История сельского Дома Культуры

                Отче нашъ иже еси на небесехъ
 
Стоим с Витькой по колено в ледяной воде на протоке между Отцовским островом и Затоном. Не знаю, почему остров так назвали – Отцовский. Да и никто в Ае этого не знает. Ну, Отцовский, а чей отец его себе присвоил? Когда? Зачем? Вчера здесь клевали чебаки. Сегодня даже пескари не клюют. Витька сказал, что им наша наживка не нравится. Червяки совсем уж худосочные. Надо себя не уважать, чтоб такую гадость в рот взять. Рыба, она же тоже не дура.

Витька сматывает удочку и предлагает идти за нормальными червями. Их полно на школьной площадке под тополями у забора напротив клуба. Унесли домой свои удочки, взяли лопату, консервную банку для червей и идём по улице таким решительным шагом, что Толик и Петька, завидев нас, не удержались и увеличили своим участием нашу маленькую компанию.

Школьный двор окружает тополиная аллея. Сельский клуб расположен рядом со школой. У клуба своего двора нет. Перед киносеансами зрители обычно собираются на школьной площадке и играют в волейбол. Это самая любимая игра в селе, после бильярда, конечно. Но там очередь большая и своей не дождёшься. Поэтому в волейбол. Проигравшая команда вылетает и на её место встаёт другая. С площадки надо уйти минут за десять, чтобы успеть на киносеанс. В прошлое воскресенье показывали Ивана Бровкина на целине. В следующее будет «Мамлюк».

Нас это не колышет. Мы хотим накопать самых жирных червей, красных и бордовых. Таких, чтобы даже хариусы от соблазна не удержались. Лопата наткнулась на что-то твёрдое и заскрежетала. Что там?! Железяка!
Разгребаем землю, вытаскиваем железяку на свет божий. Плита. Ставим её на попа, стучим по ней лопатой, земля ссыпается. Чугунная. За неё много дадут. Ого, да на ней что-то написано! Читаем:

«Отче нашъ иже еси на небесехъ, да святится имя Твое, да прїидетъ Царствїе Твое...» Мы ошалели от изумления. Прочитать смогли не всё, а понять вообще ничего не смогли, но догадались, что это что-то про бога. Вчетвером радостно тащим чугунную плиту в заготконтору. Малышня в те года всё, что можно было сдать за деньги, тащила в заготконтору: облепиху, кости, металлолом... Все ржавые железки, которые выпахивали в наших огородах мы тут же пёрли в заготконтору. За облепиху хорошо платили, но она поспевала только в сентябре, кости валялись в крапиве в каждом переулке, с металлоломом же было трудней. Железяки в селе где попало не валялись, а тут на тебе! Находка, прям как на острове сокровищ.

Приёмщица тётя Маруся Субботина удивилась не меньше нашего, думала, что от старой церкви вообще ничего не осталось, а тут такая плита! Вырученным деньгам мы были рады и пошли в сельпо за пряниками и леденцами. Судьба той плиты мне неизвестна. Может быть её переплавили на плуги и бороны в доменной печи, возле которой мы жили перед отъездом на Алтай. Может быть тётя Маруся закопала её в своём огороде, чтобы сохранить память до лучших времён. Память о своих предках, которые построили Айскую Церковь.

                Кина не будет, киншик заболел.

Такая была в деревне поговорка. Киншиком был дядя Саша Зарубин. Когда киншик болел, за его здоровье переживало всё село. Какой же мальчишка не захочет сходить в кино! Телевизоров не было и сельский клуб был местом встречи, которое изменить нельзя.

Из района почта привозила в железных ящиках киноленты. Старый фильм забирали, новый оставляли. Киншики кино не показывали, а крутили по частям. Если в фильме было десять частей, то в ящике лежало десять кассет с кинолентами. Лента вставлялась в киноаппарат и мотор прокручивал её со скоростью 24 кадра в секунду. Кино крутили в сельском клубе. Над крылечком висел транспарант: «Много пыли на дороге, много грязи на пути, вытирай почище ноги, если хочешь в клуб войти!» Ноги вытер, из карманов всё вытряхнул и можно покупать билеты. Билет на детский сеанс стоил пять копеек, дядя Саша брал пятак, отрывал билет и запускал нас в зал.

На время киносеанса ребятня набивалась в клуб битком как гольяны в корчажку. Те, кому мест не хватало садились на пол не только перед полотняным экраном, но и на сцену за ним. Экран просвечивал и с той стороны тоже было всё видно. Мы лежали на сцене вповалку и пялились на экран. Это была радость! Лежишь на сцене на боку рядом со своими друзьями и смотришь кино.

Первое время киноаппарат стоял прямо в зале. Это было очень опасно. При неполадках киноплёнка могла возгореться. Горела она как порох. Пока перезаряжались кассеты, в зале поднимался настоящий балдёж. Некоторые не могли угомониться даже тогда, когда по экрану уже бежали субтитры и продолжался фильм.

Дядя Саша был для всех пацанов очень большим начальником. Он мог в середине сеанса включить свет, пробраться через толпу в зал, выдернуть шалуна за шкирку и на глазах у всех без предупреждения выкинуть на улицу. Иногда выкидывал особенно притихших юных зрителей, если обнаруживал, что те щелкают семечки. Семечки злили дядю Сашу ещё больше, чем наш рёв во время перерыва.

               
                Настоящий цирк               

В нашем клубе показывали не только кино. Однажды в Аю приехал настоящий китайский цирк. Красивая девчонка ходила по канату и очень мило улыбалась. Сердце замерло от ужаса, когда она прыгнула через огненное кольцо, утыканное острыми ножами. Пацаны сходу влюбились в неё, но боялись друг другу в этом признаться.

                Шёлковая кисточка

«Торко-Чачак – Шёлковая кисточка» - так назывался спектакль, который поставил в нашем клубе Горно-Алтайский драмтеатр. Гастроли в нашем клубе были редкостью, серые будни разбавляла по праздникам сельская художественная самодеятельность. Состояла она в основном из учителей, библиотекаря и студентов, которые приезжали на выходные домой из города. Они давали концерты не хуже приезжих гастролёров. «Вишнёвый сад» должен был стать вершиной сценического искусства

                Вишнёвый сад

Вечер обещал быть хорошим. В клубе после дневного киносеанса будет концерт. Молодёжь успела сыграть две партии в волейбол и толпой повалила в клуб. В клубе киномеханик дядя Саша успел обыграть в биллиард целую очередь мужиков и забить место в первом ряду.

Среди зрителей Комка-инвалид. В честь воскресенья он был более обычного навеселе; круто подрулил на своей коляске к кинобудке, торжественно сполз с неё на землю и на трёх точках пробрался в клуб. Героям положено сидеть в первом ряду, но Комка примостился в середине. Был бы потрезвее, сел бы впереди. Весь ряд отодвинулся и освободил Комке место на краю прохода.

Комка получил инвалидность на работе. Лесиной придавило. Лесорубы его быстро выпилили, но долго везли из до больницы. Из тайги до города ближний свет. Спасать уже было нечего и Комке отрезали ноги выше колен. Когда культяшки зажили, стал передвигался на трёх точках. В руках два деревянных мастерка, на штанах крепкая заплата. Потом ему выделили коляску с ручными педалями. За ней надо было ехать в Бийск.
В Бийск каждое утро выезжал совхозный бензовоз. Комку попутно довезли до самой базы, обратно домой он возвратился своим ходом. Мог бы доехать до дома на той же совхозной бензовозке. Упорно крутил руками сто километров. Комка в селе стал героем, но радости всё равно никакой, ног то нет. Комка ростиком маленький был, как подросток, в деревне его уважали, жалели и любили как жалеют пакостливого, но несчастного ребёнка. Наверное, любви было меньше, чем жалости. Легче становилось, когда уходил в запой.

Комка взялся за спинки стульев, подтянул кверху обрубок своего тела, ловко усадил его на венский стул и стал вместе со всеми ожидать представления. Занавес ходил ходуном, за ним взад-вперёд сновали по сцене артисты и заведующий клубом Огнёв. Все волновались так сильно, будто им при успехе светит попасть на гастроли в Большой театр. Занавес слегка раздвинулся и в просвете возник Огнёв. Он с неподдельным ликованием поздравил сельчан с предстоящим представлением и очень изящно распростёр свои руки. Жест получился волшебный, занавес тут же раздвинулся, в зале потух свет, сцена обнажилась и перед зрителями возник Вишнёвый сад.

Всё таинственно, до жути интересно, но непонятно. Старшеклассники, которым это произведение известно из школьной программы, шёпотом объясняют своим соседям что тут происходит и как всё надо понимать. Комке через проход видна только часть сцены и это его сильно огорчает. Ему хочется увидеть всё, что творят артисты на сцене, но мешает чей-то затылок. Комка вежливо, шёпотом, просит не загораживать ему пространство:

-Убери свою башку, пожалуйста, твою мать!
-Кома, нельзя ли потише?!
-А пусть он башку уберёт!
-Уже убрал, тише!
-Ты уберёшь наконец свою башку или нет?!

Со всех сторон зашикали, зашипели, Комка сглотил обиду и замолк. Зрители прижухли, сидят разинув рты, а Комке ничего не видно. Обида кипела, но Комка терпел. На сцене конторщик Епиходов Семён Пантелеевич пожаловался Лопахину на то, что сапоги у него сильно уж скрипят. Какие тут сапоги, боже мой, когда Комке ничего не видно!

Вовка Апасов рядом со мной сидел. Он почуял, что сейчас начнётся концерт интересней «Вишнёвого сада» и захихикал. Это ведь всё происходило в воскресенье, нам не надо идти в вечернюю школу, отдыхаем и отдых обещает быть очень интересным, вот Вовка и приготовился вкушать этот отдых.

Но лучше бы он не хихикнул. Потому, что я всей шкурой своей почуял, что Комке Вовкина радость не по нутру. Сильно не по нутру. Весь зал это почуял. Ваня Турицын это тоже почуял. Он отодвинул немного в сторону своё могучее тело, но Комке всё равно ничего не было видно. Тут Комка взбесился и разразился на весь зал громким многоэтажным матом. Приплёл в своё возмущение самого бога и всю его ближайшую родню. Матерок был таким страшным, что по идее весь клуб должен был тут же сгореть вместе со зрителями синим пламенем.

Вовка Апасов полез под стул, артисты уже не смогли игнорировать такой шум и изобразили немую сцену. Насколько помню, немой сценой кончается, вроде бы, комедия Гоголя «Ревизор», а не «Вишнёвый сад» Антона Павловича Чехова.

Встал кто-то из народной дружины и пошёл усмирять Комку. Усмирение не удалось. Поднялся шум. Дружинник Вова взял Комку за шкирку, вынес из клуба, усадил в лимузин, вернулся и закрыл дверь на крючок. Все решили, что спектакль с Комкой кончился и можно дальше смотреть «Вишнёвый сад».

В тот момент, когда на сцене стали решать судьбу вишнёвого сада, у входа раздался грохот и послышались Комкины маты. Комка раздобыл на задворках огромный дрын и припёр его ко входу в клуб. Этим дрыном он изо всей силы колошматил по двери и грозил развалить весь клуб, если его не пустят обратно досматривать «Вишнёвый сад».

Дружинники пошли к выходу. Начались переговоры. Консенсус не нашли, громкий мат стал удаляться и стих. Артисты продолжили спектакль без былого воодушевления, зрители пялились на сцену без особого интереса и вскоре потеряли красную нить знаменитой пьесы. Все гадали о судьбе несчастного Комки. Куда дружинники его вместе с лимузином увели? Домой на боковую или в сельсовет в каталажку. Пятнадцать суток за нарушение общественного порядка Комке не дадут, домой отпустят.

По дороге домой все спорили о том, кто больше всех виноват: Огнёв, дружинники, Комка или зрители. Сами то как бы себя повели на его месте? Ну и что что пьяный. Комка ведь герой. Почему его не встретили как героя? Могли бы руку пожать, спросить как жизнь продолжается, как родня, помогает ли кто-нибудь по хозяйству и освободить место в первом ряду, рассказать что хотят нам показать наши учителя.

                Погром

В нашем сельском Доме Культуры происходили и более позорные мероприятия, которые культурными назвать язык не повернётся. Осенью 1966 года в нём учинили погром. Этот день я не смогу забыть до скончания моих дней.
Сентябрь на исходе. Суббота. Вечереет. Над банями тянутся к небу струйки дыма. Воздух до самого неба настоян ароматом бабьего лета. Со жнивья несёт духом свежеиспечённого хлеба. Круглые сутки гудят на току веялки и погрузчики.
Мы с Марийкой сидим на берегу Катуни. За протокой от вечерней зари розовеют острова. Хотели вместе посидеть на том берегу до самого утра, но тут прибежала Роза:
- Чего расселись тут?! Пойдёмте в клуб.
- Зачем?
- Завтра все разъедутся.
- Ну и что?
- Ну вы чё такие-то? Там танцы будут. Девчонки придут…

Девчонки меня не интересовали, а сверстники ушли в Армию. Ладно уж, сходим. Идём мимо РТМ. Возле совхозных гаражей стоят армейские палатки. В них заселили московских шофёров. В Москве их одели в военную форму и направили к нам в Аю на помощь в уборке урожая. Уборка кончилась, и солдаты решили это дело отметить.
Некоторые начали отмечать с самого утра. Их развезло, одни вяло валялись в своих палатках, другие, мучаясь от безделья, бесцельно шлялись по совхозному гаражу. Поближе к сумеркам ребята решили посвятить вечер культурному досугу. К нашему сельскому клубу подъехал зелёный ЗИЛ, в кузове передовые бойцы местной битвы за урожай. Вечер обещал быть хорошим и интересным.

В клубе шум, гам и маты. Москвичи тоже решили попрощаться с нами. Наших местных парней была всего лишь горстка. Мои сверстники сами служили в Армии, а тех, кто постарше было всего двое. Вовка Субботин и Генка Коновалов. В войну женщины детей не рожали. В селе молодых холостых мужчин кроме них почти никого не было. Больше всех развезло низкорослого плюгавенького ефрейтора.

Его взор упал на нас. В глазах непонятная и необъяснимая злоба. Я его вижу в первый раз. Вообще никого из солдат не знаю. Мария несколько раз утрами попадала ему на глаза, когда шла в школу на работу. Этого ефрейтора почему-то сильно раздражал пионерский галстук на шее сельской пионервожатой. Завидев Марийку на улице, он каждый раз плевался и на чём свет стоит, материл её.

Я ни разу не бывал в массовых драках и понятия никакого не имел чем пахнет атмосфера погрома. А погромом не пахло, им вовсю воняло. Нам эта вонь не понравилась. Мы стояли вчетвером в трёх шагах от выхода. Марийка, наша одноклассница Валька Коровина и Роза. Вместо того, чтобы срочно сменить компанию, мы стояли как идиоты и обменивались мнениями о том, как расценивать то, что происходит в нашем клубе. Первой подала голос Валька. Она окончила в Барнауле культурно-просветительную школу и получила направление в Куяган:

- В Куягане тоже солдаты, но там такого свинства ни разу не было.
- Ужас какой-то!
- Валить отсюда надо.
- Конечно. Пойдём, Федя.

Уйти не удалось. Толпа пьяных солдат окружила нас и начала издеваться надо мной при девчонках. Замухрышка-ефрейтор взвился на меня поросячьим визгом:
- Как ты передо мной стоишь! Не видишь, у меня лычка есть!

Секунды идут. Что делать? До выхода рукой подать. Ещё не было поздно, ещё можно было протянуть руку этому пьяному дебилу, улыбнуться, обнять его, поганого коротышку с лычкой на погонах, пригласить в гости, пообещать ящик водки, флягу браги, что угодно, лишь бы отвлечь окосевших вояк от кровавого экспромта. Опыта такого виляния у меня не было, а в ум ничего подобного не пришло.

Секунды прошли. Поздно. Надежды исчезли. Возле бильярда уже кого-то били. Защитники страны, приехавшие из столицы нашей Родины к нам на помощь, били моих односельчан. Били в нашем клубе, в Айском сельском Доме Культуры. Новой советской культуры, реальной, а не той, какую показывал нам киномеханик дядя Саша в киножурналах перед киносеансом.

Вспоминая тот погром, не могу себе представить, чтобы в этом здании, когда оно ещё было сельским православным храмом, при батюшке пьяная солдатня устроила бы погром.
Наших бьют, за что не понятно. Очередь за мной. Генка Коновалов в это время раскидал возле бильярда гостей села, избивавших Володьку Субботина. Генка освоил в Армии самбо, но нигде никаких приёмов не применял.

Он кинулся к выходу, попутно толкнул ряд стульев к стене. Толпа, бежавшая за мной, налетела на стулья, передние перелетели через них, задние устроили кучу малу. Генка крикнул мне: «Беги!», отшвырнул от себя догонявших парней и прорвался к выходу. До гаражей от клуба полкилометра. Генка бежал за командиром. Лишь он мог остановить погром.

Оглянулся, вижу, Марийка лежит на полу, через неё перепрыгивают пьяные солдаты и летят ко мне. На их пути куча мала. Она вздыбилась и навалилась на меня. Было бы их меньше, живым бы не вышел из этого побоища. Каждому хотелось пнуть ударить, придушить. Я снопом свалился на пол. Толпа продолжала меня пинать. Я на время потерял сознание.

Каждый удар кованного сапога отфутболивал мою жизнь всё ближе и ближе к потустороннему миру. Мария упала на меня и, пытаясь защитить своим телом, кричала диким голосом. Этот крик вернул меня к жизни. Очнулся, осатанел от ненависти, не чуя боли, встал на ноги и заорал диким голосом на всю толпу: «Гады вы, гады, а не защитники родины!»

Пол и стулья в моей крови, глаза оплыли, смутно вижу, как солдаты ломают в клубе стулья, рвут занавес, выламывают из крепких лиственных косяков высокие церковные рамы, бьют не успевших выбежать на улицу парней солдатскими ремнями. Володька Субботин застрял в оконной раме и его хлестали пряжкой по спине и по ягодицам. Чтобы чудные мгновения лучше запомнились, в пряжки этих ремней впаяны свинцовые бляхи.

Вышли из клуба. Мария отмывает меня от запёкшей крови возле колонки в чьём-то дворе. Голова гудит как мотор от веялки, спина и рёбра ноют от боли. По улице мимо нас проехал ЗИЛ с пьяной солдатнёй в кузове. На пьянках поют обычно застольные песни, вояки пели строевую: «...Когда поют солдаты, спокойно дети спят!» Сердце разрывается от досады, от возмущения, от обиды. Это же ведь издевательство над всеми нами. Ведь такого быть не должно!

На следующее утро меня вызвали в контору. Политрук, командир и наш парторг убедительно просили меня не подавать заявления в военную прокуратуру. Я и не подозревал, что такая есть, к тому же голова не переставала гудеть, я сквозь этот гул с трудом улавливал оправдания офицера. Совхозу, району и автополку светила премия за хорошие показатели в производстве и дисциплине труда. Мой слабый писк мог испортить всю бочку мёда.

Из конторы меня повели к клубу для опознания участников разбоя. Политрук уговаривал меня ради Бога никуда не жаловаться. Накажут всех и его тоже. Самое страшное – политрука переведут в другую часть и лишат московской прописки. Будет жить и служить не в Москве, а здесь у нас, на Алтае, в этой глуши. Для политрука это было смерти подобно.

Меня возмутила такая оценка моей малой родины. Ужас! Для него это глушь, мы все быдло, а он хороший. Перед разорённым клубом выстроили бандитов, учинивших ночной разбой. Меня подвели к шеренге и устроили театр вопиющего цинизма. Командир рявкнул на шеренгу развязанным акающим тоном: «ПАлюбуйтесь на свАю рАботу!“ Осоловелые после похмелья москвичи глядели на меня с наглой усмешкой. Я своей до синевы избитой шкурой почуял, что командир работой своих подчинённых остался доволен.

В Барнауле, в институте все лекции я улавливал лишь в пол-уха. Голова гудела, в ней роились вопросы. Я не мог от них отвязаться. Искал всякие оправдания бандитизму в Советской Армии. Тут пришло письмо из Аи. Мама поведала мне в письме, что солдаты уехали из села с развевающимся переходным красным знаменем. Победители соцсоревнования! На пароме воинский ЗИЛ спихнул на прощание в Катунь совхозную молоковозку. Она поплыла вниз по Катуни, и её еле выловили, благо не пустая была, а с молоком. На мели застряла.

К нам в общежитие пришёл Саша Берман из параллельной 312 группы. Барнаульский крутой парень. Участвовал во многих разборках между городскими бандами. Объяснил нам как надо прорываться из окружения, когда вокруг тебя враги. Это ЦУ на будущее.
После драки кулаками не машут. Разве что подать заявление в военный трибунал. Бандитов надо наказывать, а не награждать премиями. «И вообще, я
бы на твоём месте, Федя, поехал бы на курорт за их счёт и подлечился бы!»

Лечиться не стал. написал. Прокурору отнёс. Через месяц меня вызвали в трибунал и предложили ездить по военным частям от Одессы до Владивостока для опознания преступников, так как полк расформировали. Я сказал, что у меня сил не хватит на такие экскурсии. К тому же, я их не смогу опознать. Свидетели, знакомы были с ними целый месяц, вместе работали и знают каждого как облупленного.

Прокурор сказал, что опознавать должен я, пострадавший. Если я не готов это сделать, то должен забрать своё заявление и никому больше не жаловаться.
Заявление я забрал. Меня и раньше цинизм приводил в ярость, но после той встречи с Барнаульским военным правосудием это чувство обострилось дальше некуда. Все люди разделились для меня на два лагеря.

По одну сторону стояли те, кто способны были без всякого повода с наслаждением причинить боль и страдание своему ближнему, по другую стояли те, кому такое ни при каких обстоятельствах такое в ум никогда не придёт. По одну сторону стояли те, кто без раздумий готов покрыть любое преступление ради собственной выгоды, по другую те, кто готов отказаться от последней рубахи лишь бы не быть с бандитами в сговоре.

Наглая ухмылка командира взвода московских бандитов, наглая ухмылка прокурора стали для меня лакмусовой бумажкой при анализе многих политических событий, происшедших в мире. Постоянный шум в голове не затихал после сотрясения мозгов. Он, казалось, мешал мне думать, но в этом было одно преимущество: этот шум как сито отсеивал наглую ложь и напоминал о том, какую физическую и душевную боль причиняет наглость, беспричинное насилие и цинизм.

На нет и суда нет. А был бы суд, как бы те московские парни объясняли своё поведение? Я мысленно их после часто спрашивал: «Зачем вы это сделали?» Думал также и о судьбе нашего сельского клуба. Думаю, что она не уникальна. Такие случаи бывали не раз и в других сельских домах культуры, бывших когда-то православными сельскими храмами.

Не представляю, чтобы солдаты российской царской армии устроили разбой в православном храме и пинали бы на паперти лежачего крестьянского сына. Пинали бы просто так, для развлечения.

Это была ясная очень чёткая весть о предстоящей гибели советской цивилизации.   Я тогда не думал об этом. Видел свою задачу, задачу учителя советской  школы в моральном обновлении общества. Моим кумиром был Василий Александрович Сухомлинский. Он сумел это сделать в небольшом селе.

Через двадцать лет Горбачёв, предложил это сделать на всём белом свете и назвал это Перестройкой. Свои  объявили Проповедника предателем и  устроили погромы по всей стране. Решили, что с погромами жить интереснее и правильней.

Вся советская молодёжь, как многим вдруг показалось,  ни с того, ни с сего  разделилась на чмо и на нечмо. Чмо – это люди низшей касты. Чмо – это тот, кто не сможет дать сдачи, он тюля, у него нет никакого человеческого самоуважения. Гордости нет. Человек – это же звучит гордо, а у чмо нет никакой гордости, значит и достоинства человеческого нет, коли так, то он и недостоин меня, Человека, с большой буквы.

Если я нечмо, то имею полное право унижать, оскорблять и издеваться над чмом. Это не только моё право, это моя обязанность. Если я не выполню эту обязанность, то другие могут подумать, что я сам чмо, чмо чмом, чмо болотное, чмо дюралевое, чмо поганое, чмо позорное, чмо тупое.

Стать чмом болотным, дюралевым, поганым, позорным, тупым страшно. Если ты не можешь никого зачморить, то зачморят тебя самого. Будешь приносить тапочки к дивану, тому, кто прикажет, мыть за него пол в общаге, побежишь за водкой в магазин и купишь её на свои же деньги.

Если ты чмо, то тебе в комнату придут продавцы с кирпичом. Кирпич они продадут тебе за полстипендии. Делиться надо. По-братски. Не купишь – братья могут настучать тем кирпичом по башке.

ЧМО не даст сдачи, если получит по морде. А если сможет, то его стошнит как вегетарианца, который вместо винегрета нечаянно съел котлету. Таких людей тысячу лет считали святыми потому, что им не надо было задумываться над тем, что такое грех. Их душа от рождения не позволяла грешить. Сто лет их считали святыми, двести лет, триста, тысячу и вдруг эти необыкновенные безгрешные люди стали чмо.

Христианскую мораль отвергли в 1917, коммунистическую в 1997-м. Наступила безнравственность, уже не мораль, а звериный инстинкт самосохранения взял верх над инстинктом продолжения рода.

Открытым остаётся вопрос: чмо появились из-за смуты или смута появилась из-за чмо? Чморение ведь было прекрасной тренировкой для будущих братков. Всего лишь через каких-то пять лет они начали избивать и убивать всех, кто им попадался под руку, под ноги или вставал поперёк дороги. Это был конец разложения всего общества. Он сам собой наступил или?

Стоит ли теперь удивляться тому что русские убивают русских на русской земле русским оружием. Победителям в соревновании по прореживанию своего населения выдают ордена и медали. Многим посмертно.
 
               

 

На фото рисунок Айской церкви, исполненный  по старой нечёткой фотографии. Художник Пётр Фламминг.