Полотна

1.
Стрелка на развилке: Петушки. Ага, привет Веничке. Никогда бы не подумал, что собственные книги так впрямую сближают с чужой литературой. Мои, получается, томики трясутся в чужом «мерсе» из Москвы мимо Петушков, название-то я запомнил с обложки того издания, что Саша Глезер привез Ерофееву из Парижа. Но не Веничкиной же электричкой еду, надо бы отпустить газ, пока не штрафанули, вот на горку взберусь — и отпущу. Чего это я экономлю чужой бензин… Ну вот, машут палкой, я их сверху-то заметил, но пока этот черный красавец сбросит со ста сорока — любой лейтенант успеет замерить недавно освоенным прибором.

- Пять тысяч, - услышав, я посмотрел на пассажирское сидение, на хозяина джипа. Он потянулся через меня к открытому с моей стороны стеклу, протянул какую-то кожаную корочку из барсетки, раскрыл. А там монументальный такой знак с мечами и щитом, за службу в ФСБ. - Понятно… Но платить все равно придется, извините, стирать в радаре непросто, - опять я взглянул на хозяина, он поморщился, но деньги свои достал. Лейтенант сбросил остатки суровости и по-свойски спросил: - А ваш водитель сможет за мной держаться? Могу до Петушков вас проводить.

Сможет-сможет… То есть один служака заплатил другому за то, чтобы тот, крякая с «мигалкой» на скорости сто пятьдесят, нарушая и обгоняя всех, кто не успел прижаться, просквозил нас через трафик полсотни километров. Веничке такое не снилось…
- Сергей Борисыч! А мы с ребятами темку-то вашу перетерли. Будем думать, есть вариант через Испанию достать из Берлина. Еще у нас в Польше есть контрагент, хорошо поднялся на  старых авто, картинами никогда не занимался, но хочет попробовать.

Сережа гмыкнул. Не слишком он верит, что сто с гаком его полотен с немецкой выставки когда-то вернутся. А не добавятся к тем, что остались, допустим, в Анконе. Пусть не к нему вернутся, просто в Россию. А кого просить? Минкульт занят своими перестроениями, менты явно  не хотят лишнего «висяка», а эти… Ну пусть попробуют, хотя цену им академик знает еще с тех пор, когда его за «пласты» вызывали на собеседование.

Полотно дороги после Петушков расчистилось, летит дорогая машинка, главное — не пережать, а то опять Сережиного кента придется раскулачивать. Как там у него та огромная работа, дипломная еще в старой академии, называлась? «С севера на Север»! Да здесь всюду север, Сережа прав, дал маслом такой заворот пространства на двадцати квадратных метрах, что таймырские глыбы и провалы, арктические бескомпромиссные цвета и нескончаемые линии выглядят преображенной реальностью, уже не зависящей от автора, завораживают и сами по себе оправдывают занятие живописью. Да и любым искусством.

Здорово, что он тогда получил от академии командировку на Север! Репортер (такая приемлемая ниша в советской журналистике), я радовался Сережиному вниманию к реальности, какая уж есть, таскал его в командировки по республике — смотреть на переплетения труб, на громады градирен, на длинные ленты пыльных стеклянных стен. Он даже делал рисуночки к моим текстам про трудящихся, снисходительного отношения к чужому труду не испытывал, сам же начинал слесарем. Впрочем, всегда знал, еще  с юношеской «художки», что не простоит всю жизнь, как его отец, у станка. Упрямый, на своем слесарском месте выдумал, как сделать из подручных материалов электрогитару, одну из первых в городе.

Конечно, любовь к музыке (конечно, неразрешенной!) была для «органов» его слабым местом, можно прихватить за пленки, за кассеты, а можно и простить, вызвав на «разговор по душам». Да наплевать! Сергей стоял часами у мольберта в наушниках, один или не один в мастерской, он был наедине с гармониями, выверял по музыкальным свои зрительные.

Свой лучший автопортрет он ведь именно с наушниками написал, я помню уже сорок лет. Рашида говорила, он его ножом изрезал — почувствовал что-то неладное, когда сделал его, зачистив портрет Ивана, на том же невезучем холсте. Иван был недоволен своим изображением, вот Серега и доказал себе, какой он художник, доказав, свидетельство уничтожил… А я-то  привел Ивана в комнату на Кропоткинской  сбоку от учебных мастерских академии (Сережа говорил: «Полпоткинская»), чтобы «подружить двух молодых гениев», поэтического с художественным. Был у меня такой грешок, романтическое мечтание, как у крокодила Гены голосом Василия Ливанова. И нет теперь такой анархистско-левацкой улицы, но осталась военная прокуратура. Думаю, следователями там служат Остоженко и Пречистенко...

От Нижнего хозяин сел за руль сам, можно к нему присмотреться, оторвавшись от полотна дороги. Ласковый, улыбчивый, почтительный к старшим. Ему его услуги ничего не стоят, все равно надо было из Москвы добираться и машину гнать, чего ж не прихватить академика с его приятелем. Вообще, это такое свойство, не знаю, всех ли бизнесменов или только в погонах — делать только то, что совпадает  с их интересами. А уж говорить при этом — то, что льстит собеседнику, от которого хочешь что-нибудь получить. Хотя бы виртуальный статус. Был у нас в редакции такой же улыбчивый и почтительный практикант, написать ничего не мог. Единственная его заметка с заголовком «А утки кря-кря...» так и не вышла, хотя ее правили все вышестоящие и высмеивала вся молодь. Подумал редактор, что с ним делать, и отдал обратно обкомовцам. А те пристроили его в КГБ. Видел его потом в центре связей ФСБ, когда пытался получить архивные документы. Этот вот, наверное, не такой тупой, раз сумел не разориться в бизнесе и даже джип-мерседес купить…

Сережа сзади молчит, убаюканный, сколько уже часов-то едем… Терпит, не разлечься, мешают упаковки с книгами, из-за них я и поехал с Сергеем на машине его знакомого, в самолете бы дорого взяли, на поезде — сам бы надорвался волочь. Книги для выступлений, для библиотек, столько лет не был в нашем с Сережей городе, предупреждали — опасно приезжать. Теперь можно, президента, моего врага, сменили, стал другой мой давний знакомый. Этого я приводил как-то в мастерскую, когда в городе был с расследованием, тогда еще можно было бороться, и мой товарищ, выбранный Москвой из местных, чтобы присматривать за Бабаем, многое рассказывал. Живопись Борисыча ему понравилась, попросил сделать работу для украшения дома. Сережа сделал, но начальнической жене что-то не глянулось — то ли натюрморт, то ли цена. Сергей привозил картину начальнику, тогда уже (еще?) министру, в Москву, не везти же обратно. Так и висит в нашей маленькой спальне высокий букет сухих и живых цветов, одинаково мелких и очерченных, в белой вазе на столе, уголок скатерти завернулся от какого-то неземного ветра. Как на знаменитом его портрете Рашиды, где она смотрит, опершись локтем на столик, в вагонное окно, а за ним — космос.

Ну да, при всей его любви к реальности, он никогда не пишет натуру. Летящий космонавт, собиравший в молодости призы по выставкам, - это понятно. А вот если картина, внешне вполне реальная, предсказала будущее, о котором и сам художник не подозревал? Съездил в Штаты к нашему Саше Глезеру, который лет за десять до того привозил книжечку «Москва-Петушки», в его галерее под Нью-Йорком  немало работ Сережи, увидел на противоположном берегу знаменитые башни-близнецы, написал по приезду «Идолы на Гудзоне». И по какой-то композиционной надобности на полотно легли резкие белые полосы, упирающиеся в башни, будто кто-то ножом до грунтовой белизны резал по краске. Стрелы эти попали башням как раз в те этажи, куда годами позже врезались самолеты террористов.

Есть и более знаменитая его работа, где по небу летит кусок косогора с соснами и их свисающими корнями. Такой «летающий остров», взял Сережа классические образы, еще от Свифта, от  Шишкина, и сделал свое. Многие с тех пор уже ему подражают. Но лучше — не получается. А недавно съездили мы в Новый Иерусалим, он посматривал на растреллиевский купол храма, потом привез работу: летит купол в облаках, как херувимскими многосоставными крыльями хлопая ступенчатыми ставнями слуховых окошек. Подарил, висит в Митино.

Хорошо, что выбрали Сереже новый костюм в митинском торговом центре, хотя и непросто было найти на нестандартную теперь фигуру (а когда-то мы джинсами менялись!). Его ж теперь на всякие важные совещания начнут приглашать, не так много в республике действительных членов больших академий. Интервью по телику — ну как клево будет в новом костюме! Прежнее начальство имело своих любимчиков, а новое будет искать поддержки у самостоятельных лиц. Сергею самому, в общем, поддержка не сильно нужна, в музеях его работ на несколько залов, на заказы рисовать «лукичей» да писать лозунги, как в голодной юности, он не рассчитывает,  нормальных заказов хватит — только отбирай, все равно особняки в его мечты не входят. Но вот подтянуть помощь Союзу художников сможет.

Казань проезжаем по окружной, пора садиться за руль. Шпарим в темноте, редкие встречные фары высвечивают лицо рядом. Вот интересно, осталась ли у товарища в голове формула «Готов выполнить любое задание партии и правительства»? Какой партии? Какого правителя? Какое задание дадут новые «лукичи»? Вот эти вот все кураторы, искусствоведы в штатском — они трепет при знакомстве с новым произведением курируемого чувствуют или только если им из маузера Дзержинского дадут пострелять?

Не больно-то они помогали Сереже выбраться из монгольской степи, где он служил рядовым при локаторе (ох, какой же локатор потом написал!) после того, как его выперли из училища искусств, не способствовали получать премии на главных выставках страны и поступить в академию, не имея среднего художественного. Скорее всего и сейчас они не помогут вызволить картины из Берлина, в крайнем случае — стырят, если пошевелятся. А скажут, что потеряли след. И без толку — без авторизации художника загнать работы не смогут, любой солидный продавец картин или аукционист поинтересуется у автора.

А чего я, собственно, взъелся на увиденного впервые человека?  Выгодоприобретатели от искусства — не только те, кто получает зарплату, присматривая за художниками (в любом смысле слов), не только члены сект, толкующие готовенькое и готовые «подсказать» направление. Коучи с коворкингом… Маршаны с их маржой, по крайней мере, честнее и откровеннее, работы не уничтожают. Не вполне, то есть, паразиты. И вообще, знал я одного нашего земляка, который сейчас пожизненное получил за то, что убойную вину с друга юности на него переложили (ну, друг юности — сын Бабая), так он совсем бескорыстно помог подняться частной картинной галерее. Другой вопрос, что Серега не стал прислушиваться к хозяйке этой галереи, и в Лондон она увезла работы других наших земляков...

Ноги с педали не снимаю, шестое, что ли, чувство, что все будет нормально, что целыми мы останемся, неповрежденными въезжаем в родную республику. Вот интересно, когда вчера на кухне Сережа говорил, что теперь в городе, после нашего отъезда в Москву, не с кем серьезно пообщаться — он имел в виду какую-то идеологию? Или только «про искусство»? Да нет, мы же с ним обо всем говорим, тем более когда Иван с нами, да под водочку… И вообще, нужна ли настоящему художнику четкая, отграненная идеология, или он может схватывать нужное ему с любого встречного лица? Или хватает интуиции, развитого чутья на фальшь и спекуляцию, чувства свежести, неприятия мертвечины, родства с жизненной силой, новизной? Когда пишет — явно хватает, а вот когда его (или его работы, что часто одно и то же) пытаются купить или продать — не уверен. Впрочем, идеологии могут легко устареть, выродиться, а «Ночной дозор» останется шедевром вне зависимости от того, какой лавкой и с каким успехом владел днем перед позированием персонаж звездной картины Рембрандта…

Хм, и наши звезды горели рядом с Сергеем. В конце 80-х нам удалось поставить в газету Стругацких, «Жук в муравейнике» - аллегорию о непростых отношениях внутри спецслужб. Печатали долго, все же роман, из номера в номер по две колонки на третьей полосе, где раньше только ТАСС и АПН давали. Сергей делал (за гроши, которые я, как ответсек, выписывал) рисунки к каждому эпизоду. Получилось пара десятков иллюстраций. Тираж молодежной газеты вырос до ста пятидесяти тысяч.

Когда после выступления в переполненном драмтеатре Евтушенко крутил головой, явно не остывший и желающий продолжать общение, мы повезли его в Сережину мастерскую. Народу было много, я даже автобус со стоянки уговорил, чтобы мы все доехали, но Евгению Александровичу никто, кроме Сережи, оказался не нужен. Заговорили, засмеялись, пили не пьянея, не перебивали друг друга. Кажется, до утра, всё свежую перестройку обсуждали, приведшую поэта к нашим баранам, пардон, слушателям, всё о живописи говорили и о музыке. Идеологемы не употребляли. Евтух смотрел на станковые большие картины, где разрушались прежде давившие формой пятиконечные города, на конную статую какого-то вождя, копыта чуть крошатся, а шар, на который они опираются, и вовсе треснул… Сергей написал потом большой портрет Евтушенко, такой непохожий на смеющееся лицо в ушанке набекрень, которое мы видели вживую в ту ночь. Замкнутый, значительный, большой — в натуральную величину, весь граненый и гранитный, портрет потом висел в кабинете ректора авиаинститута. Думаю, новый ректор портрет из кабинета убрал — неформат...

Вот и рассвело, скоро доедем, семнадцать часов вместе с остановками вышло, полторы тысячи километров.  Через Белую по новому мосту, сквозь новые районы, которые выросли за семь лет. В мастерской под крышей над высоким берегом, над другой рекой, Черной, новые холсты. Меняет Сергей манеру, меньше теней, больше резкости, где-то — полуабстракции, но не импрессионистические, как бывало, а выверенные. И женщины другие, обнаженные до ассоциаций с плодами, с геометрическими фигурами. А все равно видно, что не за модой идет художник, меняется сам, чувствуя время. Иван когда-то говорил, что образ должен работать от сердца до звезды, не прерываясь, не оставляя бессмысленные лакуны. Может быть, он и про движение художника по жизни так бы сказал…

2.
Я опять приехал через десять лет. Сидим с Сергеем на кухне, он смотрит своими светло-янтарными, не поймешь — зелеными рысьими глазами сквозь очки, щиплет, как всегда, свою круглую бородку. Говорим о жизни уже на восьмом десятке, пьем айвовую ракию, которую я ему выбрал у нас в Болгарии. Сказывали общие друзья, что бутылка в день — теперь его норма, я не верил, этот мой подарок враз уговорил… Все он понимает, спрашивает о деталях больших событий, повторяет, что серьезно поговорить совсем не с кем. Картины из Европы никто из цепочки посредников (конечно, бывших россиян), само собой, не вернул, хорошо, что дочка с зятем в Европе этой устроились, она сама иллюстрирует свои уникальные книжки на бумаге ручной работы, он — успешный архитектор, целый район Роттердама по его проекту строится. Сережа теперь больше дома работает, Рашида болеет — надо помогать, показывает холсты. Еду ночевать в мастерскую, в заставленной квартире с больными людьми неудобно.

Лежу на старом диване и смотрю на противоположную стенку, мастерская высокая, почти двухэтажная, на стенке — «С севера на Север», полотно вернули из музея, там ремонт, негде хранить намотанную на болванку огромную картину. Работа все такая же мощная, подробная и точная. А за моей спиной старенький потрескавшийся холст, фотограф, который теперь следит за порядком в мастерской, раскопал в шкафах и кучах мусора и повесил. Городская когда-то центральная улица. Кто-то из нас, узнаю по спине, идет в толпе напротив «Детского мира». 1974 год, мы с Сережей только познакомились. Помню, он таскал на плечах мою маленькую дочку, когда мы следующим летом пошли на Черную перед уже моим уходом в армию, говорил, что не так уж там страшно. Я потом в промерзшей волжской снежной степи вспоминал его Монголию…


3.
Это была последняя встреча, через полгода Сережа умер во время пандемии. Ковид ли тому причина, что еще — так и не сказали. Послали мы венок на похороны, раз придти не можем. Было несколько посмертных выставок, друзья пишут о нем книги. На кладбище поставили памятник, Рашида говорит — хороший. Да  и ребята, когда звонил, подтвердили, снимки прислали. Рашида недавно по вайберу сказала, что доску на дом сделали, улицу хотят назвать. Академиков-то не так много в городе было...

При жизни не осмелился спросить, а сейчас вижу, что смутное ощущение было, скорее всего, верным. Сергей, видимо, больше думал о недописанном  полотне, чем о судьбе уже законченных, решенных, не волнующих его работ. Продвижение занимало постольку-постольку, выделял единицы. Хотел, помню, он выбросить картинку зимнего вечера, проулочек в той части старого города, где мы жили, подросток в ушанке слегка враскоряку. Теперь работа уже почти полвека у меня. Или вот этот холст, из шкафа. Репродукция прямо со стены в мастерской попала на обложку моей книги «Между Белой и Черной» о нашем городе. Поэтому, наверное, с такой прохладцей он занимался полотнами, оставшимися или в мэрии Анконы, где он работал за кров и еду, или после выставки в Германии.

А старых друзей у меня один Иван остался. В Симеизе.

Март-август 2024 года.