бы всплакнуть по этому поводу, но неприлично проявлять больше горя, чем проявляет её овдовевший супруг. А сам Месье, похоже, ничуть не огорчён. Когда я посоветовал ему крепиться, он ответил мне, что «самое худшее уже позади», представляете себе?
— Полагаю, Месье утомился от своих частых подозрений о том, что Принцесса вела слишком уж весёлый образ жизни? — спросил я.
— Вы намекаете на её весёлый характер и на то, что она любила развлечения? — спросил Филипп. — Разве можно ставить в вину женщине тот факт, что она любит жизнь?
—Лишь бы только поблизости не ошивались те, кто любит жизнь настолько сильно, что готов приступить к зарождению новой жизни в любую минуту и прибегнув к её содействию, — отметил я.
Филипп густо покраснел, из чего я понял, что мой намёк попал в точку, так что я решил перевести его на другой предмет.
— Кажется, Месье ревновал Принцессу к де Гишу? — спросил я как ни в чём не бывало.
— К графу де Гишу?! — переспросил Филипп со смехом. — Ну что вы, монсеньор! Граф де Гиш совершенно безобиден! Правда, я не поручусь насчёт того, что многие фрейлины Принцессы, вероятно, порадовали своих мужей рождением детей, к появлению которых на свет эти их мужья не приложили никаких усилий, но де Гиш всегда проявлял к Принцессе одну лишь почтительную восторженность.
— Вероятно, так, — согласился я, хотя знал, что в этом вопросе Филипп совершенно ошибается.
«Некоторые любовники ведут себя совершенно как мужья! — подумал я. — Они настолько уверены в своей неотразимости, что даже не могут и помыслить, что им изменяют чуть ли не у них на глазах! При этом они ревнуют совсем не к тем, к кому следовало бы!»
— Во всяком случае, я очень огорчён смертью Принцессы Генриетты, — сказал Филипп. — Кроме того, боюсь, не осложнило бы это наши отношения с Англией?
— Это очень важный вопрос, Ваше Величество, и следует написать скорбное письмо Карлу II, чем я займусь в самое ближайшее время, — ответил я. — Также я составлю ответное скорбное письмо от имени Карла II, адресованное Вашему Величеству и Месье. Я позабочусь, чтобы составленный мой черновик был использован для написания официального письма и был подписан Карлом II. Обмен такими письмами сделает этот вопрос исчерпанным.
— Это хорошо, благодарю вас, монсеньор, — ответил Филипп.
«Кажется, отношение с Англией – единственное, что беспокоит его в связи со смертью Принцессы, — подумал я. — Это не слишком хорошо характеризует его как бывшего её любовника, но прекрасно характеризует его как Короля Франции!»
— Как вы полагаете, удобно ли мне сейчас навестить Принцессу Монако? — спросил Филипп.
— Королю, каковым вы являетесь, удобно всё, — ответил я. —Вы вольны посещать любую даму, которую желаете увидеть, но я рекомендовал бы сегодня сосредоточиться на семье. Ступайте к Королеве, чтобы вместе с ней предаться печали. Это будет, быть может, не столь весело, но такое поведение будет максимально соответствовать этикету.
— Разве не я устанавливаю нормы этикета при дворе? — спросил Филипп.
— Вы, Ваше Величество, — согласился я. — Так установите нынче тот этикет, который я вам рекомендую. Вы наверстаете упущенное время с Принцессой Монако после похорон Принцессы Генриетты.
— Благодарю за добрый совет, монсеньор, — ответил Филипп.
В его тоне я услышал нотки недовольства.
— Ваше Величество, в связи с этим делом, — сказал я как бы между прочим. — Не думаете ли вы, что Принцессу, быть может, могли отравить?
— Шевалье де Лоррен? — спросил Филипп резко. — Нет, не думаю! Зачем бы он сдал действовать столь безрассудно?
— А почему вы сразу же высказали предположение именно о нём, как об отравителе? — спросил я.
— Право, не знаю, — ответил Филипп. — Кажется, что он – единственный человек при дворе, который не любил Принцессу и не скрывал этого.
— Если бы он задумал её отравить, он бы скрывал свою неприязнь к ней, — сказал я.
— Ах, вот так это делается при дворе? — спросил Филипп.
— Это делается так не только при дворе, но и во всяком другом месте, — ответил я.
— Я распоряжусь о создании комиссии, которая расследует это дело, — сказал Филипп. — И велю докторам осмотреть тело Принцессы прежде, чем оно будет предано земле.
— Это будет очень разумно, Ваше Величество, — сказал я.
— Да, конечно, — ответил Филипп.
Он посмотрел на меня и мне показалось, что в его взгляде я прочёл: «Я не нуждаюсь в ваших одобрениях каждого моего решения».

Я покинул Филиппа и задумался. Если Принцесса была отравлена, то не связаны ли эти два преступления – попытка отравить нас четверых и отравление Принцессы почти в одно и то же время? Я не сомневался в том, что отравить нас пыталась маркиза де Бренвилье. Но два похожих преступления наводят на мысль о единстве замысла, о том, что, быть может, они связаны одним и тем же преступником. Однако, какова могла бы быть цель преступления маркизы против Принцессы? И какие у неё могли бы быть для этого возможности?
Действительно, подозрения в отношении шевалье де Лоррена имели основания: он ненавидел её и он имел возможность подать ей яд, поскольку он постоянно занимался организацией развлечений Короля. Собственно, других обязанностей у него не было. Но не было никаких оснований подозревать его в осведомлённости в вопросах применения ядов. С другой стороны, такой осведомлённостью обладала маркиза де Бренвилье, но у неё не было причин ненавидеть Принцессу и, похоже, не было никаких возможностей подсыпать яд в еду или питьё Принцессы.
Здесь была какая-то загадка, которую мне необходимо было разгадать!

Глава 416

Назначенная Филиппом комиссия не обнаружила оснований для того, чтобы объявить Принцессу Генриетту отравленной. Так было объявлено официально. Поступить иначе было просто невозможно, поскольку это окончательно рассорило бы Францию с Англией.
Что комиссия выяснила на самом деле, я могу сообщить только этим дневникам, про которые до сих пор считаю, что их никто не прочитает. Что ж, дело не столь простое. Врачи, участвующие во вскрытии тела, не пришли к единому мнению. Некоторые из них заявили, что имеются основания предполагать применение неизвестного яда. Другие подняли их на смех, указав на то, что у Принцессы была болезнь почек и печени. Возможно, они правы, в том смысле, что эти органы, действительно, были не в порядке. Но и в этом случае можно задаться вопросом о том, не было ли это следствием длительного приёма не смертельных доз отравы прежде, чем она получила такую дозу, с которыми эти больные органы уже не справились.
Я составил себе своё собственное мнение, высказывать которое нет никакого смысла, думаю, из того, что я уже написал здесь, оно вполне очевидно.
Итак, у Принцессы были враги – отравители. И у них была возможность подмешивать отраву в её еду или питьё не один раз, а несколько раз, это – как минимум!
Явным врагом Принцессы был шевалье де Лоррен. Я поручил своим людям детально заняться расследованием всех сведений, которые могут указать на то, мог ли он быть причастным к этому преступлению. Отдельно я поручил узнать, не пересекались ли пути шевалье де Лоррена с маркизой де Бренвилье.
Я узнал всю правду. Маркиза получила исчерпывающие сведения от шевалье относительно четырёх мушкетёров, которые во времена кардинала Ришельё были причастны к судьбе Миледи Винтер. Чем могла расплатиться маркиза де Бренвилье? Разумеется, склянкой яда, который было трудно обнаружить при вскрытии! Так два конца верёвочки связались, вся картина ужасных деяний предстала передо мной во всей полноте.
Я получил моральное право наказать этих людей. И дело здесь уже не шло о том, чтобы мы, четверо пожилых мушкетёров, защищали бы свою жизнь от отравительницы, которая ей угрожает. Наша жизнь в таком возрасте – быть может слишком ничтожная ценность, чтобы ради её спасения взваливать на душу ещё и грех убийства женщины. Но когда речь идёт о преступнице, которая виновна в отравлении царственной особы – дело другое! Мои руки были развязаны.
К сожалению, я не мог раскрыть Филиппу всех доказательств вины шевалье де Лоррена и маркизы де Бренвилье, поскольку кое-какие доказательства были собраны методами, не самыми деликатными, а в некоторых случаях весьма щекотливыми. Нет, в сборе этих данных не было преступлений, тем более – пыток, убийств, угроз или шантажа. Но были незаконные слежки, вскрытие писем, заглядывание в запертые шкафы с помощью отмычек, а также выяснение некоторых сведений у лиц, чьё доверие было завоёвано, скажем так, с помощью вступления в близкую связь с носителями информации. Я давал разрешение своим информаторам на такие методы, поскольку они занимались, на мой взгляд, святым делом – розысками по чудовищному преступлению. Теперь, когда годы мои таковы, что я должен мыслить об этом уже не с позиции минутных порывов, чувств и желаний, а с позиции духовного судьи, стоящего надо всеми католиками, и не только над ними, я бы уже не был столь категоричен в своих суждениях. Быть может я, такой, каковым являюсь сейчас, и вовсе не содержал бы штата сыщиков, шпионов и даже воров и шантажистов. Я предпочёл бы только ту информацию, которую можно добыть чистыми руками. Но это – я, девяностолетний старец, прелат, наделённый высшей духовной властью, которую только может делать смертный. Тогда же я даже не был кардиналом! Я даже не был уже епископом. Тогдашний мой возраст можно назвать юностью в сравнении с нынешними моими годами, накопленными за жизнь, длина которой без малого век. Теперь я уже строже сужу себя. Да, я не стал бы добывать сведения таким путём. Но коль скоро они были добыты, и были несомненными, я поступил в полном соответствии с этими сведениями так, как единственно мог бы поступить. Я решил уничтожить маркизу де Бренвилье, уничтожить шевалье де Лоррена, и если понадобиться, уничтожить других их подручных, если таковые выявятся.
Я вновь стал действовать один. Я не желал втягивать в эту месть моих друзей – Атоса, Портоса и д’Артаньяна. Достаточно будет, если моя совесть будет отягощена местью ещё одним потомкам коварной Миледи. Я должен был вырвать этот корень зла безжалостно и окончательно.
Способ мести, который я избрал, также, возможно, заслуживает осуждения. Я решил изловить преступницу на месте преступления. Я понимал, что её преступления не ограничатся теми, которые она уже совершила, так что я задумал выследить её, упреждая её намерения, позволить негодяйке попасться в ловко расставленные мной сети. Если бы она отказалась от дальнейших преступлений, месть моя не достигла бы её, но если она замыслит новое преступление, это послужит её падению, её наказанию. Так я решил.
Напомню, что накануне известия о смерти Принцессы мы все четверо обсуждали идею вернуть на трон Людовика, но прежде – инсценировать нашу смерть. Эта идея теперь виделась мне особенно привлекательной по той простой причине, что мои планы по противодействию маркизе де Бренвилье были пассивными по большей части, так что я не мог управлять датой её окончательного наказания и обезвреживания. А до этого мои друзья, как и я, оставались в опасности. Их исчезновение снизило бы эту опасность. О себе я не говорю, так как за себя я не опасался. Я слишком быстро перемещался по Европе, неожиданно, стремительно, мои действия чрезвычайно трудно было предугадать, подкупить моих слуг было невозможно. Маркиза была мне не опасна, как не опасна кошка птице, которая всегда настороже. Но мои друзья были не того замеса. Атос никогда не стал бы прятаться, Портос – также, что касается д’Артаньяна, то он, кажется, и вовсе намеренно искал опасностей, которые были его излюбленной стихией. Не могу сказать, что он не ценил свою жизнь, просто он привык смотреть смерти в лицо, а не показывать ей спину. Быть может именно поэтому Смерть всегда отступала перед ним?
Я решился напомнить Филиппу о его плане ухода с поста Короля, ухода столь же незаметно и тайно, как он и занял этот пост. Условием реализации этого плана я назвал исчезновение моих троих друзей.
Филипп принял условия, касающиеся Атоса и Портоса, но усомнился в целесообразности инсценировки смерти д’Артаньяна.
— Верите ли вы сами, монсеньор, что такого человека, как капитан д’Артаньян, можно спрятать – я не говорю во Франции, но во всей Европе? — спросил Филипп. — Спрятать так, чтобы он не возник где-нибудь снова так, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений относительно его личности? Припомните, что даже ваш друг барон дю Валон не смог долго таиться! Он был найден, разоблачён, его инкогнито было раскрыто!
— Барон обладает чрезвычайно заметной фигурой, голосом и силой, — сказал я.
— Это ничто в сравнении с взрывным характером, неуёмной энергией и фантастической активности капитана д’Артаньяна! — возразил Филипп. — Если где-то начнётся война, д’Артаньян будет в первых рядах! Защитить его от покушений можно лишь сделав его генералом, маршалом, коннетаблем! Тогда он постоянно будет окружён слишком большим количеством мушкетёров и гвардейцев. Но и это, боюсь, не поможет. Опасность – его стихия, героические подвиги – его способ существования!
— Ваше Величество, вы столь хорошо изучили своих подданных, что я начинаю сомневаться в целесообразности реализации плана по возвращению вашего брата на престол Франции, — сказал я.
— Всё вздор! — возразил Филипп. — Я побывал в шкуре Короля и мне эта роль не нравится. Просто я не могу не стараться исполнять её как можно лучше, ведь это – мой долг перед моей семьёй и перед всей Францией! Но поймите, монсеньор, я должен жить с женщиной, которая мне не жена!  А что если она родит детей, которые будут считаться детьми моего брата? Если Дофин меня не переживёт, ведь кто-то из этих детей может занять трон. Если перед Господом я имею такие же права на трон, как мой брат, то ведь мои дети в этом случае будут бастардами! Ведь я не вступал в брак с Королевой!
— Но вы с ней живёте, — сказал я.
— Я Людовик жил с Лавальер и нажил с ней детей, — ответил Филипп. — Любовь без брака не столь предосудительна, сколько то, что может случиться. Мой дед Генрих IV узаконил своих внебрачных детей, сделал их герцогами, но он не сделал никого из них Королём, хотя старший из них, Цезарь Вандом, рождён в 1594 году, так что он старше Людовика XIII, родившегося лишь спустя семь лет в 1601 году! Будь Цезарь законным наследником, он мог бы претендовать на трон! Если я посажу своих детей от Королевы на трон, это будет преступлением, большим, чем занятие трона мной! Я, как-никак, законный сын Короля Людовика XIII, и одному Господу известно, кто из нас двоих, я или Людовик, имеет больше прав на трон Франции по любым законам, божьим или человеческим! Кто из нас старше – это вопрос весьма дискуссионный, ибо уже в материнской утробе мы существовали совместно, и на этом основании я полагаю, что мы – ровесники.
— Ваше Величество, я не смею спорить с вами, — сказал я.
— Если бы я мог также, как ваши друзья, маркиз де Ла Фер или барон дю Валон инсценировать свою смерть, и удалиться из Франции, какое это было бы для меня счастье! — воскликнул Филипп. — Я с большим удовольствием удалился бы с дамой своего сердца. Что бы кто ни говорил, если бы Катерина Шарлотта была свободной! Если бы она не вышла замуж за Князя Монако, и не звалась бы Княгиней Монако, а оставалась бы Катериной Шарлоттой де Грамон! Я знал бы, где и с кем искать своё счастье!
— А она? — спросил я.
— В том-то всё и дело! — ответил Филипп. — Она, кажется, весьма расположена ко мне. Но я не могу быть уверенным, что она любит меня как Филиппа, а не как Короля Франции. Любовь к Королю – это не любовь, а коммерция, расчёт, политика, называйте, как хотите, только не называйте любовью. Даже крошка Ла Вальер… Да что о ней говорить! Рысь, сцапавшая Филина за счёт того, что притворилась мягким и пушистым котёнком! Вот кто она. Даже я поддался на её чары! Я не спрашиваю, вызвал ли бы Людовик я её любовь, будь он простым дворянином! Ответ я знаю! Монсеньор, то, что мужчины называют скромностью, робостью, невинностью, неискушённостью в женщинах, встречается только как роль талантливой актрисы. Когда мужчины видят подлинную невинность, они не узнают её, поскольку истинная невинность столь беспечна, что может выглядеть как развращённость. Невинность не прячет своего тела, поскольку не видит в нём соблазна для мужского взгляда! Невинность не отводит глаз от взгляда мужчины, поскольку она не обучена этому! Невинность в мужчине видит лишь человека, сына Божьего, брата. И только искушённая и осведомлённая женщина изображает невинность такой, какую мужчины привыкли видеть на подмостках сцены – с опущенными глазами, со скромным голосом, с робким взглядом и ещё более робкими движениями. Ла Вальер меня не обманула. Но Катерина Шарлотта остаётся для меня загадкой. Она не девица, ведь она замужем. Но кажется мне, что она не нашла в браке той любви, к которой стремилась, и я мечтаю каждую ночь о том, что, быть может, я – тот человек, который ей нужен. И я убеждён, что она – та женщина, которая мне нужна! Нет, я лгу, она не та, которая мне всего лишь нужна, она – та, без которой я не мыслю своей жизни!
Могу лишь сказать, что в эту минуту я позавидовал Филиппу. Такой любви я не испытывал никогда в своей жизни. Я слишком хорошо и слишком рано познал, что такое женщина, чтобы питать такие романтические чувства, то есть так сильно ошибаться на счёт одной из них, при том, чтобы так весьма неплохо разбираться в характере всех прочих. 

Глава 417

Атос, разумеется, должен был сообщить о своём решении Раулю. Для этой цели он пригласил его к себе.
Надо напомнить, что Рауль уже сообщал о своём решении навсегда отбыть в Англию, но всё же после пребывания там на протяжении двух месяцев вновь вернулся в Блуа, поскольку скучал по отцу. Атос не стал расспрашивать его, вернулся ли он на неделю, или же на месяц, на год, или навсегда, он искренне радовался тому, что вновь может общаться с сыном и не начинал этого разговора, опасаясь услышать то, что его огорчит. Ещё больше он боялся, что Рауль вернулся вследствие разочарования или, что гораздо хуже, вследствие ещё одной несчастной любви. Теперь же он сам решил поговорить о целесообразности отбытия в Англию. И он сильно опасался, что слово «Англия» прозвучит для Рауля столь же неприятно, как ранее звучало имя Луизы де Ла Вальер.
Но разговор следовало начать.
 — Рауль, сын мой, я должен сообщить вам кое-что важное, что повлияет на вашу и на мою судьбу, — сказал он.
— И вы тоже? — не сдержал своего удивления Рауль.
— Кто ещё хотел сообщить вам нечто важное? — спросил Атос.
— Нет, не то, простите, отец, — поправился Рауль. — Я, должно быть, не точно выразился. Мне никто ничего не собирался сообщать, кроме вас, но я хотел поговорить с вами.
— В таком случае я слушаю вас, Рауль, — сказал Атос.
— Лучше сначала я выслушаю вас, поскольку ваше сообщение тысячекратно важней, чем моё, — неуверенно возразил Рауль.
— Это уж позвольте мне решать на правах вашего родителя, что для нас с вами важней, ваше сообщение, или моё, — ответил твёрдо Атос, так что ему даже не потребовалось проявлять настойчивость, так как Рауль до сих пор безусловно повиновался ему, хотя по годам он мог бы уже желать самостоятельности и даже, как многие молодые люди, идти наперекор родительскому желанию и мнению.
— Раз вы так решили, я скажу, — охотно согласился Рауль. — Я решился покинуть Францию, хотя мне было бы горько расставаться с вами, отец, но даже если вы не одобрите моего решения, я буду просить вас…
— Я не только одобряю ваше решение, сын мой, а даже скажу вам, что лучшего решения мне невозможно было бы от вас ожидать, — ответил Атос с успокоительным жестом. — С чего вы взяли, что я стал бы вмешиваться в ваше решение даже если бы оно шло вразрез моим желаниям? Но, по счастью, оно удивительно совпадает с моими намерениями. Дело, о котором я намеревался с вами поговорить, состоит в моём намерении покинуть Францию навсегда. Я не намерен возвращаться сюда, и тому имеются весомые причины.
— Боже мой! — удивился Рауль. — Ведь точно то же самое собирался сообщить вам я!
— Нам осталось только обменяться сведениями о причинах наших намерений, и обсудить кое-какие детали нашего отъезда, — сказал Атос. — Это касается времени и места, куда и когда намеревались отбыть вы, Рауль, и куда и когда намеревался отбыть я.
— Моя причина в том, что я по-прежнему чрезвычайно остро чувствую, что Франция – это Париж, Париж – это Лувр, Лувр – это Король, а Король – это причина моего несчастья, — сказал Рауль.
— В ваших словах больше истины, чем вы думаете, но позвольте мне узнать, неужели вы забыли, что сейчас на троне сидит совсем другой человек, вовсе не тот, который причинил вам столько несчастья? — спросил Атос.
— Я забываю об этом, когда смотрю на него, так они похожи, — ответил Рауль. — К тому же этот продолжает ту связь, который начал тот. И хотя мне уже совершенно всё равно, с кем мадемуазель… Мадемуазель…
— Вам не всё равно, вы всё ещё любите её, сын мой! — воскликнул Атос.
— Нет, умом я уже давно выбросил её из сердца, но сердце продолжает трепетать при мысли о моей потере, — возразил Рауль. — Впрочем, и это вздор! Если бы даже мне возвратили её, и если бы она клялась в любви ко мне и умоляла меня взять её… Взять в жёны, разумеется! Я отказался бы.
— Понимаю, — сказал Атос.
— Дело вовсе не в том, что она побывала в руках у двух других мужчин, хотя, быть может, и в этом тоже, — продолжал Рауль. — Безусловно, и в этом тоже. Но, дело в том, что я бы не желал теперь уже даже и в том случае, если бы ничего этого не произошло, чтобы мы были с ней вместе. У меня осталась только какая-то неразрешённая проблема, неудовлетворённое чувство, и я с ужасом думаю, что это – чувство мести. Мне кажется, что я желаю ей зла, хотя я не хотел бы, чтобы это было правдой. Иными словами, мне тягостно видеть всё, что связано с ней и с ним, и даже с его нынешней копией, его заместителем. Всё это относится к той жизни, к которой я не желаю возвращаться. Я хотел бы перелистнуть эту страницу своей жизни и не открывать её больше никогда.
— Мальчик мой, одиночество не лечит от сердечных ран! — с горечью произнёс Атос. — Поверьте мне, я знаю, что говорю.
— Мне кажется, что я ещё мог бы уехать туда, где не вполне буду одинок, — сказал Рауль. — Во время моего пребывания в Англии я познакомился с одной дамой…
— Ни слова больше! — воскликнул Атос. — Не говорите мне моего имени! Я боюсь принести несчастье! Я заранее одобряю ваш выбор и до тех пор, пока вы сами не пожелаете представить мне её, позвольте мне не знать, на кого пришёлся ваш выбор. Я боюсь, что меня что-нибудь смутить. Я не желаю знать ничего о ней до тех пор, пока вы сами не решите, совместно с ней, разумеется, что ваше счастье может быть достигнуто лишь совместно. Дерзайте, любите, надейтесь, совершайте всё то, чего я сам не совершал в ваши годы, или, точнее, совершил лишь однажды, но в отношении предмета вовсе не достойного. Я говорю не о вашей многоуважаемой матушке, которая сама – одно достоинство. Знайте, Рауль, я вам не судья и не советчик, чем меньше вы будете советоваться со мной в вопросах любви, тем лучше для вас. Мы – мушкетёры старой закалки, больше думали о славе, подвигах и дружбе, и совсем не умели понимать женщин. Один лишь Арамис изучил их довольно, но я не желал бы, чтобы он был вашим учителем. Итак, слушайте же только ваше сердце. Оно подскажет вам всё!
— А куда решили поехать вы, отец? — спросил Рауль. — И могу ли я спросить о причинах вашего решения?
— Воистину, Господь есть, и он справедлив, мой мальчик! — ответил Атос. — Ведь мы с вами одновременно не только решили покинуть Францию, но также одновременно и одинаково выбрали и место своего дальнейшего пребывания! Я также решился отбыть в Англию. Вы знаете, мне знаком Лондон, ведь я несколько лет был посланником французского Короля при Его Величестве Короле Карле Английском. Но я направлюсь не в Лондон, а в небольшое местечко, оно называется Монквиль. Там наш друг д’Артаньян имеет небольшое имение, и он любезно предложил его мне и барону дю Валону, дабы мы разделили с ним это имение, как своё собственное. Впрочем, мы оба достаточно богаты, и я, и Портос, чтобы не быть в тягость гостеприимному хозяину. Быть может, мы приобретём имения поблизости и будем проживать по-соседски! Вероятнее всего, так и будет. Даже самый близкий друг не должен превращаться в слишком уж близкого соседа. Но у нас есть, где остановиться на первое время, и это уже очень много. Вы же, сын мой, как я полагаю, направитесь в Лондон? Ведь вы, должно быть, познакомились с вашей избранницей при дворе Карла Второго?
— Вы удивительно проницательны, отец, — восхитился Рауль. — Если бы не ваш запрет, я назвал бы вам имя!
— Назовёте мне его, когда получите возможность представить мне её лично, получив на это её согласие, — ответил Атос и обнял Рауля.
— Осталось обсудить лишь время отбытия и приготовления к нему? — спросил Рауль.
— Время вашего отбытия вы выберете сами, все приготовления я беру на себя, мы не будем продавать Бражелон, наш управляющий будет выслать нам деньги, — ответил Атос. —  Я отбуду, как только всё будет готово. Но всё же я должен сообщить вам нечто важное, что мы ещё не обсудили. 
— Я вас слушаю, отец, — сказал Рауль.
— Дело в том, что даже если бы вы не приняли решения покинуть Францию, в не только отбыл бы из неё сам, но также настоятельно рекомендовал бы вам сделать это по причине, весьма существенной, — ответил Атос. — Вам, сын мой, не надо напоминать, что всё, что вы услышите от меня, это такая же тайна, как и та, к которой вы приобщены. Итак, вы знаете, что настоящий Король Людовик XIV усилиями капитана д’Артаньяна был похищен и заменён на его брата-близнеца Луи-Филиппа.
 — Я знаю об этом, отец, и до сих пор не могу поверить, что это возможно, и что такое мог сделать один человек! — ответил Рауль. — Но я не осуждаю его, поскольку по законам людским и Божеским братья-близнецы равны во всех отношениях, словно бы они были одно и то же.
— Это так, сын мой, и поэтому я также не осуждаю капитана д’Артаньяна, — согласился Атос. — Но дело, однако же, в том, что сам Луи Филипп после довольно изрядного времени пребывания в роли Короля Франции всё же настаивает, что он занял не своё место, и предпочитает вернуться в крепость Пиньероль в качестве узника, нежели продолжать ощущать себя узурпатором.
— Быть может, он не вынес тяжести ответственности за управление королевством, которым управляли несколько поколений его предков? — спросил Рауль.
— И это тоже, но в ещё большей степени он боится не вынести бремени ответственности за причастность к рождению наследника престола, — ответил Атос. — Дофин является сыном Короля Людовика XIV, но если появятся другие дети, перед Господом они будут незаконнорожденными.
— Чудовищная несправедливость! — воскликнул Рауль.
— Да, это так, сын мой, — согласился Атос. — К тому же таинство помазания было осуществлено над головой Людовика, а не над головой Луи-Филиппа.
— Итак, решено возвратить Людовика на трон, а Филиппа в темницу? — спросил Рауль.
— Мы не допустим, чтобы Филипп возвратился в тюрьму, — возразил Атос. — Но если Людовик возвратится на трон Франции, тогда…
Рауль не хотел перебивать Атоса, но Атос сам замолчал, предлагая Раулю закончить фразу.
— Тогда Франция станет местом, непригодным для жизни нас с вами, отец! — воскликнул Рауль.
— Именно так, мой мальчик, — ответил Атос и, положив свою ладонь поверх руки Рауля, крепко её пожал. 

Глава 418

Сборы Портоса были проще и быстрей. Он также назначил управляющего, запасся необходимой для путешествия и на первое время суммой, взял с собой трёх слуг, а также лучших коней для себя, и для всех нас.
Это было предусмотрительно, и даже слишком. Но Портос любил комфорт и привык жить на широкую ногу, когда и где только это было возможно. При этом наш дорогой гигант запросто мог обходиться самыми спартанскими условиями, простой пищей и жёсткой кроватью, даже способен был спать на голом полу и на земле. Но если условия позволяли, он предпочитал лучшую еду, лучшую одежду и комфорт. Таков был Портос!
Что касается д’Артаньяна, ему вовсе не требовалось время на сборы. И хотя у него было множество родни, в том числе обожаемые им племянники, которым он отдавал чуть ли не все заработанные им деньги, а также два родных сына, к которым он перенёс «тёплые» чувства, возникшие довольно быстро между ним и его бывшей женой, то на этих детей он и вовсе не обращал никакого внимания.
— Взращённые не мной, воспитанные в ненависти ко мне, и прижитые, вероятнее всего, не от меня, эти чада меня не интересуют вовсе, — говорил он.
Тем не менее, он назначил вполне достаточную пенсию каждому из них в отдельности и бывшей жене, несмотря на то, что при разводе она его попросту ограбила.
— Деньги – чепуха, дорогой Арамис! — говаривал он. — Пока я при кардинале или при Короле, я не останусь голодным, пока живы мои друзья, я не останусь без дружеской поддержки и горячего сердца, которое бьётся в унисон с моим! Кроме того, при мне всегда останется моё доброе имя, моя честь, и моя, надеюсь, должность! А деньги пусть забирают.
Надо сказать, что племянники д’Артаньяна были весьма на него похожи.
Но с той поры, как д’Артаньян познакомился с Франсуа Перреном, которого признал своим сыном, хотя тот и был незаконным, отношение нашего капитана к собственным детям весьма изменилось. Он любил Франсуа даже больше, чем собственных племянников, что казалось невозможным. В отношении Франсуа он придерживался строгости и суровости военного воспитания, от которой не оставалось и следа за пределами казармы. На воле, вдали от Лувра, или в отпуске мы имели возможность наблюдать одного из самых любящих отцов, про которого я, не покривив душой, мог бы сказать, что он не уступает Атоса, и даже кое-в-чём превосходит его.
Так что я вовсе не ожидал никаких проблем со стороны д’Артаньяна.
— Итак, план, как я понимаю, таков, — сказал я. — Вы, друзья, д’Артаньян, Атос, Рауль и Портос, отбываете в Англию. Я, оставаясь во Франции, при помощи все доступных мне средств, а также людей, находящихся на моей службе, и в значительной степени при помощи нашего любезного Филиппа, то есть, простите, пока ещё Короля Франции, обеспечиваю повсеместное признание того факта, что все вы погибли – славно и героически. Портос погиб в пещере Локмария, Рауль – при штурме крепости Кандия, Атос, днём позже там же, д’Артаньян, ну об этом я ещё подумаю. Обеспечив вам всем завершение ваших славных дел и переход из разряда нынешних героев Франции в разряд легенд прошлых славных времён, затем, пожалуй, и сам покину Францию, но прежде осуществлю обратную рокировку. Филипп отправляется в Пиньероль, а Людовик – в Лувр. Я верно всё изложил?
Портос пожал плечами и кивнул.
Атос помедлил, но всё же тоже одобрительно кивнул, после чего и Рауль подобным же жестом продемонстрировал полное согласие.
Я ожидал в ещё большей степени согласие д’Артаньяна, поэтому для меня его заявление было полной неожиданностью.
— Всё почти так, но я возьму на себя смелость внести некоторые поправки в этот план, — сказал он. — Прежде всего, Филипп не вернётся в крепость Пиньероль в положение узника.
Атос кивнул ещё более одобрительно.
— Я думал об этом, но как бы ни хотелось мне избавить Филиппа от подобной участи, я не нахожу надёжного более приемлемого решения, — ответил я. — Я полагал отправить его в Новый свет или хотя бы в ту же Англию, но опасность того, что его опознают и используют для противоборства с Королём, что угрожает нам опасностью гражданской войны, гибелью многих ни в чём не повинных людей, я склоняюсь к мысли, что судьба одного человека должна быть поставлена в зависимость от интересов государства и его граждан.
— Вы рассуждаете, как рассуждал Ришельё, дорогой Арамис! — возразил д’Артаньян. — Но ведь вы – не он! Мы всю жизнь боролись с этим первым министром и кардиналом, и я думаю, что мы были правы в своих действиях. Так зачем же нам действовать так, как действовал он?
— Но Людовик, который вернётся на трон, не допустит, чтобы Филипп оставался на свободе, — возразил я.
—  Мы могли бы убедить его в том, что Филипп ему не опасен двумя путями, — сказал д’Артаньян. — Во-первых, у нас есть человек на роль узника Пиньероля, и он находится в настоящее время там. Мы просто можем вывести его и вновь завести, надев на него Железную Маску. Но этот путь мне не нравится.
— Людовик, который уже однажды был обманут таким же способом, ни за что не поверит нам, он пожелает лично убедиться в том, что под маской Филипп, — возразил я.
— Значит, в отношении Филиппа нам придётся применить то же самое лекарство, которое мы собираемся применить к себе самим, — ответил д’Артаньян. — Мы должны убедить Людовика, что Филипп погиб, и по этой причине ему возвращается свобода и трон.
— Он потребует доказательств, — возразил я.
— Лучшим доказательством того, что Филипп погиб, будет тот факт, что его враги, то есть вы и я, освободим его и возвратим на трон, — ответил д’Артаньян. — Ведь столь нелогично мы можем поступить только в том случае, если у нас не остаётся выбора! Мы объясним Людовику, что мы перестали быть его врагами, подчинившись обстоятельствам. Для нас приход на трон Филиппа Орлеанского, Месье, младшего брата Короля и Принца, было бы намного хуже, чем возвращение Людовика. Как и для всей Франции. Это – довод! Это – аргумент! Мы будем нижайше просить его вернуться на трон, причём сделать это скрытно.
— Вы говорите: «Мы будем просить», но ведь вам надлежит предварительно отбыть в Англию!  — уточнил я. — Этот разговор придётся вести с ним мне одному.
— И в этом вопросе я вношу поправку, — продолжил д’Артаньян. — Я не буду изображать свою смерть. Я повинюсь Людовику. И пусть он казнит меня, если ему так будет легче.
При этих словах Атос и Портос вздрогнули и с ужасом посмотрели на д’Артаньяна.
— Друг мой, вам надоела жизнь? — грустно спросил Атос. — Вы забываете, что такой ценой и мы, ваши друзья, не согласимся спастись!
— Если Людовик XIV только соберётся казнить вас, д’Артаньян, я собственными руками сверну ему шею! — пророкотал Портос.
Рауль молчал, лишь в ужасе взирая на д’Артаньяна.
— Друзья мои, успокойтесь, я вовсе не самоубийца, — ответил он всем нам. — Поймите, что я один – виновник того преступления, которое висит на всех нас. Да, я со временем всё сильней склоняюсь к тому, что это было всё-таки преступление, хотя, доведись мне снова очутиться в той же ситуации, я поступил бы точно также. Я не сожалею о своих действиях, но я желаю повиниться перед Людовиком, и я надеюсь получить его прощение. Если же он не простит меня, я буду считать любое наказание, которое он мне определит, справедливым, и с радостью приму от него любую назначенную им кару.
— Это немыслимо! — вскричал Портос.
— Д’Артаньян, не глупите, — возразил я. — Стоит ли так рисковать?
— Стоит, друзья мои, стоит! — ответил д’Артаньян. — Не к счастью и спокойствию я стремлюсь! Я хотел бы получить из рук Его Величества Людовика XIV назад свою потерянную душу! А это – не мало! Я желал бы, чтобы он велел мне умереть за него! Вас, Рауль, этот Король жестоко оскорбил, и я всецело понимаю, одобряю, и даже одной частью своей души разделяю вашу скорбь, даже какое-то, быть может, презрение к этому человеку. Вас, Атос, я понимаю, потому что это оскорбление касается вашего сына. Вы бы, возможно, простили ему, если бы он оскорбил вас, но вы не можете простить ему оскорбление Рауля. А вызвать на дуэль Короля вы не можете. Помните, как вы сказали Мордаунту: «Поединок между нами невозможен»? Так же точно вы должны были бы сказать себе, в отношении Короля. Так что вы тоже вольны были бы поступить так, как поступил я, окажись вы на моём месте. Вам, Арамис, и вам, Портос, поступить подобным образом было бы извинительно, ведь вы были объявлены государственными преступниками и за вами охотились едва ли не все военные силы страны! Впрочем, не Людовик первым начал эту вражду, однако же, вы заступились за своего друга Фуке. Я заступился за вас, друзья мои, и это меня также извиняет, но ведь Людовик – тот мальчик, которого я знаю с самого рождения, и знаю, как моего будущего Короля! Я со шпагой в руках стоял за его кроватью, скрытый тяжёлыми шторами, когда взволнованная чернь насильно ворвалась в Лувр, чтобы убедиться, что Король в Париже и не намеревается его покинуть! Я убил бы всякого, кто посмел бы прикоснуться к царственному ребёнку! И вот тот, кому была доверена охрана Его Величества, проявил такое вероломство!  У меня не было выбора, друзья, но теперь у меня этот выбор есть. Я решаю предать себя в руки этого юноши, поставленного над всеми нами судьбой или Господом, или случаем. Так или иначе, я предам себя в его руки. Это решено, и не отговаривайте меня.
— Но, дорогой д’Артаньян! — воскликнул я, не зная даже, какие аргументы мне следует привести, чтобы переубедить его.
— Оставьте его, Арамис, — твёрдо сказал Атос. — Его судьба влечёт его, и он решил покориться ей, предпочтя душевное спокойствие физическому благополучию. Что ж, в наши годы позаботиться о душе – это не так глупо, как выглядит. Я могу это понять. В добрый час, д’Артаньян! Но знайте: если вы будете заключены в тюрьму и пожелаете в ней остаться, это – ваше право. Но если же Король решит казнить вас, но я объявляю, что сохраняю за собой право избавить вас от этой участи пусть даже это произойдёт на подмостках эшафота! Если же Господь не пожелает, чтобы я успел это сделать, вы будете отомщены. И меня не остановит мысль о том, что это может оказаться нежелательным для Франции! Я своими руками уберу Людовика и посажу на его трон Луи-Филиппа. А если Филипп откажется, пускай место убитого Короля займёт его легкомысленный брат и тёзка, Филипп Орлеанский, Месье!   
— Я не допущу вашей казни, д’Артаньян, — сказал я. — Обещаю это вам, Атос, и вам, Портос. Поверьте, у меня достаточно средств, чтобы помешать этому и без того, чтобы убивать Короля.
— Добро, — сказал Атос. — Я верю вам, Арамис.
— Не лучше ли нам всем остаться во Франции и дождаться развязки дела? — спросил Портос.
— Не лучше, — ответил д’Артаньян. — Я палец о палец не ударю, чтобы вернуть Людовика на трон, пока вы не окажетесь в Англии, в моём имении в Монквиле. И всякому, кто попытается это сделать, придётся скрестить со мной шпагу.
— Друзья мои, есть два человека на земле, с которыми я никогда не стану спорить, — ответил я. — Один из них – вы, Атос, другой – вы, д’Артаньян. С Портосом я не буду спорить, поскольку он, я уверен, всегда согласится со мной.
— Ещё бы! — подтвердил Портос.
— Так вот если вы, д’Артаньян, и вы, Атос, пришли к полному согласию по этому вопросы, да, впрочем и по любому другому, тогда давайте считать, что вопрос решён окончательно, — подытожил я. — Остаётся только согласовать некоторые детали нашего плана, в результате которого Людовик окажется на Троне, а Филипп – в том месте, где Людовик никогда его не найдёт, Атос, Портос и Рауль окажутся в списке погибших и переместятся в Англию, д’Артаньян и я… Мы пойдём навстречу своей судьбе каждый своим путём!
 
Глава 419

Далее следует начать одну из самых печальных, но и самых благородных страниц моей истории. Она печальна, потому что мы отказались от своих побед и уступили обстоятельствам и судьбе. Но она благородна, поскольку мы признали свою ошибку и не стали упорствовать в своём решении. Самым благородным образом поступил, конечно, д’Артаньян. Я был удивлён, почему Атос не попытался и себя также принести в жертву Королю, но после некоторого раздумья я всё-таки понял его окончательно. Атос не был из тех людей, которые стремятся к самопожертвованию ради неё самой. В первые дни, когда мы только познакомились с ним, он был в отчаянии от своего поступка с Миледи и страдал от ещё не вытравленной из сердца любви. Он утратил вкус к жизни. Но сначала дружба и служение Отечеству, а затем и сын, и отцовская любовь вернули ему всю полноту любви к жизни. Он по-прежнему готов был бы принести себя в жертву, но лишь ради благородной цели, или ради благородного человека. Всю свою жизнь Атос считал основным признаком благородства человека – его происхождение. Постепенно жизнь раскрыла перед ним совершенно иные ценности. И, наконец, он стал понимать, и даже увидел собственными глазами, что самым благородным человеком из всех, кого он встречал, могли быть мелкий дворянин, шевалье д’Артаньян, каковым он был задолго до того, как стал графом и капитаном королевских мушкетёров, и шевалье дю Валон, каковым он был задолго до того, как стал бароном. Кроме того, Атос убедился, сколь неблагородны самые важные гранды, благородному происхождению которых мог бы позавидовать любой. И самым ярким примером неблагородства в его глазах стала семейка Короля. Даже лучший из них, Генрих IV, был бесшабашным бабником, мужланом и хамом, хотя порой проявлял при некоторых порывах щедрость, снисходительность и даже благородство. Впрочем, возможно, это – всего лишь россказни Сюлли, ведь мы не сталкивались с ним лично. Людовик XIII, ознаменовавший своё совершеннолетие убийством любовника своей матери, маршала д’Анкра и его супруги Леоноры Галигай, всю жизнь хотя и пытался выглядеть «Справедливым», присвоил себе это прозвище совершенно необоснованно. Пренебрегая супружеским долгом, заводя себе то одного, то другого миньона, развлекаясь с молодыми красавчиками и отдав своё государство под руку своего первого министра кардинала Ришельё, он был просто жалок. При этом он нещадно ревновал супругу, обвиняя её даже и в том, что она не родила наследника, хотя сам почти не прикладывал к этому никаких усилий! Быть может, он поступил наилучшим образом именно тем, что самоустранился от власти, ибо иначе он наделал бы таких глупостей, что можно было бы лишь пожалеть о Франции и о французах.  Не лучше был и его братец Гастон, предававший его десятки раз, и всякий раз после разоблачения очередного заговора униженно умолявший о прощении и предавая всех своих союзников. Такой же и действующей заодно с ним была и Анна Австрийская, которая лишь после смерти Людовика XIII и его первого министра Ришельё осознала ветреность своего поведения и величие Ришельё. Таким же были и новые гранды – герцоги и принцы, все эти Вандомы, Лотарингские и Шеврёзы, Ларошфуко и все прочие. Лучшим из них были потомки племянницы Ришельё, эти Грамоны, которые, во всяком случае, не запятнали себя предательством. А худшим из всех в глазах Атоса был, разумеется, Людовик XIV. Именно по этой причине Атос удалился из Франции, выбросив из головы и этого человека, и его судьбу, и даже судьбу Франции.
Мы с д’Артаньяном не спешили освободить Людовика, но терять время было нельзя, ведь королевство не может долго оставаться без Короля. Если бы Филипп поехал с нами в Пиньероль, то Король непременно узнал бы это, и понял бы, что его обманули. Так что наша поездка в Пиньероль проводилась в тайне, и по этой самой причине возвращение Короля из Пиньероля также проходила в тайне. Людовик возвращался в карете с закрытыми окнами и не показывался никому, кроме нас. Тем временем Филипп, закрывший лицо накладной бородой и походной тряпичной маской, направлялся прочь из Франции вместе с Атосом, Портосом и Раулем. Так было решено поступить, и это было, действительно, наиболее безопасным способом бегства из Франции для всех четверых. Дуэли и стычки по пути в Англию были им ни к чему, нежелательно было привлекать к себе внимание, но четверо вооружённых всадников со слугами не могут не привлечь к себе внимания, так что ехали они весьма осторожно. Если бы кто-нибудь посмел задержать их, Филипп, показав своё лицо, потребовал бы властью Короля отступить. И всё же, он твёрдо решил больше не быть Королём, если только обстоятельства не вынудят его к этому.
Впрочем, всё по порядку.
Мы ехали в Пиньероль вопреки желанию очень долго, чему способствовал мелкий моросящий дождь почти на протяжении всего нашего пути. Состояние дорог было ужасным. Но это как нельзя лучше оправдывало то, что мы ехали с плотно закрытыми кожаными занавесками на нашей карете.
Д’Артаньян взял для сопровождения кареты двадцать мушкетёров. Среди них должен был бы быть и Франсуа, переведённый из гвардейцев в мушкетёры за его успехи по службе, чем д’Артаньян очень гордился. Я понимал, что в случае, если Людовик велит арестовать своего бывшего капитана, д’Артаньян хотел иметь возможность бросить последний взгляд на сына перед тем, как отправиться в неизвестность, или в ничто. Но я убедил д’Артаньяна оставить Франсуа в Париже.
Я имел свои причины для того, так поступить и для того, чтобы ехать вместе со всеми. Прежде всего, я не сомневался, что Людовик по-прежнему относится ко мне враждебно, но также был уверен в том, что его враждебность мне ничем не угрожает. Я всё ещё считался послом Испании и вёз с собой очередные выгодные для Франции предложения. Человек в Людовике должен был уступить Королю, и я знал, что интересы Короля победят интересы обычной человеческой мстительности. Людовик будет вынужден смириться с моим присутствием и с моей свободой. Но я обеспечил себе и моему другу и более надёжное прикрытие. Оно состояло в том, что все двадцать мушкетёров входили в число посвящённых лиц Ордена Иезуитов. Ничем не выдавая себя, они подчинялись капитану д’Артаньяну и, разумеется, Королю, но каждый из них подчинился бы мне по первому моему знаку. Пока распоряжения д’Артаньяна ничем не отличались от тех, которые бы дал им я, они слушались его. Если бы д’Артаньян был арестован и на его место был бы назначен кто-нибудь иной из этих мушкетёров, но все они подчинялись бы моим приказам и в том случае, если бы они противоречили приказам Короля. Прикажи им Людовик арестовать нас, я мог бы велеть им арестовать его, и они выполнили бы мой приказ, а не приказ Короля. Этих двадцать человек отбирал я. Ещё с десяток столь же верных людей остались в Париже. Это немного, с учётом того, что под рукой д’Артаньяна уже находилось к тому времени пятьсот мушкетёров. Но это много, когда вы имеете возможность отобрать самых верных для такой миссии, которая предстояла нам. Мой друг искренне полагал, что его поездка для него самого может оказаться судьбоносной – либо он будет прощён, либо будет немедленно арестован, после чего посажен в тюрьму или даже казнён. Наиболее вероятным для себя исходом он считал тот, что Людовик распорядится оставить его в Пиньероле. Так было бы безопасней и проще для него. Действительно, если он простит д’Артаньяна, то должен был бы простить сразу, окончательно, никаких путей отступления для него в этом случае не было бы. Ведь в Париже под его рукой вновь окажется пятьсот мушкетёров, а это – такая сила, с которой приходится считаться! Причём все они, кроме указанных мной тридцати, видели в д’Артаньяне самую высшую власть, так они его любили. Впрочем, и эти тридцать – тоже, за исключением того, что мне они подчинились бы, как я уже сказал, и в том случае, если бы мой приказ был противоположным приказу из капитана. Но ни Людовик, ни д’Артаньян не подозревали об этих трёх десятках моих мушкетёров в их среде. Сами же они знали друг о друге и могли действовать совместно без опаски оказаться в одиночестве.
Так что предстоящая встреча для меня была всего лишь спектаклем, для д’Артаньяна – жизненным испытанием, а для Людовика – полнейшей неожиданностью, когда решения следует принимать сразу, и от этих решений может зависеть вся его дальнейшая судьба. Я очень жалею о том, что не было возможности дать переговорить Филиппу и Людовику! Вероятно, это была бы незабываемая сцена. Ели бы я был писателем, я придумал бы эту сцену и описал со всеми нюансами. Но я всего лишь мемуарист, так что я пишу лишь о том, что происходило на самом деле, а такой встречи не было.
Бенинь Доверн де Сен-Мар был изрядно удивлён нашим прибытием, но мы подготовили все необходимые документы, подписанные Филиппом, который изрядно поднаторел в подписании бумаг почерком Людовика, на документах стояли печати канцлера Сегье, так что мы не встретили никаких затруднений в том, чтобы проникнуть в камеру Людовика.
— Позвольте, Арамис, я зайду первым и переговорю с Королём наедине, — сказал мне д’Артаньян.
— Друг мой, это ваше право, и я не буду даже подслушивать ваш разговор! — ответил я.
— Напротив, я просил бы вас стоять за дверьми и слушать всё, что будет произноситься в камере, при этом, конечно же, удалив от дверей всех прочих! — возразил д’Артаньян. — Я хотел бы иметь в вашем лице свидетеля и судью моих слов, но всякий другой для этого не только не подходит, но и опасен.
Д’Артаньян предварительно постучал в двери, услышал в ответ «Входите», открыл их и решительно вошёл в первую из отведённых Людовику комнат. Я остался за дверьми, которые д’Артаньян сам прикрыл, но нарочно оставил небольшую щель, чтобы я мог слышать их разговор.

Глава 420

Я услышал их голоса и легко могу восстановить происходящее. Этот разговор я запомнил от слова до слова, словно он происходил вчера.
— Ваше Величество, я явился, чтобы испросить у вас прощения, — сказал д’Артаньян.
— Находясь здесь, я не могу обсуждать эту сторону дела, — резко возразил Людовик. — Да и к чему вам моё прощение, одобрение или иное какое-либо моё мнение или чувство? Разве вы считаетесь со мной? С моими законными правами? Не устраивайте эту комедию. Если вам что-то от меня нужно, говорите прямо, я в вашей власти.
— Вне зависимости от вашего ответа на мою просьбу вы свободны, и с этой минуты можете направиться туда, куда Вашему Величеству будет угодно, — ответил д’Артаньян. — Я рекомендую вернуться в Лувр, и только там в своём кабинете, который отныне для вас свободен, приступить к своим королевским обязанностям, точнее реализовать все ваши права Короля Франции и в том числе моего полного суверена и повелителя.
— Как вы гладко говорите! — с недоверием отозвался Людовик. — Выдумали какую-то новую ловушку для меня? Ну? Признавайтесь! Что за пакость вы замыслили? Убить меня при попытке к бегству, чтобы доложить моему брату, что отныне он может не опасаться ровным счётом ничего? Или отвезти меня в ещё более жуткое место? А, может быть, вы хотите сбросить меня с крепостной стены, или повесить здесь, в камере, составив затем протокол о том, что я сам повесился на решётке своего окна, воспользовавшись для этого разорванной на полосы простынёй?
— Я понимаю, что у Вашего Величества имеется довольно поводов не доверять мне, и всё же я повторяю: вы свободны, — ответил д’Артаньян. — Если вы не доверяете мне и желаете покинуть это место в сопровождении каких-либо иных людей, назовите имена тех людей, которым вы доверяете, они будут доставлены сюда, после чего вы можете приказать им убить меня прямо тут, на ваших глазах, или же, если Вашему Величеству угодно будет сохранить мне жизнь, Ваше Величество может распорядиться запереть меня в этой камере пожизненно.
— Заладили: «Ваше Величество, Ваше величество»! — сказал Людовик в раздражении. — Вы сами прекрасно понимаете, что я давно уже никакое не Моё Величество, и не Ваше Величество тоже. Что вы там сказали о тех людях, кого мне угодно будет выбрать? Вы хотите сказать, что если я прикажу явиться сюда маршалу де Грамону и министру Кольберу, они прибудут сюда ко мне и увезут меня отсюда в Лувр?
— Маршалу Грамону, или его сыну генералу де Гишу, или кому угодно, Ваше Величество, — ответил д’Артаньян. — Ваш временный вынужденный отпуск закончился, вы снова – Король Франции, и вольны поступать как вам будет угодно, во Франции вы везде – у себя дома.
— Вот даже как? — недоверчиво спросил Людовик. — Что же случилось с Филиппом? Убит?
— К несчастью, он скоропостижно скончался, поперхнувшись устрицей, — ответил д’Артаньян. — Пришлось объявить, что Король страшно болен. К покойному были допущены только я и господин посол, герцог д’Аламеда. 
— Как вам это удалось? — удивился Людовик. — А лекарь?
— Лекарь подчинился нашему приказу и объявил о вашей болезни, не приближаясь к вашей постели, Ваше Величество, — ответил д’Артаньян.
Лекарь был моим человеком.
— За такое самоуправство его следует казнить! — возмутился Людовик.
Я подумал, что очень правильным было моё решение о том, чтобы мой лекарь скрылся на неопределённое время.
— Так, Ваше Величество, вы останетесь без лекарей, — ответил д’Артаньян. — На мою должность вы легко найдёте желающего. На должность лекаря, быть может, найдёте тоже, но вот будет ли вам польза от первого попавшегося лекаря – это большой вопрос.
— Итак, если я правильно вас понимаю, вы пошли на то, чтобы освободить меня и вернуть мне трон, понимая, что с этой минуты вы будете полностью в моей власти? — уточнил Людовик. — Я верно изложил ситуацию?
— Как нельзя более верно, — подтвердил д’Артаньян.
— А ваши друзья, полагаю, все четверо, скрылись за границей? — спросил Людовик. — В стране, с которой мы не очень-то дружим? Дайте угадаю! Д’Аламеда, по-видимому, в Испании, де Ла Фер и де Бражелон – в Англии, дю Валон, вероятно, с кем-то из них? Вероятнее всего, в Испании, потому что он – обжора, а в Англии отвратительная кухня! Я прав?
— Дю Валон, де Бражелон и де Ла Фер мертвы, Ваше Величество, а д’Аламеда стоит за этой дверью и если вы пожелаете его увидеть, войдёт сюда по вашему зову, — ответил д’Артаньян.
— Мертвы, как же! — проворчал Людовик. — Думаю, вы оживили старую легенду, о том, что дю Валона завалило в пещере Локмария, а де Ла Фер и де Бражелон погибли в Кандии? Не спорьте и не клянитесь! Не берите на душу ещё и грех ложной клятвы. Что ж, я не против. Может быть это и к лучшему. Но как же д’Аламеда? Он здесь, вы говорите? Он также, как и вы, готов предоставить себя на мою милость?
— В отличие от меня он надеется, что живой и на свободе он будет вам более полезен, нежели казнённый или помещённый в каземат, — ответил д’Артаньян.
— Ну если только он привёз мне обещание Испании поддержать Францию в войне против Голландии, — сказал Людовик в задумчивости. — Или имеет основание обещать получить таковое обещание. Пожалуй, он прав.
— Видите, Ваше Величество, как всё чудно складывается? — спросил д’Артаньян. — Что до меня, то я не имею никаких обещаний ни от Испании, ни от какой-нибудь другой державы, а в отношении себя могу лишь обещать, что если вы простите меня и оставите на своём посту, у вас не будет более верного капитана ваших мушкетёров, чем я.
— Охотно верю, капитан, охотно верю, — проговорил Людовик. — А если не прощу?
— Вы – Король, Ваше Величество, и можете поступать так, как сочтёте нужным в отношении своего подданного, — ответил д’Артаньян. — В этом случае ради вас, а не ради себя я умоляю Вас вернуться в Париж, в Лувр под моей охраной, или, по крайней мере, под охраной моих мушкетёров инкогнито. Чтобы даже они не знали, кого они охраняют, кто возвращается в Париж из Пиньероля. В этом случае все те неприятные события, которые произошли, не получат огласки, будто бы их и не было вовсе. Это чрезвычайно упростит дальнейшее управление государством. Если же всё произошедшее получит огласку, я опасаюсь новой Фронды, и тогда… Тогда я предпочёл бы умереть по вашему приказу, или же немедленно, как только она начнётся, отдать жизнь за вас, чтобы не быть свидетелем того, что произойдёт. Ведь это может стать новой гражданской войной.
— Вы правы, д’Артаньян, ваш совет будет принят мной, — согласился Людовик. — Я готов, надев маску, покинуть Пиньероль под вашим конвоем как преступник, доверившись вам вопреки тому, что вы этого доверия не заслуживаете. Если вы говорите правду, это, действительно, лучший вариант. Если же вы задумали что-то плохое, пусть Господь будет вам судьёй.
— Вы не раскаетесь, Ваше Величество! — воскликнул д’Артаньян. — Но я не буду вас конвоировать, я буду вас сопровождать.
 — И в таком случае де Сен-Мар зафиксирует в своей памяти освобождение опасного преступника? — спросил Людовик. — Это может дать повод к новым нежелательным слухам!
— Де Сен-Мар на вашей службе, он не выдаст государственную тайну, — сказал д’Артаньян не особенно уверенно.
— У него есть супруга, у него есть штат солдат – целый гарнизон, у каждого солдата в городе есть жена или подружка, или брат, или сестра, — возразил Людовик. — Слухи поползут, и доползут до Парижа быстрей, чем вы думаете. Скажите мне, кого под видом Филиппа вы посадили на его место, когда доложили мне, что Филипп помещён в Пиньероль?
— Одного негодяя, заслуживающего гораздо худшей участи, чем изображать Филиппа в Пиньероле, надевая время от времени железную маску, — ответил д’Артаньян.
— Он ещё жив? Где он сейчас? — спросил Людовик.
— Он жив, и он находится сейчас в Пиньероле, на другом этаже, по-прежнему заключённый, — ответил д’Артаньян.
—  Приведите его в эту камеру, и пусть он скроет лицо каким-нибудь капюшоном, — распорядился Людовик. — Затем вы выведете меня в его одежде. Де Сен-Мар не должен знать, что освобождён секретный узник. Ваш негодяй займёт моё место и будет по-прежнему получать повышенное довольствие. Кстати, д’Артаньян, возьмите себе на заметку: вы плоховато разбираетесь в людях! Вы рекомендовали мне своего квартирмейстера де Сен-Мара на должность коменданта Пиньероля, сообщив, что он – наилучший претендент на это место. Вы ошиблись. Я не получаю того содержания, которое сам себе назначил. Уж я-то знаю, сколько денег отпускается на содержание этого секретного узника, и могу по тем крохам, которые я получаю в действительности, судить о том, насколько ваш протеже де Сен-Мар склонен к воровству. Я не получаю и четверти того, что мне положено.
— Он будет наказан! — воскликнул д’Артаньян.
— Ни в коем случае! — возразил Людовик. — Ведь никто не должен знать, что я вышел из крепости. Следовательно, никаких мер по тем фактам, которые известны одному лишь мне, принимать не следует.
— Вы чрезвычайно предусмотрительны, Ваше Величество, — искренне восхитился д’Артаньян. — Но есть одна трудность. В бумагах сказано, что должен быть освобождён узник, под именем которого записаны вы. А согласно уточнённому вами плану мы должны освободить другого.
— Вы уже показывали бумаги де Сен-Мару? — осведомился Людовик.
— Пока только те, которые дают право мне и герцогу д’Аламеда на секретное свидание с вами, — ответил д’Артаньян.
— Чудесно! — воскликнул Людовик. — Приказ о моём освобождении я напишу собственноручно! Но это будет приказ об освобождении того человека, который заменит меня в этой камере, так что формально вы освободите не меня, а его.
— Но приказ Вашего Величества без печати канцлера Сегье не имеет силы, — возразил д’Артаньян.
— Вы дадите мне приказ об освобождении узника, который ещё не показывали де Сен-Мару, я внесу в него исправления, а рядом с ними поставлю свою подпись, — пояснил Людовик. — Печать и подпись канцлера на этих бумагах, полагаю, уже стоят.
— Это решает все проблемы, — согласился д’Артаньян.
— Давайте приказ, — потребовал Людовик. — Он у вас?
Д’Артаньян вручил бумаги Королю.
— Придётся попросить у Сен-Мара перо и чернила, это может навести его на подозрения, — проговорил в задумчивости Людовик.
— У меня имеется перо и походная чернильница, — сказал я, заходя в комнату через двери, которые я отворил, и подавая упомянутые предметы Людовику с галантным поклоном.
 — Вы подслушивали за дверью! — сказал со смехом Людовик. — Я так и предполагал!
— Не стану отрицать, — согласился я. — Ведь я – посланник, а любой дипломат не применит воспользоваться возможностью подслушать чужой разговор!
Людовик взял чернильницу и перо, внёс необходимые правки в документ и возвратил его д’Артаньяну.
— Действуйте! — сказал он ему.
— Так я прощён? — спросил д’Артаньян.
— Не торопите меня с ответом, — сказал Король. — Вы узнаете своё решение в своё время.
«Наивный д’Артаньян! — подумал я. — Дожил до таких лет, и всё ещё считает, что сиюминутные слова монарха, да и вообще кого бы то ни было, имеют какое-то значение! Важны не слова, а дела! Ну, или слова, которые произнесены в форме приказа! А впрочем, я ошибаюсь, д’Артаньян не так уж наивен! Он просто продолжает вести свою агитацию, продолжает начатое дело путем разговоров. Разговоры иногда очень даже важны! Я напрасно столь снисходительно охарактеризовал слова. Даже взгляд, даже движение век или бровей иногда имеет значение, даже малейшее движение пальцев рук может рассказать о многом. Не имеют значения лишь обещания, которые даются с самым невинным видом. Вот как раз им-то верить нельзя, в чём бедняга Фуке имел возможность убедиться. Так что тот факт, что Людовик не пообещал полного прощения – это добрый знак, и д’Артаньян прекрасно прочитал Людовика, которого знает намного лучше, чем я!»

Глава 421

Д’Артаньян вышел из камеры и проследовал к де Сен-Мару.
— Дорогой де Сен-Мар, — сказал он. — Получите предписания Его Величества. Коротко говоря, велите привести ко мне заключённого по имени Эркюль Антонио Маршиалли. Затем оставьте нас. Мы с господином д’Эрбле проведём очную ставку Маршиалли с Эсташем Доже. Никаких свидетелей. Особое распоряжение Короля. Затем мы забираем с собой Маршиалли. Расчистите наш путь. Секретный заключённый не должен встретить по дороге никого, и его никто не должен видеть в то время, когда он покинет Пиньероль. Освобождение Эсташа Доже должно быть тайной для всех, кроме вас. Не вносите в книгу записей факт его освобождения. Запомните, что оба узника, Эсташ Доже и Маршиалли будут числиться находящимися у вас крепости. Возможно, мы возвратим вам когда-нибудь Эсташа Доже, однако, дело будет обставлено столь же секретно. Именно поэтому никто из солдат гарнизона не должен его видеть. Все меры секретности в отношении Маршиалли сохраняются, в том числе – ношение Железной Маски во всех случаях, когда его лицо может кто-нибудь увидеть. Не спрашивайте почему, просто ознакомьтесь с предписаниями, они в точности совпадают с тем, что я вам изложил.
Затем д’Артаньян положил перед де Сен-Маром документы. Он был прав, поскольку документы с учётом правок, внесённых Королём, предписывали де Сен-Мару именно всё то, что он изложил кратко.
Всё было сделано именно так, как было предписано и как устно изложил в своих кратких инструкциях д’Артаньян.
Людовик надел камзол, который до этого был на д’Эльсорте, содержавшемся до этой поры под именем Эсташа Доже.
Было очень удачно, что Людовик отрастил окладистую бороду в стиле своего деда Генриха IV. В этом виде узнать его было почти невозможно. Это позволило нам слегка отойти от запланированного протокола секретности, который мы разрабатывали до того, как увидели его в Пиньероле. Бородатый Людовик вовсе не обязательно должен был постоянно носить маску на людях. В предрассветных сумерках и после заката он вполне мог бы расхаживать без маски и даже без капюшона, не особенно рискуя быть узнанным.
— Послушайте, д’Эльсорте, — сказал д’Артаньян. — Вам повезло. Вас теперь будут содержать лучше, вы будете проживать не в тесной камере, а в просторном двухкомнатном помещении, в котором, кроме того, имеется роскошная обстановка. Вас будут существенно лучше кормить. Вы ведь уже проживали здесь и помните, насколько условия существования здесь были лучше, чем те, на которые вы их сменили. Вы возвращаетесь обратно. Протесты по-прежнему бесполезны, охрана проинструктирована, но причин для протеста у вас отныне несколько меньше. Не могу сказать, что я огорчён или обрадован этими переменами в вашей судьбе. Вы – просто щепка, которую подхватило течение. В зависимости от прихоти обстоятельств, вы переезжаете из лучших апартаментов в худшие и обратно, от вас теперь уже ничего не зависит. Но помните, что вы сами выбрали свою судьбу в тот момент, когда нарушили слово дворянина и офицера. Что касается меня, на мой взгляд судьба к вам слишком щедра. В военное время после того, что вы позволили себе совершить, я послал бы вас в атаку при таких условиях, где шансы выжить у вас были бы минимальны, где выживал бы один из десяти. Если бы Господь позволил вам вернуться из такой атаки живым, я бы считал, что он простил вас. Быть может, у меня ещё будет возможность предложить вам такой способ реабилитации, если вы пожелаете.
— Ну уж нет, д’Артаньян! — возразил д’Эльсорте. — Я предпочёл бы провести остаток жизни в собачей конуре, чем идти в атаку с такими ничтожными шансами остаться в живых!  Плевать я хотел на ваше прощение и на Господне – тоже! А уж провести остаток дней в этих двух комнатах, это меня вполне устраивает. Когда у вас образуется для меня вариант с тремя комнатами, буду рад переехать туда!
— Тем лучше, если ваш выбор совпадает с выбором Судьбы, или государственной необходимости, — ответил д’Артаньян. — Назовите это, как угодно. Мой разговор с вами закончен, надеюсь, навсегда. Прощайте.
Мы покинули крепость Пиньероля и поехали в карете в обратный путь.
— Кажется, мы, действительно, покидаем Пиньероль и едем по направлению к Парижу? — спросил Людовик после того, как долго смотрел в щелочку между плотными занавесками каретных окон.
— Ваше Величество, повторяю, мы не обманули вас, и вы в настоящее время уже фактически вернули себе положение Короля Франции, — ответил д’Артаньян. — И если вы и сохраняете инкогнито, то лишь в интересах более благополучного возвращения в эту ипостась в Париже, в Лувре. Лишь затем, чтобы избежать ненужных волнений. Если же вы опасаетесь, что вам угрожает опасность, вы вольны показать своё лицо нашему эскорту, состоящему из двадцати королевских мушкетёров, а значит ваших мушкетёров. Вы можете спросить их, кому они подчиняются, и они ответят, что подчиняются вам. Но при этом они будут весьма удивлены тому, что, оставив своего Короля больным в Лувре, нашли его в карете, возвращающейся из Пиньероля. Это – единственная причина, по которой мы продолжаем соблюдать ваше инкогнито. Но это происходит уже не по моему повелению, а по той причине, что вы одобрили этот наш план и распорядились, чтобы мы привели его в исполнение и довели до конца.
Людовик с сомнением посмотрел на меня.
— Именно так, Ваше Величество, — подтвердил я. — Если настаиваете, мы можем остановить карету, чтобы вы могли пересесть в любую другую карету, нанятую вами, и выбрать себе тех сопровождающих, каких сочтёте нужным. Вы также можете распорядиться, чтобы вас везли не в Лувр, а в любой другой город Вашей Франции.
— Что ж, если всё так, как вы говорите, пожалуй, я могу принять ваш план разумным, — согласился Людовик. — Я имею в виду, что он вполне приемлем для меня. Приемлем ли он для вас, это другой вопрос, но он меня в настоящий момент уже не волнует. Если вы на него пошли, очевидно, у вас есть на то свои причины.
— Именно так, Ваше Величество, — подтвердил я.
— Мы едем через Лион? — спросил Людовик.
— Да, Ваше Величество, если не возражаете — ответил д’Артаньян.
— Мы будем по дороге останавливаться в различных гостиницах на ночлег? — поинтересовался Людовик.
— Не только на ночлег, где мы будем ужинать и завтракать, но также и на обед, если будет возможность, — ответил я.
— Мне надлежит надевать при этом маску? — уточнил Король.
— Лёгкая дорожная маска из мягкой ткани желательна, но если возражаете, можем постараться обойтись просто накидкой с капюшоном, — сказал д’Артаньян. — Я буду заходить в гостиницу, снимать лучшие комнаты для вас, после чего вам останется лишь проследовать в них из Вашей кареты.
— Из моей кареты? — переспросил Король с недоверием.
— Из Вашей кареты, Ваше Величество, в сопровождении Ваших покорных слуг, меня и капитана, а также под охраной Ваших мушкетёров, если изволите согласиться с таким планом, — подтвердил я.
— Что ж, в таком случае я вздремну, — сказал Людовик и закрыл глаза.
Мы переглянулись с д’Артаньяном.
Было совершенно очевидно, что Людовик просто не желал разговаривать с нами, но несколько успокоился на свой счёт. Всё, что ему требовалось сейчас, это терпеливо ждать возвращения в Лувр. Ему необходимо было попросту убить время. Лучшим способом было притвориться спящим. При этом возникал шанс подслушать наш разговор и, быть может, если мы затеваем что-то бесчестное, узнать об этом и принять контрмеры.
Мы ехали молча или разговаривали вполголоса обо всяких пустяках. Надо сказать, что езда по неровной дороге в карете с отличными рессорами, укачивает и способствует сну, в особенности, если вы вздумали притвориться спящим. Кажется, кто-то из древних придумал загадку: «Что такое – для того, чтобы это случилось, необходимо притвориться, что это произошло?». Ответ этой загадки был: «Сон». Человек никогда не заснёт, пока не закроет глаза, то есть притворится спящим. Но правда и в том, что тот, кто долго притворяется спящим, при отсутствии внешних раздражителей, вероятнее всего, вскоре и вправду заснёт. Вскоре мы, действительно, услышали ритмичное посапывание, которое свидетельствовало о том, что Король Франции спал крепким юношеским сном. Кто бы мог подумать, глядя на него, что перед ним – Король Франции, которому довелось дважды побывать в тюрьмах, о чём никто из его подданных даже не догадывался, и которому отныне предстоит снова надолго стать Королём? Я бы сказал на это: «Так проходит земная слава, и так она, как ни странно, возвращается!»
Наше путешествие прошло без особых происшествий.
Во вторник рано утром карета прибыла в Париж. В сопровождении нашего кортежа мы подъехали к парадному крыльцу Лувра. Д’Артаньян вышел из кареты и распорядился караулу выстроиться вдоль ступенчатой лестницы.
— Посол Италии Герцог д’Аламеда вместе с секретным посланником дружеской державы! — сообщил он охране, состоящей также из его мушкетёров. — Всем повернуться спиной к центру лестницы. Никто не должен видеть секретного посланника!
Его приказ был выполнен.
Мы открыли дверцы кареты. Д’Артаньян подал Его Величеству свою руку, чтобы он мог на неё опереться, спускаясь по двум ступенькам на подножке кареты.
Людовик проследовал в свои апартаменты. Там он осмотрелся и с удовольствием отметил, что за его отсутствие мало что изменилось.
Он взял колокольчик и зазвонил в него.
В кабинет вошёл его секретарь Юбер.
— Юбер, я долго болел, но теперь я полностью поправился, — сказал Людовик. — Вели приготовить ванну, а пока она готовится, пригласи моего брадобрея. Я не брился, пока болел.
Юбер поклонился и вышел, чтобы выполнить поручения Его Величества.
Через пару часов было объявлено, что Король Франции Людовик XIV выздоровел после тяжёлой болезни. В каком-то смысле это так и было.
Людовик объявил через своего секретаря, что на завтра он назначает аудиенцию мне и капитану мушкетёров д’Артаньяну.
— Входите, господа, — сказал он мягким тоном, полным спокойной уверенности. — Вам трудно будет поверить, но я рад вас видеть. Я и сам с трудом верю в это.
— Ваше Величество, мы тоже счастливы, — ответил я.
— Вне зависимости от Вашего решения, Ваше Величество, в отношении моей судьбы, я вновь уверяю вас, что приму его с благодарностью, даже если это будет последним чувством, которое я смогу высказать вслух за всю мою оставшуюся жизнь, — сказал д’Артаньян. — Если же вы решите сохранить мою жизнь, я буду искать возможности отдать её за Вас, а до той поры у Вас не будет более преданного и верного слуги, чем я.
— Я это знаю и верю в это, поскольку вы уже доказали ваши слова делом, — ответил Людовик. — Если бы у вас имелось намерение совершить новое зло против меня, возможностей для этого у вас было хоть отбавляй. Я должен поблагодарить вас, господа, за науку. Теперь я знаю, что даже самые преданные люди могут взбунтоваться против монарха, который покусился на то, что для них свято. Для вас, д’Артаньян, святой является дружба с вашими боевыми товарищами. Это замечательно. За это можно лишь похвалить вас и вашего в прошлом капитана господина де Тревиля. Без такого товарищества его войска были бы намного слабей. Теперь мне совершенно понятно, по какой причине стычки между королевскими мушкетёрами и гвардейцами кардинала Ришельё чаще всего заканчивались в пользу мушкетёров, даже в том случае, когда они были в меньшинстве. Об одной из таких стычек мне хорошо известно. Я слышал, что гвардейцы внезапно напали на пятерых со спины и убили подлым ударов в спину двоих из вас, а граф де Ла Фер был тяжело ранен. Но оставшиеся мушкетёры, господа дю Валон и присутствующий здесь д’Эрбле победили гвардейцев, вдвое превосходящих их своей численностью. Кстати, я слышал, что мой брат присвоил барону дю Валону титул графа де Пьерфон, а виконтство де Бражелон преобразовал в графство. Я утверждаю это решение. Я проанализировал подписанные в моё отсутствие документы. У меня нет никаких претензий к ним, они были сделаны в интересах государства. Я не забыл и то, что Филипп, узурпировавший мои права, имел все возможности выполнять в моей семье функции, которые ему ни в коем случае не следовало бы брать на себя. Впрочем, счастье его, что за это время не появились наследники. Королева сказала мне, что я в последние годы был с ней очень холоден. Допускаю, что он не нарушил мои права в этой сфере, но сама мысль о возможности таких действий приводит меня в негодование. Если бы он стоял сейчас здесь, передо мной, я отправил бы его не в тюрьму, а на плаху за такую дерзость. И хотя что-то подсказывает мне, что вы, д’Артаньян, и вы, д’Аламеда, солгали мне насчёт того, что Филипп умер, я предпочитаю верить в эту ложь и простить его и забыть о его существовании, а также забыть все остальные подробности случившегося эпизода со мной и с ним, дабы это не мешало мне в дальнейшем исполнять мои функции монарха, Короля Франции. Я намерен извлечь урок из всего происшедшего и обратить это на пользу себе и королевству. Если Филипп когда-нибудь где-нибудь проявит себя, заявит о своём существовании, моя месть будет жестокой, я припомню вам всё, господа. Если же мне более никогда не доведётся услышать о нём и обо всей этой истории, живите спокойно. Я так решил, этот вопрос отныне закрыт и забыт. Капитан мушкетёров д’Артаньян, вернитесь к своим обязанностям. И учтите, что нам предстоит серьёзная военная кампания в Голландии. Готовьтесь к ней. Вам, герцог д’Аламеда, это – указание на то, чтобы подготовить новый пакет соглашений в этом отношении с Испанией. Более не задерживаю вас, господа.
Мы поклонились и вышли.
Так закончилась самая неприятная эпопея Короля Франции Людовика XIV.

Глава 422

Проблема злобных планов Антуана и Мари-Мадлен, присвоивших себе имя маркизов де Бренвилье, оставалась нерешённой. Эта злобная парочка вынашивала свои планы мести, и её следовало остановить.
Мари-Мадлен, по-видимому, сговорилась с шевалье де Лореном. Следовательно, и шевалье де Лоррена следовало причислить к нашим врагам.
Я попросил Базена пригласить ко мне на завтра одного из моих лучших сыщиков, Огюста Симоне. На следующий день он явился ко мне с докладом.
— Монсеньор, — сказал он. — Я выяснил любопытные подробности относительно интересующей вас особы.
— Говорите, — ответил я.
— Любовник маркизы – позвольте мне называть её так, хотя оба мы знаем, что она никакая не маркиза – итак, её любовник по имени Сент-Круа умер не так давно. Причина смерти – несчастный случай. Сент-Круа занимался химическими опытами и для предотвращения попадания ядовитых испарений при дыхании в организм, но использовал стеклянную маску с трубкой и сложными фильтрами. Маска крепилась к голове лентами. Плотное прилегание к лицу обеспечено было специальной формой, маска изготовлена по глиняному слепку с лица самого Сент-Круа.  Итак, тесёмки лопнули, маска разбилась, Сент-Круа надышался ядовитых испарений. Спастись ему не удалось.
— Об этом я осведомлён, — сказал я.
— Он не имел детей и иных наследников, — продолжал Симоне. — Поэтому была создана комиссия по оценке наследства для отыскания наследников второй или третьей руки, или же для удержания наследства в доход государству. Комиссия весьма удивилась, что у Сен-Круа была целая химическая лаборатория, с огромным количеством оборудования – разные нагреватели, колбы, трубки, реторты, змеевики и прочие сосуды. Едва ли, он изготавливал их сам, скорее всего где-то заказывал. Изготовить такое под силу только венецианским мастерам! Это стоило недёшево.
— Дальше, — попросил я.
— А дальше была найдена коробка с запиской «Вскрыть в случае смерти маркизы де Бренвилье до ее смерти». Кроме того, насторожило, что сразу же после его смерти его любовница Мари-Мадлен де Бренвилье быстро покинула Францию.
— Вот даже как? — удивился я. — Куда же она направилась?
— Мы выясним, монсеньор, — ответил Симоне. — После обнаружения рукописного заявления Сент-Круа дело засекретили, но не для нас, монсеньор. Мы знаем, что Сен-Круа признался в создании ядов и использовании их совместно со своей подружкой Мари-Мадлен. После этого, смеси, найденные в этой коробке, были даны мелким животным – мышам и крысам. Все они издохли. Эти факты, а также ваше предупреждение и инструкции заставили заняться расследованиями более тщательно и уже официально подключить комиссию Ордена к делу, особенно, по части допроса свидетелей. Без физического воздействия на них, разумеется.  Несколько свидетелей высказали свои подозрения, что привело к аресту не столь уж и лояльного Ла Шоссе. Как и мнимая маркиза де Бренвилье, он ранее пытался скрыться, но был арестован 4 сентября. Он пока ни в чём не сознаётся, но будьте уверены, он сознается. Поскольку его вина доказана, допрос будет происходить не столь деликатно, как это было в отношении свидетелей.
— Разумеется, Симоне, хорошо, держите меня в курсе дела, — ответил я. — Вся информация, полученная от него, должна быть немедленно донесена до меня. И ещё займитесь особенно тщательно розысками Мари-Мадлен и не упускайте из виду действия шевалье де Лоррена. На эту работу найдите других людей из числа верных нам дворян при дворе Короля.
— Будет исполнено, монсеньор, — ответил Симоне.
Я выдал ему средства на расходы, и он покинул мой дом.
Через два часа Симоне запиской сообщил мне, что маркиза уехала в Англию.
В Англию! Туда, где находились Атос, Портос и Рауль! Это было чрезвычайно опасно для них!
Мои друзья покинули Францию в том числе для того, чтобы быть подальше от отравительницы, задумавшей их уничтожить и уже совершивших одну попытку претворить свои планы в жизнь! Теперь же они пребывают в одной и той же стране! Это не может быть простым совпадением! Следовательно, и мне самому надлежит ехать в Англию, чтобы защитить их. Я, разумеется, направил письмо Атосу и Портосу, но письмо может опоздать, и оно вообще может затеряться в дороге, или не дойти до адресатов по тем или иным причинам. Кроме того, зная моих друзей, я был уверен, что после того, как они прочтут это письмо, они ничего не сделают для того, чтобы защититься от неё, что я уже наблюдал здесь, в Париже! Беззаботность Атоса и вера в лучшее даже тогда, когда для такой веры нет никаких оснований, может сравниться разве что с безмятежностью Портоса, который принимается действовать лишь тогда, когда видит перед собой явного врага, с оружием, направленным против него. Во всех остальных случаях Портос предпочитает расправляться с поросёнком под хреном, или с фаршированным гусем, с оленьей ногой или с кроличьим паштетом, а не с отравительницей, задумавшей отправить его на тот свет.
Я также вспомнил, что, вполне вероятно, что с ними же в Англии пребывает и Филипп. Жалко будет, если столь благородный Принц падёт жертвой роковых замыслов коварной отравительницы. Но если она признает в нём человека, похожего на Короля как две капли воды, последствия могут быть ещё более губительными!
— Базен, мы едем в Англию! — сказал я.
— Завтра или послезавтра? — спросил Базен.
— Немедленно, — ответил я. — Четверть часа на сборы – это максимум, что я могу вам дать, пока я пишу три письма тем, кто заменит меня в моих делах в Париже.
Через четверть часа мы с Базеном мчались в Кале, через шесть часов мы были в Бове, где сменили лошадей и наспех перекусили. Ещё через шесть часов, почти в полночь, мы были в Амьене, где заночевали. В четыре часа утра в предрассветных сумерках мы покинули Амьен. Ещё пять часов до Абервиля, где снова сменили коней и подкрепились, ещё пять часов до Берка, новая смена лошадей, и, наконец, к вечеру следующего дня мы уже были в Кале. Мне не составило проблем найти и нанять лёгкую и быстроходную яхту до Дувра. В полдень следующего дня я уже прибыл в Монквиль. Недалеко от Монквиля навстречу нам стремительно промчался всадник, с которым мы разминулись, поскольку дорога в этом месте раздваивалась, а затем снова сходилась. Всадник проскакал по правой ветке дороги, а мы – по левой её ветви.
Подъезжая к местечку, я заметил седовласого человека, который весьма пристально присматривался к нам, затем сорвался с места и побежал, чтобы предупредить своих хозяев о прибытии двух всадников.
— Это Гримо, — крикнул мне Базен.
Я присмотрелся и пришёл к тому же выводу.
Не успели мы въехать в двор, навстречу нам уже бежал Портос, а за ним не столь поспешно следовал Атос.
—Ба! Ба! Кого я вижу! — прокричал Портос своим басом. — Арамис! Мы ужасно рады видеть вас здесь!
Я соскочил с коня и бросил поводья подошедшему Гримо.
— Рад вас видеть, дорогой друг, хотя предвижу, что вы прибыли, разумеется, не с добрыми вестями, судя по взмыленным коням! — сказал Атос. — Кажется, и вы с Базеном не теряли времени даром и почти совсем не отдыхали в дороге?
— Тому имеются веские причины, — ответил я, обнимая Атоса, после чего умудрился обнять также и Портоса, ловко избегая увечий от его крепких рук.
— Нам надо спешить? — спросил Атос.
— Теперь уже, слава Богу, нет! — ответил я. — Коль скоро вы живы, и питаетесь здоровой пищей из местных запасников, я могу успокоиться на время тем, что прибыл вовремя.
— Да, мы питаемся, в основном, местными продуктами, — ответил Атос.
— В таком случае, и мы с Базеном перекусим с дороги, — сказал я.
— Как раз проведём дегустацию местного вина! — обрадовался Портос.
— Управляющий д’Артаньяна делает вино? — удивился я. — Никак не ожидал, что в Англии можно выращивать виноград!
— У д’Артаньяна нет виноградников, как нет и управляющего, а вином нас угостил его сосед, вернее, соседка. — ответил Атос. — Она сказала, что была в весьма дружеских отношениях с д’Артаньяном в пору, когда он здесь проживал, и поэтому его друзья для неё – её друзья! Чрезвычайно любезная дама!
— Да, — подтвердил Портос. — Даже удивительно, что такая просвещённая дама проживает в такой глуши! Между прочим, она свободно говорит по-французски. Сказала, что некоторое время жила во Франции. Отсюда и предпочтение вина пиву, что совершенно неожиданно для Англии. Так вот у неё есть виноградники, которые она обещала нам показать в недалёком будущем!
— Портос! Здесь нет и не может быть виноградников! — сказал я. — Атос! У д’Артаньяна не может быть знакомых в Монквиле и по соседству, поскольку он никогда не был в этом имении, подаренном ему генералом Монком. Ни разу в жизни! Эта дама – блондинка? С серыми глазами? На вид двадцать лет? Недостаёт вот этого зуба?
Я показал один из своих зубов, который, кстати, был на месте.
Атос побледнел.
— Маркиза де Бренвилье? — спросил он.
— Да, — ответил я. — К счастью, её любовник и подельник в деле отравлений погиб от собственного яда и помог изобличить её. Она каким-то образом узнала об этом и покинула Францию. Едва я узнал, что она направилась в Англию, я помчался сюда.
— Она – ведьма! — прошептал он. — Если она так быстро нашла нас, она не менее быстро сыщет и Рауля!
— Значит, я не зря гнал! — сказал я. — Сегодня вечером вы собирались отведать подаренное вино?
— Никому нельзя верить, — проговорил потрясённый Портос. — Только друг другу в нашем тесном кружке! Только таким проверенным друзьям, как вы, Арамис!
— Вы вновь спасаете нас, дорогой друг! — сказал Атос. — Едем же скорей за ней! Она, должно быть, ещё там, где мы её оставили!
— Она уже не там, — возразил я. — По дороге я повстречал всадника, теперь я понимаю, что это была всадница. Она покинула эту местность.
— Но Рауль? — спросил Атос. — Мы ведь должны его предупредить!
— Не беспокойтесь, Атос, в Дувре я получил по голубиной почте письмо о том, что Рауль под именем капитана Батса вышел в море. Некоторое время он будет в недосягаемости. Что касается маркизы, письмо с её приметами той же голубиной почтой направлено в Лондон. Некоторые мои друзья позаботятся о том, чтобы найти её и обезвредить, или, по крайней мере, сообщить мне о месте её пребывания. Мы можем немного отдохнуть и обсудить дальнейшие планы. Но где же Принц Филипп?
— Он в мезонине, — ответил Портос. — Пишет, наверное, двадцатое письмо княгине Монако и обливает слезами её портрет.

Глава 423

Мы с удовольствием посидели за столом, вновь, как в старые добрые времена. Не хватало только д’Артаньяна, но зато на этот раз с нами был Филипп, который вёл себя запросто и по-товарищески. Было несколько непривычно сидеть вот так с ним за одним столом. До чего же он был похож на Короля Людовика XIV! Но править такой страной, как Франция, ему надоело. Полагаю, что во всей Франции не нашлось бы другого человека, который отказался бы от трона добровольно, если не считать Атоса и д’Артаньяна. Что касается Портоса, он, наверное, согласился бы, но при этом назначил бы первым министром меня. Если бы я на такое согласился. Впрочем, быть первым министром при Короле Портосе – то же самое, что самому быть Королём! Как же я расслабился за стаканичком бургундского, и какие дикие мысли пришли в мою голову!
— Послушайте, Ваше Высочество! — сказал вдруг я весьма необдуманно. — Если я не ошибаюсь, то не только вы страстно влюблены в княгиню Монако, но и она – в вас? И вы не удержались и сообщили ей о том, что вы покидаете Францию и возвращаете трон своему царственному брату?
— Вы угадали, но не до конца, герцог, — ответил Филипп.  — Дело ещё и в том, что я отказался от трона по её предложению и даже почти по её настоянию! Она сказала, что любила бы меня более сильно и более нежно, если бы я не был Королём. Что это – если не приказ оставить трон? Во всяком случае из уст той, кого любишь, подобные слова невозможно воспринимать иначе, как приказ! И вот я, увы, вдали от неё, но утешаюсь тем, что теперь она любит меня ещё сильней!
— И что же вам даёт такая вот любовь, состоящая только в письмах? — спросил Портос.
— Прежде всего – уверенность в том, что она любит меня не как Короля, стоящего над ней, а как Принца, стоящего с ней на одной ступени, а с учётом моего бегства из Франции, стоящего даже намного ниже её! Что же это, как не самая настоящая любовь? А любовь, когда она настоящая, даже в том случае, если питается одними только письмами, ценна для меня намного выше, чем любовь не ко мне, а к занимаемому мной месту Короля, такая любовь, которую я мог бы черпать горстями, и несколько приобщился к ней, будучи Королём, о чём, честно говоря, глубоко сожалею! Уж лучше бы я не запятнал свою душу общением с знатными дамами, которые отличаются от кокоток лишь ценой, за которую они продают свои ласки. Да и что за цена? Милостивое отношение Короля? Разве это – достойная цена женской гордости и чести, подобающая цена за искреннее чувство? Это всего лишь цена самой банальной сделки: мадам или мадемуазель возвышается над подругами и в благодарность за это согласна унизиться перед Королём до статуса наложницы!
— Вы ведь знаете, что все вы в глазах цвета французского дворянства, в отличие от меня и д’Артаньяна, числитесь умершими, включая и вас, Ваше Высочество? — спросил я. — Кстати, должен сказать, что Людовик не поверил этой легенде, но одобрил её даже в отношении вас, Ваше Высочество. Так что Король знает, что вы живы, но согласился считать вас умершими и не заниматься розыском.
 — Очень мило с его стороны, — ответил с усмешкой Атос. — Вот поистине королевская награда за четверть века службы! Сначала Его Величество распорядился нас казнить, а затем милостиво согласился считать нас мёртвыми за то, что каждый из нас едва не погиб.
— Но наша идея до настоящего времени работает несколько эффективнее, чем она работала у юных влюблённых в трагедии некоего Шекспира, — возразил я.
— Кто такой этот Шекспир? — спросил Филипп.
— Это в настоящее время один из самых знаменитых писателей и драматургов Англии, который останется таковым ещё, наверное, лет тридцать-сорок, до тех пор, пока появится новый и о нём напрочь забудут, — пояснил я.
— Надо будет прочесть что-нибудь из этого Шекспира, если есть переводы на французский, — сказал Филипп.
— К сожалению, это будет уже не Шекспир, поскольку с переводами стихов на другой язык всегда имеются значительные трудности, — ответил я. — Впрочем, большинство его драматических произведений написано белыми стихами. В них имеется только ритм, но нет рифмы. Так что такие произведения могли бы не столь сильно пострадать при их переводе, как его сонеты. Но в настоящее время Шекспир почти не известен во Франции, и вряд ли когда-нибудь станет известным. Меня с Шекспиром познакомил Атос, ему и слово.
— Да, Ваше Высочество, живя в Англии, не познакомиться с Шекспиром практически невозможно, — согласился Атос.  — Наш друг Арамис говорит ободном из самых известных в Англии произведении этого драматурга. В нём речь идёт о двух влюблённых, юноше Ромео и девушке Джулии, или, как её ласково называют на итальянский манер, Джульетта.
— Она носит то же имя, что и кардинал Мазарини? — удивился Филипп.
— Никогда не задумывался на эту тему, но вы правы, — согласился Атос. — Это весьма распространённое женское имя в Италии. В трагедии говорится о том, что семьи несчастных влюблённых смертельно враждовали, как, например, семьи Колиньи и Гизов.
— Кто из них был католиком, а кто – гугенотом? — спросил Филипп.
— Их вражда не основывалась на расхождении религиозных взглядах, — ответил Атос.  — Собственно, она просто передавалась по наследству, и причины вражды уже никто не помнил. Возможно, это был какой-то пустяк.
— И именно поэтому вражда была смертельной, — пояснил я. — Настолько жестокой, что любой Монтекки, встретив Капулетти, обязательно стремился убить его, как и любой Капулетти стремился убить каждого Монтекки.
— Стало быть, они в конце концов поубивали друг дуга и никого из героев трагедии к её концу не осталось? — спросил Филипп.
— Такова развязка большинства трагедий Шекспира, таких как «Гамлет» и «Тит Андронник», но в этой трагедии погибли не так много людей, — уточнил я. — Давайте всё же доберёмся до финала. Поняв, что им не суждено соединиться, поскольку обе семьи категорически против, молодые влюблённые прибегли к хитрому способу. По совету одного священника Джульетта выпила некий напиток, который воздействовал так, что она заснула сном, внешне неотличимым от смерти. Священник предполагал после процедуры похорон через некоторое время она ожила бы, после чего принадлежала только Ромео.
— Неужели такие снадобья существуют? — спросил Филипп.
— Конечно нет! — сказал я. — Но литераторы всегда выдумывают Бог весть что ради увлекательности сюжета. Никогда не верьте ни одной книге, написанной для забавы публики.
— Разве не все они написаны с такой целью? — удивился Филипп.
— Все без исключения, кроме свода полицейских протоколов, — согласился я. — Именно поэтому не следует верить ни одной книге, включая и эти самые своды полицейских протоколов.
— И Библии? — удивился Филипп.
— Библии – в особенности, — сказал Атос.
— А Макиавелли? — спросил Филипп.
— Макиавелли верить можно, — ответил я. — Он писал не для развлечений. Также можно верить Мишелю Монтеню, который писал исключительно для себя. Но вернёмся к Шекспиру. Дамочка поверила священнику и выпила снадобье, но они забыли предупредить о своей хитрости молодого человека. Этот юноша, узнав о том, что его возлюбленная умерла, заколол себя. Когда же Джульетта очнулась, она увидела у своих ног мёртвого Ромео и в отчаянии заколола себя тем же самым кинжалом.
— Я уже слышал подобную историю, но её рассказывали про древнеримского полководца Антония и его возлюбленную Клеопатру! — припомнил Филипп. — Услышав, что Антоний убит и поверив этой новости, Клеопатра дала ядовитой змее укусить себя, а пришедший Антоний, обнаружив её мёртвой, пронзил себя мечом.
— Об этом у Шекспира тоже имеется трагедия, — сообщил Атос. — Так какую же мораль вы хотели вывести из Шекспира, Арамис?
— Что касается Джульетты, то я бы вывел мораль в том смысле, что не следует во всём доверяться священникам, — сказал Филипп.
— Это – камушек в мой огород! — ответил я со смехом. — Вношу поправку: не следует доверять итальянским священникам!
— Каковым был Джулио Мазарини! — добавил Атос.
— Герцог, я не хотел вас обидеть, — сказал Филипп.
— А вы и не обидели, поскольку на правду я никогда не обижаюсь, — сказал я. — Иногда я вызывал на дуэли даже и тех, кто говорил правду, но это было очень давно и, честно говоря, неправда.
— К тому же я совсем не считаю вас священником, — добавил Филипп.
— И напрасно, — возразил я. — Вы не представляете себе, в какой мере я в последнее время стал священником.
— Наш Арамис – ещё в большей степени католик, чем Папа Римский, — вставил свою шпильку Портос.
— Всего лишь равный ему или вскорости буду таковым, — ответил я. — Но к теме! Я хотел лишь сказать, что посредством притворной смерти вы, Атос, вы, Портос и вы, Ваше Высочество, кардинально изменили свою судьбу, покинув тот мир, который вам опостылел, и переселившись туда, где вам проживать более комфортно. Во всяком случае вы теперь подлинные хозяева самим себе. В особенности это относится к вам, Ваше Высочество.
— Это так, согласен, — подтвердил Филипп.
— Не настала ли пора пригласить в этот клуб мнимых покойников вашу обожаемую Княгиню Монако? — спросил я. — То есть в этом случае она уже не будет Княгиней Монако, а останется всего лишь Катериной Шарлоттой де Грамон. Вам, конечно, не удастся честным способом вступить с ней в брак, но ведь мы имеем тысячу примеров перед глазами, когда влюблённые, не являясь супругами, живут, как супруги, и миллионы примеров того, что супруги, отнюдь не живут супружеской жизнью.
— В этом вопросы, Арамис, вы – знаток! — сказал со смехом Портос, понимая, что я не обужусь на него за такую вольность.
— Как и вы, Портос, и даже как наш дорогой Атос! — ответил я.
— И мне никак не скрыть этого, поскольку Рауль – яркое подтверждение тому, — согласился Атос.
— Вопрос лишь в том, согласится ли Катерина Шарлотта на такое предложение, — сказал я.
— Это, действительно, большой вопрос, — задумчиво произнёс Филипп.

Глава 424

Филипп, безусловно, был влюблён в Катерину Шарлотту. Она была дамой привлекательной и для такого юноши, как Филипп, желанной. Ей удалось влюбить его в себя. Даже я сам какое-то время думал, что эта дама – идеальный выбор для него. Должен признаться, что я недостаточно хорошо знал нравы, установившиеся при дворе Людовика XIV. Я видел эту даму не такой, какой она была на самом деле. Действительно, она была влюблена в Филиппа, это – правда. Действительно, она предпочитала Филиппа Людовику. Предпочитала, не более того. Когда замужняя дама ищет галантных приключений, мы, мужчины, её не осуждаем, поскольку сами таковы же в точности. Но при двух условиях. Первое – если мы не являемся её супругом, но это не всегда. Бывают и такие мужья, которые устраивают счастье своей семьи на избыточной сговорчивости своей супруги, в особенности, когда атака на её честь осуществляется Королём или, по меньшей мере, Принцем. Второе условие – если мы не являемся любовниками этих дам. Тут тоже нельзя говорить о жёстком правиле, ведь все любовники легко терпят тот факт, что их возлюбленная принадлежит также ещё и своему супругу, но гораздо меньшие любовники столь же легко терпят то, что у их возлюбленных имеются другие любовники. Ах, если бы они были столь же строги и к себе самим!
Итак, Катерина Шарлотта, безусловно, любила Филиппа, и даже скажу больше – была в него влюблена. Но это не много. Это означает лишь то, что она предпочитала его общество обществу своего супруга. Таковы почти все дамы, во всяком случае, дамы света, дамы, окружающие Короля! Но должен сказать, что Катерина Шарлотта распространяла своё внимание и за пределы маленького круга, состоящего из супруга и любовника. Её интересы были более разносторонними.
Следует напомнить немного о характере Катерины Шарлотты, княгини Монако. В этом отношении она была под стать своему брату, графу де Гишу. Эти дети маршала де Грамона, были избалованными и дерзкими, амбициозными и гордыми, оба они рвались к славе, оба жаждали повелевать теми, кто повелевает страной. И прибегали к одному и тому же средству для достижения этой цели – галантные связи с персонами из королевского дома.
Де Гиш не удовольствовался положением ближайшего друга и наперсника самого брата Короля, Филиппа Орлеанского, Месье. Он был даже больше, чем друг, если вы понимаете, что я имею в виду. Но ему было этого недостаточно. Ему было мало того, что практически любая дама двора, будь то фрейлина Королевы или фрейлина Принцессы, готова была оказать ему те милости, которых добиваются амбициозные мужчины от окружающих их красавиц. Ему нужна была, по меньшей мере, супруга его суверена, повелителя, интимного друга Месье, ему нужна была Принцесса Генриетта, Мадам, сестра Короля Англии Карла II. И, надо сказать, он весьма преуспел в завоевании её сердца. Впрочем, его победы были не полны, поскольку он сам себе вредил тем, что не умел скрыть их от Короля, а Король был этим недоволен, не столько потому, что защищал права своего брата, сколько ощущал обделённым в этом случае самого себя.
Сестра де Гиша, Катерина Шарлотта тоже обожала галантные приключения. Даже будучи беременной от своего супруга, за которого она вышла замуж совсем недавно, она не переставала кокетничать с Королём, и не только. Филипп был убеждён, что она любила только его, и что она отвергла бы Людовика XIV. Наивный! Мало того, что внешне они были похожи, они и характером отличались не столь сильно, чтобы она не могла бы позволить одному то, что она позволяла другому. Все мы были слепы, полагая, что она была влюблена только в Филиппа. Она, как и все придворные дамы, была влюблена, прежде всего, в себя, а во вторую очередь – во власть, в богатство, во влияние первого человека в государстве, в Короля, и не так важно, кто был этим Королём, Филипп или Людовик.
Да, должен признаться, Катерина Шарлотта отнюдь не избегала внимания Людовика, и если ранее я написал, что она не была таковой, то только лишь для того, чтобы не раскрывать её характер раньше времени, поскольку и мне самому он раскрылся не сразу. Впрочем, я её ни в чём не виню. Таковы дочери Евы!
Она стремилась соблазнить Короля задолго до той маленькой авантюры, которую я с ним провернул. И поначалу дела её шли вполне успешно!
Но её преследовали неудачи. Однажды даже её братец гадко подшутил над ней. Зная о том, что у неё назначено свидание с Королём, он запер на ключ двери той комнаты, в которой Катерина Шарлотта поджидала Короля, так что в минуту, когда Людовик XIV явился на свидание, он был принуждён встретить только запертую дверь. Он не поверил Катерине Шарлотте, что двери заперла не она, а кто-то другой, так что счёл это дурной шуткой со стороны несостоявшейся героини очередной галантной истории. Он настолько был обижен на Катерину Шарлотту, что практически перестал ей интересоваться. 
Хорош, однако, был де Гиш! Ведь Катерина Шарлотта всегда помогала ему в его атаках на нравственные устои Мадам! Ведь она была фрейлиной Принцессы Генриетты, которая ей весьма доверяла, даже в самых интимных вопросах! И пока бедняжка Катерина Шарлотта старалась замолвить за своего брата де Гиша словечко у Мадам, этот повеса вредил ей в её делах с Королём просто из озорства.
На этом он и погорел. Но – это совсем другая история.
Итак, мы решили предложить Катерине Шаролотте бегство из дома её супруга, Князя Монако, полагая, что она без памяти влюблена в Филиппа.
Это было пустой затеей. Она любила не столько Филиппа, сколько сначала тайну, которая его окружает, затем – блеск его положения, статуса Короля Франции. Что-то было в ней к нему сверх всего этого, но в ту пору это ещё не развилось, не разрослось до того, чтобы она решилась на такое. Понадобились сильные чувства, такие как страх потерять любимого человека, сожаление о возможных потерях, раскаяние и Бог весть что ещё, прежде чем её не оформившееся чувство к Филиппу, которое мы принимали за любовь, в действительности стало той любовью, во имя которой люди готовы совершать любые глупости. Так что скажу вам, наша идея удалась, но не в этот раз, а позже, намного позже. Лишь после того, как Филипп пережил череду страшных опасностей, угроз его жизни.
Похоже, я ударился в философию, тогда как мне следовало быть летописцем того, о чём я решил написать эти мемуары.
Пока происходили те события, о которых я рассказал выше, во Франции события развивались ещё быстрей, и они коснулись моего самого дорогого друга самым непосредственным образом. Но, пожалуй, они столь значительны, что для их описания я начну новую главу, где изложу их довольно кратко, поскольку сам я не был свидетелем всего произошедшего.

Глава 425

Весной, разразилась война с Голландией.
Д’Артаньян исполнял функции маршала, не получив формально этого звания, которое так часто обещал ему сначала Король Людовик XIV, а потом Филипп, занявший трон под видом этого Короля, за заслуги, отнюдь не военные. Причём, первый обещал их за предполагаемое предательство друзей в будущем, второй – за измену своему Королю в прошлом, совершённую как раз для того, чтобы избежать предательства друзей. Именно подобные предложения сильней всего удручало д’Артаньяна. Ведь он мог рассчитывать на это за свою доблестную и верную военную службу в прошлом, но никак не желал бы получить эту честь за поступки, которые сам он не считал ни честными, ни героическими. Да, он был не из тех, кто ценит награду саму по себе, для него гораздо важней было то, за что она получена. Он был бы рад стать Маршалом Франции за успешные боевые действия под его руководством и за личные военные качества, такие как отвага, доблесть, героизм. Ему же предлагалось это звание за подлое убийство друзей или за выполнение функций тюремщика. В результате звание маршала Франции для него приобрело отрицательный оттенок, он с отвращением думал о такой перспективе.
Но, находясь на службе, он выполнял свой воинский долг, поэтому выступил во главе корпуса в двенадцать тысяч человек кавалерии и пехоты, оставаясь капитаном королевских мушкетёров, хотя по сути воевал в качестве генерала. Он получал приказ овладеть одной крепостью за другой, и выполнял эти приказы, стараясь беречь людей и боеприпасы в пределах той возможности, которая предоставляется главнокомандующему в подобных обстоятельствах, то есть почти не имея такой возможности.
За месяц корпус д’Артаньяна взял двенадцать крепостей если и не исключительно благодаря его военному таланту и личной доблести, то, во всяком случае, в значительной части вследствие этих его качеств.
Между тем, Людовик XIV, сделавший официальной любовницей Луизу де Ла Вальер, делил свою благосклонность между ней, а также законной супругой Марией-Терезией, и восходящей звездой двора госпожой де Монтеспан, и, кроме того, не пренебрегал и разовыми галантными интригами с той или иной фрейлиной Королевы. Фаворитки соревновались между собой во всём, даже в придумывании прозвищ Королю-Солнцу. Если Луиза стала называть его Людовиком Победоносным, то господа же Монтеспан называла его Людовиком Непобедимым, что послужило её очередной победе над соперницей, выдвинув её на первое место, и отодвинув Луизу на второй план. Таким образом, начали сбываться предсказания герцогини де Шеврёз о том, что Король – всего лишь мужчина, поэтому Луиза может, разумеется, претендовать на роль первой фаворитки Короля, но никоим образом не может надеяться быть вместе с тем и его последней фавориткой.
Довольный Людовик полностью простил д’Артаньяну все унижения, которые ему пришлось пережить, чему немало способствовало фактическое возвращение его на трон и принесённые при этом извинения и обещания на будущее, в неукоснительном соблюдении которых Король не имел причин сомневаться.
 В один прекрасный день Король решил продемонстрировать капитану своих мушкетёров, что полностью простил его и доверяет ему во всём, для чего вознамерился выполнить обещание, которое он так часто давал д’Артаньяну и до сих пор не исполнил.   
Король при очередной встрече с Кольбером сказал ему:
— Господин Кольбер, давно следует выполнить обещание, данное господину д’Артаньяну, ведь мои приказы и свои обещания он выполняет неукоснительно.
— Я уже давно распорядился приготовить для господина д’Артаньяна маршальский жезл и шкатулку для него, — ответил Кольбер. — Патент на звание маршала Франции также уже давно заготовлен, достаточно только поставить на нём подпись Вашего Величества. Однако же, каждое подобное действие требует надлежащего повода и подходящего времени.
— Вы считаете, что взятие двенадцати вражеских крепостей – недостаточный повод для этого? — спросил Король.
— Теперь уж время упущено, последняя крепость была взята более недели назад, — сказал Кольбер. — Если патент подписать сейчас, господин д’Артаньян может упрекнуть нас за нерасторопность. Или же он решит, что вы, Ваше Величество, долго сомневались, давать ли ему это звание, или нет. Гораздо лучше будет вручить ему эту награду в день взятия тринадцатой крепости. Это будет выглядеть как награда, которая вручена немедленно после выполнения соответствующих условий этим претендентом. Или же можно вручить его как аванс за взятие тринадцатой крепости.
— Быть может, вы и правы, господин Кольбер, но это выглядит чем-то мелочным, — проговорил Людовик с кислой миной. — Одной крепостью больше, одной крепостью меньше. К чему тянуть?
— Я вас понимаю, Ваше Величество, — ответил с поклоном Кольбер. — Я тотчас принесу патент вам на подпись.
— Хорошо, — кивнул Король, но почувствовав, что победа над Кольбером досталась ему слишком легко, и опасаясь, как бы это не уязвило его министра, он нехотя добавил. — Впрочем, быть может, вы правы. Пусть этот патент будет у вас, а вы вручите его господину д’Артаньяну тогда, когда сочтёте нужным.
Таким образом, в этом небольшом соревновании победителем остался Кольбер, а проигравшей оказалась, как водится, Справедливость.
Тем временем, д’Артаньян готовил штурм тринадцатой крепости. Для большего успеха он велел по ночам насыпать холм с пологим склоном со стороны французской армии и с резким обрывом со стороны армии голландцев. На этот искусственный холм он велел выкатить четыре пушки, защитив канониров мешками с землёй, которые образовали нечто вроде крепостной стены. Под его командованием пушки непрерывно палили по крепости. Благодаря своему возвышенному положению, они позволяли лучше прицелиться, ядра перелетали крепостную стену и наносили серьёзный ущерб врагу. Д’Артаньян лично руководил канонирами, и его фигура в шляпе с белым пером была отлично видна как французским солдатам, так и голландским.
Голландцы, раздраженные этой неожиданной напастью, сосредоточили огонь крепостных пушек на этой рукотворной насыпи, надеясь ликвидировать все четыре французские пушки. Когда ядра стали прилетать одно за другим, д’Артаньян сказал своим канонирам:
— Поберегите себя, господа, отойдите на безопасное расстояние. Ночью мы дополнительно укрепим нашу огневую точку, пополним запасы пороха и ядер, и завтра крепость будет наша.
— А как же вы, господин д’Артаньян? — спросил верный д’Арленкур.
— Через минуту я также спущусь к вам, — ответил капитан. — Я лишь осмотрю напоследок разрушения, которые мы им нанесли.
После этих слов д’Артаньян взял подзорную трубу и под прикрытием одной из пушек стал внимательно изучать трещины в крепостной стене противника. В этот момент со стороны крепости прилетело ядро, которое ударило прямо в пушку, за которой стоял д’Артаньян. Пушка, откатившись, ударила капитана в грудь, на которой, несмотря на покрывавшую её панцирь, тут же выступило кровавое пятно. В то же время другое ядро вырвало из насыпи огромный кусок земли, который почти засыпал упавшего от первого удара д’Артаньяна.
— Капитан д’Артаньян ранен! — вскричал д’Арленкур и бросился на выручку к своему капитану. 
— Это перст Божий! — сказал, задыхаясь, д’Артаньян.
— Молчите, капитан, молчите! — воскликнул д’Арленкур. — Мы вынесем вас за пределы досягаемости вражеских пушек. Скоро вами займётся врач.
Д’Арленкур сделал знак двум солдатам подхватить д’Артаньяна и отнести его в палатку врача. 
— Что случилось? — спросил один из канониров. — Наш главнокомандующий убит?
— Все мы под Богом ходим, — ответил д’Арленкур, — надеюсь, он только ранен.
Военный врач Стефан Дюваль осмотрел д’Артаньяна и с грустью сказал:
— У вас сломано, по меньшей мере, три ребра, господин д’Артаньян.
— Что ещё? — спросил капитан, тяжело дыша.
— Вы можете делать глубокий вздох? — спросил врач. — Где вы ощущаете боль?
— Вот здесь, — ответил д’Артаньян, указывая на грудь.
— Быть может, мне удастся спасти вашу жизнь, — сказал врач, — но не в этих условиях.
— Господин д’Артаньян! — воскликнул д’Арленкур, заглядывая в палатку. — Прибыло срочное послание для вас!
— Читайте, д’Арленкур, — сказал д’Артаньян, с трудом глотая воздух.
— Господин капитан, это письмо от господина Кольбера, — сказал д’Арленкур.
Он взломал печать на письме, и прочитал следующие слова:

«Господин д’Артаньян! Король поручает мне уведомить вас, что, принимая во внимание вашу безупречную службу и честь, которую вы доставляете его армии, он назначает вас маршалом Франции. Его Величество восхищен победами, которые вы одержали и рассчитывает на дальнейшие победы корпуса под вашим руководством. Посылаю вам также шкатулку с маршальским жезлом и патентом, подписанным Его Величеством.
Подписано: Ж.-Б. Кольбер».

— Д’Арленкур, — сказал д’Артаньян, напрягая все силы, — поручаю вам восстановить насыпь сегодня ночью и заменить разбитую пушку на исправную. Поставьте туда ещё три пушки. Завтра с рассветом вы произведёте артиллерийскую подготовку. Бейте из всех орудий под двенадцатый зубец, если считать справа. Там хорошая трещина. Пять точных попаданий обрушит эту стену. Сразу после обрушения давайте сигнал к штурму. К обеду крепость будет наша.
— Капитан, вам нельзя говорить, — сказал врач.
— Господин Дюваль, благодарю вас, я уже всё сказал, — ответил д’Артаньян и закрыл глаза.
— Он будет жить? — спросил д’Арленкур.
— Для завтрашней атаки я вам его не верну, а там посмотрим, — ответил Дюваль. — Вы должны действовать так, как если бы его у вас не было.
— Да, д’Арленкур, — сказал д’Артаньян, открывая глаза. — Завтра вы будете мной. Возьмите это письмо и эту шкатулку. Мне они больше не понадобятся.
— Что с капитаном? — спросил д’Арленкура один из офицеров. — Он жив? Он будет жить?
— Не знаю, — ответил д’Арленкур. — Ему принесли патент на звание маршала Франции и маршальский жезл, но. Мне кажется, это не произвело на него никакого впечатления.
— Неужели он так плох? — озабоченно спросил офицер. — Понимал ли он хотя бы, о чём шла речь?
— Он отдал мне последние указания относительно завтрашнего боя и сегодняшней ночной подготовки к нему, — ответил д’Арленкур. — Завтра я буду вашим командиром.
Ночные действия и утренняя атака были осуществлены в полном соответствии с указаниями д’Артаньяна и привели к предсказанным им результатам. Крепостная стена под двенадцатым зубцом рухнула, пехотинцы устремились в пробитую брешь и крепость была взята.
В три часа дня д’Арленкур разыскал врача.
— Где наш капитан? — спросил д’Арленкур.
— Его уже нет, — ответил доктор Дюваль, имея в виду, что он распорядился перевезти д’Артаньяна далеко в тыл, поскольку ему требуется длительное лечение. — Я распорядился…
— Не надо, — перебил его д’Арленкур. — Скажите только, какие были его последние слова?
— Последние слова? — удивился доктор Дюваль. — Позвольте-ка! Он сказал следующее: «Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай!»
— Что это означает? — спросил д’Арленкур.
— Этого я не могу вам объяснить, — ответил доктор Дюваль. — Извините, я спешу к другим раненным.
— Доктор Дюваль, — обратился к врачу седой мужчина, который подошёл к ним за несколько минут до этого и слышал весь их разговор. — Я граф Рошфор, друг капитана д’Артаньяна. Это правда? В капитана попало пушечное ядро?
— Вы же слышали! — ответил доктор. — Простите, я спешу.
— Какова судьба! — задумчиво проговорил Рошфор. — Ему досталась именно та смерть, о которой он рассказал за два месяца до этого! И его последние слова были о его друзьях! Как жаль, что я столь долго не входил в их число!

Д’Артаньян потерял много крови и почти лишился сил. Несмотря на то, что доктор Дюваль обработал его раны, состояние раненного было на грани между жизнью и смертью. Понимая ценность главнокомандующего, доктор Дюваль распорядился отослать его во Францию на корабле, который отправлялся туда в самое ближайшее время. Также он велел сестре милосердия мадемуазель Кампредон сопровождать капитана.
Так в бессознательном состоянии д’Артаньян отбыл к берегам Франции, оставив свой маршальский жезл и патент маршала Франции в руках старшего лейтенанта д’Арленкура.

Вечером того же дня в войска прибыл господин Кольбер.
— Я желаю видеть господина д’Артаньяна! — сказал он.
— Господина д’Артаньяна нет здесь, — ответил д’Арленкур. — В него попало пушечное ядро во время вчерашнего сражения.
— Он погиб? — спросил Кольбер.
— Его отвезли на корабле, врач сказал, что он очень плох, — ответил д’Арленкур. — Последние слова доктора были о том, что капитана д’Артаньяна больше нет.
— Почему вы называете его капитаном? — удивился Кольбер. — Разве он не получил патент маршала Франции?
— Он не успел вступить в эту должность, — ответил д’Арленкур. — Я возвращаю вам письмо, патент и шкатулку с маршальским жезлом.
— Что ж… — проговорил Кольбер. — Это судьба! Я доложу Королю.

Глава 426

Судьба была милостива к нашему другу. Он выжил благодаря таланту полкового хирурга, и в ещё большей степени вследствие самоотверженной борьбе за его жизнь некоей сестры милосердия, славной девушке по имени. Сюзанна. Она настолько восхитилась его подвигом, что отправилась вместе с ним на корабле и не отходила от раненного, ухаживая за ним днём и ночью, а если была необходимость отлучиться, то эти отлучки были только когда он спал под действием лекарств. Удивительно, как она сама при этом умудрялась не упасть от истощения и бессонницы!  Так что наш новоиспечённый маршал Франции Шарль д’Артаньян выжил и поправлялся с каждым днём, вопреки прогнозу хирурга, который сказал: «Я сделал для этого славного героя всё, что было в моих силах, и теперь только Господь и счастливая судьба этого бедняги могут возвратить его к жизни».
Сюзанна, не жалея своих сил и совершенно не считаясь ни с какими трудностями меняла его повязки, накладывая свежие, смоченные чудодейственным бальзамом, кормила его перетёртой едой, утирала пот, укрывала чтобы он не замёрз, и накладывала на лоб влажные салфетки, чтобы унять жар и облегчить его состояние, словом сделала всё возможное и невозможное, чтобы возвратить его к жизни.
Итак, д’Артаньян вопреки ожиданиям хирурга и полковых товарищей не только выжил, но и почти полностью оправился от ран, но это произошло намного позднее, на корабле, который должен был доставить его тело во Францию, а доставил его живого.

Должен сказать, что Сюзанна своей самоотверженной заботой о д’Артаньяне спасла не только его жизнь, но и жизни тех, кого по счастливой случайности спас уже сам д’Артаньян несколько позднее, чего он не смог бы, разумеется, сделать, если бы не она. Это произошло в Испанских Нидерландах. Намного позже. Об этом я ещё напишу. Чертовски хочется забежать вперёд и описать эти события, но сначала я закончу историю фальшивой маркизы де Бренвилье.

Она не прекращала своих ужасных экспериментов с ядами, которые она ставила на живых людях, поскольку убивать бессловесных животных ей наскучило. Её приятель Ла Шоссе в марте 1673 года был подвержен допросу с пристрастием. Я не сторонник таких методов, поскольку считаю, что под пытками человек может оговорить себя лишь для того, чтобы поскорее прервать эти муки, пусть даже ценой смерти. К тому же те, кто учиняют допрос с использованием пыток, располагают и другими методами манипуляции подследственным. Его могут обманывать, обещая прощение в случае признания, его могут шантажировать, запугивая ещё более мучительными пытками или же угрозами подвергнуть аналогичному издевательству тех, кого он любит. Правда и то, что к Ла Шоссе не применялся шантаж и запугивание, поскольку, как выяснилось, он никого не любил, кроме самого себя. И всё же он признался во всех преступлениях. К следствию были приставлены два моих человека, которые следили за тем, чтобы от подследственного не добивались признания в тех провинностях, к которым он не причастен. К сведению принимались только те его показания, которые можно было проверить по другим источникам информации и доказать. В конце концов всего совершённого им было достаточно для нескольких смертных приговоров, а он отделался лишь одним, так как человека нельзя казнить дважды, сколь бы виновен он не был.
Сама маркиза уехала из Франции в Англию и оставалась там, пока не было принято решение о ее экстрадиции. Затем она сбежала в Нидерланды. Она оставалась в Льеже, пока ее экстрадиция снова не была согласована. Я помог ускорению решения этих вопросов, оставаясь в тени. Между прочим, мои люди также выяснили, что у маркизы был роман с мэром Льежа во время ее пребывания там, но они поссорились из-за каких-то пустяков, после чего она затаила на него обиду, но изобразила примирения для того, чтобы отравить его. Но эта попытка не удалась по чистой случайности. Тогда я составил план, который и был реализован моими людьми. В соответствии с этим планом Мари-Мадлен де Бренвилье обманным путем заманили в монастырь, где ее арестовал офицер-иезуит, член Ордена, как думали, переодетый священником, но на самом деле он вполне имел право носить одежду священнослужителя, которым по сути был, являясь членом Ордена и выполняя моё поручение.
Суд над маркизой состоялся в Париже и длился с 29 апреля по 16 июля 1676 года.
На этот раз следствием занимались только люди Короля. Не знаю для чего, но они пытались выпытать от неё имена неких её сообщников. Опасная затея! Ведь под пытками она могла назвать имена совершенно непричастных к этому людей! Так она и сделала. К счастью, среди людей Короля был один мой человек, который уведомил меня о ходе следствия. Я велел ему уничтожить показания, в которых маркиза обвиняла совершенно невиновных людей. Казалось, она решилась утащить за собой в Ад как можно больше людей, а следователи Короля и рады стараться! Глупцы! Разве таким путём можно узнать истину?
Мой человек заменил документы, так что считалось и считается до сих пор, что, несмотря на пытки, маркиза не назвала ни одного сообщника. Так оно намного лучше, ведь все её сообщники известны мне, и этого достаточно, чтобы все они были наказаны.
Следствие с помощью свидетельств и доказательств, которые были получены моими людьми и приобщены к делу, установило, что маркиза также виновна в отравлении отца и брата, а также в отравлении пятидесяти человек во время ее визитов в Отель-Дьё, в попытке отравить служанку, в отравлении одного из ее детей, в намерении отравить своего мужа, чтобы жениться на Сент-Круа, который не хотел жениться на ней и дал маркизу противоядие, и в попытке отравить своего мажордома.
Под давлением добытых мной доказательств маркиза также была вынуждена признаться в совершении инцеста, в убийстве отца и братьев, в попытке убить сестру. Эта попытка провалилась, но эта её сестра к тому времени уже умерла естественной смертью. Она призналась также и в попытке отравить мужа, но сказала, что потом передумала его убивать, так что дала ему противоядия, которые его спасли. Также она призналась в прелюбодеянии и в неудержимом сладострастии, которое утоляла даже самоудовлетворением, призналась в плотской связи с кузеном, в приеме наркотиков с целью аборта и в отравлении служанки. В качестве мотива она указала потребность в независимости и деньгах.
17 июля 1676 года маркизу привезли к воротам Нотр-Дам для покаяния и искупления преступлений, а затем её доставили на Гревскую площадь.  Рядом с ней на повозке ехал священник, а с другой стороны палач. Посмотреть на казнь собралось невероятное количество зевак, настолько ужасными были её преступления, так что в Париже почти не оставалось людей, равнодушных к её судьбе, все желали правосудия.
Фальшивую маркизу обезглавили, а ее голову бросили вместе с телом в костер. Затем ее останки дополнительно разрубили и бросили в Сену.
На этот раз на земле больше не осталось никаких потомков Миледи – всех их поглотил Ад.

Теперь я могу вернуться к рассказу об одном из последних подвигов д’Артаньяна.

Глава 427


Для того, чтобы описать подвиг д’Артаньяна, я должен напомнить о том, что происходило в Испанских Нидерландах в то самое время, когда там волею судьбы оказался д’Артаньян, причём, не один, а в сопровождении нас троих, то есть меня, Атоса и Портоса, а также с нами были Сюзанна и Филипп. О причинах нашего пребывания там я, быть может, расскажу отдельно.
Испанская Голландия, или Испанские Нидерланды – это южная часть Голландии, которая находилась под властью Испании уже довольно долго, однако, эта власть постепенно начала трещать по швам вследствие той огромной работы, которую проделал Ришельё и продолжил Мазарини. Эта работа была направлена на разделение крепчайшего союза Габсбургов, включающего Священную Римскую Империю (то есть объединение германских государств и Италии), Испанию и Австрию. Ради того, чтобы Франция освободилась от кольца сильных государств, претендующих на безусловное господство в Европе, Ришельё пошёл на теснейшее сотрудничество с протестантскими странами. Итогом было то, что ему почти удалось осуществить задуманное, а Мазарини в полном соответствии с намеченным Ришельё курсом довёл эту деятельность до такого состояния, что Испания уже не могла столь крепко удерживать в своих руках гегемонию над южной частью Голландии. Оставалось только вырвать эту территорию из-под власти Испании, после чего если и не завладеть ею, то, по меньшей мере, добиться, чтобы это государство перестало быть фактически испанской колонией.   
Таким образом, Испанские Нидерланды стали ареной большинства европейских войн описываемого времени, что явилось для них трагическим следствием их географического положения и исторически сложившегося доминирования Испании. Поскольку слабеющая Испания уже не могла эффективно защищать свои колониальные владения, это вылилось в ряд территориальных уступок более сильным соседям.
С 1635 по 1659 годы уже произошла Франко-испанская война, часть сражений которой проходили на территории Испанских Нидерландов, а по результатам Пиренейского мирного договора Испания уступала Франции графство Артуа и ряд прилегающих к нему территорий, часть Фландрии с рядом крепостей, города Ландреси и Ле-Кенуа в Геннегау, Тионвиль, Монмеди и другие крепости в герцогстве Люксембург, а также города Мариенбург, Филиппвиль и Авен между реками Самброй и Маасом. Но этим дело не кончилось.
В той части Голландии, которая осталась под испанским протекторатом, разгорались антифранцузские страсти, и с этой территории постоянно осуществлялись провокации. В том числе такой провокацией была поддержка попыток отделиться от Франции при помощи локальных военных группировок со стороны тех местных правителей, которые не смирились со своим новым положением вассалов французской короны. Одним из таких деятельных и непокорных правителей был Карл Лотарингский.
Людовик XIV в данном случае поступил в точности по совету Ришельё, который оставил своё политическое завещание его отцу, Королю Людовику XIII, где, в частности, великий кардинал писал:

«Ничто столь не требуется в управлении государством, как прозорливость, поскольку с её помощью можно легко предотвратить те бедствия, последствия которых устранить невозможно кроме как великими усилиями. Подобно врачу, который предпочитает предупредить болезни, зная, что это легче, чем их лечить, также и государственные министры обязаны предоставлять информацию и напоминать государю своему, что гораздо важнее предвидеть будущее, чем рассуждать о настоящем, и что, как и с болезнями, так же точно и с врагами государства, полезней предвидеть их происки и выступить им навстречу, препятствуя их исполнению, нежели допустить их атаку, после чего с великими усилиями изгонять их, избавляясь от их нашествия».

Великий Ришельё говорил, что надобно спать по львиному, не затворив глаза, держа из открытыми, чтобы предвидеть любую опасность, поскольку беды, малозаметные поначалу, как раз становятся впоследствии наиважнейшими. Говорил он также: «Королям весьма осторожным быть надобно в чинимых ими договорах, но когда уже оные сделаны, то должны они наблюдать их свято». Далее писал он в своём политическом завещании:

«Государь должен быть силён крепостью границ своих. Надобно быть лишенным рассудка, чтобы не знать, сколь важно великим государствам, чтобы границы из весьма укреплены были». «Граница, довольно укреплённая, способна лишить неприятелей желания к предприятиям против государства, или по крайней мере, остановить их набеги и стремление, если они столь смелы, что придут отверстою силою. Самое сильнейшее государство в свете не может похвалиться, что владеет надёжным покоем, если оно не в состоянии защитить себя во всякое время от внезапного нашествия и от неожиданного нападения».

В особенности испанско-голландское владычество на море стало уже невыносимым для Франции, которая также желала развивать флот для приобретения новых колоний. В этой борьбе за колонии новой земли отчаянно соревновались между собой Испания, Португалия, Англия, Франция и Голландия.
Ришельё создал французский флот фактически с нуля. Когда он вступил в должность первого министра, у Франции не было ни одного военного корабля в Атлантике и в районе Ла-Манша, а в Средиземном море имелось только десять галер. К 1635 году флот Франции включал уже три эскадры в Атлантике, одну парусную эскадру и 20 галер в Средиземном море. Мазарини и Кольбер продолжали увеличивать флот.
В своём политическом завещании кардинал писал:

«Сила оружия требует не только, чтобы государь был крепок на суше, но ещё и чтобы был многолюден и на море. Море есть могущество из всех наследств, которое все самодержцы по большей части добиваются, а однако на оное права каждого меньше всех ясны. Одним словом, древние права сего владычества суть сила, а не доказательство, надобно быть сильному, чтоб вступаться в сие наследство».

Для этих целей он ввёл в действие упоминаемый уже нами Кодекс Мишо, по которому простые подданные «всякого звания» получали все дворянские привилегии в случае, если содержали корабль водоизмещением более 200 тон более пяти лет подряд. Это содействовало развитию флота Франции. Испания на юге и Испанская Голландия на севере Франции стремились подавить морские амбиции Франции, с чем Король уже далее мириться не мог.
Деволюционная война (1667—1668), Голландская война (1672—1678), Франко-испанская война (1683—1684), — эти вооруженные конфликты и два последующих проходили на землях Испанских Нидерландов. После каждой, страна теряла часть своей территории.
В то время французская армия показала себя максимально эффективной, что угрожало Голландии полным поражением. В отчаянии, не рассчитывая на силу оружия, осенью 1672 года население Голландии открыло шлюзы, и вода затопила страну. Наступление французских войск сделалось невозможным.
Принц Вильгельм Оранский, граф Иоанн Мориц Нассауский, генерал Вюрц и граф Гоорн, тем не менее, заняли и перекрыли дороги к Амстердаму. Но и Голландия отчаянно сопротивлялась на землях, оставшихся не затопленными. Получив подкрепление от Монтерея, вице-короля Испанских Нидерландов, и набрав подле себя 21 тысячу солдат, Вильгельм решился перейти в наступление. Он проник до Маастрихта, осаждённого нашими войсками, и взял форт Валькенбург. Отсюда он двинулся на Шарлеруа, осадил этот город, но не мог овладеть им.
В последних числах декабря 1672 года, пользуясь холодами, маршал Люксембург двинулся к Гааге. Вода, покрывавшая всю страну, обратилась в такую толстую ледяную кору, что войска не только могли идти по узким плотинам, но кавалерия получила возможность прямо переходить по замёрзшим низменностям.

Глава 428

— Замечаете ли вы нечто странное, друзья мои? — спросил д’Артаньян, с беспокойством вглядываясь вдаль.
— Вы имеете в виду поход нашей кавалерии по льду? — осведомился я. — Вероятно, этот маневр будет неприятным для голландцев. Они-то думали, что вода, выпущенная из открытых плотин, сделает поход невозможным, но по счастью холод сковал воду, превратив её в лёд, так что замыслы голландцев сорваны.
— Лёд – довольно скользкая дорога для кавалерии, — с сомнением сказал Атос, вглядываясь в следы на льду, покрытом легким налётом инея. — На подковах коней необходимы отличные зимние шипы. Не убеждён, что это так и сделано.
— Наша доблестная кавалерия покажет этим голландцам, что к чему! — с восторгом сказал Портос.
— Взгляните на небо, господа, — продолжал д’Артаньян. — Облака разорваны в длинные полосы. Ветер меняется. Он дул с материка, но вскоре ветер переменится, основная масса воздуха прибудет сюда с запада, то есть с моря.
— Вы уверены? — торопливо спросил я и с беспокойством стал рассматривать облака.
— Это очень плохая новость, — сказал с досадой Атос.
— Да какое нам дело до направления ветра, чёрт возьми? — удивился Портос.
— Едем же скорей к командующему! — распорядился я. — Нельзя терять ни минуты.
— Все вместе? — удивился Атос. — И Филипп, и Сюзанна с нами?
— Только так! — воскликнул д’Артаньян и дал шпоры своему коню.
Все мы поскакали следом.

Едва лишь мы приблизились к военному лагерю, д’Артаньян по королевскому флагу угадал палатку, в которой остановился главнокомандующий. Подъезжая ближе, он убедился, что не ошибся, увидев, что эта палатка охраняется особым отрядом.
— Вы куда? — спросил д’Артаньяна майор, командующий охраной маршальской палатки.
— Маршал д’Артаньян хочет срочно переговорить с маршалом Люксембургом, — ответил д’Артаньян.
— Маршал д’Артаньян? — со смехом переспросил начальник охраны. — Не знаю такого. Господа, здесь подобные шутки не уместны. Маршал д’Артаньян, насколько мне известно, погиб два года назад под Маастрихом.
— Чёрт побери, я вас не знаю, но вы-то должны меня знать! — воскликнул д’Артаньян. — Вы меня не узнаёте?
— Я не был знаком с графом, так что если даже вы вернулись с того света, я не могу вас узнать, поскольку я вас не знаю, — ответил майор.
— Кто является адъютантом маршала? — спросил д’Артаньян. — Уж он-то должен меня знать, кем бы он ни был!
— Адъютант в настоящее время выполняет поручение маршала, больше я вам ничего не скажу, поскольку я не должен сообщать кому бы то ни было сведения, не подлежащие разглашению, — ответил майор.
— Послушайте, майор, это вас убедит? — спросил д’Артаньян, доставая из голенища сапога маршальский жезл, а из внутреннего кармана камзола патент маршала Франции.
Должен сказать, что этот документ и маршальский жезл были у него по той причине, что я позаботился о том, чтобы они были переданы как бы его наследникам. Мне удалось убедить Кольбера, что в данном случае это необходимо. Наследники у д’Артаньяна, конечно, были! Но маршальский жезл и патент я передал лично д’Артаньяну и пожелал ему, чтобы его наследники получили эти вещички как можно позднее. Вернусь к изложению этого важного диалога и последовавших за ним действий.
— Подождите, я доложу о вас маршалу Люксембургу, — ответил майор, после чего вошёл в палатку.
Три минуты спустя он выглянул из палатки и махнул рукой, приглашая д’Артаньяна зайти.
— Маршал Люксембург, у нас мало времени, поэтому я хотел бы сразу приступить к делу! — воскликнул д’Артаньян.
— Дорогой граф! — воскликнул Люксембург. — Я рад, что слухи о вашей гибели оказались ложными! Расскажите же мне, как всё случилось? Где вы пропадали, и почему, наконец, объявились?
— К чёрту рассказы о прошлом, давайте обсудим будущее! — нетерпеливо ответил д’Артаньян. — Умоляю, срочно отзовите вашу кавалерию назад!
— Невозможно, граф, — холодно ответил Люксембург. — Приказ о наступлении отдан, исходя из всех соображений стратегии и тактики, и он будет исполнен самым надлежащим образом. Отступление невозможно.
— Дорогой Франсуа-Анри де Монморанси-Бутвиль, герцог Пине-Люксембург, я не шучу! — вскричал д’Артаньян. — В самом ближайшем времени ветер переменится на западный!
— Что ж, ветер с моря ничем не хуже ветра с материка, — спокойно возразил Люксембург.
— В этих местах обычно чрезвычайно тепло для такой широты, на которой расположены эти земли, — продолжал настаивать д’Артаньян. — Знаете ли вы, почему так происходит?
— Мои храбрые солдаты могут сражаться в любой холод, — ответил маршал. — Они закалены, прекрасно одеты, они не боятся мороза.
— Не мороза им следует бояться, а оттепели! — продолжал д’Артаньян. — Ветер с моря принесёт тепло, лёд растает, и кавалерия утонет.
— Вы преувеличиваете опасность, друг мой, — успокоительным тоном возразил маршал. — Я лично проверял крепость льда. Я велел просверлить прорубь. В этом месте лёд имеет толщину не менее трёх футов. Это вполне достаточно, чтобы выдержать всадников.
— Воздух с моря легко растопит эти льды, — упрямо продолжал спорить д’Артаньян.
— Послушайте, граф, — мягко сказал Люксембург. — Я понимаю, что вы долго отсутствовали, и вам непременно хочется руководить большой армией, чтобы, так сказать, подтвердить свою высокую воинскую карьеру на деле. Но вы опоздали, мой дорогой. Всё уже сделано до вас и без вашей помощи. Скоро мы займём всю Испанскую Голландию, после чего, разумеется, закрепим новые территории соответствующим договором о мире. Ваше присутствие здесь не обязательно. Ступайте, отдохните с дороги, я распоряжусь, чтобы вам и вашим спутникам предоставили удобную палатку. Приглашаю вас завтра на военный совет, там мы и обсудим все ваши опасения.
— Я лишь хотел предупредить вас, что вы можете совершить колоссальную ошибку, — не унимался д’Артаньян.
— Вам это удалось, граф, — ответил Люксембург. — Вы меня предупредили. Это означает, что задачу, которую вы сами перед собой поставили, вы с успехом выполнили. Дальнейшие решения буду принимать я сам, и обещаю, что я приму к сведению ваши предупреждения.
— Одно только слово, герцог, — сказал д’Артаньян со слабой надеждой на победу в этом странном споре. — Тёплое течение. Гольфстрим. Морской воздух благодаря этому течению чрезвычайно тёплый.
— Вы расскажете это адмиралу, дорогой граф, — ответил маршал. — Мы же люди сухопутные, мы не занимаемся изучением океанических течений. Благодарю вас, граф за ваши советы, а теперь, прошу простить, я занят. До встречи завтра на военном совете.
Д’Артаньян в ярости вышел из палатки Люксембурга.
— Какие результаты встречи? — спросил Атос.
— Нулевые, чёрт подери! — воскликнул д’Артаньян.
— Значит, нам придётся сделать то, чего мы изо всех наших сил старались не делать, и то самое, что вы, д’Артаньян, почти обещали Его Величеству не делать ни при каких обстоятельствах, таковы был дух вашего письма, — с улыбкой сказал Арамис. — Мы просто обязаны воспользоваться этим последним средством для спасения кавалерии, разве не так?
Д’Артаньян взглянул на Атоса.
— Иного выхода нет, — согласился Атос.
— Идёмте, монсеньор, — сказал д’Артаньян, обращаясь к Филиппу. — Вы должны заставить маршала Люксембурга отозвать кавалерию назад, но умоляю вас, сделайте так, чтобы слух о вашем пребывании здесь не распространился дальше палатки герцога.

— Господин д’Артаньян, вам туда нельзя, — сказал майор, когда д’Артаньян и Филипп, на котором снова была его тряпичная маска, подошли к палатке герцога Люксембургского. — Маршал распорядился вас сегодня не пускать к нему, поскольку у него важные дела.
— Даю слово чести, что если бы маршал знал, какие известия ему принёс этот господин, которого я сопровождаю, он моментально принял бы нас обоих, — сказал д’Артаньян. — Если я окажусь не прав, можете забрать себе мой маршальский жезл и делать с ним, что вам вздумается.
С этими словами д’Артаньян вложил ошеломлённому майору в руку свой маршальский жезл и, воспользовавшись его замешательством, вошёл в палатку, ведя за собой Филиппа.
— Я же сказал, что на сегодня все беседы с вами закончены, господин граф! — недовольно произнёс герцог.
— Полагаю, что ко мне этот не относится? — спросил Филипп, снимая маску и выходя ближе к свету.
— Ваше Величество! Вы здесь?! Какая радость! — воскликнул Люксембург.
— Прошу вас тише, герцог, — сказал Филипп. — Я совершаю объезд с минимальным конвоем инкогнито из соображений высшей государственной важности. Так что прошу вас говорить тихо. Впрочем, говорить буду я, а вы – слушайте и исполняйте.
— Да, Ваше Величество, я весь – внимание! — ответил Люксембург.
— Вы напрасно, герцог, пренебрегаете советом маршала д’Артаньяна, — сказал Филипп. — Сохраняя и подтверждая все ваши полномочия по ведению боевых действий здесь, в Голландии, я всё же настаиваю, чтобы вы немедленно исполнили предложение, нет приказ маршала д’Артаньяна, как если бы получили его от меня. Вы немедленно отзовёте мою кавалерию, направив этот приказ с такими гонцами, которые мчатся быстрее ветра на самых быстрых и самых лёгких скакунах. Для написания соответствующего приказа я даю вам две минуты.
— Да, Ваше Величество! — ответил маршал.
— На этот ответ вы уже потратили драгоценных десять секунд. Я сказал немедленно! — произнёс Филипп тоном, не терпящим возражений, после чего надел маску и покинул палатку.
Маршал тут же написал приказ и передал его д’Артаньяну.
— Хорошо! — воскликнул д’Артаньян. — С этим приказом поеду я сам, а вы напишите ещё две копии и пошлите за мной следом двух резвых гонцов на случай, если со мной что-нибудь случится.
После этого д’Артаньян стремительно покинул палатку, выходя из неё он забрал из рук ошеломлённого майора свой маршальский жезл и лихо вскочил в седло.
— Я еду возвращать кавалерию! — крикнул он нам, помахав приказом.
— Мы едем все! — воскликнул Портос.
— Нет, Портос, — возразил я. — Вы слишком тяжелы, а лёд скоро начнёт истончаться. Мы должны отпустить его одного.
Д’Артаньян кивнул нам, сделал знак, означающий, что он просит их ждать его и оберегать Филиппа и Сюзанну и дал шпоры коню.
— Я еду с ним! — воскликнула Сюзанна и стремительно поскакала вдогонку за д’Артаньяном.
— Постойте, сударыня, куда же вы! — воскликнул я.
— Бесполезно, друг мой, — ответил Атос и взял меня за руку. — Ту силу, которая её увлекла, нам преодолеть не удастся. Да это и не нужно.

Глава 429

Д’Артаньян стремительно мчался по тонкому льду в направлении следов французской кавалерии. Он рассчитывал, что строй кавалерии всё же движется намного медленнее, чем один спешащий всадник. К тому же кавалерия двигалась не обычным походным строем, а в боевом порядке. Шансы вернуть кавалерийский полк до того, как лёд перестанет выдерживать, были неплохими с учетом того, что полк вышел в поход лишь нынешним утром. Торопясь спасти соотечественников, маршал даже ни разу не оглянулся, поэтому он не знал, что Сюзанна скачет вслед за ним и постепенно немного отстаёт от него. Он ошибочно полагал, что она осталась вместе с его друзьями и не слышал стука копыт сзади, который заглушался громким и тяжёлым дыханием коня и стуком сердца всадника, которое отдавалось в его ушах глухими ударами.   
После нескольких часов скачки д’Артаньян увидел, наконец, впереди себя задние ряды полка. Надеясь, что его услышат, он выстрелил из мушкета, но ветер отнёс звуки в сторону и ни один из всадников не оглянулся. Д’Артаньян решил пустить коня из рыси в галоп несмотря на то, что бедное животное он уже изрядно устало. Неожиданно конь д’Артаньяна пробил задними ногами лёд, после чего и конь и всадник погрузились в воду. По счастью было не слишком глубоко, поэтому конь, инстинктивно оттолкнувшись задними ногами от дна смог вынырнуть вместе с всадником в образовавшуюся полынью. Седло маршала было тяжёлым, сапоги набрали воды, амуниция промокла. Д’Артаньян успел выхватить из сапога кинжал и вонзил его наполовину в лёд, что помогло ему не уйти под лёд пока несчастное животное билось в воде, пытаясь передними ногами взобраться на ставший хрупким лёд по краям полыньи. Маршал попытался, ухватившись за рукоятку кинжала, выбраться на лёд, но в это время лезвие кинжала сломалось. Из рукоятки теперь торчал лишь небольшой обломок лезвия, который д’Артаньян вновь с силой вогнал в лёд и попробовал отдышаться и обдумать положение.
— Шарль, держитесь! — воскликнула Сюзанна, которая была в двухстах метрах от него. — Я иду к вам!
— Сюзанна, осторожнее, не приближайтесь к промоине! — закричал д’Артаньян. — Не подходите ближе, чем на дюжину футов!
— Как же я спасу вас? — воскликнула Сюзанна.
— Не надо меня спасать, дорогая, — крикнул д’Артаньян. — Догоняйте кавалерию и передайте им приказ их главнокомандующего.
— Где же этот приказ? — спросила Сюзанна.
— Сейчас я его вам брошу, — ответил д’Артаньян.
Перехватив рукоятку кинжала левой рукой, он достал из внутреннего кармана камзола приказ, который, хотя и пострадал от воды, сохранил свою надпись, подпись и печать.
— Ловите, Сюзанна! — крикнул д’Артаньян и, вложив приказ в свою кожаную перчатку, положил всё это на лёд и толкнул в сторону Сюзанны.
— Я не могу оставить вас без помощи, Шарль! — взмолилась Сюзанна.
— Дорогая, вы мне изрядно поможете, если немедленно доставите приказ маршала Люксембурга командиру кавалерийского полка! — воскликнул д’Артаньян. — Умоляю, дорогая, не теряйте времени. Лёд скоро станет совсем тонким!
  — Со слезами на глазах Сюзанна вновь вскочила на коня и поскакала догонять французскую кавалерию.

Д’Артаньян отдышался и вновь попытался самостоятельно выбраться из образовавшейся промоины. Лёд в том месте, где он воткнул обломанный кинжал, был слишком тонким, поэтому после того, как д’Артаньян перенёс на край льда весь свой вес, он обломился.
Д’Артаньян стал, держась за лёд, постепенно перемещаться вдоль отверстия во льду, отыскивая край, у которого лёд был бы толще. Вскоре ему показалось, что он нашёл искомый край и он вновь сделал попытку выбраться из ледяной ловушки. На этот раз ему удалось подтянуться так, чтобы лёд не сломался. Выбравшись на поверхность, д’Артаньян оглянулся на своего верного коня, который не мог выбраться, поскольку передними ногами он не мог взгромоздиться на поверхность льда. Рискуя вновь попасть в полынью, д’Артаньян взял в руки уздечку и притянул коня к тому краю, который казался ему толще прочих.
— Терпи, друг мой, — сказал д’Артаньян. — Если Сюзанна развернёт их, помощь скоро придёт.

Вскоре Сюзанна догнала кавалерийский полк.
— Приказ главнокомандующего! — крикнула она, размахивая приказом.
— Кто вы, сударыня? — спросил один из кавалеристов задних рядов.
— Я везу вам приказ главнокомандующего, маршала Люксембурга о немедленном возвращении, поскольку лёд скоро растает! — крикнула в ответ Сюзанна.
Кавалеристы быстро по цепочке передали сообщение полковнику, после чего полк остановился.
— Где приказ? — спросил полковник, который подъехал к Сюзанне.
— Вот он, полковник, — ответила Сюзанна. — Простите, что он вымок. Там позади маршал Франции д’Артаньян провалился на своём коне под лёд. Умоляю, помогите ему.
— Четверо кавалеристов – на помощь маршалу! — распорядился полковник, после чего ознакомился с приказом. — Сударыня, вы очень своевременно привезли этот приказ, — добавил он после того, как прочитал его. — Мы заметили, что лёд ненадёжный, но без приказа мы не могли бы самовольно вернуться назад. Мы надеялись, что успеем добраться до твёрдой суши прежде, чем лёд истончится настолько, что мы не сможем двигаться дальше.
После этого полковник отдал приказ спешно возвращаться.
Сюзанна тут же развернулась и поспешно поскакала спасать своего дорогого Шарля.
Когда она увидела едущих навстречу пятерых всадников, среди которых разглядела и д’Артаньяна, сердце её радостно забилось.
— Шарль, вас спасли! — воскликнула она радостно.
— Мы спасли только коня маршала, — ответил один из кавалеристов. — Спасать маршала не потребовалось, поскольку он спасся сам.
— Господа, вы сделали для меня чрезвычайно многое! — возразил д’Артаньян. — Вы спасли моего коня, который мне очень дорог, а также шпагу, подаренную мне лично Его Величеством, которая, к счастью, была пристёгнута к седлу.
— Вы живы, мой дорогой Шарль, слава Богу, как я рада! — не унималась Сюзанна, которая при всех обняла и поцеловала д’Артаньяна. — Господа, я благодарю вас за его спасение!
— Это мы, сударыня, должны благодарить вас за наше спасение, — ответил полковник. — Если бы вы не привезли этот приказ, судьба наша, по-видимому, была бы чрезвычайно плачевной.
— Шарль, вы не утопили свой маршальский жезл? — шепнула Сюзанна.
— По счастью нет, — ответил д’Артаньян. — Я поначалу выронил его, но он сделан из дерева, поэтому он не утонул. Я вспомнил о нём только после того, как мы совместными усилиями спасли коня.
— Вы всегда были таким, Шарль! — воскликнула Сюзанна. — Коней вы любите больше, чем любые неодушевлённые предметы, даже такие, как маршальский жезл!
— Меня извиняет то, что вас, Сюзанна, я люблю больше, чем коней, — улыбнулся д’Артаньян.
— Неужели? — воскликнула с улыбкой Сюзанна. — Из уст любого другого человека это прозвучало бы грубо, но, зная, как вы обожаете коней, я понимаю, что это – лучший комплимент. Ведь вы не станете утверждать, что любите женщин больше, чем коней?
— Ни за что! — согласился д’Артаньян. — Ни одна женщина, кроме вас, Сюзанна, не может соперничать с моей любовью к лошадям.
— Я это знаю, Шарль, — сказала Сюзанна. — Поэтому ваши слова я воспринимаю так, что ни одну женщину в мире вы не любите больше, чем меня. Я права?
— Вы правы как никогда! — ответил д’Артаньян серьёзно.
— Шарль, я боюсь, что пребывание в холодной воде не пойдёт вам на пользу, — сказала Сюзанна озабоченно. — Как бы вы не заболели после этого невольного купания? 
— Не беспокойтесь, Сюзанна, — ответил д’Артаньян. — Я уже согрелся. К тому же под седлом моего верного коня у меня в сумке имеется чудодейственный бальзам по рецепту моей доброй матушки.
— Вы будете им обтираться, Шарль? — спросила Сюзанна.
— На этот раз нет, — ответил д’Артаньян. — Требуется более радикальный способ его применения.
Сюзанна расхохоталась и игриво погрозила пальцем своему обожаемому маршалу Франции.

Глава 430

После того, как полк прибыл на твёрдую землю, всем было очевидно, насколько своевременен был приказ о возвращении. Действительно, на обратном пути лёд несколько раз ломался под некоторыми всадниками, но, поскольку, кавалеристы были уже готовы к такому повороту дел, неудачников быстро извлекали общими усилиями из ледяной ловушки вместе с конём, применив заготовленные для этого случая связки уздечек, которые очень помогли кавалеристам спасти маршальского коня.
Д’Артаньян очень хотел подойти к маршалу Люксембургскому и задать вопрос: «Ну кто же из нас оказался прав, герцог?» однако, он удержал себя. Радость спасения полка кавалеристов заглушила его уязвленную в предыдущем разговоре гордость, поскольку его гасконское самолюбие было полностью удовлетворено сознанием того, что и сам герцог понимает, что был не прав.
В предоставленной всем нам палатке д’Артаньян сменил одежду, надев то, что ему принёс майор, с которым у него прежде были сложные разговоры перед палаткой маршала.
— Маршал Люксембургский велел передать вам эту одежду, эту бутылку коньяка, а также просил передать свои извинения за то, что не прислушался к вашему совету, — сказал майор. — Он пришёл бы к вам лично, но в настоящее время он занят на срочном военном совете.
— Передайте господину маршалу, что я благодарен ему за всё и его извинения приняты, — ответил д’Артаньян.
— Д’Артаньян, — сказал Атос после того, как гасконец полностью переоделся и окончательно согрелся. — Вы недавно говорили, что вы намерены остановить войну? Не скажите ли вы нам, как вы собираетесь это сделать?
— Мы сделали то, что нам по силам, друзья, — сказал д’Артаньян. — Мы спасли кавалерийский полк. Это не так мало не только для Атоса, но также и для маркиза де Ла Фер! А войну пусть прекращают те, кто её начинали. Мы со своей стороны создали условия для мирных переговоров. Ведь если бы наша кавалерия утонула, ни о каких переговорах и речи быть не могло бы. Но я осознал, что для меня гораздо важнее жизнь каждого французского солдата, чем вся эта политика вместе взятая. Если бы, Атос, я мог остановить войну, я сделал бы это, поверьте!
— Если позволите, друзья, я попытаюсь кое-что сделать для этого, используя свои связи, — сказал я. — Но для этого я буду должен вас оставить на некоторое время.
— Езжайте, Арамис, с Богом! — сказал Атос. — Да помогут вам небеса в ваших усилиях!
— Небеса помогают тем, у кого достаточно помощников на земле, — ответил я. — К счастью, у меня имеется некоторое количество людей, на чью помощь я могу вполне рассчитывать. Хотя первые из них всегда остаётесь вы, друзья! Но это дела совсем иного толка, здесь главным оружием будут не шпаги, мушкеты и пистолеты, с перья, бумага и золото. Много золота. И, конечно, вера в Господа!
— А как же Филипп? — спросил Портос.
— Филипп вернётся в Монако, где его дожидается одна дама, которая туда недавно вернулась, — ответил Атос.
— А дальше? — спросил Арамис.
— Друзья мои! — воскликнул Филипп. — Я бы хотел воспользоваться вашим замечательным опытом, и инсценировать свою смерть в глазах всех тех, кто следит за моей судьбой вопреки моему желанию. Это – отличный способ скрыться от всех недоброжелателей и вести после этого спокойную и счастливую жизнь простого частного лица.
— Но ведь вы, кажется, уже разобрались в своих чувствах, и, если не ошибаюсь, увязываете своё счастье лишь с возможностью пребывания в обществе княгини Монако? — спросил д’Артаньян.
— Всё так, граф, — ответил Филипп. — Не называйте её так! Но вы правы! Моя идея пришлась по вкусу и ей. Она также намерена инсценировать свою смерть, после чего мы хотим удалиться в такое место, о котором не будет известно никому, кроме вас, наших лучших друзей.
— Послушайте моего совета, монсеньор, — сказал Атос. — После того, как все поверят в вашу смерть, уезжайте так далеко, как только сможете, и не сообщайте место своего пребывания не только вашим врагам, но и нам, вашим друзьям. Не говорите о нём никому. Мы не хотим его знать. Только так мы сможем быть спокойны за вашу будущую жизнь и за ваше совместное счастье.
— Я согласен с Атосом, — сказал д’Артаньян.
— Я также согласен, это разумно, — согласился я, но тут же подумал, что будет неумно даже мне не знать места пребывания Филиппа в будущем, ведь жизнь иногда подкидывает самые замысловатые сюрпризы.
— Ну что ж, если все мои друзья говорят, что так будет лучше, я также присоединяюсь к их мнению! — воскликнул Портос. — Но лишь при условии, что перед расставанием мы выпьем на прощение по бутылочке хорошего вина!
— Коль скоро вы все советуете одно и то же, я поступлю так, как вы говорите, — сказал Филипп.
Конечно, я понимал, что Филипп не сможет так исчезнуть, чтобы даже я не знал о том, где он будет пребывать. Но стоило ли сообщать ему и моим друзьям об этом?

Вечером того же дня я подошёл к одному из офицеров маршала Люксембургского, члену Ордена и моему верному человеку.
— Камиль, — сказал я. — Позаботьтесь о доставке этих писем по указанным адресам. И вот ещё что. Вы видели человека, который прибыл вместе с нами, на котором была маска из ткани металлического цвета?
— Да, монсеньор, — ответил Камиль.
— Я должен всегда знать, где находится этот человек и чем он занимается, — сказал я. — Информацию о нём должны собирать люди, о существовании которых он не должен догадываться. Это должны быть члены Ордена из числа посвящённых первого уровня, общее число этих человек не должно превышать пяти. Они могут чередоваться, смотря по тому, что будет удобнее для лучшего исполнения этого поручения. Я также должен всё знать о той даме, которая будет разделять жизнь с этим человеком.
— Всё будет сделано, монсеньор, — ответил Камиль.

Через месяц секретарь Короля сказал, что прибыла посылка из Голландии на имя Короля, в которой лежат четыре шпаги с рукоятями, украшенными алмазами.

— Итак, они выполнили все обязательства передо мной и все четверо просят отставки! — тихо сказал Людовик сам себе. — Что ж, я принимаю их отставку. Сегодня я получил доказательство, что монархии уже не угрожает та опасность, для устранения которой они прибыли во Францию. И сегодня же я лишился четырёх лучших своих слуг. Придётся мне заключить мир с Испанской Голландией.

Глава 431

Менее чем через год я получил письмо следующего содержания.

«Монсеньор! 
Мадам родила дочь, которую назвали Амелией.
Князь делает вид, что считает эту дочь своей».

Через несколько месяцев после этого я получил следующее письмо.

«Монсеньор,
Амелия умерла от болезни, связанной, по-видимому, с легочным заболеванием. Нельзя исключить вмешательство сторонних сил, быть может, по указанию князя».

Через некоторое время после этих событий очередное письмо содержало следующий текст.

«Монсеньор,
Князь скорбит о смерти своей супруги Шарлотты. Похороны проходили скромно. По-видимому, даже сам князь не знает, что в гробу лежит мастерски исполненная восковая модель, которую невозможно отличить от княгини даже при самом пристальном изучении. Вероятно, в этом деле помогала служанка по имени Жозефа. Гроб был опущен в семейный склеп князей Монако. Шарлотта скрылась с тем самым человеком, перемещения которого нами отслеживается по вашему заданию. Место их пребывания следующее».

Далее следовали символы, разобраться в смысле которых могли только два человека в ордене Иезуитов – это я сам, а также Джованни Паоло Олива, известный как генерал ордена Иезуитов, который исполнял эти функции официально, тогда как я сохранял за собой фактическое управление Орденом.

Все письма, адресованные мне, были подписаны: «Монсеньору Антонио Пиньятелли».
Почему меня называли этим загадочным именем «Антонио Пиньятелли», я думаю, догадаться не сложно. В последующие годы я чаще всего жил под этим именем, многие люди могли бы поклясться на Библии, что это – моё имя от рождения, и некоторые из них добавили бы, что знают меня чуть ли не с самого моего рождения. Как это удалось организовать, я рассказывать не буду.
Я итак уже раскрыл здесь слишком много тайн.
С большим удовольствием пишу, что д’Артаньян не заболел и не умер после купания в ледяной воде в Голландии. Возвратившись в Шотландию, д’Артаньян узнал, что мой дорогой Базен поправился от ран, которые получил при одних чрезвычайных обстоятельствах, хотя стал очень слаб здоровьем, но оставался бодрым духом. Также он с удивлением обнаружил, что его дом в селении Монквиль, который ранее изрядно пострадал от пожара, заново отстроен и даже стал ещё лучше, ещё просторнее и роскошнее. Источник денег на это предприятие, как и заказчик работ долгое время оставался д’Артаньяну неизвестным, поскольку он полагал, что этим щедрым меценатом был Портос. Однако, наш барон признался, что, хотя он, действительно, вынашивал такие планы, он не мог и не успел бы всё так прекрасно организовать, поскольку он участвовал в походах вместе с Атосом, со мной и с д’Артаньяном. Тогда д’Артаньян спросил Атоса, не причастен ли он к восстановлению Монквиля, на что Атос ответил:
— У меня осталось поручение от одного умирающего, которое я собирался исполнить, если мне позволит здоровье и отпущенные мне годы жизни. В случае его выполнения одним из пунктов этого поручения была оплата расходов по восстановлению Монквиля. Но я пока не могу похвастаться, завершением этого поручения, поэтому источник этих денег мне не известен. Быть может, это сделал Арамис?
— Если не Портос и не вы, Атос, тогда, разумеется, Арамис, — согласился д’Артаньян. — Но я уже давно не получал от него никаких известий.
— Спрашивали ли вы об этом Базена? — спросил Атос.
— Базен утверждает, что у него нет никакой связи с Арамисом, — ответил д’Артаньян.
Они были близки к истине. Я распорядился о проведении этих работ и выделил деньги на это, хотя чертежами занимался другой человек. У меня не было ни времени, ни желания посещать Англию, особенно в тот период, когда дом д’Артаньяна не был восстановлен.
Таким образом, в заново отстроенном Монквиле уютно устроились д’Артаньян с Сюзанной Кампредон и Портос с Агнессой Кэмпбэлл, а также Базен и Гримо.
Агнесса Кэмпбэлл – это одна дама, которую Портос повстречал в Англии. Едва ли стоит углубляться в эту тему, скажу лишь, что на неё произвели неизгладимое впечатление его могучая стать и сила, а он нашёл её достаточно доброй, вполне красивой и к тому же обладающей весьма покладистым характером, так что эти двое быстро сговорились, и наш барон, будучи долгое время вдовцом, заключил с ней брак по всем правилам. Что ж, скажу лишь, что, по-видимому, судьба вдовца его тяготила несколько больше, чем он старался показать при любом случае. Полная свобода во всём – это прекрасно, но и это со временем надоедает, если ты прожил какое-то время под каблуком у властной дамы, каковой была вдова Кокнар, первая супруга барона.
Что касается Атоса, он отправился по каким-то делам, о которых он сказал д’Артаньяну, что это – то самое обещание, которое он дал некоему умирающему, и как только оно будет выполнено, он будет счастлив вернуться в Монквиль.
— Скажите, Атос, — спросил д’Артаньян. — Не думали ли вы о том, чтобы соединить свою судьбу с какой-нибудь женщиной?
— Господь с вами, д’Артаньян! — засмеялся Атос. — В мире нет такой женщины, с которой я захотел бы связать свою жизнь, даже при том, что не могу поручиться, что мне предстоит прожить ещё хотя бы год-другой! Даже такую малость я не хочу омрачать ответственностью за судьбу женщины и теми сложностями, с которыми сопряжено совместное проживание с дочерью Евы.
— А что вы скажете насчет герцогини де Шеврёз? — спросил д’Артаньян. — Мне показалось, что она вам нравится, и между вами возникло нечто неуловимое.
— Герцогиня де Шеврёз? — переспросил Атос. — Для Атоса это слишком много, а для маркиза де Ла Фер это слишком мало.
Атос был к себе строг. Он прожил после этого не год-другой, как он говорил, а пять лет, во время наводнения, когда река, вдоль которой он совершал верховую прогулку, особенно бурно разлилась. Он погиб, спасая из бурной реки маленькую крестьянскую девочку, которая подошла слишком близко к обрывистому берегу, чтобы полюбоваться бурными потоками воды. Он, не теряя ни секунды, выскочил из седла и бросился в воду, подплыл к ней и вытолкнул её на берег, но в этот самый момент мимо проплывал огромный ствол вывороченного водой дерева. Толстая ветка зацепила его за одежды, после чего дерево перевернулось под действием волн, или, быть может, это произошло по той причине, что оно зацепилось какими-то корнями за дно реки. Крестьяне, бывшие свидетелями этого происшествия, не осмелились рискнуть жизнями для спасения знатного дворянина, и поскольку Атоса не сопровождал никто из его людей, его не спасли.
Всё это произошло в Англии, что заставляет меня относиться к этой стране с презрением. Подумать только, сколько в своё время сделал Атос для Англии! И вот такая чёрная неблагодарность, объяснить которую можно лишь тем, что крестьяне не знали, что за человек погибает на их глазах!
Надо ли говорить, что эта первая настоящая гибель одного из нас, четверых, нанесла нам сокрушительный удар. После этого я уже никогда не видел д’Артаньяна смеющимся, а Портоса, улыбающегося так широко, как мог улыбаться один лишь он. И сам я ощущаю, словно бы я потерял часть себя.

Глава 432

Самое большое несчастье свалилось на меня вследствие битвы у Тобаго. Неугомонные д’Артаньян и Портос вызвались участвовать в этом морском походе экседры, состоящей из семи боевых кораблей и трёх кораблей с провизией и дополнительными запасами пороха и ядер.
До сих пор не могу простить себе, что не удержал их от этого. Я узнал об этом слишком поздно. Мушкетёры, чьим уделом всегда была верховая езда и сражения на суше, вдруг решили испытать себя на море. Помню, что как-то в нашем разговоре д’Артаньян сказал, что океан – это такое место, где ты свободен даже в том случае, если в твоей стране не так уж много свободы. Я возразил ему, что ещё Сенека говорил, что существует два вида людей, которых не следует числить живыми – люди, которые умерли, и люди, которые отправились в морское путешествие. На это д’Артаньян со смехом возразил, что, поскольку его могила уже имеется в Маастрихе, то для него было бы лучше умереть в морском сражении, чтобы не ставить в тупик потомков наличием двух могил одного и того же человека. Портос присоединился к этому мнению, припомнив, что его могила, по всеобщему мнению, находится в обвалившейся пещере Локмария на острове Бель-Иль. Я не стал с ними спорить и вскоре забыл этот разговор. Когда же я узнал об их затее, я подумал, что оба они, почувствовав неумолимое приближение старости, решили закончить жизнь с оружием в руках, отдать свои жизни тому делу, которому посвятили всю свою жизнь – защите Родины. 
Подозреваю также, что д’Артаньян желал умереть, защищая интересы Короля Людовика XIV. Этим он хотел закрыть счёт Короля к нему на земле, чтобы никаких счетов не тянулось за ним в иной мир. Полагаю, что этой же идеей он увлёк и Портоса.
Увы мне, меня не утешают описания того, каким замечательным канониром был Портос в паре с д’Артаньяном. Д’Артаньян называл Портосу цель, а Портос наводил пушку по совету д’Артаньяна в том направлении, куда он указывал, и строго ниже ватерлинии, дождавшись момента, когда эта часть судна покажется над волнами вследствие качки. Таким образом, первая же пробоина, полученная кораблём от выстрела Портоса, приводила к тому, что корабль стремительно набирал воду в свой трюм, вследствие чего заваливался в воду так, что его экипаж уже не мог вести артиллерийский огонь. Поход нашей эскадры был успешным, но враги, заметив эффективность стрельбы моих друзей, зарядили все свои пушки картечью и направили их в сторону своих главных врагов. Я утешаю себя лишь мыслью о том, что смерть моих друзей была мгновенной, и они не успели ощутить боль, Господь, надеюсь, избавил их от страдания.
Две недели я молился за спасение их душ, прерываясь лишь на краткий сон и ещё более краткую еду, для того лишь, чтобы Господь дал мне силы довести эти молитвы до Него. Я отказался от всех прочих дел для этого. Если Господь услышал меня, мои друзья на Небесах. Впрочем, кого же ещё ему слушать, как не понтифика?
Со смертью всех моих друзей исчезло в моей жизни всё то, что могло представлять для меня хоть какой-нибудь интерес. Я продолжал выполнять свой долг в соответствии со своим высоким постом, ощущая себя не человеком, а каким-то механическим устройством, действующим, словно песочные часы. Ночь переворачивала меня, и с утра нового дня время для меня текло так же равномерно и скучно, как сыплется песок в часах.

Отмечаю лишь для себя лишь то, что меня потрясло.

Жестокость – следствие трусости. Но излишняя жестокость может вызвать у толпы сострадание к преступнику, и даже сделать его героем-мучеником в её глазах. Поэтому всякое правосудие должно иметь явные признаки милосердия.
 
1677

Морское сражение с голландцами и битва у Тобаго. Портос и д’Артаньян.

1679

Смерть кардинала де Реца. Бедный Поль де Гонди! Слава Создателю, что я не убил тебя на дуэли! 

1680

Смерть Ларошфуко. Мне будет не хватать тебя! Мы никогда не были ни друзьями, ни врагами, но любили всегда одних и тех же женщин!

Глава 433

Документ, найденный в рукописи.

Я, Джанфранческо Альбани, по праву наследия престола Святого Папы, принявший имя Климента XI, обнаружил в бумагах моего предшественника, Иннокентия XII, в миру Антонио Пиньятелли дель Растрелло, оставившего этот бренный мир 27 сентября 1700 года, несколько папок с бумагами, написанными собственноручно понтификом Иннокентием Двенадцатым.
Текст этих бумаг написан на разных языках, бессистемно изменяющимся в ходе повествования. Это французский, испанский, итальянский, местами английский, греческий и голландский языки, но больше латынь и смесь всех этих языков, что чрезвычайно затрудняет перевод.
Я опасался пригласить переводчиков, знающих все эти языки, поскольку текст этот, по всей видимости, не подлежит разглашению. Поначалу я считал, что это нечто вроде мемуаров понтифика. Однако то, что я смог понять, настолько невероятно, что я полагаю, что это – плоды фантазии, какая-то литературная деятельность понтифика.
Скажу, что не в его характере писать беллетристику, изобретать авантюрные приключения, заниматься пустой литературой, но другого объяснения я представить не могу.
Некоторые листы были написаны на каком-то неведомом мне языке. Я выписал несколько букв, или, быть может, иероглифов. Возможно, я смогу найти человека, который знает этот язык. Но это не китайский, не японский, не корейский, не вьетнамский, не индийский язык. Эти листы я также решил сохранить.
Некоторые листы зашифрованы настолько сложным шрифтом, что прочесть их не представляется возможным даже в том случае, если бы их читал знаток всех перечисленных языков. Сочтя, что эти листы не должны быть прочитаны, согласно желанию понтифика, ибо иначе к чему было бы ему их зашифровывать, все зашифрованные листы я предал огню. Ибо если в них содержится то, что не должно знать смертному, то пусть так и будет, а для Господа же нет тайн, ибо он читает в сердцах и умах рабов своих.
Остальные листы я велел опечатать и хранить в отдельном ящике, в который вкладываю также и этот лист, в чём подписываюсь
Папа Климент Климента XI, декабря двадцать второе, год 1700.




Глава 434. Расшифрованные дополнения 1

Вечером <дата и год расшифровать не удалось> числа я получил письмо, которое у меня сохранилось. На конверте значилось: «Господину Антонио Пиньятелли, кардиналу-священнику Сан-Панкрацио-фуори-ле-Мура». На том месте, где указывают адрес отправителя, было сказано: «Франция, Париж, Лувр, Людовик».
Привожу его по памяти, так как вся переписка подобного рода мной уничтожается почти всегда сразу же после прочтения, за исключением тех случаев, когда в моих планах использование этих документов для своих целей, тогда документы уничтожаются после того, как любая возможная польза из них извлечена и другой пользы извлечено быть не может. Это – отличное правило, которое я установил для себя уже довольно давно. Некоторые глупцы хранят все документы, как это делал Фуке. Это его убило. Некоторые люди, не более умные, не хранят никаких документов, что также может погубить их, или не предоставить средства спасения. Я же всегда после прочтения принимаю решение, сколько времени, где и для каких целей следует сохранять этот документ, или же его следует уничтожить сразу же по прочтении. Что касается содержания, я помню его всегда дословно, и при необходимости могу всегда восстановить точный текст. Но то, что написано моей рукой и моим личным шифром никак не может мне повредить, ведь это не является никаким доказательством, и никаким свидетельством. Я всегда могу заявить, что выдумал это, но и этого не будет, ведь не родился ещё человек, способный разгадать мой шифр. Однако, рассказанное далее мной дело требует полной секретности, поэтому я при всём желании записать его, делаю это исключительно с применением этого шифра. Я делаю это на случай, если память откажет мне, чтобы только я один смог бы перечитать эти бумаги. Итак, я получил письмо.
Я аккуратно вскрыл конверт и извлёк лист бумаги, исписанный хорошо известными мне французскими буквами, которые не складывались в слова какого-либо известного языка. Это письмо тоже было зашифрованным, но шифр его был более простой, это был шифр, которым я пользовался для секретной переписки с несколькими своими офицерами Ордена.
Я мог читать этот шифр с листа, так что я легко прочитал следующий текст:

«Монсеньор! Я пишу под диктовку Его Величества Короля Людовика XIV. Дальнейший текст – это его личные слова, которые я лишь переложил на наш с вами шифр по понятным причинам. Мне продиктовано следующее.
Ваше Преосвященство, Герцог д’Аламеда! Мне срочно нужна ваша помощь. Разыщите и доставьте ко мне моего брата Луи-Филиппа. Это важно и это срочно. Он должен заменить меня, поскольку я предчувствую скорую смерть. И я не могу допустить перехода трона к моему младшему брату Филиппу Орлеанскому, он к этому не приспособлен, это будет кошмар для Франции. К тому же в этом случае моё потомство лишится возможности занять трон по несомненно принадлежащему ему праву. Я надеюсь на вас и прошу вашей помощи.
У меня уже было два сердечных приступа. Врач сказал, что третий приступ будет последним, в результате чего я умру.
Это может состояться в любой момент, хотя я надеюсь на несколько недель, чтобы привести все дела в надлежащий порядок, насколько это возможно. Сейчас такие времена, что государство нельзя подвергать таким потрясениям, которые неизбежно произойдут при смене монарха. Францию может спасти только Луи-Филипп, если он продолжит ту линию, которую я успешно реализовывал на протяжении стольких лет. Он займёт моё место незаметно, мы избежим потрясений. Только это нужно для Франции, и, что для меня не менее важно, только это необходимо для моей семьи.
Я надеюсь, что вы знаете, где находится Луи-Филипп, и что вы сможете быстро его доставить ко мне в Лувр. Убедите его согласиться на это, не принимайте никаких отговорок. Он – сын Франции, и он нужен Франции. Это моя просьба, и одновременно мой ему приказ, поскольку он остаётся подданным той страны, которая дала ему жизнь, пусть даже она и поступила с ним несправедливо, но, как вы знаете, Судьба не без вашей помощи и не без помощи ваших друзей исправила эту несправедливость как могла. В конце концов, это – его долг. Во имя наших общих с ним родителей, во имя Франции, во имя нашего братства, во имя всего, что ему дорого, пусть приедет немедленно и займёт моё место.
Итак, я жду своего брата для того, чтобы передать ему всё, что я имею – Францию, трон и даже мою семью.
Нет нужды говорить, что прибытие его следует сделать тайно, но и не задерживайтесь, поскольку я не знаю, сколько ещё дней отпустит мне Господь.
В малом конверте, вложенном в это письмо, вы найдёте все документы, необходимые вам для беспрепятственного проезда через любые посты, включая охрану в Лувре. В этих документах указано, что ваш спутник волен оставаться в маске всюду, поскольку путешествует инкогнито согласно моему распоряжению.
Людовик Франция»

Ниже стояла собственноручная подпись Людовика XIV.

Я задумчиво сложил листок обратно в конверт и спрятал на груди во внутреннем кармане своей мантии. Здесь было о чём подумать. Нельзя было исключить, что это письмо – ловушка. Что ж, если это ловушка, мы будем действовать осторожно. Но если в письме излагается правда, если Людовик, действительно, так плох, тогда его решение не удивительно. В настоящий момент в случае его смерти править будет его младший брат Филипп, и в качестве регента он наворотит такое, что лучше даже и не думать о таком варианте.
Так что я написал несколько писем со своими распоряжениями и велел секретарю срочно отправить их по адресам, указанным на конвертах.
После этого я велел пригласить к нему одного из своих доверенных людей.
— Джованни, — сказал я вошедшему ко мне человеку, — срочно разыщите по этому адресу человека, внешность которого описана вот здесь. Вы должны доставить его ко мне как можно скорее. Скажите, что его желает видеть некто Арамис по важному государственному делу. Разговаривайте с ним по-французски.
Джованни Альбонелло поклонился, взял конверт с бумагами, содержащими указанные кардиналом сведения и вышел из кардинальских покоев.
Имя Арамис не было известно в этих местах, да и во Франции оно уже напрочь забылось. Для Филиппа это был пароль, которым он не мог пренебречь.

Разумеется, Филипп прибыл ко мне, где я прочитал ему письмо Людовика.

— Это может быть ловушкой, Ваше Высочество, — сказал я. — Я говорю вам это не для того, чтобы запугать, а, напротив, для того, чтобы уверить вас, что я буду пристально наблюдать за событиями и в том случае, если моё предположение подтвердится, я сделаю так, что в мышеловку попадёт тот, кто её поставил на вас.
— Я полностью доверяюсь вам, господин д’Эрбле, как делал это уже не раз, — сказал Филипп. — Полгода назад умерла Катерина Шарлотта. Поэтому я не боюсь смерти. Если эту судьбу уготовил мне мой брат и мой Король, значит, так тому и быть.
— Если вы не откажетесь от столь неуместного пессимизма, я никуда вас не поеду с вами, и вас не пущу! — возмутился я. — Я не помогаю людям, избравшим для себя роль добровольной жертвы! Я всегда на стороне активных бойцов.
— Тем лучше, монсеньор, — сказал Филипп. — Забудем мои сомнения, я просто вверяю вам свою судьбу.
— Так намного лучше! — согласился я.

Глава 435. Расшифрованные дополнения 2

Через десять дней мы вместе с Филиппом и десятью сопровождающими нас охранниками подъехали к парадному входу в Лувр. Как и прежде, Филипп вынужден был носить маску. Впрочем, маска была и на мне, что не вызывало никаких подозрений, поскольку в Италии было принято путешествовать в масках, а мы выдавали себя за итальянцев. Да я и был, собственно, уже давно итальянцем.
Охрана пропустила нас, взглянув на предъявленные мной документы. Я на минуту снял маску, чтобы снять то напряжение, которое заметил в глазах мушкетёра, охранявшего двери, ведущие в покои Короля. Право Филиппа оставаться в маске было отмечено в наших документах.
Секретарь Короля проявил некоторую обеспокоенность, однако я показал ему документ, который полностью его успокоил, поскольку в нём было сказано, что гость Его Величества должен оставаться в маске, а на самом документе стояла подпись и печать Короля.
Людовик принял нас немедленно.
Лицо Короля было землистого цвета, под глазами были чёрные круги, он очень часто и подолгу кашлял в платок, на котором я заметил следы крови. Я также заметил и то, что эти следы были неестественными. Обычно человек, который харкает кровью, в следующий раз старается поднести к губам неиспачканную часть платка, здесь же было совсем иное, Людовик каждый раз прикладывал к губам именно тот участок платка, на котором уже были пятна крови. Это заставило меня насторожиться.
Войдя в кабинет, Филипп снял маску и поклонился Людовику XIV.
— Я рад, что вы успели! — воскликнул Людовик. — Я действительно очень болен. Брат мой! Франция нуждается в тебе! Мы должны избавить страну от сотрясений гражданской войны. Если я не успею рассказать тебе всё, что должен рассказать, на этот случай я оставлю тебе свои записи, которые вот уже две недели делаю для тебя. Прошу тебя, умоляю, соглашайся. Если ты прибыл, я верю, что ты уже согласен. Если же тебя что-то останавливает или настораживает, спрашивай, не стесняйся!
— Брат мой и мой Король! — ответил Филипп. — Видит Бог, я не готовился к этой роли. Уже многие годы я веду жизнь простую, частную, далёкую от политики. Я обрёл счастье, узнал любовь, я был счастлив. Если бы любимая мной женщина не умерла от болезни полгода назад, я и сейчас был бы счастлив, и я не согласился бы приехать сюда. Я, разумеется, желаю добра Франции и хотел бы оставаться добрым верноподданным, но я бы считал, что годы заключений дают мне право на личное семейное счастье. Однако, моей любимой больше нет на этом свете, поэтому я готов посвятить всего себя тому, чему вы, мой брат и повелитель, прикажете мне. Однако, я молю Бога, чтобы ваш врач ошибался, и чтобы вы и далее пребывали Королём Франции!
— Мне чрезвычайно приятно слышать о вашем согласии, брат мой, и я так же, как и вы скорблю о гибели той, кто делал вас счастливой. Я не спрашиваю её имя. Надеюсь, она была достойна вашей любви, и я верю, что вы были счастливы, мой брат. — ответил Людовик. — Но ошибки быть не может, я, действительно, смертельно болен. Я долго всё взвешивал и обдумывал. Я и сам был бы рад знать, что трон Франции займёт мой законный потомок и наследник. Но сейчас не время для смены монарха. Вы знаете, каковы дела в Европе, а если не знаете, вы прочитаете об этом в тех записках, которые я для вас составил. Обнимите же меня, мой брат, и примите из моих рук Францию.
Филипп смахнул слезу с глаза и бросился в объятия Людовику.
— Скажите же мне, брат мой, что вы прощаете мне те злоключения, которые вы были вынуждены терпеть, хотя и не по моему желанию, поскольку другие люди приняли это тяжелое решение, — сказал Людовик. — Это решение приняли наш отец, Король Людовик XIII, первый министр, кардинал Ришельё, и наша мать, Королева Анна Австрийская.
— Мне некого и нечего прощать, поскольку я понимаю необходимость всего того, что произошло, — ответил Филипп. — Но если, брат мой, вам необходимо это услышать, говорю с чистым сердцем. Я прощаю всех, причастных ко всем превратностям моей судьбы, отпускаю им их вину в прошлом и будущем, я никого не виню, и ни на кого не держу зла.
— Эти слова мне были необходимы, брат мой! — воскликнул Людовик. — Господин д’Эрбле, вы устали с дороги. Для вас приготовлены апартаменты. Я прошу вас оставить нас с Филиппом. Я должен передать ему все дела, после чего удалюсь туда, где меня никто не найдёт, впрочем, ненадолго, поскольку мой врач не даёт мне надежды на срок более месяца, да и то лишь в лучшем случае.
Я поклонился Людовику и Филиппу и вышел.
— Брат мой, вы, вероятно, также устали с дороги, — сказал Людовик. — В соседней комнате вы найдёте ужин и постель, а также те бумаги, которые вам следует прочесть для того, чтобы занять моё место на троне Франции.
— Мне до сих пор не верится, что это происходит на самом деле, — сказал Филипп. — Я уже давно и думать забыл о французском троне.
— Жизнь иногда преподносит самые неожиданные сюрпризы, брат мой, — ответил со вздохом Людовик. — Отдыхайте. Завтра утром поговорим.

Глава 436. Расшифрованные дополнения 3

Филипп проследовал в предоставленный его распоряжению кабинет. На столе, действительно, был накрыт шикарный ужин. На небольшом столике лежали папки с исписанными почерком Короля листами. В примыкающей к кабинету спальне стояла заправленная постель.
Филипп не спеша поужинал, открыл первую папку, прочитал десять страниц, после чего почувствовал, что очень устал и хочет спать.
Вскоре он уже сладко спал на предоставленной его распоряжению кровати.
Через полчаса после того, как Филипп заснул, в его спальню зашёл Людовик. На его лице уже не было никаких признаков болезни. Он убедился, что Филипп спит крепким сном, после чего надел на него маску из плотной такни, закрывающую всё лицо Филиппа.
Затем Людовик вышел и позвал своего секретаря.
— Он здесь? — спросил Людовик.
— Да, Ваше Величество! — ответил секретарь.
— Пусть войдёт, — распорядился Король.
В кабинет Людовика вошёл де Безмо.
— Господин де Безмо, — сказал Король. — Вы видите человека в маске на этой кровати. Он крепко спит, поскольку принял хорошую дозу снотворного. Сейчас я объясню вам ваши обязанности, после чего вы введёте сюда четырех гвардейцев, которых должны были привести с собой, и вы будете выполнять мой приказ предельно точно. Итак, вам надлежит забрать человека, который спит на этой постели, и не теряя времени доставить его в Бастилию, запереть его в самой надёжной камере и не допускать к нему никого, включая меня самого. Первый человек, который после этого посетит этого заключённого, будет палач. Он же будет последним человеком, видевшим его живым. Вот бумага с моим приказом. Это вам понятно?
— Да, ваше величество, — ответил Безмо.
— Выполняйте, — холодно сказал Король и вышел из комнаты.

Когда де Безмо забрал Филиппа с помощью четырёх гвардейцев и ушёл, Король вновь позвал секретаря.
— Д’Эпернон здесь? — спросил он.
— Да, Ваше Величество, — ответил секретарь.
— Пусть войдёт.
Вошедший герцог поклонился Королю.
— Как ваше здоровье, герцог? — спросил Людовик.
— Благодарю, Ваше Величество, великолепно, — ответил д’Эпернон.
— Надеюсь, вы не сердитесь, что ваша должность ушла графу Рошфору? — спросил Людовик. — На вашем новом назначении генерала по особым поручениям вы получаете не меньше, а хлопот у вас, полагаю, убавилось, не так ли?
— Совершенно так, Ваше Величество! — согласился герцог. — Я не жалуюсь.
— Сегодня у меня для вас есть одно особое поручение, — сказал Людовик. — Возьмите с собой человек десять хорошо вооружённых гвардейцев. Сейчас карета господина де Безмо увезёт в Бастилию одного заключённого. Я надеюсь, что господин де Безмо справится с этим поручением. Карета не должна по пути нигде задерживаться. Особенно проследите, чтобы из кареты никто не вышел. Если кто-нибудь выйдет или кого-нибудь вынесут, убейте всех. И тех, кто вышел, и тех, кто остался.
— Я вас понял, Ваше Величество, — ответил герцог.
— Карета должна будет отвести узника в Бастилию, и если они будут выполнять это приказ в точности, не препятствуйте им, — продолжал Король. — Дождитесь, когда они поедут обратно.
— Будет исполнено, Ваше Величество, — сказал герцог.
— Они после этого до утра из Бастилии никто не выйдет, оставьте двух гвардейцев следить за воротами, а сами приезжайте ко мне и доложите о выполнении моего приказа, — сказал Король.
— Будет исполнено, Ваше Величество, — сказал герцог.

«Ну вот, я вернул его в шкатулку, а ключ уничтожил, — вероятно подумал в этот момент Король, стирая влажной салфеткой лёгкие остатки грима, который позволил ему выглядеть болезненно. — Теперь господин д’Эрбле уже никогда не сможет посадить Филиппа на моё место, и теперь я сам себя надёжно защитил от той опасности, которая не давала мне спать столько лет. Ещё только один небольшой шаг отделяет меня от безопасности. Палач. Завтра займёмся этим делом. Этот мерзкий Безмо был иезуитом. Наверняка он участвовал в заговоре против меня и содействовал освобождению Филиппа из Бастилии. Давно следовало бы от него избавиться. Что ж, сначала Палач казнит Филиппа, а затем дойдёт очередь и до других».

Глава 437. Расшифрованные дополнения 4

Пока д’Эпернон находился в кабинете Короля, а гвардейцы осторожно переносили спящего Филиппа, шествующего за ними де Безмо остановил хорошо ему знакомый голос, мой голос.
 — Не спешите, Безмо! — сказал я. — Этого человека следует перенести не в вашу карету, а в мою. Будьте любезны распорядиться об этом уточнении.
— Но это невозможно, господин д’Эрбле! — возразил Безмо, который обернулся на голос и узнал меня. — Я выполняю приказ Его Величества!
— Во всех иных вопросах вы должны повиноваться Его Величеству, разумеется, но не в тех случаях, когда генерал Ордена Иисуса требует от вас иного, — твёрдо возразил я. — Вы, видимо, забыли, что власть генерала Ордена выше любой светской власти, и неповиновение ему равносильно неповиновению Папе Римскому. Вы восстаёте против власти Папы? Вы восстаёте против Господа, господин Безмо?
— Вы подстрекаете меня на бунт, господин д’Эрбле, — пролепетал де Безмо.
— Зовите меня просто, монсеньор кардинал, — уточнил я. — Выбирайте, господин де Безмо. Если вы не послушаетесь Короля, в худшем случае вас арестуют.
— В худшем случае меня казнят! — воскликнул Безмо.
— Даже если бы и так, впрочем, я сомневаюсь в этом, но даже если вас казнят, то вы лишь через несколько дней предстанете перед Святым Петром, который, разумеется, отправит вас в Рай на веки вечные, как человека, пострадавшего за веру, — возразил я. — Если же вы не послушаетесь меня, уже сегодня вы навсегда переместитесь в Преисподнюю, и никто никакими силами не извлечёт вас оттуда до страшного суда.
— Но всё-таки как же я могу ослушаться Короля? — не унимался Безмо.
— Прекрасно, Безмо, мы уже обсуждаем не вопрос о том, ослушаетесь ли вы Короля или нет, а всего лишь то, как именно вы это сделаете, — ответил я. — Всё очень просто. Вас вместе с вашими гвардейцами здесь только пятеро. У выхода из дворца вас встретят десять моих человек, каждый из которых стоит двух ваших, поскольку они понимают, за что они сражаются. Так что вы попросту уступаете силе.
— Я уступаю насилию? — спросил огорошенный Безмо.
— Можете применить это слово, если угодно, — снисходительно согласился я. — И, поверьте мне, вы тем самым спасаете свою душу.
— Но каким же образом тогда я должен поступать дальше? — спросил Безмо. — Ведь у меня имеются чёткие инструкции относительно того, как поступить с этим пленником.
— Мы поступим очень просто, — ответил я. — Вместо вашего пленника в вашей карете поеду я, а вы по дороге изложите мне то поручение, которое вы получили, во всех деталях. Тогда мы вместе подумаем, как вам лучше поступить, чтобы вас ни в чём никто не обвинил.
Де Безмо сделал знак гвардейцам, чтобы они аккуратно положили Филиппа в мою карету, охраняемую десятью его гвардейцами, после чего я дал своим людям указания, куда им следует увезти их спящего пассажира, и сел в карету Безмо. Четверо гвардейцев верхом поехали в качестве эскорта.
— Господин Безмо, если вы думаете сейчас о том, чтобы арестовать меня или убить, оставьте эту мысль, — сказал я.
— Я не помышлял об этом! — воскликнул Безмо.
— Я полагаю, вы сказали правду, но я предупредил вас на всякий случай, — ответил я. — Если когда-нибудь у вас появится подобная мысль, гоните её во имя спасения вашей души. Итак, в чём состоял приказ?
Безмо изложил мне суть приказа и собирался показать бумаги, но я мягко отстранил руку Безмо.
— Я верю вам, господин Безмо! — сказал я. — К чему мне читать эти документы? Они ведь предназначены для камина после того, как вы выполните предначертанное вам, не так ли?
— Как же я смогу выполнить это распоряжение, если у меня теперь нет узника, которого я должен оставить в Бастилии? — спросил Безмо.
— А кто должен был видеть узника? — спросил я.
— Никто! — ответил Безмо.
— Ну так его никто и не увидит! — ответил я. — Откройте камеру и сделайте вид, что заперли в ней кого-то. Если узника некто не должен видеть, его никто и не увидит, так как никому не позволено на него смотреть.
— Но ему следует подавать еду, — проговорил Безмо. — Рано или поздно тюремщики догадаются, что камера пуста.
— Вам нужно изображать, что узник существует, только до завтрашнего дня, господин де Безмо, — ответил я. — Завтра я предоставлю вам узника, которого вы поместите туда, куда следует. И завтра же вас похвалит Его Величество за предельно точное выполнение его приказа. Это я вам обещаю.
— А сегодня? — спросил Безмо.
— А сегодня дайте-ка мне приказ Короля, и притормозите-ка немного за поворотом, — сказал я.
Безмо подчинился, я спрятал приказ Короля в кармане камзола, затем карета свернула в небольшой переулок, я стремительно открыл дверцу, выскочил из неё и скрылся за толстым деревом.
Едва лишь карета Безмо скрылась из виду, за ней проскакал отряд из десяти человек, возглавляемый знатным дворянином. Я узнал его, это был герцог д’Эпернон. Они не заметили того, что я покинул карету. И это было мне на руку. Силы и ловкость у меня были уже не те, чтобы выдержать бой против одиннадцати гвардейцев.

Глава 438. Расшифрованные дополнения 5

На следующий день герцог д’Эпернон явился к Королю.
— Итак, герцог, вы в точности выполнили мой приказ? — спросил Король.
— Да, Ваше Величество, в точности, — ответил герцог.
— Надеюсь, что ваши гвардейцы не получили серьёзных ранений? — осведомился Людовик.
— Совершенно никаких ранений, Ваше Величество, — ответил герцог. — Ведь нам не пришлось вступать в бой.
— То есть как, не пришлось вступать в бой? — удивился Людовик. — Что же произошло?
— Карета заехала на территорию Бастилии, Ваше Величество, и там она и осталась — ответил д’Эпернон. — Двое моих людей следят за теми, кто сегодня выйдет или выедет из Бастилии, но там всё тихо.
— Благодарю вас, герцог, вы отлично выполнили ваше поручение, — сказал Король и жестом отпустил его.

Когда Филипп проснулся, у изголовья его кровати уже сидел я.
— Что случилось? — спросил Филипп. — Где я? И почему вы здесь?
— Если бы я не перехватил вас, монсеньор, вы проснулись бы в Бастилии, — сказал я. — Господину де Безмо, вашему тюремщику в прошлом, было приказано доставить вас спящего в Бастилию, где и оставить навсегда. Но, полагаю, что вас ожидало кое-что похуже заключения. В скором времени к вам будет направлен палач для того, чтобы поставить точку в существовании двух Королей Франции.
— Это страшное обвинение! — воскликнул Филипп. — У вас есть доказательства вашей правоты?
Я вручил Филиппу бумагу, полученную от Безмо. Филипп в ужасе прочитал приказ арестовать узника в маске и заключить его в Бастилию, после чего никого к нему не допускать, кроме палача.

— Как видите, ваш брат не успокоится до тех пор, пока вы не окажитесь сначала в Бастилии, затем на том свете, — сказал я. — Им движет страх, что вы в любой момент займёте его место.
— Разве я покушался на его власть? — удивился Филипп. — Разве я угрожал его спокойствию? Ведь я добровольно удалился навсегда, предоставил ему его судьбу, а сам посвятил себя только своим маленьким радостям свободной жизни частного лица!
— Ваш брат не верил в ваш окончательный уход от политических амбиций, — ответил я. — Этим своим последним преступлением против вас и покушением на вашу жизнь он доказал, что недостоин занимать то положение, которое занимает.
— Господин д’Эрбле, вам не надоело жонглировать моей судьбой? — спросил Филипп в раздражении. — Два раза я уже занимал трон Франции под видом Людовика, моего брата. Мне это надоело. Это чрезвычайно шаткое положение меня не устраивает, я предпочитаю простую жизнь частного лица.
— Это ваше право, если таков ваш выбор, монсеньор, — согласился я. — Как вы полагаете, оставит ли ваш брат вас в покое?
— Я надеюсь, что да, — сказал Филипп неуверенно.
— Хотел бы и я разделять вашу надежду, монсеньор, — проговорил я задумчиво. — Во всяком случае, для нас теперь остаётся два пути. Либо мы тайком как преступники покидаем Францию навсегда, после чего вам надлежит постараться никогда не быть найденным никакими шпионами Людовика и Кольбера, мне же надлежит принять меры, чтобы моё положение в Европе послужило достаточной защитой от преследования Короля Франции. Это сложно, но это возможно, поверьте. Второй путь состоит в том, чтобы Людовик покинул трон, который вместо него займёте вы, теперь уже окончательно, навсегда и бесповоротно.

— Какой странный выбор! — проговорил Филипп. — И пути назад уже не будет.
— Не будет, — согласился я. — Но Людовик, ваш брат, будет жить там, где вы определите ему дальнейшее местопребывания. Ведь вы не повторите его коварство?
— Нет, ни за что! — воскликнул Филипп. — Я не желаю покушаться на его жизнь, и я прощаю его за то преступление, которое он замыслил против меня. Но объясните мне, монсеньор, одну загадку из вашей прошлой жизни. Почему вы выбрали сторону Королевы, моей матери, и почему вы, таким образом, противоборствовали Королю, моему отцу?
— Вашему отцу? — переспросил я. — Монсеньор, вы должны знать. Людовик XIII не был сыном Генриха IV, но вы являетесь внуком Короля Генриха IV, в том числе ещё и потому, что вы не являетесь сыном Людовика XIII.
— Вы сейчас обвинили мою мать и мою бабку в страшном преступлении! — воскликнул Филипп. — Чтобы я вам поверил, вы должны предъявить мне неопровержимые доказательства этих утверждений!
— Они есть у меня, монсеньор, — ответил я. — И я предъявлю их вам.
— Если то, что вы говорите, правда, тогда чей же сын Людовик XIII, и чей я сын? — спросил Филипп.
— Вы всё узнаете, обещаю вам, — ответил я. — Я открыл вам эту тайну лишь для того, чтобы объяснить, что попытки вашей матушки сместить Людовика XIII с трона были не пустой блажью женщины, рвущейся к власти. Если бы ваш дед, Генрих IV, был бы жив, он одобрил бы подобный переворот, поскольку он уничтожал бы последствия другого переворота, который осуществила мать Людовика XIII, Королева Мария Медичи, вместе со своим любовником маршалом д’Анкром, известным также как Кончино Кончини.
— Так значит, это он был отцом Людовика XIII? — спросил Филипп.
— Нет, его отцом был другой её любовник, имя которого вы узнаете из тех документов, которые я вам дам, — ответил я. — Королева Мария Медичи имела от Короля законных детей, но к их числу не относятся Людовик XIII, как, впрочем, и его брат Гастон Орлеанский. Что касается до Короля Генриха IV, он имел достаточное количество детей мужского пола, которые могли бы быть узаконены и занять трон Франции, если бы он довёл до конца все свои замыслы. К сожалению, Королева знала об этих планах своего супруга и позаботилась о том, чтобы они не сбылись. В этом ей содействовал отец нынешнего герцога д’Эпернона, который также звался герцогом д’Эперноном. Эти герцоги, как и герцоги Лотарингские, приносят одни лишь несчастья королевскому дому Франции.
— Для чего вы мне это рассказываете, господин д’Эрбле? — спросил Филипп. — У меня создаётся такое ощущение, что вам доставляет удовольствие копаться в грязном белье королевской династии. Но это отнюдь не способствует возникновению у меня желания занять французский трон!
— Поверьте, монсеньор, мне столь же неприятно говорить об этом, как и вам, но без знания тайных побудительных мотивов и тайных пружин государственной машины, вы обречены на то, что она сломает вас и измельчит как придорожный мусор, — ответил я. — Мне многое стало понятным, когда я проник в эти тайны. И то, что руку убийцы Короля порой может направлять тот, кто стоит у самого трона, и то, что целые народы могут пойти войной друг на друга только потому, что одному влюблённому герцогу не удалось добиться адюльтера от высокопоставленной особы, или потому, что какой-то королевский бастард осознал, что его права на трон гораздо более основательны, чем права того, кто его в настоящее время занимает. Это – скрытые пружины монархии.
— Боже, мне противно слышать обо всём этом, — вздохнул Филипп.
— Признайтесь, однако, монсеньор, что я даю порой чрезвычайно полезные советы, — возразил я.
— Вы правы, монсеньор кардинал, но позвольте спросить, означает ли это, что вы заранее знали о том, что Людовик замышляет подлый обман? — спросил Филипп.
— Нет, монсеньор, я не знал этого, — ответил я. — Но я допускал подобное и принял свои меры для того, чтобы в этом случае защитить вас.
— Я чрезвычайно признателен вам за это, господин д’Эрбле! — воскликнул Филипп.
— Верите ли вы мне, монсеньор? — спросил я. — Верите ли вы мне в том, что я не предложу вам ничего недостойного или опасного, и прежде, чем решиться уговорить вас на авантюру, подобную той, которую мы совершили во дворце Фуке, я тысячу раз взвешу все опасности, постараюсь устранить все подводные камни, и сделаю подобное предложение лишь в том случае, если буду уверен, что это будет лучше не только для Франции, но и для вас лично?
— Я вам верю, господин Арамис, — ответил Филипп. — Позвольте мне обнять вас в знак того, как я вам верю.
— Позвольте мне поцеловать вашу руку, монсеньор, — ответил я. — Это будет более правильно.

Мне остаётся добавить, что Филипп вновь заменил Людовика на троне и продолжает править под именем Людовика XIV и поныне.
На следующий день де Безмо получил своего узника и приказ о его содержании. В приказе на этот раз отсутствовало упоминание о палаче.
Одновременно с этим генерал де Безмо получил уведомление о повышении его жалования «За долгую и верную службу и по ходатайству герцога д’Аламеда».
Что касается судьбы самого Людовика… Этой тайны я не доверю даже этой бумаге, этому шифру, поскольку если шифры придумывают люди, то другие люди в конце концов могут их разгадать. А эта тайна принадлежит к числу тех тайн, которые должны быть унесены в могилу теми, кто к ним прикоснулся. 


Глава 439. Другие главы «Мемуаров Арамиса»

Здесь я привожу перевод отдельных листов, которые были в папке, озаглавленной «Мемуары Арамиса», и которые мне не удалось расшифровать столь же быстро, как остальные листы.

Король внимательно выслушал Кольбера.
– Господин Кольбер, – сказал Король. – Герцог д’Аламеда оказал большую помощь Франции. Подготовьте указ о награждении его Орденом Святого Михаила посмертно.
– Ваше Величество, мне показалось, что вы сказали «посмертно», – произнёс Кольбер как можно мягче.
– Вам не послышалось, Кольбер, – холодно ответил Людовик.
– Насколько мне известно, герцог д’Аламеда ещё жив, – сказал Кольбер, покрываясь потом от сознания того, что вынужден в чём-то спорить с Его Величеством, хотя и самым покорным тоном.
– Это проблема? – надменно просил Король. – Если награждение должно состояться посмертно, следовательно, к моменту награждения должны быть причины, чтобы оно состоялось именно с такой формулировкой. Кстати, у него имеются родственники, наследники?
– Насколько мне известно, у него нет родственников, но есть наследники, – ответил Кольбер.
– Виконт де Бражелон? – спросил Людовик. – Общий наследник этой четвёрки! Он ещё жив?
– Про этих людей никогда нельзя с уверенностью сказать, живы они, или погибли, – ответил Кольбер. – Формально известно, что якобы все они погибли, но вы знаете, Ваше Величество, с ними всё время случаются какие-то необъяснимые вещи.
– Господин Кольбер! – строго сказал Людовик. – Вы занимаете у меня не ту должность, которая даёт вам право не знать с достаточной точностью, кто из числа достаточно значимых людей, будь то друзья или враги государства, жив, а кто мёртв. Вы не должны предполагать, вы не должны гадать, вы должны знать достоверно. У вас для этого достаточно средств и людей.
– Точно так, Ваше Величество, – вынужден был согласиться Кольбер. – Мне лишь нужно уточнить, свериться с последними сведениями, которые поступают ко мне, и через два часа я дам Вашему Величеству точный ответ относительно того, жив ли виконт де Бражелон, или же погиб.
– Вы не узнаете этого достоверно даже если я вам дам на это целые сутки, – возразил Людовик. – Я уже имел много возможностей убедиться в том, что эта четвёрка обводит вас вокруг пальца как младенца. Итак, мы узнаем, имеются ли у герцога д’Аламеда наследники после того, как у нас будут весомые причины наградить его Орденом Святого Михаила посмертно. Но вы, кажется, сказали, что у него всё-таки имеются наследники помимо виконта. Кто же это?
– По неизвестным мне причинам недвижимое имущество герцога перешло во владение сыну герцогини де Лонгвиль по имени Шарль-Пари, – сказал Кольбер.
– По неизвестным вам причинам? – спросил Людовик с усмешкой. – Вам не пришло в голову, что это, быть может, сын герцога д’Аламеда? Внебрачный, разумеется.
– Герцог де Лонгвиль признал его своим законным сыном, хотя, поговаривают, что ему достоверно известно, что его истинный отец – Франсуа де Ларошфуко, – ответил Кольбер.
– Кольбер, вы сказали глупость! – воскликнул Король. – Никогда ни один супруг не может похвастаться тем, что ему достоверно известно, кто отец тех детей, которых он считает своими! И уж тем более, тех, которых он своими не считает!

Я записал этот диалог по той причине, что мне известно о нём. Карлик Преваль пересказал его герцогине де Шеврёз, поскольку он вынужден был стать и её информатором также. Раньше он шпионил только лишь в пользу Кольбера, но Шевретта припёрла его к стене. Под страхом разоблачения перед Его Величеством, что было бы для него хуже смерти, или, точнее, что означало бы для него бесславную и мучительную смерть, он купил её молчание тем, что всё, что узнавал, рассказывал и ей тоже.
Шевретта прислала мне записку с записью этого разговора и предостерегла меня, чтобы я опасался покушения. Действительно, Кольбер начал охоту на меня. Точнее, он её усилил, так как охоту на мою жизнь он не прекращал ни на минуту с того самого дня, как впервые начал считать меня своим врагом. Но он это всячески скрывал, и демонстрировал при разговоре со мной полную лояльность и дружбу.
Поскольку он получил прозрачный намёк от Короля, что Его Величеству было бы очень приятно воздать мне посмертные почести с вручением Ордена Святого Михаила именно посмертно, он воспринял это, как указание на желательность моей смерти.
Не могу сказать, что это письмо спасло меня, так как это было не так. Я и без этого письма прекрасно понимал всю опасность, которая исходила для меня от Кольбера и от Людовика, я принял свои меры. Они не знали, где, когда и с кем я бываю, я для них был неуловим. Я появлялся словно бы из ниоткуда и исчезал, словно бы в никуда. Даже когда я официально прибывал ко двору с какой-нибудь миссией, вместо меня на встречу ехал мой двойник, которому воздавали почести, адресованные мне, и которому пришлось бы взять на себя первый удар, направленный на меня. Я нарочно дал возможность Кольберу узнать об этом заранее, чтобы не подвергать лишней опасности моего двойника. В нужный момент двойник исчезал, а на его месте оказывался я. По окончании моей миссии я усаживался в свою карету на глазах у всех, но за первым же поворотом оказывалось так, что в карете едет мой двойник, а меня уже невозможно разыскать. Этим фокусам я научился ещё в молодости, но помощь слуг Господних из Ордена и иногда тех моих знакомых дам, с которыми меня связывали узы, скажем так, приятной взаимной и нежной дружбы, весьма облегчали мне мои фокусы, которые я с лёгкостью проделывал со шпионами и наймитами Кольбера.
Но это письмо напомнило мне о былой любви, которая была между мной и Шевреттой. Да, наши пути разошлись. Мы уже не были любовниками. В самом этом письме Шевретта как бы намекала мне, что отлично знает, чьим сыном является Шарль-Пари. И она, кажется, перестала ревновать меня.
Женщина, как правило любит и ревнует одновременно, или же ревнует, даже перестав любить. Но женщина, которая поборола свою ревность, но ещё сохранила частицы любви, это совершенно неординарная женщина. Впрочем, все дамы, с которыми я имел дело, были неординарными в том или ином смысле.
Но, прочтя это письмо, я, конечно, уловил и всегдашний аромат духов Марии. Я с наслаждением поднёс к лицу письмо, вдыхая её запах, такой знакомый, такой любимый, такой забытый, но незабываемый! Многие женщины были красивей её, почти все мои дамы были её моложе. Но она была чем-то особенным. Боже, кажется, я до сих пор люблю её! Что не исключает моей любви и верности другим.
Фраза о том, что никакой супруг не знает достоверно о том, кто является отцом детей, которых он считает своими, была отчёркнута ногтем. Шевретта напомнила мне о том, сколь двусмысленно это звучит из уст Короля Людовика Четырнадцатого.
Да. Так и есть. Людовик Четырнадцатый не был сыном Людовика Тринадцатого, но он был внуком Генриха Четвёртого. А если бы он в действительности был сыном Людовика Тринадцатого, он не был бы внуком Генриха Четвёртого. Такова история этой династии! Да не узнают об этом потомки Короля! Генеалогическое древо чуть было не взрастило чуждую ему ветвь, но случай или, точнее, воля великого Кардинала Ришельё исправила это бесчестье другим бесчестьем! Отцом Людовика Четырнадцатого был сын Генриха Четвёртого. Эту тайну Королева Анна унесла бы с собой в могилу, если бы Шевретта не рассказала мне все обстоятельства, которые позволили мне восстановить истину логическим путём. Но я не предам её огласке.




Глава 440. Расшифрованный фрагмент «Мемуаров Арамиса» N1

Услышав столь необоснованные и при этом весьма серьёзные претензии ко мне со стороны Шевретты, я был ошеломлён.
– Дорогая, как можешь ты обвинять меня в двурушничестве? – удивился я. – Неужели по мне не видно, что я люблю лишь тебя одну, всё своё свободное время посвящаю лишь тебе, и если и не удовлетворён чем-то в наших отношениях, то именно тем, что они недостаточно глубоки, а наши встречи случаются недостаточно часто для меня?
– Все вы, мужчины, одинаковы, – лишь отмахнулась от меня Мария. – Ты твердишь мне о своей верности тем чаще, чем больше заглядываешься на других дам.
– Позволь напомнить тебе, моя дорогая, что это именно ты состоишь в браке с другим человеком, тогда как я ни с кем другим не связал себя ни перед людьми, ни перед Господом, – возразил я.
– Ах, вот оно как, оказывается! – вспылила Мария. – Вы только подумайте, люди добрые! Этот человек, который вот уже несколько лет бесцеремонно пользуется моим расположением, получая всевозможные доказательства моей любви и преданности, не только те, которые дают друг другу любовники, но и весьма существенную материальную поддержку, я уже не говорю о том, сколько раз я замолвила за вас словечко в нужных местах! И когда вы в первый раз соблаговолили воспользоваться моей беззащитностью перед вами, вас не смущало, что я была замужем! А теперь, оказывается, я ещё и виновна перед ним в том, что у меня имеется супруг, который, кстати говоря, не получает от меня и десятой доли тех ласк, которые я столь опрометчиво дарила вам, неблагодарный!
– Напомню вам, сударыня, что при первой нашей встрече, я был невинен как младенец, тогда как вы были уже искушённой дамой во всех отношениях, я, конечно, говорю, в основном о светской жизни, но не только, – возразил я, уже слабо контролируя свою речь и совсем не задумываясь о том, что имею дело с дамой, которая с лёгкостью забывает всё сделанное ей добро, и никогда не забывает ни малейшей обиды, ни единого обидного словца или даже всего лишь взгляда или движения бровей. – Вы говорите мне, что при нашем сближении вы уже были замужней, но не упоминаете о том, что вашим мужем был совсем не тот человек, чьей супругой вы состоите теперь. Вы были герцогиня де Люинь, теперь же вы – герцогиня де Шеврёз. И в перерыве между этими двумя вашими состояниями вы не на секунду не подумали о возможности осчастливить нас нашим браком!
– Чтобы стать мадам д’Эрбле? – с презрением спросила Мария. – Или вы лелеяли надежду стать герцогом через брак со мной? С герцогиней из рода де Роганов? Знаете ли вы, насколько де Роганы близки к Королевскому трону? Девиз одного из моих предков был: «Королём быть не могу, Принцем быть не хочу, я – де Роган!»
– Я отнюдь не претендую на то, чтобы возвыситься с вашей помощью, сударыня, – холодно ответил я. – Но мне было неприятно узнать о том, что, будучи вдовой, вы даже на секунду не рассмотрели вопрос о нашем с вами супружестве. Это объяснимо с позиции разума. Но это столь же верно доказывает и то, что в ваших матримониальных планах ваш ум идёт далеко впереди сердца. Это печально.
– Только не говорите, что вы не такой, Анри, – ответила Мария, как мне показалось, более спокойным тоном. – Мне, безусловно, льстит мысль о том, что вы хотели быть моим супругом перед Господом. Верьте мне, Анри, это и моё самое заветное желание. Но я не могу быть вашей супругой перед людьми. Этот мезальянс не пошёл бы на пользу ни мне, ни вам, Анри.
– Вы могли бы хотя бы на один вечер осчастливить меня тем, что поставили бы мне какие угодно условия, – ответил я. – Знаете ли вы, на что способно моё честолюбие, подогреваемое страстной любовью? Для меня нет препятствий. Вы хотели бы выйти замуж за герцога? Что ж, когда-нибудь я стану герцогом, и вы пожалеете о своём чрезмерно поспешном выборе.
– Ах, Анри, это слова, слова, слова, – ответила Мария со вздохом. – Вы и вдруг станете герцогом? Простой мушкетёр?
– Не только мушкетёр, но и аббат, иезуит, – ответил я. – Господин Арман де Ришельё стал ведь не только герцогом, но и первым герцогом в стране, ибо он – первый министр, и герцог-кардинал.
– Не говорите мне об этом человеке, Анри, вы же знаете, что этот разговор мне не приятен, – торопливо оборвала меня Мария.
– Почему бы нам не поговорить о герцоге де Ришельё? – спросил я. – Мне кажется, что тут есть, что обсудить!
– Здесь обсуждать решительно нечего, Анри, – сказала Мария решительно.
– Мы могли бы, например, обсудить то счастливое ваше свойство, что при всём при том, что вы всегда были душой любого заговора, который составлялся против кардинала и был им разоблачён, вас никогда не коснулась мстительная рука Ришельё.
– Что вы такое говорите! – воскликнула Мария. – Я всегда возглавляю список тех, кого кардинал преследует! Его немилости сыплются на меня непрерывным потоком. Я сама удивляюсь, как я ещё жива!
– Вы не только живы, но вы также по-прежнему вхожи к Королеве, вас не лишили имения, вы богаты, знатны, и да, разумеется, живы, чего не скажешь о некоторых других заговорщиках! – ответил я.
– Я не единственная, кому Король сохранил жизнь вопреки настойчивым требованиям наказания для меня со стороны Кардинала, – гордо ответила Мария.
– Если не считать персон королевских кровей, таких как герцог Орлеанский, брат Его Величества, а также Королева, супруга Его Величества, то вы – единственная, кто почти не пострадал при разоблачении всех заговоров от суровой карающей руки кардинала.
– Я должна оправдываться перед вами за то, что я жива? – воскликнула Мария. – Вам недостаточно знать, что Королева всегда заступается за меня перед Королём, а Король по этой причине смягчает приговоры кардинала? Вам хочется знать, почему кардинал уступает Королеве? Разве для этого недостаточно любой из двух причин? Первая – в том, что она – его Королева, а вторая в том, что он, что бы кто ни говорил, остаётся влюблённым в неё мужчиной! По этой причине кардинал всегда хлопочет о том, чтобы Королева была прощена, а Её Величество, дай ей Господь здоровья, всегда заступается за меня, свою единственную подругу!
– А не может ли быть такого, что и сам Ришельё никогда не стремится наказать вас сильнее, чем просто лишь для вида, то есть какой-то кратковременной ссылкой или простым порицанием? – спросил я.
– И какие же могут быть причины его столь непоследовательной снисходительности ко мне? – спросила Мария с гримаской, изображающей презрительную усмешку, тогда как я заметил в её лице признаки чрезвычайного волнения.
– Не берусь ничего утверждать конкретно, – сказал я, – но…
– Вот видишь, Рене? – перебила меня Мария. – Тебе нечего сказать мне конкретно!
– Я хочу лишь сказать, что если мы отвлечёмся от того, что речь идёт о вас, Мария, если бы подобные предположения возникли, скажем, в голове какого-то другого человека в отношении какой-то другой дамы в аналогичных обстоятельствах, то он мог бы предположить две причины такой снисходительности кардинала.
– Что же это за причины? – спросила Мария, которая уже не смогла скрыть своего волнения.
– Самая банальная причина могла бы состоять в том, что эта дама – попросту любовница кардинала, – сказал я и поспешно добавил, – но я ни в коем случае не делаю подобных предположений относительно вас Мария.
– Чепуха! – сказала Мария, слегка покраснев, и даже не заметила, что стала быстрей и сильнее обмахиваться своим веером. – Этого в помине нет, уверяю вас.
Если бы она отреагировала на мои слова более спокойно, я бы даже, возможно, поверил ей. Но её реакция уверила меня в том, что моё предположение, должно быть, имеет под собой самые серьёзные основания.
– Я тоже считаю это чепухой, – солгал я. – Но тогда как вам понравится вторая возможная причина?
– Что же это за вторая загадочная причина? – спросила Мария с неестественным смехом.
– Второй причиной могло бы быть, то, что эта женщина, я говорю не о вас, Мария, а о другой гипотетической женщине, – ответил я. – Итак, причиной могло бы быть то, что эта женщина, хотя и не является любовницей кардинала, но является его информатором. С источниками таких ценных сведений, как сведения о готовящемся заговоре, не поступают излишне сурово!
– Клевета! – воскликнула Мария, выходя из себя. – Анри! Как могли вы сделать такое предположение относительно меня?!
– Я отнюдь не делал такого предположения относительно вас, Мария! – возразил я. – Я лишь рассуждал абстрактно относительно некоей дамы в подобных обстоятельствах, но не о вас!
– Ладно, оставим всё это, – ответила Мария, по-видимому, желая сменить тему. – Всё это чрезвычайно неправдоподобно.
– Именно неправдоподобно, Мария! – согласился я. – Совершенно немыслимо предположить, что подобная дама может быть попросту любовницей кардинала, и столь же неправдоподобно предположить, что она может быть попросту его шпионкой!
– Да, да, и я так же точно считаю, так что оставим это! – подхватила Мария.
– Именно! – согласился я. – Предположить либо первое, либо второе – немыслимо, если только не сделать предположения о том, что …
Я сделал паузу и заглянул в глаза Марии.
– О том, что… что? – спросила Мария.
– Я хотел сказать, что эти две отдельные идеи не могут быть правдоподобными, если не сделать предположение, что они справедливы обе одновременно, – сказал я. – Любовница, безусловно, не будет столь недальновидной, чтобы не раскрыть заговор, так что всякая любовница Ришельё, скорее всего, одновременно была бы и шпионкой кардинала. Также как несомненно и то, что любая шпионка кардинала, столь же молодая и красивая, как вы, Мария, непременно возбудила бы его интерес, и он не преминул бы обеспечить её преданность теми средствами, которыми Господь одарил почти любого мужчину на тот случай, когда ему потребуется более доверительные отношения с приятной для него дамой.
Мария молчала.
– Итак? – наконец спросила она. – Итак, вы обвиняете меня в том, что я – любовница и шпионка кардинала Ришельё?
– Я не стал бы бросать столь серьёзных обвинений, – ответил я. – Но в отношении вас, Мария, я не стал бы делать ещё более дикое предположение, которое мне и высказать-то не хочется!
– Да говорите, что уж там, – сказала Мария усталым голосом. – Что ещё вы про меня понавыдумывали?
– Ни в коем случае! – ответил я. – Именно, что я не могу выдумать о вас такого, не могу предположить о вас ничего подобного, и если бы кто-нибудь сказал о вас что-либо подобное, я вызвал бы его на дуэль и, наверное, пригвоздил бы к дереву, словно жука, как это делают некие птички, используя колючки акации.
– Ну говорите, о каком ещё моём недостатке вы намекаете, – сказала Мария. – Примем вашу точку зрения и согласимся, что этим недостатком я не обладаю. Так о чём вы говорите?
– Я говорю о том, что вы ни в коем случае не можете быть обвинены в недостатке ума, – сказал я. – Могу поклясться на Библии, что считаю вас одной из самых умных дам Парижа, и, скорее всего, всей Франции, а, может быть, даже всей Европы. Вы очень умны, Мария!
– Да ладно! – со смехом ответила Шевретта. – Спустя час нашей ссоры я дождалась, наконец, комплимента от вас!  Пусть не моей красоте, так хотя бы моему уму!
– Говорить о вашей красоте я могу, когда угодно и сколько угодно, ибо это – несомненная истина, – ответил я. – Вы прекрасны, Мария, и это столь же очевидная истина, как то, что вода мокра, огонь горяч, а лёд холоден. Но и в вашем уме у меня нет никаких сомнений!
– И что же из этого следует? – спросила Мария.
– А следует из этого то, что дама, с вашим положением, с вашей красотой и с вашим умом не могла бы не стать той, о которой я чисто гипотетически предположил, что у неё имеется две причины избегать гнева всесильного кардинала. Стоять так близко к трону, быть такой прекрасной, молодой, соблазнительной, и не попытаться соблазнить человека, который управляет страной и весьма недурён собой? Это было бы неумно! Я не могу предположить, что вы не попытались испробовать свои женские чары на Ришельё! А коли вы их попытались испробовать, то он не мог этого не заметить!
– Что ж, не буду отрицать, пару раз я попробовала повлиять на кардинала с помощью наших женских приёмов, которые вы, мужчины, называете кокетством, не предполагая даже, что в этом арсенале имеется тысяча различных видов оружия против вас. Но наше оружие против вас – это то, что позволяет нам не уступать и не сдаваться вам!
– Безусловно, сударыня, но в этом смертельно опасном для мужчин арсенале есть ещё и самое мощное оружие, против которого не может устоять ни один мужчина! – сказал я.
– Вот как? – удивилась Шевретта. – Что же это за оружие? Что же за такой могущественный женский приём, о котором я не догадываюсь, и который вы называете самым мощным?
– Капитуляция, – ответил я. – Этот приём состоит в том, чтобы сдаться мужчине. После того, как женщина капитулировала перед мужчиной, она приобретает над ним полную власть!
– Итак, Анри, вы считаете, что я … – проговорила Мария задумчиво, но я перебил её.
– Не будем развивать эту тему, – сказал я поспешно. – Я всего лишь теоретизировал и, кажется, слишком далеко зашёл в своих теориях. Они оторвались от жизни.
– Да, сильно оторвались! – сказала Мария, не сумевшая скрыть своего облегчения от того, чем закончился разговор.
– Да, конечно, всё это глупости, – согласился я. – Ничего подобного нет и в помине. Кардинал – ваш враг, он прощает вас исключительно по требованию Короля, который в свою очередь уступает требованиям Королевы. Которая не может замолвить перед Королём словечко за себя, но с непреклонной решимостью заступается за свою подругу. Кто бы знал, что наша Королева столь принципиальна! Какое самопожертвование! Немыслимо! И это, конечно же так! И это всё объясняет.
– Разумеется, Анри, всё так, я рада, что всё разъяснилось, а теперь тебе пора уходить, да и мне следует поторопиться во дворец, – солгала Мария.
Я твёрдо знал, что в этот вечер Мария никуда не торопится. Она собиралась провести со мной не только вечер, но и всю ночь, так что неожиданная поспешность, которую не могли спровоцировать никакие внешние события, ибо во время нашего разговора ей никто не приносил никаких писем или записок, это было ложью, доказывающей мою правоту.
– Я счастлив, что мы не поссорились, Мария, и потому перед расставанием только одна небольшая просьба! – сказал я.
– Конечно, дорогой, можешь поцеловать меня перед расставанием, и не в одну щёку, а в обе, и в губы тоже! – ответила Мария, подставляя своё лицо под мои поцелуи.
Я, разумеется, сотворил ожидаемое от меня и постарался продемонстрировать чуть больше нежности, чем обычно, для чего продлил мои поцелуи на несколько минут дольше. Также я счёл нелишним поцеловать Марию в декольте, против чего она отнюдь не возражала.
– Благодарю, Мария, и за это тоже, – сказал я. – В просьба моя такова. Сведи меня завтра же с кардиналом Ришельё. Наедине. Вечером. В шесть часов.
Я не дал Марии время для того, чтобы осознать мои слова и возразить на них. Я закрыл ей губы поцелуем. Она сначала пыталась оторваться от меня, но я нежно но крепко прижал её к себе. Когда же она, кажется, вся отдалась нежности и уже не спешила дать мне свой отрицательный ответ, я оторвался от её губ и крикнув последнее Au revoir, поспешно покинул её покои.



 Глава 441. Расшифрованный фрагмент «Мемуаров Арамиса» N2

– Заходите, д’Эрбле, не бойтесь, я не кусаюсь, – сказал Ришельё после того, как секретарь, доложивший кардиналу обо мне, открыл мне дверь в приёмную великого кардинала и я робко зашёл в двери.
Я прошёл в приёмную великого кардинала. Ришельё сидел в кресле, обитом бархатом. На коленях у него нежился пушистый белый кот. Ещё несколько котов сидели на других креслах и на окнах. Своей рукой с тонкими словно бы восковыми пальцами Ришельё совсем легонько ласкал своего питомца, который и не подозревал, что отдыхает на коленях человека, который держит в своих руках чуть ли не всю Европу.
– Благодарю вас, Ваше Преосвященство, за то, что уделили мне… – начал было я, но Ришельё прервал меня.
– Оставьте это, – сказал он, сделав левой рукой жест, словно бы отмахивался от надоедливой мошки. – К делу. Вы ведь не просто так напрашивались на тайную встречу со мной. Я приглядывался к вам и к вашим друзьям. Вы изрядно навредили мне. Вы пришли, конечно же, не с просьбой, это было бы дерзостью. У вас имеется какое-то предложение для меня? Хотите стать моим шпионом? Думаете, у меня нехватка тех, что информирует меня обо всём, что мне необходимо знать?
– Я не пришёл наниматься к Вашему Преосвященству в шпионы, и у меня нет просьбы для себя лично, – ответил я. – Я хотел бы предложить Вашему Преосвященству кое-что в обмен на наши жизни. На жизнь меня и троих моих друзей.
– С чего вы взяли, что ваши жизни в опасности, и что эта опасность исходит от меня? – спросил Ришельё.
– Потому что на вашем месте я поступил бы именно так, как, полагаю, поступите вы, – ответил я. – Вы великий политик, вы воплощаете в жизнь ваши задумки, и на вашем пути стоят четыре человека, которые имели несчастье помешать вам в выполнении некоторых ваших планов, разумеется, великих. Что следует сделать с помехой? Её следует убрать с пути. По одному вашему слову нас всех можно было бы казнить или отправить в Бастилию. Вы этого не делаете, потому что вы не желаете обострять отношения с де Тревилем, а также с Его Величеством, который питает слабость к своим мушкетёрам. Но если мы будем столь неосторожными, что невольно помешаем вашим замыслам ещё раз, вы, вероятнее всего, отбросите свою щепетильность и прихлопните нас, словно надоедливых насекомых. Кроме того, мы можем попросту исчезнуть от какого-нибудь несчастного случая с нами.
– Всё это, быть может, имеет под собой какое-то основание, но вы напрасно беспокоитесь, шевалье д’Эрбле, или, точнее, аббат д’Эрбле, – ответил Ришельё. – Кстати, почему вы не решите окончательно, что вам милее, доспехи или сутана?
– По-видимому, точно по той же самой причине, что и вы, Ваше Преосвященство, сочетаете служение Господу со служением Марсу, – ответил я. – Ведь война на поприще защиты Отечества – это тоже одна из форм служения Богу.
– У вас неплохо подвешен язык, вы могли бы проповедовать, – отметил Ришельё. – Так вот я хотел сказать, что вы излишне самонадеянны, если считаете, что ваши геройские подвиги заметно помешали реализации моих планов. Вы словно несчастный жук на пути у кареты. Если колёса кареты проедут мимо вас, вы отделаетесь лёгким испугом, а если вы попадёте под одно из колёс, то те, кто едут в карете, даже не услышат хруста вашего хрупкого тельца. Вы не остановите хода истории, вы копошитесь у неё на пути.
– Вы так не думаете, Ваше Преосвященство, – дерзко возразил я.
– Да, я так не думаю, – согласился кардинал. – Вы не из тех жучков, что гибнут под колёсами кареты. Вы залетели в карету и доставили массу неприятностям тому, кто в ней едет. Вы угадали, я собирался прихлопнуть вас, но это дело далеко не самое важное изо всех важных и срочных дел, так что у вас ещё, вероятно, есть некоторое время для того, чтобы изменить своё поведение и постараться примириться со мной, искупив ваши дерзкие поступки, которые следует квалифицировать как государственные преступления.
– Мы, Ваше Преосвященство, всего лишь спасали одну женщину, которая наждалась в нашей помощи, – уточнил я, – и которая не заслужила того, чтобы оставаться в полном одиночестве, без поддержки хотя бы четырёх мушкетёров, которые считают, что её права на спокойную жизнь в государстве, в котором она занимает далеко не последнее место, следует уважать.
– Вы про подвески? – спросил кардинал и улыбнулся. – Это сущая безделица! Я и сам рад, что всё закончилось благополучно. Согласитесь, этой даме следовало преподать урок, который состоял в том, что ей не следует осыпать представителя вражеского государства милостями, каковыми бы они ни были. Ей надлежало быть более скромной как в выражении чувств, так и в подарках этому человеку. То, что подарено ей её августейшим супругом, священно, оно не должно раздаваться направо и налево всяким хлыщам, которые, будучи женатыми, распространят свои поползновения не только в своей закосневшей в грехах еретической стране, в этой островной Содомии, сожительствуя с монархом, но ещё и простирают свои притязания на священную для любого француза особу королевских кровей, коронованную и возведённую на трон. Это английское ничтожество не стоит и ногтя на пальце наследницы Испании и Австрии, а также соправительницы Франции, вы не находите? И если дама, носящая корону на своей голове, совершает поступки, диктуемые не головой и не сердцем, а чем-то ниже пояса, такую даму, согласитесь, следует удержать, как можно деликатнее, но и как можно более убедительнее. Для чего Его Величеству супруга, которая не сохранила царственного плода в нелепых игрищах со своей взбалмошной подругой, этой интриганке из рода де Роганов, супруга, которая, ещё не обеспечив достойного престолонаследования, в чём состоит основная задача Королевы, уже заводит интрижки на стороне с потерявшим чувство реальности любимчиком двух Королей еретического государства?! Теперь она успокоится и остепенится. Вы полагаете, что я желал бы, чтобы она была публично унижена Королём, не сумев предоставить ему эти жалкие алмазные подвески?
– Полагаю, это было бы для неё катастрофой, – сказал я.
– Это было бы катастрофой для вашей подружки, Марии де Шеврёз, – возразил Ришельё. – Ведь именно она является казначеем и хранителем драгоценностей Королевы! Если подвесок нет, тогда с неё спросилось бы за потерю. Она должна была доложить о потере сразу же, как только она обнаружилась, но и это не оправдывало бы её. А Королева вышла бы сухой из воды. Она не обязана сторожить свои драгоценности! Кто смог бы доказать, что подвески, даже если они находились у Бекингема, были переданы ему именно Королевой, а не кем-то другим? Прежде всего, это могла бы осуществить именно Мария де Шеврёз! Так что ваша четвёрка спасала вовсе не Королеву. И поэтому не ждите благодарности от Её Величества. Да, вы помешали мне заставить Королеву нервничать. И вы помешали мне приструнить герцогиню. Но им ничего не грозило. За потерю нескольких безделушек герцогинь не казнят, а с Королевами не разводятся. Да я и не желал бы Её Величеству никакого вреда! В её интересах, чтобы я остановил её взбалмошные затеи. Если я не буду её сдерживать, она навредит сама себе. Как навредили другие, вы знаете, о ком я говорю.
– Я рад, что мы не нарушили ваши планы, Ваше Преосвященство, – сказал я.
– Вы навредили мне, но не настолько сильно, чтобы это повернуло колесо истории в ненужную сторону, – ответил Ришельё. – Если бы ваше вмешательство оказалось фатальным для моих планов, я смёл бы вас с лица земли, как шахматист сметает с доски срубленные им фигуры. Вы не помешали мне дать Королеве урок, пусть и не такой, какой я задумал, но достаточно убедительный. Она испугалась, она предприняла шаги для своего оправдания, она больше не поступит столь опрометчиво. Она больше не увидится с Бекингемом, а также не заведёт интрижки с кем-нибудь иным. Дело кончено. Так что вы хотели мне предложить в обмен на ваши жизни? Вы как-то ловко ушли от этой темы!
– Я хотел раскрыть вам кое-какие тайны, раскрытие которых я не считаю ни изменой друзьям, ни изменой родине, так как они относятся лишь к предметам довольно абстрактным, – сказал я.
– Дайте угадаю, – сказал Ришельё. – Тайны, которые вы можете знать от Марии де Шеврёз? Чепуха! Всё, что она знает, я сам знаю и без вас. Тайны де Тревиля? Вы не расскажете их, как и тайны ваших друзей, это несовместимо с вашими закосневшими понятиями чести. Тайны вашего аббатства? Мелочь! Тайны тех, кто к вам приходил исповедоваться? Нет, вы не нарушите тайну исповеди, хотя никто не может помешать вам извлечь из этого пользу лично для себя, но раскрыть тайну исповеди вы не решитесь. Да и кто к вам ходит? Ну да, признаю, две маркизы, исповедующиеся у вас, кое-что знают.  Итак, остаётся одно. Вы ведь, кажется, вступили в Орден Иезуитов? Не удивляйтесь, мне это известно. Но, простите меня, ваш уровень посвящения, всего лишь четвёртый. Это не представляет для меня интереса. Впрочем, вы, вероятно, прикоснулись к тайне, которая… Ну, конечно! Равальяк! Я прав?
– Да, Ваше Преосвященство, – сказал я.
– А вы довольно прыткий молодой человек! – сказал Ришельё и взглянул мне в глаза так, будто бы впервые увидел меня. – Так-так… И что же вы выяснили? Не говорите, дайте я продолжу угадывать. Вероятно, докопались до маркизы д’Эскоман, и кое-что узнали о её связи с Равальяком. Хм. Д’Эпернон? Хм. Всё это известно. Намереваетесь обвинить в гибели Генриха IV Королеву Марию Медичи? Ну, с этим не стоило приходить ко мне. Мы ведь не совсем враги с ней. Точнее, вовсе не враги. Без неё я бы не достиг ничего. Сейчас у нас не самые лучшие отношения, но я не желаю ей зла. Вы могли бы обвинить Кончини и его клику, но это не имеет смысла, они мертвы. Обвинить в соучастии Орден Иезуитов? Думаете, я не знаю об этом? Это не та тайна, которую вы могли бы мне сообщить. Что же тогда? Вы хотите мне сообщить, что Его Величество Людовик XIII не является… Лучше бы вам этого не знать, молодой человек.
– Всё перечисленное я знаю, Ваше Преосвященство, – ответил я. – Но я хотел сказать о другом. Дневник Равальяка. Он хранится у его двоюродной племянницы. Её новое имя…
– Я знаю, – перебил меня Ришельё. – Молодой человек, у вас нет такой тайны, которой не знал бы я. Вы пришли ко мне не для того, чтобы рассказать мне какую-то тайну, а для того, чтобы, во-первых, показать мне, что я могу иметь с вами дело, во-вторых, прощупать меня, чтобы понять, как можно воздействовать на меня.  Я прав?
Я достал из кармана небольшой листок и молча положил его перед кардиналом.
Ришельё взял его в руки и внимательно рассмотрел.
– Что это? – спросил Ришельё.
– Это – записка, записанная простейшим шифром, который я предложил Ордену, и который в настоящее время использует Клаудио Аквавива, генерал Ордена, для записи самых важных и секретных сведений.
– Как его расшифровать? – спросил кардинал. – Понимаю, вы не скажете, прежде, чем я не пообещаю оставить в покое ваших друзей.
– Я раскрою вам его без каких-либо условий, так как это один из самых простейших шифров, изобретённых мной, – ответил я. – Чтобы прочитать написанное, достаточно на двух ленточках одинаковой длины написать все буквы алфавита от первой до последней. Дальше каждую надо склеить кольцом, чтобы после самой последней буквы сразу же шла снова первая на таком же расстоянии. Для удобства лучше надеть обе ленточки на цилиндр так, чтобы они облегали его плотно, но при этом свободно проворачивались. Цилиндр также можно склеить из бумаги.
– Понимаю, – сказал Ришельё. – Что дальше?
– Сначала все одинаковые буквы на обоих алфавитах расположены друг напротив друга, – продолжал я. – Любая буква на левом кольце совпадает с буквой на правом кольце. Вы берёте текст, и первую букву текста находите на левом кольце, и вместо неё пишете букву, которая стоит напротив неё на правом кольце.  После того, как вы зашифровали первую букву, вы поворачиваете кольцо на одну букву, и соответствие изменяется на один шаг. Так что следующая буква будет уже не та, которая написана в исходном письме, а та, которая следует за ней в алфавите. Третья буква будет отставать от неё на две буквы, четвёртая – на три буквы и так далее. Когда кольцо провернётся полностью, исходная буква снова совпадёт с той, которая получится после шифрования и так далее. 
– Довольно просто, когда знаешь, как это устроено! – отметил Ришельё.
– Можно усложнить, если проворачивать ленточку с каждым новым шагом не на одну букву, а на две, или на три и так далее. Можно ввести и другое правило. Главное, чтобы автор и получатель знали о правиле шифрования и дешифрования.
– И каким же образом автор узнает о том, на сколько букв следует поворачивать кольцо при расшифровке? – спросил Ришельё?
– Очень просто, Ваше Преосвященство, – ответил я. – Первой буквой послания будет не текст письма, а просто буква, по месту которой в алфавите и будет определено число, на которое следует поворачивать второе кольцо. Если первая буква – «А», тогда следует поворачивать на одну букву, если «Б», на две и так далее.
– Интересно! – сказал Ришельё. – Дайте-ка я прочитаю, что тут написано. Можно не делать кольца, а просто на двух полосках листов написать алфавит!
Ришельё написал алфавит на двух листах и занялся чтением.
– «Мы не враги…» – произнёс он, наконец.
– Здесь написано: «Мы не враги Вашего Преосвященства. Мы слуги Его Величества», – сказал я.
– Дерзко, но справедливо, – ответил Ришельё. – Только вот зачем же вы казнили Анну де Бейль?
– Она – не слуга Вашего Преосвященства, она – преступница, и слуга лишь собственной алчности и мстительности, – ответил я.
– Вы полагаете, что убийца не может служить первому министру Франции? – спросил Ришельё и пристально посмотрел мне в лицо.
– Я полагаю, что убийца беззащитной женщины, попросившей приюта в монастыре, находится под охраной Господа, и та, кто пренебрегает этим, не может служить кардиналу, – ответил я.
– Что ж, может быть, вы правы, – проговорил тихо Ришельё. – Ступайте. Можете не оглядываться при каждом шаге. Никто не получит задание убить вас и ваших друзей. Я найду вас и поговорю со всеми четырьмя в самое ближайшее время. Но постарайтесь больше не вставать у меня на пути, иначе моё обещание утратит свою силу. И, между прочим, совет лично вам, шевалье д’Эрбле. Не успокаивайтесь на уровне четвёртой степени посвящения в Ордене иезуитов. Это слишком мелко для вас. Я думаю, что при ваших способностях вы дойдёте до третьего или даже до второго уровня. Ступайте с Богом.
Кардинал протянул мне руку, я поцеловал её, высказав должное почтение к его сану кардинала, не как мушкетёр, а как аббат, после чего поклонился и вышел из его приёмной залы.


Глава 442. Расшифрованный фрагмент «Мемуаров Арамиса» N3


Краткие инструкции, написанные мной, Анри д’Эрбле (Арамисом), герцогом д’Аламеда для Филиппа Бурбона, занявшего трон Франции под именем Людовик XIV

Дорогой Принц Филипп! Данную заметку я пишу для вас с той целью, чтобы вы делали очень чёткие отличия от терминов, которые бытуют в кругах руководства Европейских стран. Для меня совершенно очевидно, что некоторые руководители некоторых стран совершенно неправильно трактуют некоторые политические и военные термины. Дабы и вы не повторяли за ними эти ошибки, я взял на себя труд составить некий краткий Толковый Словарь, который предлагает вам правильное толкование, а также предостерегает от неверного толкования некоторых терминов.

«ПЕРЕГОВОРЫ»

Данный термин вовсе не означает того, что в итоге обмена информацией Стороны обязательно заключат соглашение. Напомню, что экономика продолжается в форме политики, а политика продолжается в форме войны. Сомнительно, чтобы в ближайшие пятьсот лет в этом смысле что-то изменилось, так как оно оставалось неизменным на протяжении более двух тысяч лет, имея в виду ту историю, которая хоть как-то известна нам, то есть со времени основания Рима, что принято считать началом европейской цивилизации. Итак, переговоры – это не более, чем общение. Следует учитывать, что переговоры никогда не являются беседой друзей и крайне редко – совещанием союзников. Даже когда Стороны называют себя союзниками, это вовсе не означает общности их интересов, а означает лишь то, что один или два самых главных их интересов временно совпадают, и не более того. Поскольку мы понимаем это, согласимся, что переговоры преимущественно осуществляются Сторонами, являющимися врагами. Экономические переговоры имеют целью обман партнёра, поскольку каждая Сторона стремится извлечь для себя больше выгоды, нежели извлекает другая сторона. Поэтому целью каждой Стороны состоит узнать как можно полнее выгоды противной стороны для того, чтобы узнать, до какой степени она может уступить, не потеряв интерес к заключению сделки. Тем самым экономические переговоры есть завуалированная агрессия методами экономики. Политические переговоры есть завуалированная агрессия методами политического давления. Переговоры воюющих стран есть способ затянуть время для упорядочивания и усиления собственных военных сил при одновременном противодействии получения таких же выгод противной стороной. Таким образом, всякая цель переговоров – обман, всякое средство переговоров – утончённый обман, а результат переговоров – кратковременные выгоды, полученные посредством утончённого, обычного или вопиющего обмана. Выгоды краткие имеют шанс стать долговременными, если удается закрепить их юридически, то есть с помощью несомненного и длительного силового преобладания.

«СОГЛАСИЕ НА ПЕРЕГОВОРЫ»

Данный термин означает согласие обсуждать что угодно с кем угодно, но он не предполагает согласие подписать какие угодно документы. В чём, собственно, разница? Выслушать не означает согласиться. Обещание выслушать не означает обещания заключить соглашение. Даже согласие говорить с кем-либо вовсе не означает, что этот кто-либо воспринимается в качестве юридически законного представителя той страны или того сообщества, от лица которого он, как ему кажется, вещает.  Переговоры как таковые – это лишь информирование сторонами друг друга. Информацию можно получать от кого угодно, а выслушивать можно тем более кого угодно, даже тех лиц или ту группу лиц, которым совершенно нет никакого доверия. Иногда получение информации от тех, кого знаешь, как недостоверный источник информации, это тоже своего рода информация. При начале переговоров ни одна из переговаривающихся сторон не может в одностороннем порядке взять на себя обязательство обо всём договориться и, следовательно, заключить мир. Поэтому переговоры как таковые никому ничего не обещают. Следует понимать, что дипломатия – есть ложь неявная, политика – есть ложь, явная для собеседников, но не явная для сторонних людей, а военная риторика – есть ложь, очевидная для всех компетентных сторон, направленная лишь на то, чтобы обмануть всех, кто не принадлежит к правящим классам, для их успокоения и для манипулирования ими.


«ПЕРЕМИРИЕ»

Данный термин никак не означает заключение мира. Этот термин означает прекращение боевых действий временно. Ключевое понятие к этому термину – именно «ВРЕМЕННО», то есть само по себе перемирие содержит в себе негласное обещание продолжить военные действия по истечении назначенного срока при условии, что за этот период Стороны не договорятся о заключении мира или, по крайней мере, о продолжении перемирия. Поскольку перемирие заключается на определённый срок, то если обе стороне не договорились о его продлении или о заключении мира, то по истечении времени, на которое заключено перемирие, оно автоматически считается закончившимся, и, следовательно, с этого момента следует ожидать продолжения военных действий любой из Сторон или обеими. Если при договорённости о перемирии одна из Сторон эту договорённость не соблюдает, это автоматически снимает ответственность со второй стороны за его Соблюдение, и, следовательно, прекращает эту договорённость, делает её ничтожной. Таким образом, перемирие может длиться лишь с момента, с которого оно заключено обоюдным согласием сторон и лишь до момента фактического нарушения его хотя бы одной из сторон.

«УСТРАНЕНИЕ ПРИЧИН КОНФЛИКТА»

Основными причинами военного конфликта являются соединения неблагоприятных геополитических факторов с военными факторами, благоприятными хотя бы для одной из сторон, или ошибочно трактуемыми как таковые.  Побеждающая сторона склона к заключению мира лишь в случае полной капитуляции побеждённой стороны, или же в случае признания её законности отторжения всех потерянных ею территорий и в случае полного уничтожения возможности попыток возврата этих территорий в ближайшем будущем, как минимум, на 20-30 лет, или же в случае полной замены политического устройства побеждённого государства таковым, которое гарантировал бы полный протекторат над ней государства-победителя. Устранением причин конфликта, таким образом, является кардинальное изменение ситуации.

ПРЕДПОСЫЛКИ ДЛЯ ДОСТИЖЕНИЯ МИРА

Страна, которая явным образом терпит поражение, стремится к миру, дабы не увеличивать свои потери. Государство, которое достигает успеха в военных действиях, к миру не стремится, поскольку ожидает ещё больших успехов. Для заключения мира требуется, чтобы страна, ранее побеждающая, полагала, что её успехи закончились и впереди её ничего хорошего в случае продолжения конфликта не ожидает, а страна, терпящая поражение, могла бы продемонстрировать, что ситуация изменилась, и что она ожидает перелома ситуации и достижения в дальнейшем значительных успехов. При этом категорически недопустимо, чтобы руководство терпящей поражение страны само уверовало в будущие свои возможности, также как недопустимо, чтобы руководство страны, одерживающей успехи, усомнилось в том, что эти успехи далее закончатся поражением.  Таким образом, главными предпосылками к заключению мира является ошибочное преставление руководством, как минимум, одной из воюющих сторон, фактической ситуации, или же полная победа одной стороны с полной капитуляцией другой стороны. Таким образом, в случае прогнозируемого поражения следует сосредоточить все силы для хотя бы временного явного успеха, тогда как побеждающей стороне следует ни в коем случае не допускать подобного хотя бы временного успеха противника. Эти рассуждения очерчивают поводы для заключения мира. А истинными причинами заключения мира может служить та ситуация, что ни одной стороне далее не выгодно продолжать войну. Но поскольку фактически ни одной стороне никогда не выгодно вести войну, следует признать, что в вопросах заключения мира поводы важней причин, тогда как в развязывании войны причины важней поводов.

АНГЛИЯ

Островное государство, которое практически никогда не испытывало на себе тяжестей сухопутных войн: даже Александр Македонский и позднее Юлий Цезарь, а также Гай Калигула ничего не смогли с ней поделать. Это позволяет Англии считать себя непобедимой со стороны любых войск Европы, хотя, пожалуй, бурный рост мореходства и развитие флота Испании, Голландии, Португалии и некоторых других стран, имеющих выход к океану, может в будущем изменить эту ситуацию. Посему Франции надлежит стремительно развивать свой военный флот, дабы конкурировать с флотом Англии, в особенности, в Новом свете.  Поскольку Англия исторически разошлась со святой Католической Церковью, нет необходимости для монарха католического государства обременять свою совесть какими бы то ни было упрёками за несоблюдение каких-либо условий каких бы то ни было договоров. Всякое зло, нанесённое Францией Англии оправдано в глазах Папы, следовательно, одобрено Господом. Но надлежит поступать с ней осторожно, имея в виду силу этого государства. Всячески надлежит использовать противоречия Англии с Шотландией и Ирландией, раздувая в этих зависимых государствах тенденции к самоопределению, автономности, сепаратизму.

ОСМАНСКАЯ ИМПЕРИЯ

Страна не христианская, поэтому церемониться с ней нечего. Но она сильна, поэтому лучше иметь её в качестве союзника. Но союз с ней должен быть таковым, чтобы в случае её ослабления никакие договоры не мешали бы при возможности отнять у неё лакомые куски её территорий. К слову сказать, любые куски Османской Империи являются лакомыми для любого европейского государства, поэтому никогда ни одно европейское государство не заключит с Османской империей никакого надёжного союзнического договора. Это благоприятно для нас тем, что Османская империя вынуждена заключать союзнические договоры, пусть даже и не прочные, с любым государством Европы, которое пойдёт на такое.

ГОЛЛАНДИЯ
Опасная для Франции страна. Отнять или хотя бы отделить от неё южные территории было бы для Франции благом. 

РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ

Территория, считающая себя государством. Выборная монархия – ненадёжное средство управления страной. Очевидно, с этой территорией будет много хлопот, и каждый будет стараться присоединить её под своё начало, или, по меньшей мере, оттяпать у неё изрядную часть. Нам следует присматриваться к этим процессам и при возможности не упустить своё. 

СВЯЩЕННАЯ РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ

Иначе говоря, германские и испанские страны под управлением Габсбургов.  Ослаблять всеми возможными способами. Не давать германским странам объединиться. Не упускать Эльзас, Лотарингию. Можно использовать наёмные войска одних государств этого окружения против других.

ПОРТУГАЛИЯ, ВЕНЕЦИЯ, И ПРОЧИЕ

Не позволять усиливаться. Препятствовать их развитию всеми средствами.

ФРАНЦИЯ

Будучи Королём Франции вам, Ваше Величество, необходимо подавлять все сепаратистские устремления всех подвластных Вашему Величеству территорий. Наварра, Шампань, Бургундия, Нормандия, Прованс, Иль-де-Франс, Лангедок, Орлеан, Леон, Пуату, Пиккардия, Бретань, Турень, Оверн, Беарн и все прочие – все эти провинции должны беспрекословно подчиняться вам, Ваше Величество. Надлежит уничтожить фактическое местное самоуправление сеньорами этих провинций, сделав его чисто номинальным, для чего желательно этих сеньоров разорить большими налогами. Дабы избежать бунтов следует возвращать часто собранных с них налогов в виде премий, награждений, пансионов и прежде всего оплаты за службу при дворе Вашего Величества. Наместники должны назначаться Королём, то есть вами. Губернаторы, маршалы, генералы, коменданты крепостей и даже ещё менее значительные должности – все они должны быть заняты вашими людьми на основании патентов, подписанных лично вами, с государственной печатью. Никакой самостоятельности военной, политической, экономической. Те крепостные стены, которые ещё не разрушены по распоряжению кардинала Ришельё, кроме крепостей в пограничных городах Франции, разрушить полностью. Городские стены снести. Духовенство – епископы, кардиналы, коадъюторы – должны назначаться только из числа тех, кому доверяете лично вы, и на кого вы можете положиться.


Глава 443. Расшифрованный фрагмент «Мемуаров Арамиса» N4

Момент, наступления которого я ждал уже более трёх лет, наконец, настал. Воедино соединились все необходимые предпосылки. Генералом Ордена Иезуитов официально считался мэтр Госвин Никель.  Он, разумеется, управлял делами Ордена, но управлял лишь по хозяйственной линии, а также по официальной линии, занимавшейся распространением католичества в мире и укреплением его влияния всеми известными легальными способами.
Я не случайно написал это словосочетание. Легальные способы – это те лишь способы, о которых можно рассказать без тени смущения даже воспитанной в строгости и ханжестве монашенке-послушнице, девице семнадцати лет. Эти методы достаточно хороши, чтобы объяснить успехи Ордена, но они никуда не годятся для того, чтобы эти успехи хотя бы изредка случались. Настоящие успехи распространения любой религии добываются методами, соединяющими кнут и пряник, методами заманивания слабо колеблющихся и подавлением сильно колеблющихся, вплоть до истребления особенно ярых противников, действующих там, где они могут нанести вере наиболее сильный ущерб. Умение отличить опасных врагов от неопасных, мудрость, позволяющую смириться с наличием слабых врагов и решительность, помогающую расправиться с опаснейшими из них – вот что должен иметь иезуит с уровнем посвящения третьим и выше. В Орден вступают те, кто поначалу считают его средством своего возвышения. По мере пребывания в Орден его члены начинают ощущать себя его неотъемлемой частью. Затем они начинают в большей степени отождествлять Орден с самими собой и с единственным смыслом своего существования, себя же они считают лишь его частью, направленной на его благополучное существование. Так же точно какой- пчела действует не во благо себе, а ради процветания всего роя.  Так же точно любой муравей отдаст свою жизнь для защиты своего муравейника, без страха, без раздумья, без сомнений, действуя, словно механическая кукла, лишённая разума, управляемая разумом свыше.
Но члены Ордена с уровнем посвящения, начиная с третьего, фактически являются частью его разветвлённого мозга. Они собирают информацию и сообщают её тем, кто способен её по достоинству оценить и использовать во благо католицизма. Эти члены ещё не принимают решений, они лишь собирают сведения и иногда пытаются их обобщать. Впрочем, в этом случае они выходят за рамки своих полномочий. Обобщение сведений – это удел членов второго уровня посвящения. Они формируют полную картину мира для того, чтобы её понимали члены первого уровня посвящения. Именно эти члены формируют стратегию и тактику Ордена. Над ними стоит генерал. Но генеральный совет членов первого уровня может иногда сам стоять над генералом. Не часто. Почти никогда. Но временами такое случается. Ведь и Папа стоит выше любого кардинала, но когда Папа предстаёт перед Создателем, нового Папу выбирает конклав кардиналов. Точно так же обстоят дела и с выбором и назначением генерал, с той разницей, что чаще всего генерал сам назначает своего преемника, так что Совет выполняет эти функции лишь в том случае, если генерал этого не сделал, например, просто не успел, поскольку скончался скоропостижно.
Решение генерала должно быть удостоверено теми, кто уполномочен на подобное. Сказки о том, что Калигула выкрал у Тиберия его перстень, символ власти Цезаря, а затем удушил его, не могли бы повториться в Ордене. Выкрасть у генерала его символ власти – это ничто в сравнении с тем, чтобы в присутствии доверенных лиц получить устное или письменное подтверждение воли уходящего генерала.
Итак, генерал может добровольно уйти в отставку, передав свои полномочия избранному им преемнику законным путём, или же, если он этого не сделает, выбором нового генерала занимается Совет.
В этой системе я увидел слабое звено. Если Совет решит заменить генерала по своему выбору, он будет заинтересован в скоропостижной смерти нынешнего генерала. В этом – опасность для генерала и возможность для совета. Но если генерал, почувствовав недуг, всё же успеет назначить преемника самостоятельно, Совет останется ни с чем.
Может ли Совет идти против генерала, или генерал – против Совета? Теоретически – никогда, на практике – очень часто. Люди всегда имеют обо всём своё собственное мнение. Даже единомышленники расходятся в оценке методов, а даже те, кто преследует полностью одинаковые цели и предпочитают те же самые методы могут расходиться в оценке своевременности применения тех или иных мер. Отсюда – несогласие, которое при частом повторении рождает хроническое недовольство, от чего зреет бунт.
Фигура Госвина Никеля никогда никого не смущала, поскольку она никого не стесняла. Я бы назвал его Nihel, то есть «никто». Он и был никем. Словно икона или святые мощи. Все им преклоняются, все их почитают, но они никого не беспокоят, потому что не отдают распоряжений и не требуют их неукоснительного выполнения. Таков – номинальный генерал Ордена. Это было придумано для того, чтобы не все деяния иезуитов были очевидны тем, кому о них и вовсе не следует знать. Эта система защищает более могущественную систему, которая занимается фактическим управлением Ордена, и управляет не только самим Орденом и его членами, но также и теми, кто об этом даже не подозревает. Почти у всех католических европейских Королей духовниками были иезуиты. Эти духовники наставляли их на путь Божий, они делают это и сейчас, и будут делать это впредь.
Надо сказать, что господин Госвин Никель был мне весьма симпатичен. Сын бургомистра, он вступил в Орден, когда мне было лишь два года от рождения, то есть в 1604 году. Изучал богословие он в Трире, степень магистра искусств получил в иезуитском колледже в Кёльне. Затем он преподавал теологию и философию в колледжах Падерборна и Майнца. Отец Никель был в конце октября 1614 года. Следующие семь лет он преподавал богословие и философию в своём рожном колледже в Кёльне. После этого он получил назначение. Вследствие которого возглавил резиденцию иезуитов Ахена, а в 1627 году стал ректором колледжа в Кёльне и пробыл на этом посту до конца 1630 года. Затем в 1630 году отец Никель был назначен руководителем католической провинции Германии. Эти сведения о нём широко известны.
В 1631 году, когда я уже интересовался богословием и особый интерес у меня вызывал именно Орден Иисуса, отец Никель привлёк моё внимание тем, что он решительно и довольно смело до того времени поддержал своего провинциального коллегу-иезуита Фридриха Шпее, известного своей дерзкой по тому времени книгой Cautio Criminalis, то есть «Предостережение обвинителей». Именно с этой книги началось разделение деятельности на явную и тайную. Фридрих Шпее активно протестовал против несправедливых, по его мнению, и предвзятых судебных процессов, основанных на признаниях, полученных под пытками. У меня тогда ещё не сформировалось собственное мнение на этот счёт, но, должен признаться, я всегда испытывал отвращение к пыткам, при том, что убить врага для меня никогда не представляло никакой моральной сложности. Убить – ведь это одно, а пытать, это совсем другое! Зачем же мучить человека, как бы плох он ни был, если есть возможность отправить его прямой дорогой к Господу, который лучше нас определит его дальнейшую судьбу, теперь уже загробную? Так надлежит поступать с врагами мушкетёрам, также точно следует поступать с ними и служителями церкви. Впрочем, я не поддерживал и смертную казнь еретиков. Деяния Кала IX в Варфоломеевскую ночь кажутся мне отвратительными. Но наш поход против гугенотов Ла-Рошели – ведь это военная операция! Мы не испытывали угрызений совести, уничтожая соотечественников лишь за то, что они несколько иначе понимают свой долг перед Господом, хотя молятся, по сути дела, тому же Богу, что и мы, но только лишь на свой собственный лад. Я считаю большой ошибкой все христианские разногласия. Теперь, когда я пишу эти строки, я стою на самой верхней ступени католической церкви, и я скорблю о том, что пастыри истинной веры Христовой не смогли привлечь на свою сторону всех христиан, каковыми бы они ни были. Следовало действовать не силой и не пытками, а убеждениями и личным примером. Именно об этом начал писать Фридрих Шпее. Он отвергал борьбу с ведьмами, про которых вовсе не было доказано, что они ведьмы. Он выступал против борьбы с колдовством, которое не было доказано, а обвинения строились всего лишь на показаниях ненадёжных и подчас анонимных свидетелей.
Надо ли говорить, что основные функционеры католичества ополчились против книги и её автора? Они потребовали изгнания Фридриха Шпее из Ордена, но отец Никель вступился за него и добился не только признания этой книги, но также и того, что острые вопросы, поставленные в этой книге, породили ряд дискуссий, после чего в официальной концепции Ордена появились изменения, которые можно назвать гуманитарными. Свидетельство, вырванное под пытками, утратило статус доказательства вины подозреваемого. По этой причине сами пытки утратили своё значение. Действительно, зачем пытать подозреваемого, если его признания ничтожны, они более не принимаются в расчёт? Конечно, изменения произошли не быстро. Главный иезуит Франции, кардинал Ришельё, отнюдь не намеревался лишать свои следственные структуры столь эффективного метода расследования, который при необходимости играл роль и инструмента запугивания, манипулирования и, что немаловажно, инструментом кары. Привело это в большей степени к тому, что если подследственный в ходе расследования с применением пыток получал такие травмы, которые невозможно было относительно быстро и почти бесследно залечить, то выпускать такого человека на свободу в случае, если он будет оправдан, стало опасно, так как он становился живым укором тем, кто проводил следствие, и кто его санкционировал. Гуманизм привёл к тому, что назначение допроса с пристрастием, то есть санкция на применение пыток, автоматически стало означать приговор. Будет ли установлена в результате такого допроса вина подследственного, или же он будет признан невиновным, это уже не важно, поскольку выпускать такого человека, превратившегося в инвалида, никто не собирался. Да и содержать его в тюрьме не было смысла. Таким образом, каждая пытка обязательно заканчивалась казнью, только не обязательно публичной. Если подследственный признавал свою вину, это не облегчало его судьбу, и даже если он соглашался сотрудничать со следствием, его шансы обрести свободу были минимальными. Только если он согласился шпионить ещё до того, как к нему прикоснулась рука палача, в этом случае это могло спасти его, впрочем, ненадолго. Ришельё широко использовал шпионов, но не дорожил ими, и не доверял им, если не считать тех, кто пришёл к нему добровольно, обладал особым доступом к интересующим его сведениям, и являлся лицом светским, видным и влиятельным. Такие его осведомители, как герцогиня де Шеврёз, Гастон Орлеанский, Ла Порт, мадемуазель де Лафайет и некоторые другие, конечно, ценились им высоко. Но такие случайные люди, как Бонасье, были для него не более чем фигурки из песка, которые можно без сожаления растоптать. Действительно, кто станет заботиться о песочных фигурках? Ведь если не нога человека, то лапа, копыто или клюв животного, или ветер, вода и солнце всё равно уничтожат их в самое ближайшее время. Низкие предатели долго не живут. Знатные провокаторы могут жить очень долго, поскольку их услуги всегда востребованы, а заменить их другими бывает очень трудно.
Но я отвлёкся. Как бы то ни было, пытки еретиков, а также врагов государства постепенно стали чем-то, о чём не принято говорить вслух. Они не исчезли вовсе, но они исчезли из виду. Хотя показательные казни государственных преступников сохранились, ибо неразумно лишать население столь сильного развлечения, которое одновременно заставляет его уважать власть и бояться его, о пытках в застенках инквизиции стали говорить несколько со стеснением, а затем и вовсе перестали говорить. Пытки инквизиции стали чем-то таким, о чём каждый знает, что они существуют, но все предпочитают делать вид, что и слова-то такого нет. Это стало напоминать отношение к некоторым национальностям в Европе: их просто перестали называть, замечать, обсуждать. Возьмём, к примеру, нацию, к которой принадлежал Спаситель. Никто из её представителей, кроме Святого Петра, никогда не смог получить заметной должности в католической иерархии. Не было ни одного Папы еврея. Как же можно после этого согласиться с Ветхим заветом, гласящим, что евреи – избранная господом нация? И ведь никто никогда не вносил в устав конклава указание о том, что еврей не может стать Папой. Но не было среди Пап ни одного из них, да и кардиналов или хотя бы епископов эта нация не породила. Точно также и пытки инквизиции: их никто не осуждал вслух, но о них перестали говорить, писать, их перестали замечать. И это всё – благодаря заступничеству отца Никеля. Надо ли говорить, сколь много было иезуитов, которые не желали открыто враждовать с ним, но и не желали говорить о нём ничего доброго? Ведь сколько сторонников допросов с пристрастием лишились того, на чём держалась их власть! А сколько палачей инквизиции лишились работы, к тому же неплохо оплачиваемой?
Но были и те, кто поддерживал отца Никеля всей душой. Так что через неделю после смерти генерала Ордена Алессандро Готтифреди, а именно: 17 марта 1652 года, отец Никель был избран верховным генералом Ордена. Это был именно тот случай, когда предшественник не успел назначить себе преемника, так что генерал был избран Советом. Разумеется, тогда я ещё не входил в его состав.
Кто же был фактическим генералом ордена во времена, когда отец Никель был номинальным генералом? Скажу лишь, что это был человек, который не отказался от тех методов управления людьми, которыми отец Никель не желал пользоваться. Это было закулисное руководство, силы, которые организовывали события не столько внутри самого Ордена, сколько за его пределами. Такие силы были в Ордене всегда, но они не всегда были настолько отделены от формального руководства, как это произошло с приходом во власть отца Никеля. Здесь уместно вспомнить заговор против Генриха IV. Иезуиты были причастны к нему, поскольку ставили на Марию Медичи, в которой видели более надёжную опору для католицизма, нежели в славном Короле Генрихе, который был рождён гугенотом, оставался гугенотом весьма долго, и согласился перейти в католичество лишь в виду возможности получить корону Франции. «Париж стоит мессы!» - так сказал этот еретик. То есть он отказался от гугенотских взглядов лишь в обмен на французский трон. Это доказывает лишь чрезмерную эластичность его моральных и религиозных убеждений, которые легко отступают перед материальными интересами.  Такая чрезмерная эластичность недопустима для членов Ордена. Поэтому Орден не доверял Генриху IV, Орден его боялся. Нет, Орден не убирал его, но Орден, зная о том, что готовила его супруга против него, не спас Короля, которого я, не смотря ни на что, считаю великим. Что ж, вскоре Ордену пришлось разочароваться в этом решении. Именно поэтому Орден не только не мешал юному Людовику XIII устранить любовника Марии Медичи, этого Кончино Кончини, но, говоря откровенно, подготовил это дело, организовал и осуществил. Да, Мария де Линь, впоследствии герцогиня де Шеврёз, уже тогда имела сношения с Орденом. Именно через неё было оказано влияние на её тогдашнего супруга, герцога де Люиня, который фактически был душой и руками этого заговора. Но всё это было ещё до прихода отца Никеля в генералы. Это лирическое отступление я сделал лишь для того, чтобы отметить простую вещь: Орден Иезуитов вмешивался в светскую жизнь активно, эффективно и тайно, и делалось это по указанию его генерала. При отце Никеле всё изменилось. Номинальный генерал Ордена отец Никель занимался лишь нравственно безупречными и явно богоугодными делами, которые не могли запятнать его сутану в глазах Господа. Но Господь нуждался и в более решительных проводниках его желаний в жизнь, Орден по этой причине нуждался в таком руководстве, которое не боялось пятен крови на сутане. Этим теневым и более сильным структурным костяком Ордена руководил отец Дэниэль Шантель. Я написал это имя? Самому не верится! Его не следовало писать! Впрочем, я использовал шифр. Никто не сможет прочесть эти письмена, я пишу их для себя. Отец Дэниэль был истинным главой Ордена иезуитов ещё при Готтифреди, но недолго, года три-четыре. Он мог бы стать формальным главой Ордена после смерти отца Готтифреди, но он отказался от этого, предпочтя оставаться в тени. Именно он и рекомендовал назначить на этот пост отца Никеля, понимая, что отец Никель никогда не решиться отнять у него реальную власть. Так оно и случилось. Отец Никель был известен как генерал Ордена всем, кроме посвящённых второго и третьего уровня, которые знали, кто истинный глава Иезуитов, настоящий генерал Ордена.
Но настал час, когда Совет был разочарован в отце Дэниэле. По этой причине Совет заочно приговорил отца Дэниэля к отставке, намереваясь выбрать другого негласного генерала. Отцу Дэниэлю были предъявлены обвинения, часть из которых он отвёл, но два из них он признал справедливыми, после чего согласился уйти в отставку. Но прежде он выговорил себе право назначить своего преемника. Совет согласился с этим, принимая во внимание его прежние заслуги. Но отец Дэниэль сообщил Совету, что в настоящее время он не видит достойного преемника, однако верит, что на протяжении года он сможет решить этот вопрос. Совет согласился дать отцу Дэниэлю отсрочку на год. После этого Совет совещался тайно, на это совещание отец Дэниэль не был приглашён, и он не знал об этом совещании. На этом совещании было решено ускорить решение отца Дэниэля, для чего личному врачу отца Дэниэля было велено подмешивать в укрепляющие составы, которые генерал пил уже на протяжении трёх последних лет, вещество, которое производило двоякое действие: это снадобье придавало ему силы на некоторое время, от получаса до двух часов, но после этого следовало сильнейшее ослабление организма. Вследствие такого действия у генерала развилась потребность прибегать к этому снадобью вс ё чаще и чаще, употребляя слабый яд во всё возрастающих дозах, что должно было свести его в могилу за три-четыре месяца. Так оно и случилось.
По какой причине Совет решил покончить с отцом Дэниэлем? Об этом я расскажу в следующей главе.


Глава 444. Расшифрованный фрагмент «Мемуаров Арамиса» N5

В восьмой книге д’Артаньян попытался перечислить Королю все мои имена. Он назвал такие: Вилькье де Дивон, Матиас де Жили, Жан д’Артиньи, Отец Рене, герцог д’Аламеда, шевалье Анри-Рене д’Эрбле, епископ Ваннский, Арамис.
Далее он добавил, что всех моих имён даже он не знает. Это так. Я и сам едва ли смогу припомнить все имена, которые мне доводилось носить. 
В ту пору, о которой я расскажу здесь, в Ордене меня знали под именем Вилькье де Дивон. Полагаю, все понимали, что это имя не является моим подлинным родовым именем, но ведь чтобы приобрести законное право на новое имя есть множество путей. Первый путь – креститься. Второй путь – принять новый сан. Третий путь – прибрести новые земли, или же называться по имени того владения, которое у вас имеется. Четвёртый путь – воспользоваться чужим именем. Пятый путь – просто выдумать собственное имя и назваться им. Я в разные времена и в разных ситуациях использовал все эти способы и кое-какие другие.
Итак, тогда я был Вилькье де Дивон.
Мой куратор использовал тот факт, что я придумал шифр, которым пользовался кто-то в руководстве Ордена. Лишь впоследствии я узнал, что этот шифр использовал сам отец Дэниэль, истинный генерал Ордена, а он получил его от своего секретаря по имени Жуан Жужан. Жужан же узнал его от меня.
Но был ещё один человек, который хотя и не знал этого шифра, но имел возможность читать переписку генерала Дэниэля. Это был мой куратор. Он знал о первом шифре, который я рассказал ему, не таясь. Также я раскрыл ему секрет нескольких других придуманных мой шифров. Но однажды меня осенило, я придумал, как можно шифровать послания с помощью Библии. Поскольку Священное писание содержит огромные запасы слов и букв, которые расположены строго закономерно во всех изданиях, эту книгу не сложно отыскать, даже если её нет у вас. Поэтому для того, чтобы зашифровать или расшифровать текст, не требуется всё время иметь при себе одну и ту же библию, вы легко сыщете её в любом монастыре, в любой церкви и даже в гостинице.
Но расшифровка текста с помощью Библии занимает много времени и сил. Поэтому мой куратор, который полностью доверял мне, который поначалу потребовал от меня раскрыть ему метод расшифровки, но я не сообщил ему кое-какие тонкости, так что он смог расшифровать лишь несколько слов, после чего у него далее стала получаться какая-то ерунда. Я объяснил ему, что он попросту сбился со счёта, хотя, конечно, причиной его ошибок были те подробности, которые я от него скрыл. В итоге куратор попросту поручил мне расшифровать документ, на что я запросил два часа. Я не стал сообщать ему, что знаю те основные главы, которые использовались в шифре, наизусть, так что могу практически с листа, не тратя ни минуты на обдумывание, читать текст, записанный этим шифром. Это давало мне выигрыш во времени два часа всякий раз, когда мне в руки попадал документ, требующий расшифровки. Куратор уверял меня, что эти письма адресованы ему, и что упоминаемые в них имена, места и события – это также иносказательный текст, так что мне нечего и пытаться уяснить истинное содержание расшифрованных писем. Я сделал вид, что поверил ему.
Конечно, некоторое иносказание в письмах использовалось, но поскольку их автор очень надеялся на то, что его шифр никто кроме адресатов не знает, и что эти письма не могут попасть в чужие руки, его иносказания были для меня очевидны. Скажем, сосновой хижиной в них называлась крепость Пиньероль, винным погребом – Бургундия, домом швеи – Лион, и так далее.
Итак, я знал кое-какие тайны переписки отца Дэниэля с членами Ордена с высоким уровнем посвящения иногда даже со вторым и с первым.
И вот однажды читая очередное письмо, перехваченное моим куратором, я похолодел от ужаса. Отец Дэниэль поручал некоему Мэтью д’Огрэ выяснить у мадам де Шанталь всё о четырёх изменниках, которые пытались во время осады Ла-Рошели спасти герцога де Бекингема, руководителя вражеской армии, против которого кардинал де Ришельё подготовил и распорядился реализовать заговор, имеющий целью физическое устранения главы английских войск, которые пришли на подмогу гугенотам. Генерал сообщал, что эта четвёрка негодяев дезертировала из действующей армии для выполнения своей изменнической миссии. Это дело случайно отыскалось среди несортированных и лишь недавно расшифрованных записей кардинала де Ришельё. Руководство Ордена заочно приговорило четырёх изменников к смерти.
Я мгновенно сообразил, что мадам де Шанталь – это герцогиня де Шеврёз, а четвёрка негодяев, которой надлежало умереть – это мои друзья и я сам.
К счастью для меня, письмо было написано на пергаменте. Я подчистил кое-какие символы, срезав острым ножом тончайший верхний слой пергамента, и нанёс в нужных местах другие символы, вследствие чего письмо стало содержать несколько иное указание: следовало лишь тайно навести справки и ждать прибытия специального посланника, которому надлежит лишь лично сообщить имена этих четырёх человек.  После этого я пересказал письмо куратору, полностью исказив его смысл. Из текста, написанного мной для куратора, следовало, что отец Дэниэль требует разыскать ту даму, которая осуществила приказ кардинала и подстроила гибель Бекингема. Куратор, по-видимому, решил, что генералу понадобилась шпионка в Англии, после чего он потерял интерес к этому письму и вернул его тому. Кому следовало его доставить по назначению. Не знаю, каким именно способом он перехватывал эти письма, быть может, посыльный отдавал их добровольно или за подкуп, но более вероятно, что письма попросту выкрадывались, а затем незаметно возвращались обратно.
Итак, ради спасения моих друзей и, конечно, ради собственного спасения, я тайно восстал против генерала Ордена. Если это станет известно, я – покойник. Но ведь и мой куратор тайно шпионил, перехватывая переписку генерала! Так что я был не один такой! Это подсказало мне, что, быть может, людей, недовольных отцом Дэниэлем, много. Если их достаточно много, то, быть может, генерала можно попросту устранить? Ведь переубедить его невозможно! Да и как бы следовало приступить к этому? Я понимал, что тайна, подобная этой, то есть изменённое письмо генерала Ордена, рано или поздно раскроется! Следовательно, если я не смогу упредить последствия, я обречён!
Ничто так не придаёт человеку решительности, как неизбежность!
Мне пришлось срочно придумывать вину отца Дэниэля перед Орденом, подготовить ложные доказательства этой вины, изыскать пути, которыми бы эти сведения стали известны членам Совета. Не буду раскрывать здесь технологии моих усилий, достаточно сказать, что они увенчались успехом.
Совет решил устранить генерала Дэниэля. Как я уже сказал, Совет заочно приговорил отца Дэниэля к отставке, намереваясь выбрать другого негласного генерала. Этим я и воспользовался.


Глава 445. Расшифрованный фрагмент «Мемуаров Арамиса» N6

Прежде, чем рассказать, каким образом я воздействовал на решение Совета приговорить отца Дэниэля к отставке, я должен вернуться к дням нашей молодости.
Я вернусь к тому событию, которое непосвящённый во все тайны Гримо изложил как страшную сказочку для непослушных девочек и мальчиков. В мемуарах Гримо, которые он выдал за мемуары графа де Ла Фер, озаглавленные «Три мушкетёра», есть глава о том, как закончила свой грешный путь на грешной земле та, которую Гримо называл «Миледи». Её имена, такие как леди Винтер, леди Кларик, графиня де Ла Фер, Анна де Бейль бедняга Гримо упоминал в своих записках. Но я могу назвать ещё несколько имён, таких, как маркиз де Бренвилье, под этим именем я узнал её впервые, а также Шарлотта Бакстон. Но настоящее её имя, то есть то имя, которое она получила при рождении, было Шарлотта Мюнье. Я рассказал о ней достаточно подробно во второй книге моих мемуаров. Глава 56, если не ошибаюсь, начинает рассказ о её юности, продолжение в последующих главах.
Должен сказать, что старина Гримо погрешил против истины, утверждая, что Миледи была казнена без всякого суда. На самом деле на суд над ней проходил по всем правилам, хотя и тайно. С этой целью мы нежно похитили и тайно доставили в Лилль прокурора де Шано и адвоката де Ла Врини. Впрочем, за причинённые им неудобства мы им щедро заплатили из денег, которые выручил Атос за один из своих семейных перстней с бриллиантом. Так что эти двое, де Шано и де Ла Врини, можно сказать, пребывали в тайной деловой оплаченной поездке по нуждам частного лица.
Мы арендовали уединённый дом неподалёку от реки, где и провели заседание по всем правилам, кроме, разве что, без распоряжения на этот счёт соответствующих государственных инстанций. Но всё же это не был самосуд, как описывает Гримо. Разве могли благородные мушкетёры пойти на такое? 
Мы предъявили Миледи обвинения по всем известным нам её преступлениям, а их было немало. Но, по-видимому, Миледи сумела очаровать адвоката, так что он защищал её не за страх, а за совесть, отводя одно за другим все наши обвинения. Прокурор был человек в годах, опытный, и, по-видимому, больше преданный делу искоренения преступности, нежели подверженный женскому очарованию. Можно сказать, что он судил на редкость справедливо, что вовсе не удивляло нас тогдашних, но совершенно удивляет меня теперешнего, ибо я знаю, какова Фемида во Франции, да и не только в ней!
Преступления детства адвокат де Ла Врини отвёл, поскольку за эти преступления суд уже покарал её родителей, а её отдали в монастырь. Напрасно Атос перечислял имена несчастных жертв. Даже имя отца Мартена, которого родители Шарлотты убили, чтобы их обожаемая дочка получила страстно желаемые ей янтарные чётки, не тронуло непреклонного де Ла Врини, он знал своё адвокатское ремесло и исполнял его чрезвычайно виртуозно!
– Даже если бы моя подзащитная персонально была бы виновна в тех ужасных, но, по-видимому, не доказанных преступлениях, о которых мы с уважаемым прокурором де Шано услышали, за её действия в этом возрасте ответственность несли родители, так что к ней не должно быть никаких претензий! – настаивал он. – А поскольку они уже понесли суровое наказание, то дело это закрыто.
Атос изложил историю Елизаветы де Бельтам, отравленную Шарлоттой уже в монастыре. Кроме того, рассказал, как Миледи погубила Анабель де Лерню.
– У вас имеются доказательства ваших слов? – спросил адвокат.
– Я располагал ими в полной мере, когда впервые выдвинул обвинение в этом преступлении этой женщине, – ответил Атос. – Она имела возможность с ними ознакомиться и не посмела отрицать своей вины.
– Вы говорите о чём-то, что было в прошлом, – возразил адвокат. – Но наш суд происходит в настоящем времени, и доказательства ваших слов нужны здесь и сейчас. А к тому суду, о котором вы сказали, мы ещё вернёмся!
Затем слово взял лилльский палач, который изложил историю побега Шарлотты вместе с соблазнённым ей юношей по имени Жан, который оказался братом палача.
Этот проступок, как назвал его адвокат, как и другие связанные с этим преступления Миледи, месье де Ла Врини отвёл по той причине, что она сама незаконно пострадала за это: палач поставил ей клеймо без какого-либо приговора суда, это клеймо привело к тому, что её супруг повесил её, и она избежала гибели лишь по чистой случайности.
– Я собирался предложить ей яд, такой же точно, каким она отравила Елизавету де Бельтам и Анабель де Лерню, – сказал Атос. – Я велел ей молиться всю ночь, оставив её в часовне. Кроме того, я и сам молился за то, чтобы Господь отпустил ей её преступления. Моя ошибка состояла в том, что я оставил в качестве охраны только моего слугу Пьера. Наутро я нашёл Пьера убитым, а это исчадье Ада сбежало из той часовни, где я её запер.  Она проломила череп Пьера тяжёлым распятьем. Тот предмет, который должен был содействовать молитвам, священный предмет, призванный обращать людей к Богу, она использовала как орудие убийства!
– Граф, я понимаю ваше негодование, – холодно ответил адвокат. – Я знаю, что самосуд, который вы учинили над своей супругой, не подлежит наказанию по действующим законам. Вы – сеньор своих владений, и наделены правом судить, выносить приговор и требовать его исполнения. Но едва ли вы согласитесь, что вы обладали правом палача. Если бы вы убили кого-то случайно, вас, конечно, никто не осуждал бы. Но вы повесили свою супругу!
– Только после того, как убедился, что она не заслуживает ни малейшего снисхождения, и что никакая отсрочка не может быть благом, ибо она сеет смерть вокруг себя! – воскликнул Атос.
– Граф, держите себя в руках, – шепнул я Атосу. – Клянусь, уже сегодня мы решим это дело! Мы будем добиваться приговора и у нас ещё имеются аргументы.
Атос кивнул и сел на своё место.
– Прошу вас, граф, коль скоро мы дошли до событий этого ужасного утра, расскажите, как дальше было дело? – попросил адвокат.
– Я обнаружил распахнутую дверь. В часовне на полу лежал Пьер с проломленным черепом в луже крови, рядом лежал тяжёлый крест–распятье, который Шарлотта, исхитрилась сорвать со стены. Самой Шарлотты нигде не было. Тогда я направился в конюшню, выбрал самую быструю лошадь, схватил длинный кнут и поскакал по следам убийцы. Через пару часов мой конь догнал беглянку. Я поровнялся с ней, схватил её, и мы вместе повалились в траву. Я связал её кнутом, заткнул ей рот платком, посадил в седло того коня, на котором она сбежала и более спокойным шагом привёз её обратно в свой дом. Там я забрался на стремянку, снял с потолочного крюка тяжёлый канделябр и привязал к нему хлыст. На другом конце хлыста я сделал петлю. Я спешил и не проверил крепость тонкого конца хлыста, а также не намылил его для того, чтобы обеспечить скольжение петли. Я пренебрёг тем, что руки Шарлотты остались развязанными, поскольку мне пришлось их развязать, чтобы использовать хлыст по новому назначению. Я ведь не палач, месье! Я не знаю всех тонкостей этого дела. Я боялся, что передумаю. Ведь я продолжал любить её. Посмотрите, как она прекрасна! Какое миловидное лицо! Будто ангел сошёл на землю! Разве можно поверить, что за этой внешностью скрывается сам Сатана? А ведь тогда она была значительно года моложе, чем сейчас! Представляете, какой прекрасной она была? Нет, вы не можете представить, так как теперь она уже не столь божественно прекрасна. Она красива, несомненно, но не настолько!
Миледи презрительно скривила губы, демонстрируя всем своим видом, что это оскорбление её не волнует, хотя я, который многих женщин уже исповедовал к тому времени, ручаюсь, что слова Атоса задели её за живое.
– Боясь передумать, я втащил на стремянку эту женщину, надел ей на шею петлю и ударом ноги выбил из-под её ног стремянку, – продолжал Атос. – После этого я, не оглядываясь, выбежал из дома. Я намеревался утопиться в ближайшем пруду.
– Но вы не выполнили своего намерения! – уточнил прокурор, который до этого времени не подавал голоса.
– Самоубийство – большой грех, Ваша честь, – спокойно ответил Атос. – Я встретил сержанта, который вербовал добровольцев в армию Его Величества. Я спросил, в каких войсках наиболее опасно. Он ответил, что во время мира наибольшему риску подвергаются мушкетёры. Я записался в мушкетёры, надеясь, что Господь пошлёт мне скорою смерть. И не моя вина, что этого не случилось. Я встретил новых друзей и был бы счастлив сложить голову за них. Но Смерть не любит тех, кто её ищет, она их избегает. Впрочем, времени прошло ещё не так много, как знать?
– Благодарю граф, – сказал прокурор.
Прокурор де Шано был молчалив, он сидел нахмуренным, и мы не могли угадать, чью сторону он примет. По-видимому, вся обстановка тайного судилища его несколько угнетала, однако, он чувствовал всю полноту своей власти в этом дели и попросту выжидал, не спеша высказать свой вердикт.
– Всё-таки, Ваша честь, я настаиваю на своей формулировке, что графиня де Ла Фер была наказана своим мужем, и лишь по случайности избежала гибели! – сказал адвокат.
– Ваши возражения принимаются, – согласился прокурор. – Граф высказал графине все известные ему обвинения. За все эти деяния он законным образом как суверен приговорил её к смертной казни через повешение. Ему не следовало выполнять роль палача, но он сам взялся за это. Если казнь вследствие ошибок её исполнителя или по случайности не привела к гибели приговорённого, она всё равно состоялась. Казнить её повторно за те же самые деяния нельзя. Всё, что графиня де Ла Фер совершила к моменту её казни, отомщено в полной мере. Вам, месье палач города Лилля, я скажу, что вы незаконно поставили клеймо этой даме. В отношении вашего поступка я должен был бы провести расследование. И я понимаю мотивы, которые вами двигали, но ваш поступок от этого не становится законным. Но я прощаю вас за давностью лет и поскольку за вас заступаются эти господа. Счастье ваше, что сейчас мы рассматриваем не ваше дело, а дело графини. Вы должны покинуть город Лилль и никогда более в него не возвращаться. Вы лишаетесь права впредь на исполнение вашей службы, как и все ваши потомки, если они имеются. В Лилль будет назначен новый палач. Вам надлежит оставить своё имущество казне. Рекомендую вам прибегнуть к одному из способов замолить свои грехи, например, вы можете пойти в какой-нибудь монастырь, но не в столице и не в крупном городе. Я разрешаю вам присутствовать на этом суде до его окончания, поскольку вы – единственный родственник и родной брат пострадавшего юноши по имени Жан. Завтра вы покинете Лилль навсегда.
– Я обвиняю эту даму в отравлении своего второго супруга, незаконного. Это был мой брат, – сказал лорд Винтер. –  Также она отравили свою служанку.
– Какие у вас имеются доказательства? – спросил прокурор.
– Большинство доказательств сгорело в огне, – ответил лорд Винтер. – Но у меня имеется письмо от брата, который сообщил мне, что узнал об измене своей супруги и собирается развестись с ней, выделив ей небольшое, но вполне достойное содержание.
– Это лишь возможные мотивы, но не доказательство, – возразил прокурор.
– Я бы мог собрать доказательства, опросив всех свидетелей, но это – не моя профессия, я не следователь. Кроме того, у меня есть два различных анонимных письма, явно от разных людей. Каждое из них излагает все факты с различными подробностями.
– Покажите! – потребовал прокурор.
– Они остались в Англии, я не предполагал, что найду здесь эту даму и приму участие в суде над ней, – ответил лорд Винтер.
– Вы можете потребовать отсрочки суда для предоставления улик, или мы продолжим рассмотрение этого дела без учёта изложенных вами подозрений, – сказал прокурор. – Извините, но обвинения без доказательств – это только лишь подозрения.
– Я полагаю, что мог бы организовать присылку этих документов, – проговорил лорд Винтер.
– Мы продолжим рассмотрение дела графини без учёта этих эпизодов, – твёрдо сказал Атос.


Глава 446. Расшифрованный фрагмент «Мемуаров Арамиса» N7


Далее обвинителем выступал Портос, поскольку д’Артаньян отказался от этой сомнительной чести.
Портос изложил, как Миледи наняла двух убийц, которые стреляли в д’Артаньяна с целью убить его. Затем он рассказал о том, что она от чужого имени прислала нам четверым ящик отравленного вина и лишь чудо помешало свершиться этим двум убийствам.
Прокурор потребовал подробностей, и Портос изложил их, как мог.
 – Ваша честь, насколько я понимаю, исполнители первой попытки убийства сами погибли, один – на поле боя, другой – от этого самого отравленного вина! – вмешался адвокат. – Четверо обвинителей, если мне не изменяет зрение, живы и здоровы! О чём тут можно говорить?
– Однако, покушение на убийство четырёх мушкетёров Короля во время военных действий, – проворчал прокурор.
– Насколько я помню, этому убийству помешала не случайность, – продолжил адвокат. – Граф, вы говорите, что не позволили вашим друзьям выпить это вино, поскольку подозревали, что оно отравлено, верно? Что навело вас на эту мысль?
–  Как я уже сказал, сама Шарлотта заявила мне, что мои друзья уже мертвы, поэтому я, забыв обо всём на свете, поспешил к ним в надежде, что если им грозит опасность, я ещё успею отвести её от них, – ответил Атос.
– Как я понимаю, вы мило беседовали со своей бывшей супругой, и она сама призналась в своём намерении? – спросил адвокат.
– Я явился к ней без приглашения с её стороны и потребовал от неё, чтобы она прекратила попытки убить моих друзей, – сказал Атос.
– И в ответ на это она призналась вам в своей последней попытке, – сказал адвокат.
– Не вполне так, – возразил Атос.
– Я лишь изложу то, что услышал от вас, – настаивал адвокат.
– Говорите, – согласился прокурор.
– Если бы графиня не призналась о своём намерении, спасти троих друзей графа не удалось бы, – торжественно объявил адвокат. – Таким образом, она была косвенной причиной покушения, и она же стала основной причиной неудачи этого покушения и их спасения!  Это дело закрыто, не так ли, Ваша честь?
– У вас есть что-то ещё против этой женщины? – спросил прокурор, обводя нас всех пятерых по очереди взглядом.
– Эта дама, принимая меня за графа де Варда, подговаривала меня убить на дуэли лорда Винтера, – сказал, наконец, д’Артаньян.
– Принимая вас за графа де Варда? – переспросил прокурор.
– Ваша честь, позвольте, наконец, мне самой вступиться за себя! – воскликнула Миледи. – Этот человек, этот д’Артаньян, нанёс мне смертельное оскорбление! И это – единственная причина, почему я хотела его убить. Но я любила его, и поэтому никогда у меня не хватило духу довести своё намерение до конца.
– Любили меня? – переспросил д’Артаньян. – Неужели? Я этого никогда бы не подумал!
– Вам, мужчинам, не понять, что женщина может одновременно ненавидеть и любить! – воскликнула Миледи. – У вас, мужчин, всё просто! Эту я люблю, эту я не люблю, эту я презираю, а ту ненавижу! Как прекрасно! Но мы, женщины, другие! Мы можем ненавидеть за измену, но любить за те мгновения, которые были раньше! Наши чувства более сложные, тогда как ваши просты как палка! А наши – извилисты, как ветви дерева!
– Пожалуйста, ближе к делу, – прервал её прокурор.
– Ваша честь, моя подзащитная хотела поведать о своих чувствах к этому молодому человеку! – возразил адвокат. – Неужели мы откажем ей в праве высказаться? Ведь до сих пор она ни единым словом не пыталась обелить себя!
– Вероятно, потому, что вы рекомендовали ей молчать, обещая полное оправдание, как вы всегда поступаете, господин де Ла Врини.
– Когда бы я успел это сделать?! – спросил адвокат с самым невинным видом.
– Молчите, дела Врини, уж я-то вас знаю! – ответил прокурор. – Жизнь этой дамочки была полна приключений, и во всех них она выглядит одинаково. И вы это прекрасно знаете. Но я принимаю ваши доводы к сведению. Посмотрим, что ещё есть у этих господ против неё, а пока пусть она сама расскажет, если ей так хочется.
– Говорите, сударыня, вас никто не посмеет перебивать, – одобрил Миледи адвокат, сопроводив свои слова чрезвычайно любезным жестом.
 – Этот весьма привлекательный юноша, по-видимому, решил посмеяться надо мной, – сказала Миледи голосом несчастной обиженной сиротки. – Он проникнул с помощью моей служанки Кэтти в мой дом, предварительно совратив её. Дальше, пребывая в моём доме в тайне от меня, он узнал от негодяйки Кэтти, что я благоволила к графу де Варду, тогда как он не обращал на меня никакого внимания.
– Ему больше нравятся молодые пажи! – воскликнул Портос.
– Не клевещите на благородного графа! – возразила Миледи, пронзив взглядом Портоса, на что он не обратил никакого внимания.
Он тут же шепнул на ухо Атосу так громко, что его слышали все присутствующие: «Ему больше нравятся молодые пажи! Я узнал это от Мушкетона, а тот узнал от слуги графа де Варда!»
– Попрошу тишины! – потребовал прокурор. – Продолжайте, сударыня.
– Чтобы не отнимать у вас лишнего времени, говоря о моих попранных чувствах, сообщу только факты. Этот негодяй перехватил мои письма к графу де Варду, в которых я приглашала его на ужин.
– На ужин?! – воскликнул д’Артаньян.
– Разумеется, всего лишь на ужин, – спокойно ответила Миледи. – С помощью коварной Кэтти д’Артаньян проник в мой дом и притаился в её комнате, а ночью, воспользовавшись темнотой и знаниями о моём распорядке дня, полученными шпионским путём от мерзкой и подлой Кэтти, он притворился графом де Вардом, покусился на мою честь обманным путём.
– Мы проделывали это несколько раз за ночь, и не одну ночь, и вы ни разу не пожаловались на недостаток галантности с моей стороны! – воскликнул д’Артаньян.
– Вы сами видите, Ваша честь, он не отрицает, он сам признался, что надругался надо мной несколько раз! – горестно воскликнула Миледи.
– Можно ли попросить вас ускориться и перейти сразу к делу, которое мы разбираем? – спросил прокурор.
– Ну да, я сказала ему, что мне неприятен лорд Винтер! – сказала Миледи. – Ведь я думала, что говорю с графом де Вардом, который питает ко мне искренние чувства. Неужели я не имею права высказать свою неприязнь к кому-то в разговоре с близким другом? Или с тем, кого я принимаю за близкого друга?
– Вы прямо потребовали, чтобы я, то есть граф де Вард, убил лорда Винтера! – воскликнул д’Артаньян.
– Вы видите, Ваша честь, какие они прямолинейные, эти молодые мужчины? – обратилась Миледи к прокурору. – Ну, возможно, я сказала, что не слишком огорчилась бы, если бы он получил ранение на какой-нибудь дуэли, не более того! Но призывать убить моего родственника? Как он мог такое вообразить?!
– Всё это весьма забавно, но я не вижу здесь никакого преступления, – проворчал прокурор. – Если после всего этого эта дама захотела вас убить, шевалье д’Артаньян, это меня не удивляет. Если бы ей это удалось, мы бы сейчас, пожалуй, разобрали это дело и, возможно, вынесли ей приговор. Но вы живы, лорд Винтер также жив, и этим всё сказано.
– Есть ещё одно дело! – воскликнул Портос. – Эта дама виновна в гибели герцога де Бекингема, а также лейтенанта Фельтона!
– Молчите, Портос! – шепнул Атос, но его услышали лишь мы с д’Артаньяном, а Портос, увлечённый своей речью, продолжал, как ни в чём не бывало.
– Она отправилась в Англию, где убедила лейтенанта Фельтона, что Бекингем – негодяй, преступник и сутенёр.
– Это не столь далеко от истины, – сказал адвокат.
– Я сама расскажу об этом! – воскликнула Миледи. – Я выполняла распоряжение первого министра, кардинала Ришельё! Он поручил мне тайное задание устранить главу войск той страны, в которой мы до сих пор находимся в состоянии войны.
– Ни слова больше, сударыня, я ничего об этом не слышал и не желаю ничего знать! – воскликнул прокурор. – Если вы состояли на службе у Его Преосвященства, и получили от него важное поручение, это дело не подлежит рассмотрению гражданским судом. Каковы бы ни были ваши действия в Англии по отношению к врагу Франции, они никак не могут считаться преступными.
– Все мои действия после жестокой расправы надо мной моим собственным супругом были выполнением воли Его Преосвященства! – воскликнула Миледи.
– В том числе убийство моего брата и вашей служанки? – спросил лорд Винтер.
– Ах, вы же слышали, что это не доказано и рассматриваться не будет! – ответил за Миледи адвокат.
– Сударыня! – сказал, наконец, д’Артаньян. – Я допускаю, что вы похитили Констанцию Бонасье по распоряжению кардинала. Но скажите, разве мог кардинал поручить вам отравить несчастную женщину, нашедшую себе приют в монастыре кармелиток? Подло отравить ту, которая считала себя в безопасности, под защитой Господа?
– Я никого не отравляла, это всё выдумки! – возразила Миледи. – У вас нет доказательств!
– Ошибаетесь, сударыня, – холодно возразил Атос.
С этими словами он бросил на стол прокурора с десяток бумаг.
– Это – показания аббатисы и других послушниц, – сказал он. – Здесь описание графини, а также описание всего того, что предшествовало смерти Констанции Бонасье!
– Все люди смертны! – возразила Миледи. – Кажется, эта дама сильно тосковала. Возможно, это её доконало. Не могу также исключить, что она решила отравиться!
– Это была набожная влюблённая женщина, ожидающая свидания со своим другом! – возразил Атос. – С чего бы ей было добровольно расставаться с жизнью? Кроме того, вы, возможно, не знаете подробностей. Мы прибыли в монастырь незадолго до её смерти. Она призналась, что перед этим она выпила вино из кубка, который вы ей дали. И вы буквально заставили её выпить это вино. Вы настояли на этом, притворившись её доброй подругой и врагом кардинала Ришельё!
– Врагом кардинала! – повторил прокурор с негодованием.
– Притворилась в интересах поручения кардинала, – уточнила Миледи, после чего складки губ прокурора несколько разгладились и приняли первоначальное положение.
– Итак, у вас много свидетельств о том, что госпожа Бонасье, так кажется, была принуждена выпить вино, которое ей дала графиня, – подытожил прокурор. – Но где доказательства, что вино было отравлено?
– Вот это вино! – сказал Атос. – Если оно не отравленное, пусть она выпьет его!
– Но точно ли это – то же самое вино? – спросил прокурор.
– Я пригласил аббатису и четырёх послушниц в комнату, где минуту назад умерла госпожа Бонасье, – сказал Атос. – В их присутствии я слил остатки вина в этот небольшой сосуд, который нашёл там же в монастыре и который перед этим был тщательно вымыт. Я запечатал его сургучом, на который была оттиснута печать аббатисы. Можете убедиться, что печать цела.
Прокурор внимательно осмотрел небольшую бутылочку, предложенную ему Атосом, затем снова порылся в предоставленных ему документах, прочитал один из них.
– Нет никаких оснований отрицать вашу правоту, граф, – наконец заключил он. – Налицо доказательства, что в этой склянке находятся остатки вина из кубка, который поднесла эта дама той даме, которая после этого умерла. Итак, если вино отравлено, то графиня, безусловно, виновна в гибели этой самой Бонасье.
– Графиня прекрасно осведомлена о том, отравлено вино, или нет, – сказал Атос, взглянув в глаза Миледи. – Пусть она выпьет содержимое этого сосуда, и на этом мы можем прекратить наше разбирательство.
Он ножом вскрыл печать и поднёс бутыль к губам Миледи.
– Нет! Нет! Только не это! – воскликнула Миледи. – Я боюсь пить отраву!
– Итак, вы признались, что знаете о том, что вино отравлено, – холодно сказал Атос. – В таком случае можете не пить это вино. Я требую смертной казни для этой женщины хотя бы уже за то, что она отравила ни в чём не повинную госпожу Бонасье, которая искала спасения в монастыре кармелиток.
Д’Артаньян молчал, ибо глаза его блестели от слёз и он, кажется, ничего не мог сказать.
– Я ничего не знаю ни о какой отраве, я просто отказываюсь пить, потому что мне нельзя! – возразила Миледи. – Я не буду пить, потому что я…
– Почему же, сударыня? – спросил прокурор. – Ведь было бы так просто доказать вашу невиновность!
– Я беременна, – сказала Миледи.
– Я ждал этого аргумента, но вы лжёте, сударыня, – сказал Атос. – Вы беременны? Вы скакали два часа галопом! Ещё сегодня, пытаясь скрыться от нас. Вы беременны? Но я осмотрел седло вашего коня и обнаружил кое-что, что опровергает ваши слова. Вы беременны? Мы можем допросить вашу прачку и узнаем, какова действительность.
– Будьте вы все прокляты, – проговорила Миледи с отчаянием, но вдруг она воспряла духом. – Прокурор! Ведь вы же говорили, что вы не вмешиваетесь в дела тех, кто выполняет приказы Его Преосвященства! Но ведь я состою на службе кардинала! Как они могут знать, что мне было поручено? Бонасье – английская шпионка, пособница Бекингема! Кардинал приказал мне уничтожить её.
– Это ложь, сударыня, Констанция Бонасье – камеристка Королевы, крестница Ла Порта, – сказал я. – Его Преосвященство никогда бы не приказал отравить её. Вы действовали по собственному почину. Ваше преступление лежит исключительно на вашей совести. Не клевещите на кардинала.
– Сударыня, вы можете доказать, что Его Преосвященство поручил вам?.. То есть, что вы выполняли как бы его приказ? – спросил прокурор.
– Спросите сами у кардинала! – воскликнула Миледи. – Отведите меня к нему, и пусть он судит меня!
– Он уже осудил вас, – сказал Атос. – Ваша честь, взгляните на этот документ.
С этими словами он достал из внутреннего нагрудного кармана пакет и извлёк из него аккуратно сложенный лист бумаги.
Прокурор с удивлением прочитал документ.
– Почерк Его Преосвященства, несомненно! – воскликнул он. – И подпись его! Если у вас имеются такие полномочия, почему же вы сразу не заявили об этом мне?
– Мы не хотели злоупотреблять нашими полномочиями, потому что мы не хотели бы совершить несправедливость, – ответил Атос, забирая у прокурора документ и пряча его обратно туда, откуда он его достал. – Я лишь доказал вам, что у меня также имеются полномочия и поручения. Но мы хотим гражданского суда и гражданского приговора за преступления против граждан Франции.
– Адвокат, у вас есть что сказать в защиту вашей подзащитной? – спросил прокурор.
– Полагаю, что это вино – самое обычное вино! – сказал он. – Оно было запечатано печатью аббатисы. Пусть графиня выпьет его и докажет свою невиновность. Ведь она же сказала вам, что никакой отравы она не добавляла в кубок.
– Адвокат, называется! – воскликнула Миледи. – И этот жалкий крючкотвор взялся защищать меня? За что люди платят тебе деньги, простофиля?
– Сударыня, не оскорбляйте суд! – воскликнул прокурор и ударил деревянным полотком по столу. – Иначе я вас…
– Что иначе? – воскликнула Миледи. – Четвертуешь? Повесишь? Что ты мне сделаешь? Бумажная мелкая душонка! Стучи своим молотком! Мне нисколько не страшно! Сколько вас тут собралось мужчин против одной несчастной сироты?
– Вы осиротели, сударыня, поскольку ваших родителей казнили за преступления, в которых участвовали и вы сами, – сказал я. – Женщина, дважды побывавшая замужем, уже не может называться сиротой.
– Мы ждём приговора, Ваша честь, – сказал Атос.
– Я бы вам ответил, что с таким документом вам не нужен никакой приговор, но коль скоро вы хотите гражданского суда, будет вам Соломоново решение, – ответил прокурор. –   Сударыня, вам предоставляется выбор. Либо сознаетесь, что это вино было отравлено вами, и тогда я буду действовать, исходя из вашего признания, или же вы будете настаивать на том, что вино не было отравленным, и тогда я предлагаю вам выпить его и доказать свою правоту.
– Если я признаюсь в отравлении, что мне будет? – спросила Миледи.
– Графиня, согласившись с требованием адвоката не назначать вам наказания за те преступления, о которых мы слышали, я не отказался принимать в расчёт все ваши прошлые деяния, – сказал прокурор. – Вы понесли за них некое наказание, фатального исхода от которого благополучно избежали, но от этого вы не перестали быть закоренелой преступницей. Вы – рецидивистка. Я бы не назначил нового наказания, и вам сошли бы с рук прежние преступления, если бы не ещё одно новое, да к тому же совершённое против молодой женщины и в храме господнем. Это новое злодеяние я рассматриваю с учётом той картины ваших преступлений, за которые вы уже были наказаны ранее. Такова практика всех судов. Преступник после наказания освобождается от новой кары за то же самое, но он становится человеком судимым, человеком с преступным прошлым. Поэтому он не вправе рассчитывать на снисхождение за новые преступления. Череду ваших злодеяний следует пресечь. По человеческим меркам вас следовало бы повесить. Если бы вы были дворянкой, я бы заменил повешение на отсечение головы. Но ваше дворянское происхождение ничем не подтверждается. Однако, принимая во внимание, что вы были за мужем за графом, и юридически и сейчас остаётесь его супругой, почему я и называл вас графиней, я всё же заменяю смертную казнь через повешение на смертную казнь через отсечение головы. Адвокат де Ла Врини, вы проиграли это дело. Кажется, это ваша первая неудача?
– Вторая, Ваша честь, но я согласен с приговором, – ответил адвокат.
– Сударыня, властью, данной мне Его Величеством, я приговариваю вас к…– проговорил прокурор, поднимая молоток.
– Я выпью это вино! – воскликнула Миледи. – Я не хочу отсечения головы! Я боюсь крови! Лучше – яд! Скажите мне, если я признаю свою вину, вы дадите мне священника?
– Я – священник, и я имею право отпускать грехи на смертном одре, – ответил я.
– Я знаю, – сказала Миледи. – Обещаете ли вы мне отпущение грехов, если я признаю свою вину?
– Грехи отпускает Господь, но священник ходатайствует перед Всевышним о прощении кающегося грешника, – ответил я.
– Хорошо, – сказала Миледи. – Я признаю свои грехи, если вы обещаете исповедовать меня, аббат д’Эрбле. Но я не желаю, чтобы моё признание слышали адвокат и прокурор. Пусть они удалятся.
Атос сделал знак, и адвокат ушёл. Прокурор помедлил.
– Господа, если вы намерены судить эту женщину без участия прокурора и привести приговор в исполнение, вы сами становитесь преступниками.
– Они не будут меня судить, я сама буду судить себя, – ответила Миледи. – Граф де Ла Фер, дайте мне этот сосуд!
Атос протянул Миледи сосуд.
– Если вы разобьёте его или выльете его содержимое, мы будем считать это признанием в том, что вино отравлено, – сказал он.
– Не волнуйтесь, граф де Ла Фер, я его выпью! – с этими словами Миледи сделала два крупных глотка из сосуда.
– Через полчаса я умру, граф! – сказала Миледи. – И ничто на свете не спасёт меня. Но здесь осталось ещё достаточно вина. Не присоединитесь ли ко мне, граф де Ла Фер, мой супруг? Ведь вы, кажется, намеревались закончить свою жизнь вместе с моей?
Атос подошёл в бутылке, взял её за горлышко и поднёс к губам. В этот момент д’Артаньян ударом кулака выбил бутылку, которая отскочила к стене и разбилась.
– Напрасно, сын мой, – грустно сказал Атос. – Ударь вы на четверть дюйма левее, и вы бы выбили мне пару зубов!
– Сожалею, Атос, – ответил д’Артаньян.
– А я сожалею, что первым не сделал этого, – сказал я. – Д’Артаньян, друг мой, даже если бы вы выбили пять зубов нашему дорогому графу, я отпустил бы вам этот грех, и приложил бы все силы, чтобы уговорить Атоса не сердиться на вас.
– Вы же сказали, что грехи отпускает не священник, а Господь! – возмутилась Миледи.
– Так и есть, сударыня, но Господь очень благосклонно выслушивает ходатайство своих слуг на этой грешной земле, – ответил я. – А теперь, господа, я прошу всех удалиться. Раба Божья Шарлотта хочет исповедоваться перед смертью.
– Всё-таки прокурор не успел огласить свой приговор, – грустно сказал Атос. – Мы все – обычные убийцы.
– Атос, время течёт неумолимо, графиня должна успеть исповедоваться и причаститься, – сказал я. – Не волнуйтесь, дочь моя, это не было самоубийством, так как вас принудили провести эту дегустацию. Этот грех Господь отпускает вам. У нас мало времени, если вы намерены получить отпущение за все грехи, вы должны рассказать мне обо всех, не упуская ни одного. Поверьте, я свято чту тайну исповеди, и ни одно слово вашего откровения не будет разглашено никому, даже моим самым близким друзьям. Я буду нем даже если меня будет допрашивать сам Папа.
– Оставьте нас, – сказала Миледи.
– Арамис, берегите себя! – сказал Атос. – Если эта посланница Ада решит прихватить за собой на тот свет вас, мы будем безутешны!
– Не беспокойтесь обо мне, я знаю, с кем я имею дело, – ответил я.
Атос вышел из хижины, вслед за ним вышли Портос и д’Артаньян.
Миледи стала торопливо перечислять свои грехи, но я быстро проговорил: «Отпускаю этот грех, давайте дальше». Я почувствовал, что есть ещё что-то, о чём никто из нас не знает. Она хотела это рассказать. Я подбодрил её, сказав, что всё, о чём мы знаем, что уже обсуждалось, я отпускаю, но если она о чём-то не рассказала и не покаялась, то этот грех не будет отпущен.
Тут она призналась, что убила одного из пажей герцога Ришельё для того, чтобы похитить дневник кардинала, в котором он вёл какие-то записи. Она не смогла прочесть их, так как они были зашифрованы. Но она думала, что всё же на всякий случай полезно припрятать этот дневник на тот случай, если ей понадобится сила против кардинала, или потребуется помощь его врагов. Она решилась на это, зная, что на неё не падёт подозрение. Поэтому она обставила дело так, будто бы сам паж похитил дневник, после чего утонул вместе с ним. В его сумку она положила похожие листки, которые размокли настолько, что нельзя было ничего прочесть или иным образом идентифицировать эти бумаги. Тело несчастного пажа вместе с сумкой, ремень которой был переброшен через его плечо, вскоре нашли, и кардинал перестал беспокоиться о пропаже дневника.
«Это не женщина, это – сам Сатана! – подумал я. – Решимость, с которым она впила отравленное вино, быть может, говорит о том, что она успела принять противоядие!»
– Сударыня, где хранится этот дневник? – спросил я.
– Для чего он вам? – спросила Миледи.
– Я разыщу его и подброшу кардиналу, это снимет подозрения с бедняги пажа, – объяснил я. – Я спасу душу этого юноши от проклятий кардинала. Ведь Господь может прислушаться к словам столь уважаемого прелата.
– Я расскажу вам, как найти этот дневник, – сказала Миледи.
Она рассказала мне, где хранится этот дневник. Я решил, что она не лжёт и отпустил все грехи Миледи. Я пригласил товарищей, и все мы видели, как она испустила последний вздох.
Палач настаивал на том, чтобы отрубить ей голову, потому что не верил, что она умерла. Атос махнул рукой и ушёл. Портос и д’Артаньян – тоже.
Прокурор и адвокат уже уехали в карете, которая была нами предварительно нанята для них, и которая привезла их в Лилль.
Я один остался с палачом и признал его предложение разумным.
– Говорят, что где-то в прикаспийских областях на берегах Дуная ведьмам после смерти вбивают в сердце осиновый кол, чтобы они не воскресли, – сказал я. – Но мы же цивилизованные французы! А цивилизованные французы всегда предпочтут отсечь даме голову, вместо того, чтобы вбивать осиновый кол в сердце. К тому же я не вижу поблизости осин и у нас нет топора, чтобы делать кол, зато у вас есть меч. Так отсеките же ей голову. Ей уже не больно, а нам так спокойней.
Так он и сделал.
После той тайны, которую она мне рассказала, я не мог допустить, чтобы она каким-то чудом осталась жива. Вдруг она незадолго до этого приняла противоядие и только разыгрывала перед нами комедию, чтобы мы успокоились, дав ей выпить отравленное вино? Это было бы вполне в её духе! Я не могу исключать подобное.
После этого я разыскал дневник в том тайнике, на который она указала. Впоследствии я посвятил расшифровке этих записей много сил и времени, та что у меня даже развился интерес к шифрам. Я расшифровал этот дневник. То, что я в нём прочитал, пригодилось мне для того, чтобы сделать карьеру среди иезуитов. Эти тайны Ришельё затрагивали интересы Короля и кардинала. Мне пришлось сообщить часть тайн тем, от кого зависело моё продвижение в иерархии иезуитов.
Да, я обещал не выдавать тайну исповеди. И я по этой причине даже бумаге здесь и сейчас я не передаю повесть обо всех преступлениях Миледи, известных только мне. Но я не обещал хранить в тайне содержание дневника Ришельё, потому что Миледи мне не рассказывала об этом содержании, я сам узнал его, завладев дневником и расшифровав замысловатый шифр.
Гримо и остальные слуги думали, что Миледи была казнена отрубанием головы. Что было им ещё думать, после того, как они нашли обезглавленный труп? Да к тому же я велел Гримо и Базену положить труп в мешок, набросать туда камней, завязать его покрепче, вывезти на середину реки и бросить в воду. Разумеется, Гримо подумал, что мы её казнили. Он не знал о суде, так как не присутствовал на нём. Подобности, которые он выдумал ради красного словца, мне даже понравились. Особенно то место, где Атос расплатился с палачом, а палач бросил золото в реку. Ни один из них не поступил бы так. Атос, действительно, потратил ещё сорок пистолей, он заказал службу и молитвы за отпущение грехов в церкви города Лилля. Палач никогда не выбросил бы золото в море. Так не поступил бы ни один палач. Чужая кровь – это их ремесло. От золота, заработанного на чужой крови, никто не отказывается. Я таких людей не знаю. Вы скажете, что Атос таков? Разве он отказывался от жалования мушкетёров? И разве обязанность мушкетёров состоит не в том, чтобы убивать по приказу Короля?
Итак, можно сказать, что мы казнили Миледи. Но по приговору суда. Молоток прокурора не ударил по столу, по этой причине Атос иногда говорил, что мы казнили её без суда. Он слишком чувствителен, наш Атос.
Да ведь мы, собственно говоря, и не казнили её! Она ведь сама приняла яд. Мы виновны лишь в том, что скрыли следы этого деяния, утопив труп в реке. Но если вы вспомните, сколько трупов соотечественников утопил в Варфоломееву ночь Карл IX, вы простите нам эту маленькую шалость.
Откуда об этом узнал Ришельё? Я не подозреваю никого из наших слуг. Не подозреваю также лорда Винтера и палача. Прокурор и адвокат по перечню преступлений Миледи могли, конечно догадаться о том, что кардиналу будет интересно узнать об о всём. Скорее уж прокурор. Однако, оба они на Библии клялись не проговориться. Очевидно, дело всплыло наружу вследствие действий каких-то других шпионов кардинала, о которых мы не догадывались. Но по размышлении я думаю, что этим человеком мог быть прокурор. Он не сдержал клятву на Библии? Что ж, именно такие люди и достигают высоких постов. Такие, которые ради того, чтобы выслужиться перед первым министром, готовы не сдержать клятву на Библии. Такие есть и будут всегда. Такие люди и служили кардиналу Ришельё, те, для которых приказ кардинала важнее Священного Писания. 


Глава 447. Расшифрованный фрагмент «Мемуаров Арамиса» N8

Из дневника Ришельё я узнал, что влияние иезуитов во Франции намного сильней, чем кажется. К официальному уставу Ордена прилагалось секретное дополнение. Согласно этому дополнению, помимо официального генерала Ордена, который занимался решением явных целей Ордена, состоявшими в распространении католичества в мире, назначался тайный генерал. Он-то и был настоящим главой Ордена иезуитов! Официальный генерал подчинялся ему точно так же, как и все прочие члены Ордена.
С помощью Ордена кардинал Ришельё тайно руководил Францией гораздо сильней, чем это мог бы сделать обычный Первый Министр. Духовниками ко всем знатным персонам назначались иезуиты и только с согласия генерала Ордена и с ведома кардинала, который относился к лицам высшего уровня посвящения. Духовником Королевы был сам Ришельё.
Я также узнал, насколько сильным было влияние Ришельё на Королеву Анну и на Гастона Орлеанского. Его влияние на Короля было очевидно всем. Но брат Короля и его супруга, казалось бы, не подчинялись ему. Однако, так лишь казалось. На самом деле Ришельё крепко держал их в своих сухих желтоватых пальцах. Можно сказать, что они были его негласными агентами.
Действительно, в случае непослушания, Ришельё мог легко уговорить Короля на развод с бесплотной всё ещё на то время Королевой, а также на высылку Гастона Орлеанского в места весьма отдалённые.
На одной из страниц я нашёл то, что меня, тогда ещё довольно наивного юношу, потрясло до глубины души. На этой странице кардинал вёл учёт денежных выплат и иных благ, которые исходили от него в адрес герцогини де Шеврёз!
Моя очаровательная герцогиня была вовсе не столь невинной жертвой кардинала! Она была одной из фигур в его игре. Пусть не пешкой, но и не ферзём, и, конечно, не игроком! В этой игре игроками были другие персоны, более могущественные. Короли, некоторые из которых были истинными государями своих держав, а иные – только вывеской, за которой страной распоряжались их фавориты, наставники и советчики. Кардиналы, министры, а чаще люди совсем никому не известные, такие, каким был в своё время отец Жозеф. Вот кто, действительно, управлял событиями истории! Среди прочих я нашёл имя отца Дэниэля. Я догадался, что это – истинный глава Ордена иезуитов.
С этих пор этот человек занимал все мои интересы. Я дал себе слово узнать о нём всё, что можно, поскольку кое-что я о нём уже знал. Кардинал собрал на него компромат. Оказывается, отец Дэниэль, глава иезуитов, сам весьма симпатизировал гугенотам! Он вынашивал планы слияния всех течений христианства в единое течение. При этом он вовсе не собирался подчинить остальные течения католицизму. Напротив, он готов был бы сделать множество уступок другим течениям, дабы слияния произошло безболезненно и прочно. Совершенно безумные планы! Ещё будучи иезуитом второй степени посвящения, отец Дэниэл формально отказался от своей идеи, но Ришельё в своих дневниках отмечал, что этот отказ был сделан лишь для виду. Отец Дэниэль искал случая, чтобы вернуться к своей бредовой идее. Ришельё зафиксировал, что отец Дэниэль как-то проговорился, что ради победы своей идеи он готов пожертвовать даже Папой Римским! Это было серьёзное обвинение! Ведь Орден иезуитов был создан одним из Пап, при поддержке Папы, в его уставе было зафиксирована обязательность повиновения всех членов Ордена, включая генерала, Папе! И вдруг такие замыслы! Мятеж, никак не иначе! Если бы Совет узнал об этих коварных замыслах, он непременно вынес бы приговор своему фактическому генералу. В этом я не сомневался.
Итак, для того, чтобы завершить свою задумку, мне потребовалось три шага.
На первом шаге я через третьих лиц довёл до совета факт, что найдены некоторые страницы дневников Ришельё. Я сам тщательно отобрал те из них, которые содержали не самые ценные для меня записи.
На втором шаге я проявил себя как мастер разгадывать замысловатые шифры. Мой куратор убедился в моих способностях, так что через некоторое время мне были даны образцы некоторых записей из тех, которые были направлены мной в Совет. Сделав вид, что не знаком с ними, я попросил неделю на расшифровку, хотя мог бы с лёгкостью прочесть всё, что мне было дано в ту самую минуту, когда взглянул на эти листки. Ведь я уже знал их почти наизусть. Кроме того, на этом шифре я уже научился читать довольно бегло.
Через неделю я передал моему куратору результаты расшифровки, а также инструкцию, как переводить подобные тексты, записанные на этом шрифте.
Куратор ознакомился с результатом и пообещал ходатайствовать о моём повышении в иерархии Ордена. Он выполнил своё обещание, даже с лихвой. В результате его ходатайства я поднялся на тот же уровень, на котором находился он сам, и мне был назначен более высокопоставленный куратор.
Больше при мне никто ни разу не упоминал о дневниках Ришельё, потому что переданный мной ключ к шифру стал достоянием Совета, который теперь мог бы самостоятельно читать дневники Ришельё, если бы они у них были.
Наконец, третьим моим шагом было довести до Совета ещё одну часть дневников Ришельё, которая изобличала отца Дэниэля. Через сутки листки были прочитаны, через неделю собрался Совет, на котором было решено отправить отца Дэниэля в отставку.
У иезуитов отставка означает только одно. Отцу Дэниэлю предстояло в самое ближайшее время свидеться с Создателем.
Но из уважения к его прошлым заслугам, к его должности, к его уму и проницательности, было решено, чтобы он ушёл в отставку как бы по состоянию здоровья. Для этого приставленному к нему врачу было приказано подмешивать ему в питьё снадобья, постепенно лишающие его бодрости и здоровья.
Совершенно незаметно, через два с половиной месяца отец Дэниэль осознал, наконец, что довольно быстро ухудшающееся его здоровье не позволяет ему оставаться фактическим генералом Ордена. Да, для тех, кто с нетерпением ожидал ухода генерала, время тянулось медленно и незаметно, тогда как для самого генерала болезнь казалась неожиданной и развивающейся очень быстро. Так или иначе, отец Дэниэль пришёл к мысли искать преемника, он желал назначить его на свою должность лишь в том случае, когда почувствует полную невозможность заниматься делами самому, но никто не мог сказать, сколько времени ему осталось. Во всяком случае, так полагал сам отец Дэниэль.
Генерал назначил собеседования с претендентами на его пост. Он выбрал время и место встречи. Местом встречи была назначена гостиница «Красивый павлин». Генерал заказал для себя два помещения: маленькую комнату на втором этаже для себя и большую комнату на третьем этаже для своего врача. Также для претендентов были забронированы все остальные комнаты в этой гостинице, но оплачивать проживание должны были они сами из своих средств. Орден экономно расходует свои деньги. Случайных людей в гостинице в эту неделю не должно было быть. Одну из комнат, самую маленькую, снял я. Я выбрал её по той причине, что её можно было покинуть не только через двери, но и через окно, причём окно выходило в сад, откуда можно было бы легко скрыться. Также при необходимости я мог бы не только скрытно покинуть комнату, но и скрытно вернуться в неё. Но было ещё одно преимущество. Ещё за год до этой встречи я жил в этой гостинице и изучил её. В моей маленькой комнате была каминная труба, которая проходила рядом с каминной трубой, которую предстояло снять генералу Ордена. Сняв это комнату на втором этаже, я проделал отверстие между этими двумя трубами, после чего заткнул его камнем, по форме которого я проделал это отверстие, а щели замазал глиной. Таким образом, убрав камень, я мог бы на первом этаже слышать всё, что говорится на втором этаже. Но пока камень был на своём месте, звук почти не распространялся. 
Таким образом, прибыв в гостиницу я под предлогом необходимости осмотреть комнату, снятую для генерала, забрался в камин и удалил камень, затыкающий отверстие. Я не боялся разоблачения, потому что нижняя комната уже была снята мной, сам же я, находясь в ней, старался совсем не шуметь.
Итак, когда генерал, намного более сильно больной, нежели он ожидал от себя, прибыл наконец-то в арендованный для него номер на втором этаже, я уже имел за собой нижний номер, откуда мог слышать все разговоры генерала с претендентами.
Я слушал речи претендентов и вопросы генерала. Жалкие и ничтожные людишки! Они претендовали на то, чтобы стать генералом самого могущественного в Европе Ордена только лишь на том основании, что они владели каким-то ничтожным знанием, этаким секретом Полишинеля! Они были не конкурентами мне! Но меня не было в списках претендентов. Надлежало действовать быстро и решительно. Я слышал по тону вопросов, которые задавал генерал претендентам, что он не доволен результатом беседы. Наконец он велел сделать перерыв.
– Закончим, – сказал он, – смерть завладевает мной. Ещё недавно я думал умереть спокойно, я надеялся найти преемника. Теперь же я в отчаянии. Кажется, среди собравшихся тут полно карьеристов, но нет ни одного человека, по-настоящему болеющего за наше дело! Это бы ничего, но все они – жалки! Их секреты – пустяки! Их намерения ничтожны. Согласись я назначить кого-нибудь из них на своё место, и Орден превратится в клуб набожных девиц! Если только среди оставшихся найдётся хотя бы один достойный! Хватит ли мне времени на беседу с каждым из них? Гризар, дайте мне прожить один только час!
Гризаром звался его личный врач, приставленный к генералу решением Совета.
Я услышал, как Гризар наливал воду из графина в стакан. Очевидно, он дал отцу Дэниэлю ещё одну дозу лекарства, которое капля за каплей должно было придавать ему сил в ближайшем настоящем, но окончательно лишить его здоровья на всё остальное будущее.
– Позовите шотландца, – потребовал генерал, – позовите бременского купца. Скорее, скорее! Иисус, я умираю. Я задыхаюсь!
Пришла пора действовать. Я стремительно выскочил из своей комнатёнки и взбежал по ступенькам к дверям генерала.
У входа стояли доктор Гризар и духовник, которого вызвали к умирающему. Я понял, что духовник – тоже человек от Совета, иезуит.
Тайным жестом посвящённого первого уровня я дал им понять, что меня надлежит слушаться. Церберы с почтением расступились, позволив мне войти в комнату генерала.
– Монсеньор, у вас мало времени, а я – тот, кто вам нужен, – сказал я.
Генерал вздрогнул и всмотрелся в моё лицо.
– Вы – тоже претендент? Кажется, я вас уже видел! – сказал он. – Вспомнил! Вы – ваннский епископ, в прошлом аббат д’Эрбле, сделавший довольно быструю карьеру в иерархии Ордена. Вы, кажется, научились читать шифр кардинала Ришельё? Наверное, у вас имеются недостающие страницы этого дневника? Что же вы там вычитали?
– Монсеньор, я читал дневник полностью ещё до того, как отдельные его листы попали в Совет, – сказал я. – Я помню всё, что прочитал, наизусть.
– Где же остальные листы дневника? – спросил генерал.
– Я сжёг их, – ответил я.
– Вы осмелились сжечь дневники Ришельё? – спросил генерал с восторгом и с ужасом одновременно.
– Это – всего лишь бумаги, мне они больше не пригодятся, так как я держу их в своей памяти, и было бы неразумно, чтобы кто-то ещё ознакомился с их содержанием.
– Дельно, – согласился отец Дэниэль. – Как же вы намерены распорядиться этими тайнами?
– Я приму решение при необходимости, – сказал я.
– Вы владеете многими тайнами, дающими вам право стать претендентом, и мне следует подумать, хотя у меня осталось совсем мало времени, – сказал отец Дэниэль. – Я должен выслушать остальных претендентов.
– Тайны кардинала Ришельё, записанные в дневнике, это пустяки, – ответил я. –
– Самые важные тайны кардинал не доверял никакой бумаге, потому что любой шифр можно прочесть, как оно в конце концов и случилось.
Вы хотите сказать, что вам известна ещё какая-то тайна? – спросил генерал.
Вместо ответа я показал генералу листок бумаги.
Генерал взглянул на бумагу, и вновь с удивлением посмотрел на меня.
– Ведь это мой личный шифр! – воскликнул он. – Его разработал для меня…
– Жуан Жужан, – ответил я. – Ваш личный секретарь. Так он сказал вам, но это я его разработал и дал ему.
– Боже милосердный! – воскликнул генерал, после чего стал читать написанное на листке.
Дождавшись, когда генерал прочтёт последнюю строчку, я не спеша подошёл к камину и бросил листок в огонь.
Генерал проводил меня глазами.
– Кто ещё знает об этом? – спросил он.
– Кроме меня и вас и Королевы – никто, – ответил я. – А этот листок, который я не выпускал из рук с той минуты, как написал этот текст, то есть всего лишь не более получаса, уже сгорел без остатка, так что никто ничего никогда не прочитает, будь он хоть сам царь Соломон в науке разгадывания загадок.
– Откуда вам стало это известно? – спросил генерал. – Из дневника Ришельё?
– Нет, от той дамы, которая была свидетельницей этого события, – ответил я. – От герцогини де Шеврёз.
– Но она… – проговорил генерал.
– Умерла, – солгал я.
– Кто ещё знает? – спросил генерал.
– Кормилица и её супруг, но они тоже уже умерли, – ответил я чистосердечно. – Вероятнее всего причиной их смерти была эта тайна. Она сжигает, как огонь.
– Но ведь вы живы! – сказал генерал.
– Потому что никто не знает, что мне известна эта тайна, также как никто и не знает о существовании этой тайны, – ответил я. – Кроме самой Королевы Анны. Знали также, безусловно, Король и кардинал, но они уже предстали перед Создателем.
– Разумеется, – согласился генерал. – Позовите всех, кто есть в этой гостинице, скорей!
Через несколько минут в тесной комнатке генерала собрались все претенденты на его пост, а также доктор Гризар и духовник. 
– Я сделал свой выбор! – торжественно произнёс генерал.
Он снял со своей руки перстень и надел на мой палец. Затем он снял свой нательный крест, рывком порвав цепочку и вручил его мне в обмен на мой, который я снял через голову и надел ему на шею.
– Вы видите, что, находясь в здравом уме и в твёрдой памяти, я добровольно слагаю с себя полномочия истинного тайного генерала Ордена иезуитов и возлагаю их на аббата д’Эрбле, епископа Ваннского. С этой минуты все вы, как и я сам, как и все члены Ордена, беспрекословно подчиняетесь новому генералу. Наш устав, подписанный Папой, велит нам воспринимать духовную власть выше светской, так что если приказания генерала будут противоречить приказанием светской власти, включая Его Величество Короля, все вы обязаны повиноваться ему, вашему генералу. Теперь же оставьте нас.
Все присутствующие поклонились мне и покинули комнату.
– Я не смею приказывать вам завершить мои замыслы, но я прошу об этом, – сказал генерал.
– Я вас слушаю, – ответил я.
– Папа составил заговор против ордена, –  сказал генерал, — Папа должен умереть.
– Он умрет, –  ответил я.
Это была святая ложь. Я не собирался продолжать заговор генерала против Папы. Эти замыслы убили его. Они должны были убить его, потому что Папа священен и неприкосновенен. Мне было жаль отца Дэниэля. Но я решил не противоречить ему, чтобы услышать всё остальное, что он намеревался мне сообщить.
После этого отец Дэниэль сообщил мне ещё кое-какие секреты и замыслы. Три четверти их я уже знал. Это доказывает, как плох был отец Дэниэль на своём посту, полагая, что ему одному известно то, что было для меня далеко не секретом.
Новостью для меня было лишь известие о том, что где-то в Антверпене проживает двоюродная внучка Равальяка. У неё были бумаги, компрометирующие Орден. Они изобличали участие глав иезуитов в покушении на Генриха IV, как я догадался. Оказывается, в течение пятидесяти с лишним лет она получала пенсию за своё молчание. Отец Дэниэль рекомендовал мне выкупить эти бумаги или решить проблему иным способом.
– Я разберусь с этим делом, – сказал я.
Здесь нечего было обдумывать. Шантажистов не следует прикармливать. Дело следовало решить ещё полвека назад. Всё произошло, как вы понимаете, совершенно случайно. Я, кажется, не писал об этом? Мадам по неосторожности упала со скалы. К тому же, кажется, она давно не обращалась к трубочисту, в каминной трубе скопилось много сажи, так что её дом сгорел дотла.
Я помню, что Гримо описал сцену моего разговора с отцом Дэниэлем и придумал какую-то сказку про золото, которое перевозилось на корабле подвидом плиток шоколада. Только такому увальню, как Гримо, могло прийти в голову, что плитку золота можно выдать за плитку шоколада. Одна плитка такого «шоколада» должна весить как пятнадцать плиток настоящего шоколада! Какой болван может поверить в то, что это – шоколад? А корабль, доверху нагруженный золотом, просто потонет в порту. Эти дела делаются не столь грубо!