Дешан полный вариант

ДЕШАН (полный вариант)

РОМАН

ПРОЛОГ


На лавке рядом с добротным пятистенным домом сидели трое: седой старик с клюкой, сорокалетний мужик в выгоревшей гимнастёрке, один рукав которой был заправлен под ремень, и местный дурачок Васька-чокнутый. Васька щёлкал семечки и внимательно, как это могут делать только слабоумные, слушал беседу Ивана Захаровича и однорукого Дмитрия Петровича. Он иногда замирал на минуту с открытым ртом, потом согласно чему-то кивал, рукавом ширкал под носом и с удвоенной энергией продолжал лузгать подсолнухи.
– Гляди-ка ты, – вдруг прервал беседу Дмитрий Петрович. – Генерал что ли идёт?
Со стороны базарной площади и церкви, которая в двадцатых годах стала сельским клубом, а в годы войны использовалась как склад, шёл паренёк в военной форме. На вид ему было не больше семнадцати лет. В руках он нёс крохотный чемодан, прозванный в народе «балеткой». Но что удивительно – на его отутюженных брюках красовались генеральские лампасы.
– Не-е, – сомнительно произнёс Иван Захарович, – да какой он генерал?! Молоко ещё на губах не обсохло.
– А чего тут удивительного, – загорячился однорукий, – Берия в тридцать восьмом всех командармов к стенке поставил, а остальных старших офицеров Жуков на фронтах уложил. Вот теперь Сталин молодых генералов и готовит.
– Цыть ты, балабол! – стукнул клюкой о землю старик и с опаской поглядел по сторонам. Но рядом с ними лежал лишь здоровущий пес, который лениво зевал и косился на рыжую кошку, сидевшую на заборе. – Смотри, Димитрий, кончишь ты свою жизнь на Колыме.
– Ты меня, Захарыч, не пужай. Я на Курской Дуге уже напуганный. Мне там в прошлом году руку-то оторвало. Там я её под березкой, родимую, и похоронил. Так что мне теперь ничего не страшно, – и Дмитрий Петрович в раздражении начал ловко одной рукой сворачивать «козью ножку» с ядрёным самосадом.
Раскурив самокрутку, он поморщился от дыма и произнёс:
– Гляди, Захарыч, а генерал-то к дому Дешана сворачивает.
– Точно, – подтвердил старик, – к Василию Павловичу идёт.
– А сколько ему нынче годков?
– Да уж более ста лет есть.
– Иди ты!
– Я тебе щас дам – «иди ты»! – снова стукнул клюкой Иван Захарович. – Я в прошлом веке ещё совсем мальчонкой был, когда Дешан уже баржи по Волге таскал.

Анна Васильевна возилась у русской печи, из которой разносился запах картошки, запаренной на молоке. Несмотря на суровые военные годины, она вместе со своим свёкром Василием Павловичем сохранила бурёнку Стешку. И хоть та давала не так уж и много молока, но его хватало, чтобы прокормиться.
Со двора раздался лай Дружка, который сразу перешёл в радостное повизгивание. Значит, это кто-то свой.
«Кто бы это мог быть?» – подумала Анна Васильевна и вышла на крыльцо.
Во дворе стоял молодой генерал при лампасах, около которого на задних лапах прыгал Дружок. Хозяйка дома приостановилась в растерянности пока не признала неожиданного гостя.
– Сашенька! Сынок! – вскрикнула она, машинально вытерла руки о цветной фартук и кинулась с крыльца к сыну.
На шум из курятника вышел могучий старик с окладистой бородой и мощной шевелюрой. Тяжелой поступью он прошёл по двору и встал рядом со снохой и внуком.
– Ну, хватит обниматься, – наконец сказал он. – Давай, Аннетка, веди генерала в избу.
– Не генерал я, дед, – высвободившись из объятий матери, сказал Александр. – Это у нас, у суворовцев, форма такая. А я к вам на побывку на две недели.
Через полчаса все трое сидели на кухне за столом и неторопливо из старинных глиняных мисок деревянными ложками вкушали наваристую картоху. Сашка уже снял форму и переоделся в цивильную одежду. Теперь он очень походил на обычного школьника-старшеклассника.
Вся кухня была завешена рамками. В них под стеклом были прикреплены фотографии. Некоторые снимки совсем пожелтели от старости. На одной из стен висела репродукция картины Репина «Бурлаки на Волге».
– Дед, а правда, что на этой картине ты вторым стоишь? – спросил Александр.
– Правда. Только это давно. Мне тогда уже за тридцать лет было. Я в одной ватаге с Каниным ходил. Хороший бурлак был, отчаянный. Да и мы тоже не промах были. Мы тогда больше по притокам ходили: пароходчики всю Волгу самоходными баржами заполонили. А на Каме разбойнички ещё лютовали: несколько раз отбиваться пришлось.
– А Репин что?
– Репин нас часами заставлял каждого по отдельности ему позировать. Деньги за это справно платил, по пятачку за один раз. Смешные деньги. Но мы брали, чтобы его не обидеть: больно уж он добренький был, интельегентный что ли.
– Интеллигентный, дед.
– Точно. Он самый.
– А за что тебя Дешаном прозвали?
– Это мне в одной драке на масленицу зубы сильно повредили. А я в то время большой спорщик был. У меня завсегда в кармане пятак лежал. И я как спорил, то пятак доставал и говорил: «В решку сыграем?» А после той драки несколько лет я букву «р» не выговаривал. Вместо неё «д» получалась. Вот меня «Дешкой» и прозвали. А с годами из уважения стали Дешаном величать.
– А почему ты бурлаком стал?
– Эх, внучек, ты не знаешь что такое настоящая свобода, вольная волюшка. А у меня сызмальства не было тяги к крестьянскому труду. Всё время тянуло чужие края посмотреть. У нас в Астрадамовке немало было отчаянных людей, которые на летний сезон уходили купеческие суда по Волге водить. А зимними вечерами они нам, пацанам, разные разности рассказывали, аж дух захватывало. И как я подрос, мне уже четырнадцать годков стукнуло, то с ними и подался баржи таскать. При мне на Волге, почитай, первые пароходы пошли. А купцы платили нам отменно (а попробуй не заплати: ночью или расшиву спалят, или товар растащат, а то и пришибить до смерти могли). И так меня вольная жизнь прельстила, что женился я уже поздно, хотя дом себе уже отстроил. Хозяйничала в нём моя младшая сестра, ныне покойная. Позже Пелагея, бабка твоя, мне кучу детей нарожала. А последнего – Ванюшку, отца твоего… царство ему небесное. Пущай Гитлеру за него икается, чтоб ни дна ему ни покрышки.
– Дед, расскажи о себе. Хоть немного, что помнишь. А?
– Ну, что помню – расскажу. Слушай.

ГЛАВА  ПЕВАЯ

Село Астрадамовка утонуло в пыли. Бабье лето нежно ласкало природу, паутиной забросав всё вокруг. Ни ветерка. С речки Яклы слышался визг безштанной пацанвы. Якла, словно змея, извивается по низине. Огороды покорно повторяют все её повороты и излучины. Все астрадамовцы гордо зовут ее рекой. На самом деле она и воробью-то по колено. Но рыбы в ней! И вьюн, и ёрш, и краснопёрка, и, конечно, налим.
Ребятня радостно визжит, прыгая в воде и сверкая голыми задами. Коровы лениво жуют траву и сонно посматривают на купающихся, иногда бьют хвостами, отгоняя настырных слепней. Гомон на речке слегка заглушает скрип телег, которые со всех сторон стекаются в село. Лошади, чуя конец пути, прибавляют шаг и оставляют за собой клубы пыли.
Село стоит на перепутье многих дорог: недаром все ярмарки проходят именно здесь. Сюда съезжаются купцы из других губерний, зажиточные крестьяне, балаганные артисты, борцы, фокусники, жулики и мошенники. Здесь можно услышать и увидеть десятки национальностей. Тут и мордва, и чуваши, и татары, и русские. Всех не перечесть. Астрадамовка, одно из крупнейших и старейших сёл Симбирской губернии, была основана ещё до рождения императора Петра Первого. При Павле Первом здесь прихожане построили каменный тёплый храм на два престола во имя Живоначальной Троицы и Покрова Пресвятой Богородицы.
За редким исключением сельчане были набожными людьми: в пост усердно говели и отмаливали грехи. Однако и к знаниям тоже тянулись. Поэтому для дьяка приходской церкви выстроили большую избу, а его назначили учителем мужского начального училища.
Но сегодня мало кто думает об учёбе и молитвах: сельчане готовятся к предстоящей ярмарке.
Гружёные телеги, как огромные жуки, ползут по широким улицам. Хлопают калитки, слегка поскрипывают раскрываемые ворота. Хозяева встречают гостей, помогают сгружать товары.
На мосток через ручей выехала ещё одна битком набитая телега. Лошадь храпит от напряжения, но вдруг ускоряет ход, словно чуя скорый отдых. Её хозяин, смуглый до черноты татарин, натягивает повод и придерживает норовистую кобылу.
– Вай-вай, больно шибко ходишь! Побереги подковы, а то худо потом будет, – тонким голосом наставляет он свою лошадь. Но глаза на усталом лице радостно горят: наконец-то доехал.
– Эй, Рахмат Загитович! Ты куда это? – раздался мощный бас из подворотни. Голос принадлежал здоровенному детине, который, слегка пошатываясь от выпитого самогона, направился к телеге. Тяжелая рука легла на холку лошади. Та испуганно встала.
– Ты, Василий, шибко не озоруй! Я к Василь Палычу Дешану с нижайшим поклоном. Поговаривают, он с сезона пораньше воротился. Так я по старой памяти к нему.
– Никуда ты не поедешь, – как-то хрипло выдавил из себя Василий Моторкин. И тут только Рахмат заметил, что тот пьян.
– Как эта?! – вновь вскричал татарин. – Я вона Василь Палыча кликну – он тебе бока-то пообломает!
– Поворачивай ко мне, говорю, татарское племя! – рявкнул Моторкин и вдруг сник, уткнулся в гриву лошади и пьяно зарыдал. – Нету больше Дешана. Нету более Дешки. Долго жить заказывал. Заворачивай оглобли ко мне! Кому говорю? Пелагея Федоровна поминки по мужу справляет.
Татарин недоумённо захлопал ресницами. Смысл сказанного, видимо, еще не дошёл до него. Потом он вдруг замахал тонкими руками, как бы отгоняя услышанные слова, и запричитал:
– Ты брось эта! Видать шибко перебрал. Как сказал? Василий Палыч?
– Вот те хрест! – перекрестился Василий, потом медленно повернулся и пошёл отворять ворота.
– Вай-вай-вай! – тонко заголосил Рахмат и сел на обочину дороги, обхватил голову руками и стал раскачиваться из стороны в сторону. – Какой мужик справный был. Вай-вай-вай! Я ему гостинец вёз…
Моторкин слушал и, молча, разгружал телегу Рахмата. Потом, отсыпав немного овса кобыле, он одной ручищей подхватил гостя и понёс его в дом.
На столе, покрытом суконной расписной скатертью, лежала нехитрая снедь из солёных грибов, жареных цыплят и картошки в «мундире». Посередине всего этого стояла початая четверть самогона.
Василий плеснул себе в кружку, а для гостя достал граненый стакан. После выпитого татарин совсем раскис и снова начал причитать:
– Вай-вай! Какой мужик был! Здоровше его, почитай, здесь никого и не было. И на тебе!
– Не тереби душу, татарское племя! И без того тошно…
– Как хоть он помер-то?
– Да как? Воротился он нынче раньше обычного. С Семёном Хмурым, ну, тот, что из Шатрашан, знаешь его.
Рахмат кивнул.
– Вот, с ним он в одной оравушке ходил по Каме. Купец хороший попался. Содрали с него они крепко. Дешан сразу две коровы прикупил и жеребца отменного. А потом, сам знаешь, дым коромыслом и айда пошёл. А намедни лёг вроде как поспать, и всё…
Моторкин плеснул ещё себе в стакан.
– Эх! Жизнь сермяжная! Все мы околеем, как кобели. Прости меня, Господи!
Потом Василий зло выругался и хлопнул по плечу задумавшегося татарина.
– Ты чаво, Рахмат?
– Да вот приехал я в вашу Астрадамовку, а теперь на душе несладко.
– А от чего сладко-то может быть? Ты думаешь, от чего Астрадамовка Астрадамовкой кличется? А? Не знашь? Вот то-то и оно. Откуда те знать-то? Страдамовка она. Понял? От слова «страдать». Начальную букву «А» потом кто-то для благозвучия поставил. Но всё равно, как была она Страдамовкой, так Страдамовкой и останется.
Моторкин уставился пустым взглядом на бутыль и заскрипел зубами.
– Эх, едрёна корень! Завтра на ярмарке точно какому-нибудь социалисту-студентишке зубы-то повыбиваю: понаехали сюда, смуту сеют. Вот так я их, вот так, – и Василий показал огромный кулак.
– Э-э, – закивал головой Рахмат. – Ты супротив Дешана, как овца рядом с амбаром, хоть ты с виду здоров. Только нет у тебя его силы.
Моторкина слова татарина слегка задели, но, однако, он тут же признался:
– Это точно. А удар у него – я те скажу! Мы с ним не раз на масленицу бивались. Здоров он был.
– А то, – подхватил Рахмат. – Ты бы с четырнадцати годков бурлачить пошел, вай, какой бы был!
Тут открылась дверь в избу, и в горницу вошла супруга Моторкина. Она встала в позу, уперев руки в бока, и вскричала:
– Что?! До поминок не утерпели, ироды?! Пелагея там ждёт. Почитай всё село собралось. А вы, значит, с похорон сюда – бездонное своё брюхо заливать?!
Рахмат встал с лавки и сразу засуетился, развязывая узлы.
– Я тут шибко хороший гостинец Василь Палычу вёз. Так хоть тебе, Василий, отдам, – приговаривал он, доставая красивую рубаху. – Держи, носи на здоровье. А эти конфетки-мармеладки я детишкам сейчас на поминках раздам.

Дом у Дешана был добротный. Пятистенка с двумя пристроями для гостей. Поэтому не случайно в базарные и ярмарочные дни к нему съезжались купцы из Симбирска и зажиточные крестьяне.
Но в этот раз вместо купцов и обозов во дворе стояли накрытые столы с кутьёй, блинами, мёдом и пирогами. Девки в сарафанах разносили чарки с водкой, чашки со щами и тарелки с горохом и отварной телятиной.
На одной из лавок сидела Пелагея. Чёрное платье, волосы распущены и накрыты тёмным платком. Глаза опустошённо смотрят перед собой. Сзади неё стоят старушки, прижимая к лицу платки, уныло и занудно причитают. На завалинке сидят семеро детишек Пелагеи Федоровны и Василия Павловича. Самые младшие – Ванюшка и Агафья – испуганно таращатся по сторонам и время от времени толкают старшего брата Захарку в бок. Тот, наконец, не выдерживает, и, стараясь подражать взрослым, басовито цыкает на них:
– Тихо вы. Папаня помер.
На крыльце, повалившись на ступени, лежал Семён Хмурый. Мутным пьяным глазом он смотрел на собравшихся, которые поминали раба божьего Василия. Вдруг Семён поднялся и бросился навстречу Рахмату.
– А ты какими судьбами, нерусская кровь?! – вскричал он, пытаясь обнять татарина. Но тот оттолкнул его от себя и тихо прошептал: «Убивец!». Потом подошёл к Пелагее и сунул ей в руку деньги, завернутые в платок.
К Рахмату подскочили Агафья с Ванюшкой и тоже получили подарок в виде карамелек. Они тут же забежали за угол избы, оттуда раздались хруст и чавканье.
Помянуть Василия Павловича пришли астрадамовские купцы Митушкин и Витушкин, торговавшие не только по всей России, но и с Германией, Францией и Швецией. Для них на лавку бабки быстро постелили полотенца. Положив Пелагее под тарелку по «екатериновке», купцы чинно сели. Перекрестившись и проговорив «упокой раба божьего», они осушили по гранёному стакану водки.
– А-а! Кто пришёл! – вновь заорал Семён Хмурый. – Как дела с заграницей? Или после кровавого воскресенья русские купцы в Германии нынче не в почёте?!
Подлетевшие мужики мигом отволокли его в избу.
– Чо орёшь, дурень? – сказали они ему. – В ссылку захотел? Тут без тебя по всей России смута идёт. У нас хоть здесь порядок. Лучше молчи.
И на всякий случай ему дали стакан водки и пару тумаков, после чего Семён крепко заснул.
Проснулся он, когда во дворе уже убрали столы и скамейки. Пелагея сидела в той же позе, что и несколько часов назад.
– Прощай, Пелагея Фёдоровна, – сказал Хмурый. – Поеду я к себе до хаты.
Та очнулась, словно из забытья. Провела ладонью по лбу.
– Куда ты на ночь-то глядя? Оставайся уж.
– Не. Поеду. Да и лошадь моя за день в телеге застоялась. Поеду.
– Как знаешь, Семён, – и Пелагея снова уставилась в одну, только ей известную точку.
Семён вышел за калитку и прыгнул в телегу. Было заснувшая лошадь, встрепенулась, но осуждающе глянула на хозяина: мол, куда ты, пьянь, собрался, на ночь глядя? Но Хмурый тряхнул поводьями.
– Н-но-о! Кляча доморощенная!
Телега заскрипела, затрещала, словно грозила развалиться, но всё же поехала.
«Надо бы подремонтировать телегу, – подумал Семён, но мысли перенеслись на другое. – Вот ведь как бывает. Сколько мы с Дешкой по Волге хаживали, сколько барж перетаскали. Воли хлебнули и в кутузках сидели, и битыми были, и других били. А уж силищи у Дешки – на десятерых хватит: а вот тебе – перепил чуток и теперь во сырой земле».
Совсем взгрустнулось Семёну. Прослезился пьяными слезами. Потом вдруг тряхнул головой.
– Да что это я? Баба чо ль? – в полный голос заговорил он. – Вспомни, Дешан, как бывалыча в одной упряжке как рявкнем все разом: «Эх, дубинушка, ухнем! Ой, лесовая сама пойдёт. Тянем, потянем, да ухнем!».
Его пьяный голос сразу разогнал тишину.
Луна замедлила свой бег и присела отдохнуть на тополя, что росли вдоль кладбища, мимо которого шла дорога в Шатрашаны. Семён, направил свою клячу по ней…

Дешан очнулся от духоты. Перед глазами крутились красные круги. Ничего не видать. А в голове бухали тяжелые молоты. Сердце стучало перебоями. Руки и ноги – словно чужие.
Василий Павлович сильно, как только смог, зажмурился, напрягся всем телом и попробовал сбросить сковавшее его оцепенение. Но из этого ничего не получилось – его по-прежнему окружала кромешная темнота.
«Ослеп что ли?» – подумал он.
Попробовал подняться, но тут под локтями что-то захрустело, а голова уперлась в твердое.
– Что за чертовщина! – выругался Дешан.
Голос прозвучал как-то глухо, будто в бочке.
– Пелагея! Зажги-ка лампаду, не видать ничего!
Но звук отдавался совсем рядом, как будто ему не было простора. Да и дышать становилось всё труднее.
– Пелагея! Кому говорю: зажги лампаду и окна открой. Оглохла что ли? Задохнусь право!
Руки самопроизвольно начали обшаривать всё вокруг, но всюду натыкались на доски. А по бокам всё время что-то хрустело и хрустело. Пощупал – бумажное. Лепестки какие-то.
«Ба-а! Да это же венок! – дошло до него. – Господи! Живьём, чо ль схоронили?»
Снова ощупал руками всё вокруг. Сомнений больше не оставалось: он лежал в самом настоящем гробу.
Лёгким уже не хватало воздуха, грудь судорожно вздымалась, всё тело покрылось липкой испариной. И тут Дешан понял, что это не розыгрыш, что его на самом деле по какой-то случайной ошибке заживо похоронили.
– Ну, нет, – прохрипел погребённый и с трудом перевернулся в гробу на живот. Долго прилаживал руки к днищу. Как смог согнул ноги в коленях. Спиной уперся в крышку и что есть мочи рванулся вверх.
– И-ах!
Доски заскрипели, гвозди с визгом, нехотя, начали вылазить.
– И-ах!
Холмик на могиле заходил ходуном. Ещё не улежавшийся суглинок шуршал и осыпался к соседним крестам. Страшное зрелище наблюдала сверху лишь луна.
Огромные гвозди в изголовье вылезли полностью. Упершись на руку и поддерживая на плечах крышку гроба и всю тяжесть земли, Дешан другой рукой загибал гвозди в сторону, чтобы не пораниться. Комья суглинка посыпались в гроб.
Загнув гвозди, Василий Павлович стал запихивать землю под себя, а ногами отбрасывал её ещё дальше. В образовавшуюся между днищем и крышкой дыру просунул голову, а затем и плечи.
– И-ах!
Как крот, протиснулся дальше. Рыхлый грунт забил рот, нос, уши. Голову сдавило, словно обручем. В закрытых глазах вдруг увидел ослепительно яркий свет. И в этом свете присутствовал ещё более яркий силуэт, напоминающий человека с крыльями.
Дешан никогда не верил по-настоящему ни в чёрта, ни в бога, всю жизнь полагаясь только на свою силу и удачу. В церковь почти никогда не ходил, а крестился лишь по привычке, да и то потому, что так делают все. Молитв, кроме «иже еси на небеси» (да и то не конца), он не знал ни одной. В общем, Бог для него был неким аморфным существом, с которым в бессонные ночи можно запросто побеседовать, поделиться своими горестями и радостями, ничего у него не прося и не требуя.
Но сейчас, когда он уже не дышал, так как воздух в гробу давно кончился, Дешан понял, что видит самого настоящего ангела. И, видимо, ангела смерти.
«Всё, – подумал он, – смерть моя очень хреновая. Я думал, что умру на воле, на берегу Волги-матушки, где меня братва и похоронит. А тут – живьём, в гробу.»
Неожиданно перед Василием Павловичем пронеслась вся его жизнь: детство, всё его бурлачество, друзья-товарищи, Пелагея, детишки родимые...
Дешану почудилось, будто ангел поманил его рукой. И так ему захотелось приблизиться к нему, что он рванулся вперед, вытянув руку вверх.
Рука вырвалась из земли, и кожу обожгла ночная прохлада. Из дыры в могилу донеслась песня: «Эх, дубинушка, ухнем! Дёрнем, подёрнем да ухнем!»
Ещё глоток воздуха добрался до лёгких. Ангел куда-то пропал, но мозги просветлели. А песня продолжалась.
«Что за наваждение?» – подумал Василий Павлович.
– И-ах! – рванулся из последних сил. Икры ног зажало крышкой гроба, однако голова вырвалась наружу. От обилия кислорода в голове всё закружилось и завертелось, как после двух стаканов хорошего первача.
– Эх, дубинушка, ухнем! – голос доносился со стороны дороги. – Ну, прощай, Дешка! Не суждено мне более с тобой хаживать по Волге родимой. Такого друга потерял! Пусть земля тебе, Василий Палыч, пухом будет…
– Семён, ты, чай, что ли?
– О-о! Нечистый дух! – воскликнул Семён, услышав до чертиков знакомый голос, и глянул в сторону могилы, куда только сегодня похоронили его друга.
В лунном свете всё было покрыто серебром. Из развороченной могилы торчала лохматая голова. В волосах застряли комья земли, тёмные глаза смотрели прямо на Семёна Хмурого.
– Сенька, да это ж я, Василий! Помоги выбраться, ноги гробом зажало, – вдруг заговорила голова.
– А-а! – дикий страх обуял Семёна. Он со всего маху огрел свою клячу кнутовищем, чего раньше никогда не делал. Та повернулась и осуждающе глянула на него, мол, допился, бить уже стал. Но, увидев ужас на лице хозяина, кобыла сама перепугалась, и, как молодой рысак, сразу взяла в карьер.
– Стой, Семён! – могильный холмик заходил ходуном. И откуда сила взялась?!
Лошадь что есть мочи неслась по дороге. Телега прыгала на ухабах. Семён, ничего не видя вокруг, хлестал кнутовищем. Сзади раздался топот ног. В ночном мраке проглядывалась фигура бегущего человека. У седока от страха ослаб живот. Не удержавшись на очередном ухабе, он вывалился из телеги.
Топот ног приближался. Не найдя сил встать, Семён уткнулся в дорожную пыль и затих.
Звук шагов всё ближе, ближе. Вот они затихли. Рядом кто-то встал. Семён вжался в землю, пытаясь в ней раствориться, превратиться в букашку, в червя, в травинку, лишь бы его не было видно. Его тело била крупная дрожь.
– Сень! Ты чего это? Вставай.
– Мам-ма, – губы непослушно плясали. Сперва на карачках, потом на ногах, Хмурый кинулся прочь.
– Ах, едрёна корень! – раздался сзади голос, и мощная оплеуха сбила его с ног. – Да это же я, дурень! Живого меня схоронили. На, потрогай! На!
Семён после оплеухи немного пришёл в себя, и призадумался. Сел на задницу и снизу принялся разглядывать выходца с того света.
– Голос, навроде бы, твой, – сказал он с сомнением. – А вот рожа чужая!
– Покуда из могилы вылазил – извозился. Да я это, кол те в башку. Ну, потрогай что ли!
Пересилив себя, Семён Хмурый дотронулся до ноги Дешана.
– Ух, ты! Тёплая!
Встал. Вгляделся.
– Точно, ты! Так ты, чо? Живой, чо ли?
– А то нет! Башка вот только как с похмелья трещит.
– Раз трещит, значит, точно живой! Дешка! Жив, курилка, – и он обнял друга. – А я, брат, с твоих поминок еду. Хорошо тебя поминали – всем селом… Вот назавтра-то потеха на весь уезд будет!
Луну заволокло тучами. Сверху упали мелкие капли. Заморосил первый осенний дождь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Самарцы и припомнить не могли, чтобы в сентябре была такая жаркая погода, как летом 1905 года. Даже старики. А уж они-то помнили всё, что происходило при царе Горохе.
– Разгневали Бога, ироды! – ругались деды, сидя в душной тени в своих дворах, судача между собой. – Это ж надо, о прошлом годе японцу войну проиграть! Это чтоб наш российский моряк так опростоволосился: в жизнь такого не было!
– Николашка всё энто! Послал эскадру, а снарядов к пушкам не дал. А нынче ещё хуже натворил – сколько народу в январе зазря пострелял.
– Да не он это.
– Конечно, не он, а хенералы евойные. По его же приказу.
– Да говорят, там всё по-другому было. Народ-то к царю с миром шёл, а на крышах засели то ли большевики, то ли эсэры из жидов. Вот они и стали по казакам стрелять. А те, не разобравшись, давай почём зря по людям из ружей палить. Говорят, несколько тысяч порешили.
– А у нас-то нынче что творится – вся губерния бунтует. Мало того, что леса от жары горят, так ещё помещичьи усадьбы кое-где жгут. Безумствует народ.
– А чего ж не безумствовать, когда веры ни в царя, ни в Бога нет. Кажный день в Самаре то стреляют, то режут кого-нибудь. Вчерась на Симбирской улице около лестницы купчиху зарезали. Все серьги, кольца сняли. А один перстень с каким-то яхонтом, видать, не снимался, так его с пальцем-то и отхватили…

В кабинет к губернатору Дмитрию Ивановичу Засядко вошел Пётр Александрович Ерыкалин – самарский помещик, несколько дней назад приехавший из Италии, где жил вместе с семьёй уже более года.
– Дмитрий Иванович, ты уж прости меня, что я без доклада, – сказал он. – Но и ты пойми меня: приезжаю на родину и узнаю, что усадьбу мою сожгли, все вещи растащили, а крестьяне мою землю делят между собой. Солдат ты мне не даёшь, чтобы я порядок навёл. А сегодня такое произошло, что ни в какие ворота не лезет.
Дмитрий Иванович подошёл к взволнованному Ерыкалину и взял его под локоть.
– Дорогой Пётр Александрович, успокойся и присядь в кресло, – проговорил он, усаживая гостя. – А теперь спокойно всё расскажи.
– Да как можно спокойно рассказывать! Что здесь в России творится? Меня чуть более года не было, но ничего не узнать и не понять. Час назад иду по Панской улице. Смотрю, между Троицкой и Самарской, прямо на тротуаре, стол накрытый. На нём водка, вино, икра, севрюга, пироги. А рядом – несколько мордоворотов с бандитскими рожами. Прохожу мимо них, а они мне: «Папаша, прими стакан за раба божьего Митряя и закуси, чем бог послал». Я, вместо того, чтобы сказать, что вовсе не пью, с дуру спросил: «А кто это?» Они засмеялись, ничего не ответили и протянули полный стакан водки. И говорят опять: «Пей, буржуйская морда, а то сейчас на куски порежем!» И тут же из-за голенищ достают ножи. Я от них вырвался (вот только рукав оторвал) и бежать. А городовой стоит на углу и будто ничего не видит… Это я, потомственный дворянин, как заяц бежал от шпаны! Дмитрий Иванович, кто Самарской губернией управляет? Бандиты? В уездах создаются какие-то Советы крестьянских депутатов. Что, чёрт возьми, происходит?
Засядко встал из кресла и прошёлся по кабинету.
– В смутное время ты вернулся, Пётр Александрович. В смутное. В Италии, небось, хорошо, а тут только и жди выстрела из-за угла. Если два года назад на заборах писали: «Лишь тот живёт в Самаре всласть, кто жулик иль имеет власть», то сегодня в газетах и в листовках призывают стрелять в губернаторов, заводчиков, фабрикантов, офицеров и всех власть предержащих.
Дмитрий Иванович задумался, потом тяжко вздохнул и сказал:
– Не отчаивайся, порядок мы наведём. В уездах это сделать, конечно, сложнее, но в городе порядок будет. У нас здесь сейчас стоит пехотный полк, эстляндский полк, артиллерийская бригада, казаки, начинаем формировать охранный район во главе с генералом Сташевским. А вот поместье твоё, увы, тебе восстанавливать придётся самому.

В трактире на углу Казанской и Предтеченской улиц из-за толстых кирпичных стен было попрохладнее, чем на улице. Рабочий день ещё не кончился, поэтому свободных мест хватало. Дешёвые проститутки иногда подходили к редким посетителям и лениво, позёвывая от духоты, заводили разговоры.
Под одним из столов лежал бородатый мужичок, сильно смахивающий на попа-расстригу, и сильно икал. Потом открыл глаза и безумно заговорил:
– Армагеддон! Армагеддон наступил, антихристы! Только я вас могу спасти от апокалипсиса. Я – ваш новый Иисус! – он снова икнул, откинулся на спину и захрапел.
Хозяин трактира Никита Большаков посмотрел на расстригу и сказал здоровенному парню, который стоял у пивной бочки с насосом:
– Микола, ещё раз он заорёт, вышвырни его на улицу.
– А может, он правда, мессия новый? – спросил глуповатый Микола. – Он вчера такие вещи о конце света сказывал, жуть!
– Я тебе ещё не такие вещи могу рассказать, в штаны от страха наложишь. Развелось их, как вшей в голодный год. Хлысты, молокане, субботники, ильинцы, духоборцы и эти, как их, тьфу, сатанисты, мать их в кочерыжку. Православие совсем забыли. Супостаты!
Дверь открылась, и вошли несколько грузчиков с причалов. Они тяжёлой поступью направились к самому большому столу. Опять хлопнула дверь. Это группа рабочих с чугунно-меднолитейного завода «Бенке и К». Следом появились разряженные девицы, полногрудые, хохочущие и наглые. Они тут же разбрелись по всему залу, заглядывая за шторки в несколько закутков, где тоже стояли столы.
В одном из таких «кабинетов» за тяжелой шторой сидели два небритых типа. Тот, что был повыше и покрупней, смахивал на атлета: под серой рубахой перекатывались бугры мышц. От уха и вниз по шее шёл шрам. Второй напоминал молодого разорившегося купца или недоучившегося студента. Во время разговора он все время «якал» и хвалился, левой рукой поглаживая перстень с ярким рубином на безымянном пальце правой руки. Перед ними стоял початый штоф водки, в тарелках лежали куски запеченного судака, грузди, свежие огурцы, полпирога опять же с рыбой и жбан холодного кваса.
– Кавалеры, – заглянула к ним одна из девиц, – не угостите даму папироской?
Атлет протянул ей пачку, но его напарник вдруг зло ощерился:
– Пошла отсюда, прошмантовка!
– Не грубите даме, хам, – сказала девица, но тут же выскочила за шторку.
– Ты чего это, Алексей? – удивился его собеседник.
– Чего-чего! Щас прицепилась бы, а нам поговорить с тобой надо. Ладно, Гурьян, не бери в голову. Давай лучше выпьем за нашу удачу.
Гурьян молча смотрел, как его товарищ разливает по стаканам. Потом неожиданно спросил:
– Алексей, а зачем ты вчера купчихе палец-то отрезал?
Алексей как-то удивленно, с некоторой долей изумления поглядел на приятеля.
– Так перстень ж с пальца не слазил.
– Ну, оставил бы его.
– А на какие шишы мы всю зиму будем на юге жить, если золото на пальцах у каждого оставлять? Там нас знают как картёжников, разорившихся золотоискателей с Алдана. Там нам рисковать нельзя. А здесь, в Самаре, приезжих больше, чем местных жителей, да и бардак тут такой, что делай что хочешь…
Немного помолчал, потом довольно добавил, показывая перстень:
– Погляди какая красота! А что за камень не знаешь?
Его товарищ внимательно посмотрел, потом уверенно сказал:
– Этот камень называется гранатом. Дорогой камень.
– Откуда знаешь?
– Я еще пацаном подрабатывал в ювелирной лавке. Многие драгоценности хорошо изучил.
– Гранат, говоришь. А знаешь, – Алексей засмеялся, – я когда купчихе палец отрезал, она ещё живая была.
Гурьян с некоторым страхом посмотрел на своего товарища. Он и сам был ещё тот душегуб. В пятнадцать лет задушил отчима и убежал из дома. Потом прибился к шайке, которая грабила купцов. Жертвы порой приходилось пытать, чтобы сказали, где лежат спрятанные деньги и золотишко (отчего-то большинство купцов не доверяло банкам, всё хранили дома в тайниках), иногда брал грех на душу – убивал. Но, как он считал, по необходимости. А вот так, как это делал Алексей Жмыга (в паспорте у того значилась эта фамилия), с садисткой радостью и удовольствием на лице, Гурьян Кузин себе не позволял. Да и не получал он от убийств особой радости, тем более, что в последнее время ему начали сниться кошмары.
Со Жмыгой он познакомился год назад в одесском порту, где от безденежья разгружал английский корабль, прибывший из Марокко с апельсинами и прочими заморскими фруктами. Алексей сидел на причале и с ехидной улыбкой смотрел на Гурьяна.
– Чо глядишь? – зло спросил тот.
Жмыга засмеялся.
– Да с твоей мордой надо банки грабить, а ты тут апельсины таскаешь, – сказал он. – Бросай это глупое дело и пошли со мной.
Как Алексей его высчитал среди десятков докеров, Гурьян до сих пор не мог понять. Но той же ночью они вломились в дом к одному еврею-ювелиру. Тот божился, что он самый бедный человек на свете. Но после того, как Жмыга отрезал ему ухо, отдал всё, что было в доме. Через месяц все деньги проиграли в карты в Ялте и подались в Ростов. Там во время грабежей убили троих (убивал, в основном, Алексей) и зиму скрывались в Оренбурге. А в этом году объехали почти все города Поволжья, но больше всего им понравилось в Самаре – пьяные купцы с тугими бумажниками (особенно сошедшие с транзитных пароходов), увешенные золотыми часами с цепочками, так и просились, чтобы их ограбили.
Но Гурьян так и не мог понять желания Алексея убивать без повода. Правда, тот однажды сказал, что он не убивает, а приносит жертву. Но сказано это было как-то между прочим. И Кузин ничего не понял. А если бы понял, то тут же от Жмыги убежал. Сам он хоть и душегуб, но в Бога верил, и часто по ночам вымаливал у него прощенье.
Алексей же поклонялся сатане. Ещё гимназистом он познакомился со старцем Георгием, который быстро обратил его в свою веру. И не только его. Вместе они собрали единоверцев.
– Без зла не познаешь добра, – говорил Георгий. – Если бы не дьявол в образе Змея, который дал Еве яблоко с Древа знаний, то люди и сейчас ходили бы голые и не знали стыда. Не было бы науки, городов, пароходов, театров. Не было бы ничего. Потому что Господь не желал, чтобы человек был разумным. Так кто тогда Господь? Тиран! А кто Дьявол? Революционер среди других ангелов, который желает счастья людям, чтобы они не были безмолвными тварями подобными баранам и свиньям…
Его речи с неопровержимой, казалось бы, логикой и совершенно иной трактовкой Библии, производили на слушателей неизгладимое впечатление. А те, кто не совсем дружил с головой (неврастеники, истерики и прочие параноики), становились фанатиками-сатанистами. Особенно после ритуальных пиршеств, во время которых приносили в жертву детей или девственниц.
Алексей часто вспоминал те времена. Правда, закончилось всё плачевно: в лесу, где их секта в очередной раз проводила свой шабаш, их окружили полиция и казаки. Сатанисты при виде них в каком-то дьявольском экстазе ножами перерезали себе вены и сонные артерии. Георгия шашкой зарубил казак. А Жмыге удалось кустами уйти дальше в лес и скрыться. Но с тех пор вид крови его возбуждал, и он начинал чувствовать себя самим Сатаной, повелителем рода человеческого.
– Чо задумался, Лёш? – спросил его Гурьян.
– Пора нам из Самары съезжать. Лучше на будущий год в это же время приедем. Социалистов много тут всяких развелось. Из-за них и нас обыскать могут…
– Это ты правильно решил, а то попадёмся с этим кольцом.
Гурьян выпил ещё рюмку настойки.
– В общем, пойду я, погуляю. Скучно здесь.
– Иди, а я ещё посижу.
Когда напарник ушёл, Жмыга отхлебнул горячего чаю и окунулся в воспоминания.
Как-то Алексей остался наедине со старцем Григорием в лесном ските, где хранились различные атрибуты для их ритуалов. Они сидели на пеньках, рядом потрескивал небольшой костерок, за которым приглядывали две старухи.
– Отец Григорий, поведай мне подробнее о Сатане. Какой он?
Старец задумался, поднял глаза к полной луне и с некой торжественностью заговорил:
– Сатана был одним из серафимов. Это могущественные шестикрылые существа. И звали его тогда Люцифер. Он был необыкновенно красив: прекрасное телосложение, высокий лоб, умные и в то же время строгие глаза. Его матерью была Люцида – божественное воплощение Вселенной. Именно она дала Люциферу звёздную энергию. Поэтому он являлся самым сильным серафимом, и по некоторым позициям не уступал самому Богу.
Алексей внимательно слушал Григория. Его вечно бледные щёки даже немного порозовели.
– И что?
– А знаешь ли ты, Лёша, что означает имя Люцифер?
– Нет.
– «Несущий свет». И ему с самого начала, так сказать, работы со Всевышним не очень нравились многие порядки. Поэтому он стал убеждать других ангелов, что в политике Бога имеется много недостатков. Особенно после создания Адама и Евы, а потом признания Иисуса Христа сыном божьим. «Нельзя признавать верховенство Иисуса Христа», – говорил он. – Мы должны управлять Вселенной. Для этого нам не нужно ни у кого просить разрешения. Мы – сила. Вместе мы могущественнее Господа Бога».
Алексей аж подскочил на месте:
– Значит, Сатана точно был самым первым революционером! – Жмыга не видел разницу между терминами «революционер» и «смутьян», «бунтовщик». Все они для него были революционеры. И себя он тоже таким считал..
– Это ты верно подметил, – сказал Григорий. – Он был первым революционером и устроил первый мятеж. К сожалению, не всё прошло гладко. Создатель часть бунтовщиков уничтожил, а остальных во главе с Люцифером отправил в глубочайшую бездну тартар. Но и там Люцифер не покорился, а создал ад по своему плану. С тех пор души богоотступников, грешников после смерти становятся его собственностью. И чем больше душ окажется в аду, тем сильнее будет Сатана. И, в конечном итоге, именно он станет править всей Вселенной. И наша с тобой, Алексей, задача – помогать Люциферу.
– Скажи, отец Григорий, а у него есть близкие ему существа, или он одинок?
– Ты когда-нибудь читал Библию?
– Вот ещё! Зачем мне это надо?
– А зря. Там много чего есть интересного. Впрочем, в последних вариантах ничего не говорится о Лилит.
– Лилит? А что это?
– Не что, а кто. Это первая жена Адама.
– Да не может быть! А как же Ева?
– Изначально Господь Бог из праха земного создал Адама и жену его Лилит. Она оказалась очень свободолюбивой, постоянно спорила с Адамом и даже перечила Всевышнему. Поэтому её отправили в тартар, куда позже попал и сам Люцифер. А ему Лилит пришлась по нраву. Потом у них родились три сына: демон Молох, демон Асмодей и демон Бельфегор. Они во всем и поныне помогают Сатане.
Старухи подкинули в костер несколько поленьев. Искры взметнулись к небу, осветив полусумасшедшие глаза Жмыги.
– Молох, – продолжил старец, – верный слуга нашего господина Люцифера. Именно он помогает находить людей для жертвоприношения.
– А какой он?
– Я его ещё не видел. Но у меня есть различные пентаграммы и заклинания, с помощью которых мы с тобой будем вызывать и Молоха, и Асмодея, и Бельфегора. Только Сатану лучше не тревожить. Говорят, он этого не любит.
Григорий поглядел на небо и продолжил.
– Мне рассказывали, что у Молоха бычья голова с мощными рогами. Бельфегор соблазняет людей леностью. У него много образов. Он постоянно меняет своё обличие. Когда его вызывают из ада, он появляется то в виде щёголя, то благовидного господина, а то и привлекательной девицы. А вот Асмодей – князь похоти. Высокий стройный, с тонкой талией. Часто носит тёмно-синий жилет и красную рубашку с синими манжетами и красными запонками в виде сердца. На ногах – туфли на высоком каблуке, на голове – чёрный цилиндр.
– Отец Григорий, а когда мы будем их вызывать из ада?
– Скоро, Алексей. Скоро. Для этого нам надо сделать из камней капище и принести в жертву трёх младенцев. А откроет ворота в преисподнюю вот эта пентаграмма, – и старец на земле веткой начертил пятиконечную звезду.
Жмыга внимательно посмотрел на неё и удивился:
– А почему ты её нарисовал не так, как все привыкли, а двумя лучами вверх?
– Всё очень просто. Попав в тартар, Люцифер решил изменить свой облик, заменив красивое лицо на козлиную морду, чтобы людишки трепетали от страха перед ним. Вот посмотри ещё раз внимательно на перевернутую звезду. Что она тебе напоминает?
Жмыга задумался, поскреб в затылке.
– Не знаю. Вверху похоже на рога.
– Верно. А два луча сбоку – это козлиные уши. Внизу луч – это борода.
Тут в трактир зашла шумная компания грузчиков. Они отвлекли Алексея от сладостных воспоминаний, омраченных лишь тем, что секту сатанистов уничтожили, а ему с отцом Григорием так и не удалось вызвать демонов. Но он решил самостоятельно продолжать служить Сатане и приносить в жертву ничтожных людишек. Себя же он считал выше всех, так как называл себя служителем Люцифера.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Весть о чуде воскрешения Дешана разнеслась по всей Симбирской губернии. Поглядеть на Василия Павловича приезжали из соседних сёл. Особенно домогались его представители различных религиозных сект, которые видели в нём какое-то провидение божье и хотели вовлечь Дешана в свои богоискательские дела.
Степаниха, грязная старуха-самогонщица, рассказывала всем, как к ней ночью пришел Семен Хмурый, а с ним Дешан грязный да рваный.
– Я с перепугу-то как закричу, а Дешка как по столу кулаком трахнет: «Давай, – говорит, –Степаниха, самогонки, а не то разнесу твою хату в клочья!»
– Ну и чо, дала?
– Дала. А как ему, ироду, из могилы вылезшему, не дашь? Они штоф вылакали, да с собой еще две бутылки взяли.
Вокруг дома Василия Павловича несколько дней кряду собиралась огромная толпа. На крыльцо иногда выходила сияющая Пелагея. Нет-нет, да кто-нибудь её завсегда спрашивал:
– Правда, что ль, что живой?
Та счастливо улыбалась и всем показывала огромный синяк под глазом и разбитую губу.
– Уж, больно лютовал, что живого его схоронила, – объясняла она. 
– А сам-то где?
– Три дня с Сенькой Хмурым водку пил, а теперь который день кряду Библию читает. Ангела, говорит, видел…
На седьмой день после «воскрешения» в избу вошел невысокий мужичок с жидкой бородёнкой и жёлтыми плутоватыми глазами. Он перекрестился на образа и молча сел на лавку.
Василий Павлович отложил в сторону Библию и внимательно поглядел на гостя.
– Отец Федор я, – представился мужичок, – из Ставропольского уезда Самарской губернии… Наслышан о чуде чудесном. Хочу, Василий Палыч, вас к себе в село пригласить.
– А по какой такой надобности?
– Чтоб про ангела, который путь с того света показал, всем рассказали.
Дешан задумался, отложил в сторону Библию и сказал:
– Ладно. Подумаю. А пока, божий человек, располагайся в половине для приезжих. А я пойду на улицу.
Толпа перед домом отпрянула, когда на крыльцо вышел Василий Павлович: «Гляди! И правда, живой!»
Но никакое чудо не может отменить ярмарочного дня. Вскоре базарную площадь заполнили сотни людей. Шум поднялся такой, что его было слышно в соседних деревеньках, в Козловке и Лебедевке. Каждый нахваливал свой товар. Тут продавали поджарых рысаков, гремели баранки и хомуты, кудахтанье кур заглушал поросячий визг. От солений и сладостей ломились прилавки. Для тех, кто побогаче, висели разноцветные ковры. Кузнецы бряцали серпами и подковами, топорами и лемехами. Крик, ругань, хохот – всё смешалось. Птичий базар, да и только. Иногда между торговцами возникали потасовки. Сельским пацанам эти заварухи были на руку, чтобы незаметно стянуть пряники или леденцы.
Некоторых мальчишек опытные торговцы нанимали за копейку и сладости, чтобы те ходили по ярмарке и, показывая образцы товара, заманивали покупателей.
Не все торговцы имели собственную лавку в рядах. Было много торговых людей, занимавшихся ручной торговлей вразнос. С лотков они продавали баранки, дичь, фрукты, даже ананасы. Пользовались спросом бумага, карандаши, иголки, булавки всякие, пуговицы, папиросы и табак.
Торговали красиво, с прибаутками, обязательно торговались. Как правило, покупатель приветствовал торговца словами «Бог за товаром!», а тот отвечал «Дай Бог в честь да в радость!»
Народ при больших деньгах во второй половине дня шёл в питейные лавочки, окружавшие ярмарку. Здесь они обсуждали последние новости, заключали сделки.
Вот и сейчас к обеду торговые страсти на время поутихли. Продавцы подсчитывали свои барыши, остальной люд потянулся в кабаки и к балагану, где заезжие гастролеры давали представление. Часть мужиков собралась около Дешана и Семёна Хмурого. Кто-то принес водки, кто-то закуски. Расселись, выпили и начали задавать Василию Павловичу вопросы.
– Правда, чо ль, говорят, будто ты ангела видел? Что он тебе дорогу с того света показал?
Дешан молча кивнул, но говорить был нерасположен.
– Тогда хоть ты, Семён, расскажи, как друга из могилы вытаскивал, – не унимались мужики. Уж, больно им хотелось всю историю услышать из первых уст, чтобы потом в своих деревнях поведать удивительный случай.
Хмурый во всех подробностях поведал, как ехал с поминок мимо кладбища и как с ним вдруг заговорила голова, торчащая среди крестов. Как он от страха драпанул, что есть мочи. Каждый представил картину, как Семён улепетывал от «покойника». Раздался хохот. В его адрес понеслись шутки. Но Хмурый ничуть не обиделся, а смеялся вместе со всеми. Наконец, рассмеялся и Василий Павлович.
– Да, такого, не дай Бог, кому ещё пережить, – сказал он. – Хотя в нашей с Семёном бурлацкой жизни всякого хватало. Это сейчас пароходы отняли у нас работу. Уже расшив по Волге никто не водит. Лишь по притокам небольшие баржонки таскают. А раньше купец без нас никуда. Если разбойнички по пути не грабили, груз в целости доставляли, то купцы с нами отменно расплачивались. Сперва нам в пояс кланялись, благодарили за работу и просили на следующий сезон всей ватагой прийти, а потом уж, получив расчёт, мы в ответ поклон делали.
– Вот ты у нас из села один в бурлаках ходил да Семён из Шатрашан. Все у вас там из крестьян, чо ли, были? – спросил Василий Моторкин.
– Кого только в лямочниках не было. И крестьяне, и беглые каторжане, и политические. Даже бабы были. А однажды с нами лямку тянули два писателя. Всё хотели книги о русской тяжелой доле писать. Может, чо и написали.
– А каторжане как же? Без паспортов.
– Так мы сами почти завсегда без паспортов ходили. Мало ли чего? Нас с Хмурым не раз в кутузку забирали по всяким там подозрениям. Так я всегда назывался Васькой Непомнящим, а Семён – Сенькой Безродным. Чаще мы из полиции-то убегали, а порой нам просто, как бродягам, плетей отсыплют, да и отпустят на все четыре стороны…
Со стороны балагана раздавался шум толпы.
– Может, пойдем, кости разомнем? – предложил Хмурый.
Мужики нехотя поднялись и двинулись к балагану.
– Ну, ты нам всё ж про ангела потом расскажешь, – сказали они.
На деревянном помосте, со всех сторон окружённом народом, готовилось какое-то новое зрелище. Несколько артистов с трудом выкатили два пятипудовых жернова, принесли цепи, подковы и гири. Бабы лузгали семечки, с интересом поглядывая на приготовления.
Наконец на помост поднялся парень лет тридцати в черном трико, которое ладно обхватывало его крепкую фигуру.
– Хорош жеребец, – захихикали молодухи.
– Цыть, вы, – прикрикнули на них бабы постарше, – у вас только одно на уме!
Атлет взял в руки подкову и быстро её сломал. Но ожидаемого эффекта в виде аплодисментов он не увидел и не услышал. Тогда он начал ломать следующую подкову.
– Эй, парень, отдай лучше подковы нам! – крикнули ему из толпы. – Они нам в хозяйстве  пригодятся. А ломать их мы и сами могём!
Силач несколько растерялся, но вскоре хладнокровно подошел к жерновам. Поднял их над головой и завертел с огромной скоростью. Вдруг один жернов сорвался, упал на помост и насквозь пробил толстые доски. Вот это зрелище уже имело успех. Но в основном у баб и детей. Мужики по-прежнему с некоторым пренебрежением смотрели на заезжего молодца.
Тогда атлет взял цепи и обратился к зрителям:
– Кто тут у вас самые сильные, пускай меня цепями свяжут.
Мужики подтолкнули к помосту Моторкина и Василия Павловича. Те поднялись, не торопясь осмотрели цепи, чтобы без подвоха, и что есть мочи затянули крепыша. Да так, что у того лицо все покраснело.
– Ой! Задушат насмерть, – воскликнула одна молодуха.
Но атлет стоял спокойно. Вдруг его мышцы раздулись до неимоверных размеров, грудь раздалась, и цепи, лопнув сразу в двух местах, упали вниз.
Народ восторженно зашумел.
– Дешка! – крикнул Хмурый из толпы. – Покажи всем, что ты из «решки» делаешь!
– А-а! – отмахнулся тот.
– Покажи! – закричали зрители.
Василий Павлович пожал плечами и достал из кармана медный пятак. Показал его всем, потом положил его на указательный и средний палец, а большим пальцем нажал на середину. Из пятака получился медный «кукиш».
Зрители радостно зааплодировали и закричали. Дешан протянул атлету согнутый пятак.
– Держи на память об Астрадамовке, – сказал он, спрыгнул с помоста и отправился обратно туда, где оставалась еще закуска. За ним пошли  остальные мужики.
Выпив чуток, обсуждали недавнее зрелище.
– А точно цепи без подвоха были?
– Точно, – ответил Моторкин.
– Значит, тут какой-то секрет имеется…
К мужикам подошел атлет. Он уже переоделся в обычную одежду. В пиджаке он не казался прежним богатырем: обычный крепкий парень.
– Не могу пятак распрямить, – сознался он, присаживаясь рядом с Дешаном. – Вам бы самим давно пора на арене чудеса показывать.
– Да у нас, почитай, среди бурлаков и грузчиков каждый второй и не такое может, – усмехнулся Василий Павлович. – Мы с судов кули таскаем по девять пудов каждый. Это с мукой. А с солью куль порой бывает аж двенадцать пудов. Кто их осиливает, того «батырем» величают, и платят соответственно. А кто послабже – мешки по шесть пудов носит. Так что, мил человек, ты нас пятипудовыми жерновами не удивил…

Наутро Дешан подошел к жене.
– Знаешь, Пелагея, – сказал он, – что-то в последнее время меня всякие думы одолевают. Съезжу я с этим отцом Фёдором в его село. Может, развеюсь. Тем более, он божий человек, глядишь, кое-какие мои сомнения развеет. А уж как вернусь, сразу хозяйством займусь.
– Что ж, Вась, коли надумал, то езжай. А то, правда, ты весь, как не родной, – и она уткнулась в грудь мужа.
С печи подал голос младший сынишка:
– Папаня, и меня возьми!
– В другой раз, сынок, – и Василий Павлович пошёл запрягать Воронка – чёрного, как смоль, четырехгодовалого коня.
К телеге со своей котомкой подошел отец Фёдор.
– Я, как понимаю, ко мне в гости едем? – спросил он.
– А как ты догадался, божий человек?
– Просто до того момента, как ангела увидел, ты жил как букашка – одним днем. Всё у тебя было просто. Ты радовался восходу солнца и чарке водки после тяжёлого дня, гордился своей силой и справедливостью, любил жену и детей, а для чего ты живёшь на этом свете – никогда не задумывался. А теперь задумался и ищешь ответа. Надеешься, что эта поездка тебе даст ответ.
– Смотри-ка, ты словно мысли читаешь.
Пелагея подошла к телеге и поставила большую корзину.
– Здесь тебе одёжа на смену и поесть вам в дорогу, – сказала она…

Воронок резво бежал по дороге, вдоль которой столбиками стояли суслики и с любопытством поглядывали на проезжавшую мимо телегу с двумя седоками.
– Отец Фёдор, а ты к какой церкви относишься? – после долгого молчания спросил Дешан.
– Из молокан я.
– Слышал я о таких. Но в чём у вас отличие от православия?
– Так мы все православные. Только в отличие от попов, которые из религии сделали для себя кормушку и лезут в политику (император-то наш, Николай ни один Указ без их ведома не подпишет), мы рассматриваем Бога и главную божественную книгу, Библию совсем иначе.
– Это как же?
– Вот ты, Василий, как Бога представляешь?
– Как в Библии написано: создал Господь Адама по образу своему и подобию. Значит, как на иконах писано. Кто-то же его видел, раз потом нарисовал, – он помолчал и добавил. – Да я его и сам видел…
– Не Бога ты видел, Василий, а ангела. А это разные вещи… Вот погляди вокруг. Видишь, поля, солнце, небо, деревья, а ночью: луна, звезды, бездна неземная. Вот это всё и есть Бог. Он повсюду: в каждой травинке, песчинке. Всё пронизано им, духом его. Этот дух заполняет весь мир и зовется божественным эфиром. И этот эфир пронизывает всё насквозь, в том числе и каждого из нас. То есть в каждом из нас есть частица Господа нашего. Мы с Богом одно целое. И в каждом из нас присутствует Иисус Христос. Не случайно сам Иисус говорил: «Я сын божий, Я сын человечий».
– Как же понимать эти слова?
– А очень просто. При зачатии каждого дитяти вместе с мужским семенем в лоно будущей матери через эфир вливается божественный дух. Поэтому в каждом из нас одновременно присутствует и животное, и божественное начало. В каждом из нас живет Иисус Христос. Только сатанинские силы не дают раскрыться этому духу. Однако в некоторых, кто прошёл очищение, может проявиться Христос. И он проявлялся, и будет проявляться неоднократно, а не только один раз, о котором упоминается в Новом Завете.
Дешан молчал. Всю свою жизнь он о Боге как-то не думал. Какой он, где он? Несколько раз пытался прочитать Библию, но она почему-то наводила на него скуку. Церковные службы тоже не любил за их излишнюю пышность и долгое стояние среди молящихся, которые всегда чего-то просили у Господа. А ему просить почему-то было неудобно. «От гордыни это!» – сказал ему отец Анастас, когда Василий Павлович поведал ему о своих сомнениях.
– А вы, молокане, у Бога что-нибудь просите? – вспомнив слова отца Анастаса, спросил Василий Павлович.
– А зачем? Вера, лишь истинная вера даст всё, а не поклоны перед иконами. Вот посуди сам: Бог всемогущ, всесилен?
– Всемогущ.
– Тогда зачем ему – Всемогущему – жалкое поклонение людишек? Зачем ему огромные соборы и церкви? Зачем эти расписанные иконы в дорогостоящих окладах? Это же обычное идолопоклонство, как у дикарей или северных народов. Был я однажды у самоедов, и видел их деревянных истуканов, которым они приносят в жертву животных. Перед каждым истуканом свой жертвенник. Так же и в наших церквях – свой алтарь. А алтарь и есть место для жертвоприношений, – жёлтые глаза Фёдора от возбуждения загорелись неким фанатичным огнём. – А как ты смотришь на то, что попы, давая пастве кагор и просвиры, говорят: «Вкусите кровь и тело Христово»? Это прям людоедство какое-то. А поклонение мощам? Ты скажи, как можно поклоняться трупам? Нет, всё это преследует лишь одну цель – обогащение церкви за счёт прихожан. А вы мало того, что в церковь ходите, идолопоклонством занимаетесь, так ещё дома иконы держите.
– Так ты ж сам, когда ко мне в избу вошёл, на икону перекрестился, – удивился Дешан.
– Это чтобы лишних вопросов не возникало. Да и привычка осталась. Я ведь раньше в духовной семинарии учился. Некоторое время при церкви служил, пока не разобрался что к чему, пока на меня божественное откровение не снизошло, – и отец Фёдор вознес глаза к небу.
Умолчал он в последнем невольном признании, что выгнали его из семинарии за блуд и пьянство. А в церкви служил сторожем, но попался на воровстве церковного вина и икон из запасников.
Поступая в семинарию, как любой честолюбивый человек, он видел себя Патриархом всея Руси. Но учеба шла из рук вон плохо. Больше прельщали гулящие девки и вино. И тут ему пришла в голову мысль по-своему истолковать Библию, чтобы собрать вокруг себя послушную паству. Мотаясь по России, по различным религиозным сектам, случайно забрёл на реку Усу, где в одном из сёл познакомился со вдовушкой Марфой – ядрёной бабой с крепкими грудями, но полной дурой. Через месяц супружеской жизни она почитала его, как мессию, который пришел в этот мир, чтобы воздать всем по заслугам и повести всех за собой в царство небесное. Именно она разнесла по округе весть об отце Фёдоре – новом Иисусе – и помогла в организации секты, которую сам отец Фёдор почему-то причислил к «молоканам».
Дешан об этом не догадывался. Наоборот, некоторые слова и мысли спутника запали ему в душу. Так за два дня в беседах добрались они до места.
Дом у отца Фёдора оказался значительно просторнее, чем у Василия Павловича. Большая кухня, несколько спален, огромная зала, где могло разместиться человек пятьдесят. Но зала изнутри была завешена плотными шторами, а снаружи закрыта плотными ставнями: видимо, для того, чтобы никто со стороны не мог наблюдать за таинствами, которые творятся в этом доме.
На другой день после приезда во двор стали сходиться люди. В основном молодые мужчины и женщины. Опустив очи вниз, они, молча, входили в залу и становились вдоль стен.
Нигде ни одной иконы, лишь по углам горят тусклые свечи. Когда собралось человек сорок, в комнату вошел отец Фёдор. За ним следом две крепкие девахи внесли чан с жидкостью, распространяющей дурманный аромат.
– Братья и сестры, – тихим и монотонным голосом сказал мессия, – пригубим божественного напитка, чтобы наши души слились воедино, – и он сам первым кружкой зачерпнул из чана. Жидкость потекла по его бороде и рубахе. Но основная часть попала по назначению, и жёлтые глаза отца Фёдора ярко заблестели в тусклом свете, а голос окреп.
– Братья и сестры! – заговорил он звонким голосом. – Бесы нас окружают всюду. Но сегодня я вам привел человека, который умер и был похоронен. Но ему явился ангел – божье творенье и божий посланец. И ангел дал понять ему, что не наступил ещё его час, и воскресил его. И показал ему дорогу назад. И вот он перед вами, человек вернувшийся с того света. Господь дал ему такие силы, что он выломал крышку гроба и вылез из могилы. Василий, выйди на середину.
Дешан вышел в центр. Его тут же окружили. Бесцеремонно щупали, дергали за волосы и бороду. Потом протянули чашу с зельем, которую он машинально выпил.
По телу разлилась истома, голова закружилась, но внутренняя плоть вдруг затрепетала, особенно после того, как одна из молодух как бы невзначай задела его крепкой грудью. Откуда-то издалека доносился голос отца Фёдора:
– Господь в каждом из нас, только объединившись, мы можем изгнать из себя бесов! Мы одно целое. Каждый из нас частичка Бога – вместе мы почти Бог! Я ваш Иисус – слушайте меня. Объединяйтесь! – и отец Фёдор первым начал сбрасывать с себя одежду.
Через минуту десятки людей катались по полу. Мужики задирали юбки девахам, а те стаскивали с мужиков штаны.
К Дешану подскочили сразу две молодые бабёнки и пытались повалить его на пол. При этом их руки нагло лезли в исподнее.
Василий Павлович увидел их бесноватые глаза с расширенными зрачками и сразу пришёл в себя. Вырвавшись из цепких бабьих рук, он выскочил во двор. Подошёл к колодцу, набрал ведро воды и с маху вылил на себя.
Дурман немного сошёл. Ночная прохлада обдала мокрое тело.
– Это шабаш какой-то, – со злостью сплюнул он. – Домой! Хватит мне этого богоискательства. Домой.
Отворил ворота в конюшню и в темноте нащупал Воронка. Вывел его и подвёл к телеге.
Во двор выскочил отец Фёдор, на ходу надевая рубаху.
– Василий Павлович, да ты ж ничего не понял! Я ж тебе ещё ничего не рассказал и не показал. Мы с тобой вместе такие дела делать будем…
– Я тебе сейчас одно дело сделаю, – сказал Дешан и со всего маху дал новому мессии в ухо.
Фёдор отлетел к сараю, стукнулся затылком о дверь и притих. Василий Павлович сплюнул:
– Тоже мне – мессия!
У ворот его ждал маленький невзрачный человек, с козлиной бородкой и в потертой рясе.
– Как верно Вы сказали, Василий Павлович. Так ему и надо: пусть полежит и подумает, кобель. Половина села в разврат обратил.
Дешан ещё тяжело дышал.
– Василий Павлович, я местный дьякон. Вам в таком состоянии не стоит куда-либо ехать. Да и ночь уже на дворе. Идёмте ко мне. Моя супруга пирогов напекла, самовар нагрела. Пойдемте. А наутро домой поедете.
Василий Павлович задумался.
– А далече идти?
– Да на соседней улице. Для коня место найдётся и овес есть.
– Хорошо. Поехали.
Оба сели на телегу и вскоре были в доме дьякона Сергия.
Откушав, Дешан обратился к хозяину:
– Каким образом этот Фёдор приручил столько народа, что его тут почитают за нового Иисуса?
– Это всё жена его Марфа из него идола сделала, – вступила в разговор супруга Сергия. – Сама дура дурой, а по всему уезду растрезвонила о чудесах, которые, якобы, Фёдор творит. А он просто варит зелье из белены и мухоморов, да ещё туда какую-то гадость добавляет. Народ дуреет и видит всё, что ему внушат.
– Да, всё так, – подтвердил дьякон. – Василий Павлович, если желаешь, можешь спать лечь.
– Спасибо. Но не усну я. Слишком много вопросов накопилось. За всю жизнь столько не было.
– Может, я чем помочь могу?
– Можешь, если ответишь на них.
– С божьей помощью попробую. Задавай.
Дешан задумался. Потом спросил:
– Будет ли однажды дано человеку постигнуть тайну Божества?
Сергий перекрестился на икону и заговорил:
– Несовершенство не позволяет человеку понять сокровенную природу Бога. В эпоху начала человечества он часто смешивает Его с его созданием, несовершенства коего он Ему приписывает: но по мере того, как нравственное чувство развивается в человеке, мысль его лучше проникает в суть вещей, и он составляет себе о них понятье более верное и более соответствующее здравому смыслу, хотя понятье это всегда неполно.
Василий Павлович хлопнул ладонью по столу.
– Стоп, стоп! Ты на каком языке сейчас со мной говорил? Я ничего не понял. Поясни по-простому.
– Чего ж тут непонятного? Человек может лишь предполагать природу Бога, а познать из-за своего скудоумия не сможет. Поэтому остается лишь вера. Вера в Господа нашего.
Дешан закрыл глаза, мысленно «переваривая» сказанное, потом кивнул, словно согласился.
– А вот смотри. Земля огромна. Это я тебе, как бурлак говорю, сам тысячи вёрст прошёл, а ей ни конца ни краю. А над нами небо. А там звёзды. И тоже бесконечность. А край где-то есть?
– Если предположить у космоса предел, сколь бы бесконечно далеко мысль его ни поместила, разум говорит, что по ту сторону этого предела что-то есть, и так шаг за шагом до бесконечности; ибо это что-то, будь оно даже абсолютной пустотой, еще было бы космосом. Нет, пустоты нет ни в чем; то, что пусто для тебя, заполнено такой материей, которая ускользает от твоих органов чувств.
Дьякон помолчал немного, потом добавил:
– А раньше тебя эти вопросы интересовали?
– Никогда. Как-то не до этого было. А как увидел ангела, когда из могилы выбирался, теперь хочу многое понять.
– Да, наслышан я о твоём чуде. По всей Симбирской губернии только и разговоров о тебе. Видимо, у тебя, Василий Павлович, чистая душа. Поэтому к тебе и поспешил на помощь ангел. Ведь наша душа – это мы сами, это наше прошлое, настоящее и наше будущее, это всё, что мы сделали, и всё то, что мы ещё создадим. Но главное не это, и не то, что она имеет, но то, что она есть. Потому что ей суждено не только иметь всё, но и стать всем. Душа, разумеется, испытывает на себе влияние материи, которая может сковывать её в проявлениях её. Впрочем, следует различать способности нравственные и способности умственные; и если у человека есть потребность убивать, то несомненно, что ею обладает его душа, а не его органы. Тот, кто уничтожает в себе мысль, чтобы заниматься лишь материей, делается схож со скотом, и даже хуже того, ибо он не помышляет более о том, чтобы уберечься от зла, и в этом его вина, потому как он поступает так по собственной воле. А его душа ещё более погружается во зло; и одно ей исцеление – гиена огненная.
– Премудро ты говоришь Сергий. Не всё мне понятно. Но и на том спасибо. Пора и на боковую. Куда положишь меня?
– Да вот здесь, около печи…
С рассветом встали, быстро позавтракали, и Дешан пошёел запрягать Воронка. Рядом с ним стоял дьякон.
– Спасибо тебе, Сергий, за хлеб да соль, да ответы твои заковыристые. Но просвяти меня ещё в одном вопросе. Я всю жизнь работал в бурлацкой ватаге или в артели грузчиков. У нас всё было на всех: и радость и беда. Да и дома всё решаю сообща с Пелагеей. То есть своей судьбой я особо и не распоряжался. А нужно ли мне это? И свободен ли человек в своих действиях?
Дьякон задумался и молчал несколько минут. Потом заговорил:
– Свобода действия существует, как только появляется воля к совершению действия. На начальном этапе жизни человека свобода практически сводится к нулю; она развивается и меняет свою направленность вместе со способностями человека, например, как в твоём случае. Инстинктивная предрасположенность человека к каким-либо действиям является предрасположением его души, в зависимости от степени её развитости. Эта предрасположенность может повлечь её к совершению действий. Если душа чистая, на благо. А если нет, то во зло. Ещё раз повторюсь: тот, кто уничтожает в себе мысль, чтобы заниматься лишь материей, делается схож со скотом, и даже хуже того, ибо он не помышляет более о том, чтобы уберечься от зла, и в этом его вина, потому как он поступает так по собственной воле.
Сергий замолчал. Посмотрел на Дешана, потом перекрестил его и обнял.
– Прощай, Василий Павлович. Удачи тебе в жизни. И следуй за своим ангелом, который тебя вывел из могилы. А на дорогу скажу тебе, что чей ум смятен какой-либо причиной, более не является хозяином своей мысли, и с того мига не обладает свободой. Нарушение это зачастую является наказанием для его души.
Василий Павлович с благодарностью посмотрел на дьякона, запрыгнул в телегу и тряхнул поводьями. Воронок с радостью сорвался с места. Солнце выглянуло из-за леса, и сразу стало светлее и красивее.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Василий Павлович вернулся в Астрадамовку сам не свой, чернее тучи. Почти ни с кем не разговаривал, молча заготовил дрова на зиму, наладил сани и салазки для ребятишек. Поправил крышу дома, утеплил конюшню. Потом подошёл к жене.
– Знаешь, Пелагея, – сказал он, – боюсь, денег до весны не хватит. Этим летом мало заработал. Придётся мне в Самару подаваться. Меня давно на Жигулёвский пивоваренный завод зовут. До Рождества поработаю, потом до тепла с тобой буду. А там уж или опять с ватагой по Каме пойду, или снова в Самару баржи разгружать.
– А, может, не надо, Вась? Проживём. А?
– Нет, как сказал, так и будет, – и Дешан пошёл укладывать вещи.
Жигулёвский пивзавод, где хозяином был  Альфред фон Вакано, в то время считался чудом техники и зодчества. Построенный в духе средневекового замка, он оставался, прежде всего, большим промышленным предприятием: имел собственный элеватор, пять паровых котлов, три динамомашины, мастерские, конюшню и даже небольшую железную дорогу, часть которой проходила по подземному туннелю.
Василий Павлович работал в зернохранилище, где хранилось до 450 тысяч пудов ячменя. И хоть там было почти всё механизировано, труд оказался не из легких. Но именно тяжёлая работа отвлекала Дешана от тягостных дум.
После того, как он вылез из могилы, увидев в ярком свете ангела, Василия Павловича словно подменили. Пропала прежняя весёлость и разухабистость. Он уже редко произносил свою любимую поговорку: «Ита, бита, крышка!». Что это обозначало – он и сам не знал. Но словосочетание ему почему-то очень нравилось.
Жил он в полуподвальной комнате дома купца Парашина, с которым был в весьма хороших отношениях, на Предтеченской улице недалеко от набережной Волги. В доме было электричество, и вечерами Василий Павлович при тусклой лампочке читал книги и газеты. По газетам он пытался разобраться, что такое творится в стране. Но чаще всего статьи оказывались бездарными и злыми, ничего толком не объясняющими, или печатались страшные репортажи об убийствах, демонстрациях, митингах и насильничестве. Среди настольных книг его лежали Библия и Житие святых. Но и там он не мог найти ответа на мучившие его вопросы о бытии.
Однажды Григорий Парашин, наслышанный о чудесном спасении Дешана, спустился к нему в комнату.
– Слышь, Василий, сегодня на ужин поднимись ко мне, – сказал он. – У меня в гостях нонче будет отец Сергий. Я ему про тебя намедни сказывал. Очень желает с тобой познакомиться. Ты только поновее что одень…
Вечером Дешан поднялся наверх к купцу. За столом сидели Григорий Парашин, его супруга Авдотья Никитична, отец Сергий и тридцатилетний пристав Михаил Стравинский.
Василий Павлович сел к столу. Авдотья Никитична угощала пирогами с грибами и отварной осетриной. Кроме этого стояли тарелки с отварным картофелем, солеными груздями и прочей аппетитной закуской.
Выпили настойки на целебных травах, плотно поели и сначала поговорили, как положено, о политике. Что в стране бардак, что после проигранной войны с Японией у людей пропало чувство патриотизма. Потом все как-то разом замолчали и посмотрели на Дешана.
– Ну, расскажи, Василий, нам о своем чуде, –прервал тишину Парашин.
– Неловко как-то, – замялся тот.
– Об этом не только рассказывать надо, писать необходимо, – ободряюще сказал отец Сергий и ласково поглядел на бывшего бурлака.
– Что ж, хорошо, – и Дешан поведал свою историю. Рассказал и о своих попытках богоискательства, о поездке в секту к отцу Федору, о его трактовке Библии и понимания Бога, о беседе с дьяконом Сергием, его мудрёных ответах.
Отец Сергий очень внимательно выслушал всю историю.
– Ну, таких, как «отец Фёдор», нынче в России, как собак бездомных, – сказал он. – Это или люди сумасшедшие, или весьма честолюбивые авантюристы. Они выдергивают из Библии отдельные куски и трактуют их весьма умело. Но если посмотреть на весь анахронизм, то сразу видна их безграмотность. Однако, простой народ этого не видит и часто попадается на крючок к проходимцам. А тебе, Василий, скажу одно: смерть есть великое посвящение. Это некое откровение. Умирающему становятся зримы существа духовного мира. И ты это сам увидел воочию. Запомни, жизнь смертью не кончается, иначе она была бы бесцельной. К чему тогда творить добро? Если после смерти нет ничего, тогда зачем нужна совесть и жизнь по Божьим законам? Живи одним днём! Для одного себя любимого. Грабь, убивай, насилуй! Именно сейчас повсеместно насаждается такая идеология. Это страшно. Люди не понимают, что земное существование – это только первая часть жизни личности. Жизни в материальном теле… То, что перед тобой промелькнула вся твоя жизнь, и ты увидел всех родных и близких, это ещё был не божий суд, а суд частный. Своего рода самооценка собственной жизни на земле. Это Господь помог тебе увидеть себя со стороны. И он же помог с помощью ангела вернуться тебе в мир живых. Видимо, твое предназначение ещё не свершилось в этом грешном мире. Подумай и не занимайся более богоискательством, – закончил свою речь отец Сергий…
Купец Парашин отхлебнул квасу и спросил:
– Вот сколько тебя знаю, Василий Павлович, ты вообще не меняешься. Что двадцать лет назад, что сейчас. Если не секрет, а сколько тебе на самом деле годков?
Дешан задумался.
– Да. Точно. Шестьдесят семь лет двадцать дней назад было.
– Не может быть! Шестьдесят семь?!
– Так я ж с четырнадцати лет бурлачу. Всегда на свежем воздухе, солнцем подкопчён. Я и в тридцать лет так выглядел, когда меня в Ширяево один художник рисовал.
Отец Сергий аж подпрыгнул на месте:
– Точно! А я-то думаю, кого ты мне, Василий Павлович, напоминаешь. Я ж ту картину Ильи Репина в репродукции на ярмарке видел. Вот это встреча! Сколько тебе тогда, говоришь, годков было?
– Если точно, то тридцать два. И шевелюра такая же была, и борода. Сейчас только седина появилась.
– Василий Павлович, по этому поводу надо ещё раз повстречаться. Это ж надо! Бурлак с картины Репина!
После этой встречи с Василия Павловича словно спала некая пелена, до сей поры не дававшая ему нормально жить. На душе стало светло и покойно. Поэтому в Астрадамовку он вернулся до Рождества. На масленицу, как прежде, весело подрался с мужиками порядок на порядок и по весне вновь подался в Самару на заработки. На этот раз разгружать баржи и пароходы. Там-то и узнал, что в Самарской губернии уже новый губернатор.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В январе 1906 года губернатором Самарской губернии был назначен Иван Львович Блок – красивый интеллигентный дворянин с окладистой седой бородой. До этого он был Гродненским губернатором. На новом месте он сразу же принялся наводить должный порядок.
Перетасовка губернаторов поощрялась царским правительством. Как говорится, свежий глаз незамыленный – видит всё. Да и новый начальник старыми связями и друзьями не обременён, а значит, нет панибратства и взяточничества. Подобно губернатору в другие регионы России переводились также вице-губернаторы, полицмейстеры, начальники жандармерии, командиры гарнизонов и прокуроры.
В Самарской губернии с зимы 1905 года творился хаос. Крестьяне жгли усадьбы, захватывали помещичьи земли, создавали коммуны и даже сельские республики со своим правительством и министрами (например, Старобуяновская республика). Помещики, которые были не за границей, семьями сбегались в Самару под защиту местного гарнизона и казаков.
Сельская полиция думала, прежде всего, о своей безопасности и безопасности своих семей. Например, один ушлый пристав вывез из села Алексеевка всё свое семейство, и в Алексеевке больше не показывался.
Жандармское управление так и информировало губернские власти: местная полиция совершенно бессильна установить агитаторов, которым крестьяне покровительствуют. А поездки унтер-офицеров становятся небезопасными. Выход один – в каждом уездном городе надо размещать казаков.
Ярким примером разгоревшегося в России крестьянского движения стала Старобуянская республика, инициаторами которой были жители села Большая Царевщина, которое находилось в месте впадения реки Сок в Волгу.
Село хоть и большое, но малоземельное. Крестьяне работали в каменоломнях или уходили в Самару и другие города. Именно сюда с зимы 1905 года зачастили эсеры и социал-демократы. Нелегальную литературу можно было найти почти в каждой избе.
А с лета начались волнения и манифестации. В октябре демонстрации под лозунгом «Долой самодержавие» прошли и в селе Старый Буян.
Очевидцы описывали события так:
– Всё взрослое население пошло на народное вече устанавливать новую жизнь без эксплуатации человека человеком. Не только труженики полей восстали, но и вместе с ними плечо в плечо пошла и вся местная интеллигенция. Ораторы призывали: «Граждане! Восстание против царя и помещиков идёт по всей стране. В Москве, Петербурге, Самаре и во многих других городах и уездах рабочие и крестьяне свергают всем ненавистное царско-помещичье господство, началась революционная всенародная борьба за землю, хлеб и волю крестьян за фабрики и заводы для рабочих, их освобождение от капиталистов и буржуазии. Наша задача в том, чтобы помочь всем крестьянам и всему трудовому народу подняться на борьбу с угнетателями и поработителями. Отобрать землю и разгромить всё имущество помещиков и царских опричников. А поскольку царская власть для нас не существует, то впредь до избрания всенародного учредительного собрания и установления республики нам необходимо создать свою народную самоуправляющуюся республику».
Тут же была разработана и принята на общем собрании временная декларация, в которой, в частности, говорилось: «Немедленно приступить к изъятию, учёу и распределению всех помещичьих удельных и монастырских земель; землёй владеть могут только те, кто будет сам её обрабатывать; продажа и купля земли отменяется, все земли, леса, луга, реки и недра земли переходят безвозмездно во всенародное пользование и распределяются по числу членов семьи; плата за церковные обряды добровольная; все граждане имеют полную и равную свободу слова, печати и собраний; все спорные дела решаются общим собранием граждан Старобуянской республики; средства на образование, медицинскую помощь и другие общественные нужды собираются за счёт самооблажения граждан; закрыть навечно кабак, как «зелёного змия», отравляющего разум человеческий».
Кстати, в восстании принял участие местный старичок, священник Трехсвятский и его сын студент, приехавший перед восстанием из Питера. Они оба, отец и сын, активно призывали население к экспроприации эксплуататоров, помещиков. Они призывали: «Никакого греха нет в том, что вы возьмёте землю и хлеб у помещиков, потому что земля есть божье творение; все плоды земли, а значит и хлеб, являются достоянием труда, и только тот должен владеть всем, кто трудится. По божьему и по-человечески вы имеете права на всю землю и весь хлеб». Их слова имели большое влияние на верующих.
В республике создали боевую дружину. Человек сто. Правда, оружия оказалось маловато: несколько винтовок, десятка три охотничьих ружей и пистолетов, топоры и пики, наделанные в кузнице.
Республика просуществовала недолго. Из Самары на её разгром выехал конный отряд казаков, состоящий из осетин, ингушей и чеченцев.
Восставшие на общем собрании стали решать: или оказать вооруженное сопротивление, или перейти на партизанское сопротивление, или сдаться.
Решающее слово сказал один из руководителей местного революционного движения Сергей Антипов: «Граждане Старобуянской свободной республики! Сегодня к вечеру или завтра утром надо ждать отряд карателей. Мы можем отдать жизнь за республику, погибнуть, но республику не спасём. Мы не имеем активной поддержки от окружающих нас сёл и деревень. Разумно ли принять бой без надежды на успех или сохранить силы для будущих боев? Мы одиноки сейчас в борьбе, но в недалёком будущем восстанут все города и сёла. Сохраним свои силы для всеобщего народного восстания. Сейчас отступим – потом наверстаем!»
Обо всём этом Иван Львович Блок узнал с момента вступления в должность. Оценив ситуацию в Самаре как критическую, он сразу ввёл чрезвычайные меры и сам лично выезжал на подавление крестьянских бунтов.
Подчинённым он чётко дал понять, что надо всеми мерами пресечь антиправительственную деятельность. Недовольных просто увольнял. Так был отстранен от должности начальник самарских жандармов Каратаев.
Но, как правило, когда на места выезжали карательные экспедиции, то зачинщиков уже не было. Крестьяне, как ни в чём не бывало, пожимали плечами и объясняли, мол, приезжал тут к ним студент, показывал газеты и говорил, что за погромы им ничего не будет.
Иван Львович чуть ли не через день бывал в уездах, рискуя жизнью, встречался со смутьянами и убеждал их прекратить погромы. Однажды в начале июля его окружила большая толпа крестьян, которые выглядели весьма озлобленно.
– Ты вот скажи нам, мил человек, почему царские указы до народа не доходят?
– Какие указы? – удивился Блок.
– Как какие? Тут к нам недели две назад из Самары умные люди приезжали и все нам растолковали да показали царские указы, что помещичья земля подлежит раздаче крестьянам вместе с усадьбами и урожаем. Мы сами те указы видели и печати императорские на них.
– Нет таких указов, и не было, – спокойно сказал Иван Львович. – Вас просто ввели в заблуждение.
– А как же печати?! Мы их сами видели!
– В одной только Самаре сегодня более двадцати типографий. Вполне возможно, что какую-то из них для изготовления фальшивок используют эти провокаторы, которые сюда приезжали. И я, как новый губернатор, заверяю: таких указов не было. Эти люди специально создают конфликт с законом, чтобы вы совершили преступление, и за это были осуждены, что, конечно, вызовет волну протеста. Поэтому я всех очень прошу, если опять приедут «умные люди» с новыми указами, то препроводите их ко мне. Ведь, как я понимаю, их сейчас здесь нет?
– Нет, – согласились мужики и заскребли в затылках…
Вечером того же дня Иван Львович был в гостях у вице-губернатора Ивана Францевича Кошко. На Блоке был китель из английского сукна, который он так и не переодел после поездки. Лицо усталое и серьезное.
Кошко проводил Блока в гостиную, достал из кобуры браунинг и положил его в ящик секретера.
Заметив удивленный взгляд губернатора, сказал:
– Я, когда ехал сюда, семью оставил на прежнем месте. Пока всё не утихнет, буду здесь один. А с оружием не расстаюсь. Мало ли что?
– А я всех привёз сюда, – сказал Иван Львович. – У меня два сына, четыре дочери и супруга Мария Митрофановна. И служебная квартира.
– А я опасаюсь, – задумчиво произнёс Кошко и поправил узкую бородку и гусарские усы.
– А теперь к делу. Я вот что думаю, Иван Францевич, – снова заговорил Блок. – Я каждый день отправляю рапорты в Петербург, но оттуда никакой реакции. Такое ощущение, что правительство полностью отстранилось от власти. А пустобрёхи в Государственной Думе вместо радикальных мер заигрывают со всеми партиями, половина из которых думает не о будущем страны, а о власти. И чем больше хаос в стране, тем им выгоднее. Они тут же поднимают шум в газетах, мол, правительство ничего не может, а царь вообще – дурак.
– Кстати, – засмеялся вице-губернатор, – мне тут недавно анекдот рассказали. В общем, в самарском трактире сидят два японца. У каждого в ногах по тяжёлому чемодану. Сидят и что-то между собой по-японски говорят. Потом заказали водки, напились, и стали уже по-русски кричать, что они японские диверсанты, приехали сюда, чтобы взорвать Александровский мост. Открывают чемоданы, а там взрывчатка. Их спрашивают: зачем же вы напились и во всём признались? Те отвечают: «Мы вообще-то, зашли сюда покушать, да увидели на стене портрет какого-то дурачка. А когда узнали, что это ваш царь, то сразу напились с горя: не звери же мы, чтобы вредить стране, которой так не повезло с Императором».
– Да, – задумчиво произнес Блок, – в какой ещё стране царей бомбами взрывают, в губернаторов, как в куропаток стреляют? Видимо, не суждено мне долго тут у вас губернаторствовать. Или застрелят, или взорвут…
Его слова оказались пророческими. 21 июля эсэр Григорий Фролов взорвал бомбу, покушаясь на жизнь губернатора. Вместе с Иваном Львовичем Блоком погибли три совершенно посторонних человека и двенадцатилетний мальчик. Спустя годы, уже при Советской власти Фролов по просьбе большевиков написал воспоминания, как он взорвал губернатора. Свои мемуары он начал со слов: «Хороший был тогда день, тёплый и ясный»…
– Брось ты, Иван Львович, глупости говорить. Накаркаешь ещё, – решил пошутить хозяин дома. – Ты думаешь, мне не страшно? Ты же видел мой заряженный браунинг… Лучше пойдём поужинаем. В столовой нас, наверное, уже заждались.
– Подожди ещё чуток, – остановил его Блок. – Нам необходимо взять под контроль все типографии и газеты и начать среди рабочих и крестьян разъяснительную работу. Чем мы  хуже марксистов и прочих социалистов? Смутьянов и преступников арестовывать, полиции проводить обыски на предмет обнаружения складов оружия и мастерских по изготовлению бомб. Ведь где-то их делают?
– Хорошо, Иван Львович. С завтрашнего дня займемся этими вопросами. А теперь пойдем ужинать.
Иван Францевич прибыл на должность вице-губернатора 29 июня 1906 года и сразу включился в дело, помогая Ивану Львовичу. Первым делом он отправился в село Кинель-Черкассы, где активно действовала крупная боевая дружина эсеров из двухсот человек. Пятнадцать главных зачинщиков он тут же арестовал.
Характер у него был жёсткий, хотя воспитывался он в дворянской семье евангелическо-лютеранского вероисповедания в основном в женском обществе матери и трёх сестёр. Старший его брат был известный русский сыщик и криминалист. Твёрдость нрава Кошко получил, вернее всего, во второй военной гимназии в Санкт-Петербурге, а потом в Николаевском инженерном училище и Николаевской академии Генерального штаба.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

К самарской пристани пришвартовался красавец пароход «Некрасов». Вместе с толпой пассажиров на берег сошли двое. Один атлетического сложения – Гурьян Кузин, а другой худощавый и с темными кругами под серыми почти бесцветными глазами – Алексей Жмыга. Они поднялись по крутому берегу в город и направились в ближайшую гостиницу, где сняли один номер на двоих. Поставив чемоданы в углу комнаты, вышли на улицу и двинулись в сторону Струковского парка.
Парк был гордостью самарцев. Густой, тенистый с прекрасным видом на Волгу. Из беседки, построенной на крутом берегу, открывался дивный вид на Жигулёвские горы вдалеке. Правда, набережная, расположенная ниже парка, портила всю прелесть. Она была грязная, заваленная мусором. На воде покачивались лодки и лодчоночки. В воде плескалась ребятня, визжа и дурачась.
Жмыге и Кузину Самара понравилась с прошлого раза. Мощёные улицы, электрическое освещение, добротные каменные дома с атлантами, кариатидами и прочей лепниной в стиле барокко, богатые магазины. По рельсам лошади тащили вагоны с пассажирами.
Самая красивая улица была Дворянская. На ней же находилась Алексеевская площадь, где был установлен самый лучший на Волге памятник Императору Александру Освободителю. Памятник стоял в небольшом сквере, утопающем в цветах. Это самое любимое место для прогулок с детьми.
Прогулявшись по парку и попив пива с воблой, Гурьян с Алексеем пошли вдоль реки обратно к пристани, где ещё стоял пароход «Некрасов». Оба были слегка недовольны поездкой из Нижнего Новгорода до Самары. В кают-компании они познакомились с купцами Скороходым и Петраковым, которые сорили деньгами налево и направо и казались совершенными болванами со своими плоскими прибаутками. Потом, вроде в шутку, те предложили Кузину и Жмыге переброситься в картишки. Гурьян с Алексеем переглянулись и решили наказать богатеньких купчишек. Откуда им было знать, что Скороходов и Петраков – довольно известные в России шулера по кличке Валет и Король.
– Вот сволочи! – процедил сквозь зубы Алексей. – Надо было их ночью прирезать.
– Ты о ком это? – спросил Гурьян.
– О ком, о ком! Об этих с парохода, которые нас раздели, как липку. Жаль, что они в Симбирске незаметно исчезли, а то бы я их.
– Алексей, я тебе сколько раз говорил – не режь людей понапрасну. Откуда в тебе такая жестокость?
– Кто бы говорил! Ты посмотри на них, – и Жмыга указал рукой на проходивших мимо людей. – Посмотри. Это же стадо баранов. Для чего они живут на земле? Только жрут, пьют, гадят и плодят таких же баранов, как они сами. На нашей планете лишь один процент населения достоин жизни, а остальные – просто отбросы. Особенно банкиры, купцы, заводчики, ювелиры и прочая жидовня. А мы с тобой – санитары, которые освобождают общество от всей этой мрази.
Оба остановились и закурили папиросы. Метрах в пятидесяти от них на берегу сидели трое мужчин и две женщины босяцкого вида. На газетах у них лежала закуска и стоял штоф водки. Они пили и пьяно хохотали. К ним подошли пятеро горчишников – местных хулиганов, которых в Самаре боялись все, даже городовые. Горчишники о чём-то заговорили с пьяницами, потом вдруг начали пинать их ногами. Отобрав водку, они, не торопясь, двинулись дальше.
– Ну, о чем я тебе, Гурьян, говорил? Разве это люди?
Жмыга и Кузин подошли к причалам. Около одного дебаркадера была пришвартована крупная баржа. С неё грузчики носили  на «козах», закреплённых за спиной, здоровеные кули с солью по девять пудов каждый. Кули складывали под навес, где их считал и что-то записывал в тетрадку молодой приказчик.
Сверху по улице Рабочей к навесу стал спускаться обоз телег.
– Грузите на телеги! – крикнул приказчик грузчикам.
К навесу подошло с десяток мужиков, среди которых резко выделялся загорелый кудрявый бородач, с могучим торсом.
– Дешан! – крикнули ему с баржи. – Покажи всем форсу!
– Это можно, – ответил Василий Павлович, подцепил зубами куль и с маху швырнул его на ближайшую телегу. Перекидав таким образом кулей двадцать, он смахнул пот со лба и присел передохнуть. Его заменили другие грузчики, которые по двое хватали огромные мешки и укладывали в обоз.
– Здоров мужик, – с восхищением в голосе сказал Алексей. – А ты так можешь?
– Я что, с ума что ли сошёл? – удивился его приятель.
Потом Гурьян сходил за пивом, и оба  уселись на брёвнышке напротив баржи.
По сходням с дебаркадера спустился купец Филимонов. Он снял с головы картуз и вытер пот, бежавший со лба, будто это он только что носил кули с солью.
– Братцы! – наконец сказал он. – Выручайте! У меня на барже лежит бронзовый бюст Фонвизину. А в нём двадцать семь пудов. А вы ж сами видите, по сходням может спуститься лишь один человек. Придумайте что-нибудь, чтобы этого Фонвизина на берег спустить.
– А кто хоть такой, что его в бронзе отлили? Генерал иль учёный какой?
– Писатель.
– Ну, раз писатель – надо что-то придумать.
– А что тут придумаешь? Мостки надо расширять.
– Да как я их расширю?! – засуетился купец. – Это ж сваи надо в дно вколачивать. А у меня времени нет. Мое время у причала уже закончилось. Выручайте, братцы. Может, кто один сподобится снести?
– Ага! Сам неси – пуп-то у нас не казённый. Враз развяжется.
– Даю две четверти водки и десять рублей! – в отчаянии махнул рукой Филимонов.
– Точно дашь? – подошёл к нему Дешан.
– Вот те крест! – быстро перекрестился купец.
Василий Павлович поскреб пальцем в затылке.
– Верёвки, однако, надо, – наконец сказал он.
– А для чего? – поинтересовались его товарищи.
– Этого Фонвизина ко мне привяжите, чтобы он в воду не упал.
– А коли сам свалишься? Не вынырнешь с такой тяжестью.
– Делайте, что я вам сказал! – и сам с шестью самыми крепкими мужиками пошел на баржу.
Все вместе они принесли бюст к мосткам. Дешан одел за спину «козу».
– Поднимайте! – сказал он.
Шестеро грузчиков поставили груз на заплечник и принялись его привязывать к Василию Павловичу. Потом отошли в сторону.
У Дешана подогнулись ноги, и он почувствовал неимоверную тяжесть. Лямки «козы» впились в плечи, жилы вздулись на шее и на руках. От невыносимой нагрузки закрылись веки и перед глазами поплыли круги, точно так же, когда он вылазил из могилы. Сердце билось, казалось, в том месте, где был кадык.
Василий Павлович попробовал оторвать ногу от палубы дебаркадера. Не тут-то было. Тогда осторожно, чтобы не пошатнуться, продвинул правую ногу на сходни.
Сходни сбиты из двух толстых досок, которые по очереди прогибались по мере продвижения бурлака. Любое неверное движение, и всё. Из верёвок не выпутаться…
На берегу собралась толпа зевак.
– Вот дурак! – язвительно сказал Жмыга. – За каких-то десять рублей жизнью рискует. Ну, получит он эти деньги и две четверти водки, и сегодня же всей артелью всё пропьют. И это ты называешь нормальной жизнью?
– Ты не прав, Алексей, – ответил Гурьян. – Мужик несёт эту статую не за деньги.
– А за что ещё?
– Ты видел, как он кули зубами кидал?
– Ну.
– Кураж это у него. Сам себя на прочность испытывает. Я по молодости любил на отвесные скалы лазить, каждый раз рискуя сорваться вниз. Думаешь для чего это?
– Дурь это.
– Не дурь, Лёша, а проверка самого себя. Этот мужик, видать, всю свою жизнь себя испытывает.
– Тогда он дурак вдвойне!
Гурьян в раздражении махнул рукой и продолжал наблюдать за Дешаном, который уже спустился на берег. К нему подбежали товарищи и принялись распутывать веревки.
Когда сняли груз, Василий Павлович вздохнул полной грудью и радостно сказал:
– Я теперь этого Фонвизина на всю оставшуюся жизнь запомню. О чём он хоть писал?
– А бес его знает, – ответил Филимонов, доставая из толстого бумажника десять рублей. Из кармана его жилетки висела толстая золотая цепь от часов. На двух пальцах были массивные перстни. Тоже из золота.
При виде такого богатства у Жмыги загорелись глаза.
– Надо бы нам за этим купчишкой понаблюдать, – сказал он Гурьяну.

Солнце клонилось к закату.
– Шабаш, мужики, – сказал Дешан своим товарищам. – Сегодня можно и погулять.
Отойдя немного в сторону, артель грузчиков расположилась у самой воды. На берегу расстелили потрёпанную скатерку и заставили её снедью. От купца притащили две четверти водки и несколько стаканов.
– Дешка, ну, ты молодец! – восхищённо сказал Семён Хмурый, присаживаясь рядом с другом. – Это ж надо, двадцать семь пудов!
Василий Павлович лишь отмахнулся от него, принял стакан водки и засмотрелся на Волгу, по которой плыли красавцы-пароходы. Любил он вот такие тёплые вечера в хорошей компании. Любил послушать разговоры и помечтать.
Но в это раз разговоры шли о политике. Больше всех ерепенился рябой мужик, лишь три дня назад прибившийся к их артели. Работник он был неплохой, но весь какой-то дёганный и злой.
–- По всей России крестьяне бунтуют, – размахивая руками, говорил рябой. – Помещичьи усадьбы жгут, управляющих под зад, а землю меж собой делят. В городах рабочие стреляют почём зря, на баррикадах с царскими войсками воюют…
– Это мы и без тебя знаем! В деревнях и поныне смута идёт. – перебил его подвыпивший Семён. – Но здесь-то, в самой Самаре, где она, эта твоя революция и твои революционеры, марксисты-социалисты, твою мать? Ну, где? – обвёл он руками вокруг себя. – Ты видишь чего? Конечно, может, они в подполье прячутся, митинги устраивают и бомбы мастерят. Всё может быть.
– Так кто в Самаре-то живет? – не унимался рябой.
– Кто-кто? Купцы, ремесленники зажиточные, чинуши, помещики…
– Вот ты сам и ответил. Так кому же здесь революцию делать? Только нам. Это мы должны дать пример всем остальным, как в прошлом году это сделали рабочие с завода Бенке. Прошлой осенью на Дворянской такое было. Народу было…
– Был я там, в октябре, – прервал речи рябого Дешан. – Ничего хорошего из этого не вышло. Криков много, и стрельба началась. Многих ранило, а одного рабочего насмерть застрелили. Ванькой звали. Знал я его. Хороший был человек, царствие ему небесное… Поэтому ты нам здесь не мути. У нас артель крепкая, работящая. Нас купцы не обижают, потому что мы до работы злые. А кто нас обидит, тот о том пожалеет. И царь тут с министрами ни при чём. Чтобы с купцами разобраться, нам революций не нужно. Так что не бузи или лучше уходи из артели.
Василий Павлович никак не мог знать, что за несколько дней до этого состоялся Поволжский съезд партии эсеров, на котором И.Л. Блоку вынесли смертный приговор.
Сначала губернатора предполагалось убить за городом по пути к даче. Но Илья Львович вечно был занят и редко туда ездил. Тогда Григорию Фролову поручили стеречь пролётку Блока на дороге в губернское управление или около дома.
Но об этом знали лишь сами палачи.
А утром купца Филимонова в собственном доме нашли мёртвым. Вместе с ним были зарезаны его жена и двое малолетних сыновей.
Самара и до этого не отличалась ни пуританским нравом, ни спокойной жизнью. В трактирах и ресторанах драки были обычным явлением. Пьяные офицеры палили из пистолетов, горчишники до смерти забивали кольями своих недругов, иногда проститутки с помощью яда лишали жизни своих сутенёров или жадных любовников. А в последние годы ещё появились террористы. В основном это были безусые юнцы – студенты или гимназисты. У тюремного надзирателя Полканова родной сын хранил под крышей папаши целый арсенал оружия. На Ильинской улице у двух благочестивых с виду братьев Ильиных полиция случайно обнаружила настоящую мастерскую по производству взрывных устройств. В подвале магазина купца Арефьева, который был в весьма добрых отношениях со всеми самарскими губернаторами и вхож в их дома, нашли подпольную большевистскую типографию с готовым тиражом листовок, призывающих к вооружённому восстанию. Но убийство Филимонова и его семьи потрясло всех самарцев. Потрясло особой жестокостью и цинизмом: убийцы отрезали головы детям.

ГЛАВА  СЕДЬМАЯ

В кабинете у губернатора Ивана Львовича Блока находился известный купец и поборник трезвого образа жизни Михаил Дмитриевич Челышов. Он уже более часа доказывал Блоку, что если в губернии запретить или хотя бы значительно ограничить продажу спиртного, то в уездах волнения прекратятся. Также прекратятся многие жуткие убийства, так как причиной их чаще всего является пьянство.
– Вот я тут подсчитал, – возбуждённо говорил он, доставая из кармана сюртука помятую тетрадку. – Только в минувшем году наши крестьяне потратили на водку около 20 миллионов рублей. Это только в нашей Самарской губернии! За нашими помещиками на сегодняшний день числится пять миллионов десятин. Рыночная стоимость земли у нас 70 рублей за десятину. То есть вся помещичья земля оценивается в 350 миллионов рублей. Поделим 350 миллионов на 20 миллионов, получим семнадцать с половиной лет. Другими словами, за семнадцать с половиной лет наши крестьяне могли бы выкупить все помещичьи земли, если бы не пили. Вернее, если бы мы их не спаивали! И тогда бы они бескровно решили в свою пользу аграрный вопрос, а не бунтовали и не жгли усадьбы. Поэтому нам необходимо ввести ограничение на продажу спиртного.
– Уважаемый Михаил Дмитриевич, – обратился к нему Иван Львович. – В России ещё никогда ни один запрет не приводил к положительным результатам. Всё получалось как раз наоборот. Вам бы лучше все усилия направить на пропаганду трезвого образа жизни.
– Я извиняюсь, – перебил губернатора Челышов, – пробовали. У нас был создан Комитет попечительства о народной трезвости. Мы открыли избы-читальни, народные библиотеки с антиалкогольным направлением. В сёла с лекциями выезжали священники, учителя, врачи. Убеждения ни к чему не привели, потому что всюду продаётся спиртное. Народ послушает, послушает и идёт в кабак. Так что необходимо или ограничивать продажу водки, или обложить кабатчиков за продажу алкоголя высокими налогами, как это делается в других губерниях.
– Мне известно, как это делается в других губерниях, – сказал Блок. – Действительно, кабатчики там разоряются, но на смену им пришли подпольные притоны, где продают настоянную на курином помёте сивуху. Мало того, что подпольные кабатчики наживаются, деньги уходят мимо казны. Мы ещё не готовы к радикальным мерам, особенно сейчас, когда по всей стране идут бунты и вооружённые столкновения. Я понимаю, что водка – это страшный вред для народа, но применять ограничения ещё не время.
– Но Россия вырождается из-за водки! – в отчаянии воскликнул Челышев. – Почему меня не хотят понимать? Простые люди, крестьяне, рабочие, учителя мне шлют приветственные письма, а на собраниях меня засвистывают дворяне, фабриканты и заводчики. Вам тоже нужна пьяная Россия?
– Нет, не нужна. И не думайте, что наш с вами разговор прошел впустую. Я сегодня же дам приказ провести ревизию всех ресторанов и трактиров губернии, чтобы там не допускали пьянства, дебоширов и пьяниц немедля арестовывали и препровождали в участок. Мы разработаем систему штрафов. И таких, чтобы пьяницам впредь пить расхотелось.
Челышов с недовольным видом поднялся из-за стола и направился к выходу. На пороге он столкнулся с Иваном Францевичем Кошко.
– Ну, как? – тихо спросил Кошко.
– Не-е. Не понимает, – и Челышов вышел из кабинета.
Иван Францевич уселся на стул напротив губернатора.
– Ну и как наш поборник трезвости? – спросил он.
– Хороший человек, – ответил Блок. – Честный, искренний. Но, как всякий приверженец какой-либо идеи, не желает видеть обычных вещей. Не может понять, что запретами в одночасье проблемы не решить.
Иван Львович широкими шагами прошёлся по кабинету.
– Ну-с, что у нас ещё новенького? –  спросил он у вице-губернатора.
– А новенькое то, что у меня сегодня день ангела, – ответил Кошко. – Поэтому вечером прошу ко мне. Посидим в тесном кругу.
Вечером у Ивана Францевича собралась чисто мужская компания. Кроме хозяина и Блока здесь находились отец Сергий, следователь по особо важным делам Пётр Тимофеевич Чибисов, директор больницы душевнобольных Самарского Губернского Земства Семён Александрович Беляков и Михаил Дмитриевич Челышов. Плотно откушав, все направились в просторный кабинет Кошко, обставленный добротной мебелью в стиле рококо. Уселись в удобные кресла и налили шампанского, ещё раз поздравили хозяина с днём ангела.
– В 1900 году, – завёл разговор Иван Львович, – я встречался с Львом Николаевичем Толстым. И знаете, что он мне сказал во время нашего разговора о политике?
Все с интересом посмотрели на губернатора.
– Он сказал, что миром управляют совсем сумасшедшие люди. А что вы нам на это скажете, Семён Александрович, как психиатр?
Беляков прокашлялся и, немного волнуясь, ответил:
– Абсолютно верное суждение. Если взглянуть на мировую историю, то все тираны и властители мира были извращенцы. А все извращения являются следствием психического заболевания. К власти чаще всего рвутся люди с ослабленными половыми функциями. Половой садизм перерождается в тиранию. Такими извращенцами и сумасшедшими были Нерон, Калигула, Александр Македонский и даже, представьте себе, Наполеон.
– Слава богу, что я не рвусь к власти, а меня всегда назначают, а то бы и меня можно было причислить к этой когорте, – рассмеялся Блок. – Жаль, что наш российский Государь не извращенец и не рвётся к власти, потому что сегодня нам как никогда нужна твердая рука. К сожалению, у него совсем отсутствует честолюбие.
– Почему это? – удивился Кошко.
– Посудите сами: Николай давно мог бы себе присвоить звание фельдмаршала, на худой конец – генерала. А он ходит в звании полковника. И это император самой великой державы планеты! Точно такие же и остальные члены царской семьи. Абсолютно никто из них не рвётся к власти. А это, господа, страшно! Потому что свято место пусто не бывает. Посмотрите, что творится в Государственной Думе, сколько наплодилось различных партий. И каждая из них рвётся к власти с неистовой силой. Им абсолютно наплевать на Россию, лишь бы встать у руля. Даже внутри их партий идет страшная грызня. Я, например, недавно узнал, почему в 1903 году РСДРП разделилась на «большевиков» и «меньшевиков».
– Интересно, интересно, – зашевелились в своих креслах присутствующие.
– Оказывается, – продолжил Блок, – вся верхушка РСДРП состоит из евреев и евреев полукровок. Чистокровных евреев во главе с Мартовым было меньше, но они требовали, чтобы партия подчинялась им, то есть меньшинству, как представителям избранного Богом народа, а остальные во главе с Лениным провели в устав пункт подчинения меньшинства большинству. Из-за такой на вид ерунды в РСДРП произошёл раскол на две фракции. Хотя и там и там сидя, в основном, одни евреи.
– Кстати, у нас в Самаре евреи тоже очень организованно подстрекают на убийства, грабежи, аграрные насилия, – сказал Кошко. – В газетах они уже договорились до того, что Киев был основан иудеями. А теперь у них идея фикс: с помощью захвата власти в свои руки основать на территории России Хазарское царство. И что странно, русские благомыслящие люди, по обыкновению неорганизованные, держатся весьма робко перед еврейскими издевательствами и притеснениями.
– Я бы хотел подметить, что нельзя так говорить обо всех евреях, – вступил в разговор до этого молчащий отец Сергий. – Многие из них приняли православие, и некоторые даже стали служителями церкви. Достойными служителями. Мутят воду, в основном, иудеи сионистской направленности. Их принцип на протяжении многих веков был один – разделяй и властвуй. Именно они искажают исторические факты, несут ложь и стравливают между собой другие нации. Русский же народ весьма терпелив, Но любому терпению всегда приходит конец. Этому яркое подтверждение – неоднократные еврейские погромы. И они ещё будут. И я думаю – очень скоро.
– Однако, еврейские погромы – это же отвратительное явление, которое не личит русского человека, – сказал Иван Львович.
– Я вам скажу более интересную вещь об истории погромов, – продолжил отец Сергий. – Первый известный в истории погром, то есть массовое истребление жизней, устроили сами евреи. Мало того, они до сих пор ежегодно празднуют это кровавое деяние. И этот праздник называется Пурим. Об этом событии очень подробно описано в Библии в девятой главе книги Эсфирь. Там сказано, как мстительный Мардохей при поддержке еврейки Эсфирь, случайно ставшей царицей, вместе с другими евреями уничтожил семьдесят пять тысяч человек, которых они посчитали антисемитами.
– Интересно, – сказал Блок, – а я сколько раз читал Библию, как-то на это не обращал внимание. А ведь, действительно, нынешние евреи получают то, чему сами были родоначальниками.
Говоря эти слова, Иван Львович не знал, что не пройдёт и десяти дней, как его взорвёт человек, которого сами эсеры считали деревенским иудеем, и в Самаре начнётся еврейский погром. Все еврейские кварталы города будут охранять вверенные погибшему войска, чтобы жертв было как можно меньше.
– Впрочем, что мы всё о евреях, – махнул рукой Блок и провёл рукой по ухоженной бороде, – разве поговорить более не о чем?
– А это вы сами Иван Львович завели разговор о политике, – засмеялся хозяин дома. – Хотя о чём ещё говорить, когда не только в стране, у нас, в Самаре, ужасные вещи творятся. Например, вы знаете об ужасном убийстве всей семьи купца Филимонова?
Все присутствующие закивали головами, а отец Сергий быстро перекрестился. Кошко поглядел на следователя по особо важным делам и спросил его:
– Пётр Тимофеевич, а что вы думаете по этому поводу?
Чибисов, низкорослый с покатым лбом человек с тёмными мешками под глазами, в некотором волнении стал набивать трубку.
– Я думаю, – наконец произнёс он низким голосом, – что здесь без революционеров не обошлось.
– Почему? – удивился губернатор.
– Чем страшнее преступление, тем оно более вызывает недовольство общества, – ответил Чибисов. – А если это преступление к тому же остается нераскрытым, то тут же раздаются голоса о попустительстве со стороны властей, о неумении управлять. И все эти разговоры обычно заканчиваются призывами к свержению власти. Поэтому я абсолютно уверен, что это кровавое убийство с отрезанием голов у детей было организовано одной из партий. Возможно, это эсэры.
– Я с вами категорически не могу согласиться, – вступил в разговор Беляков. – Как врач-психиатр, я могу даже приблизительно описать преступника.
Чибисов мрачно посмотрел на него и пренебрежительно махнул рукой. Но все остальные попросили сделать словесный портрет предполагаемого преступника.
– Хорошо, – согласился Беляков. – Преступнику не более двадцати пяти лет. Он невысок, но строен. Несколько сухощав. Бледен. Лицо узкое, аскетичное. Глаза большие и весьма выразительные, вернее всего серые. Кисти рук и пальцы длинные и тонкие. Кожа бледная, не по возрасту дряблая. Труслив, поэтому всегда вооружён. В возбуждение входит при виде беспомощности жертвы. Отсюда садистские наклонности. Если вступает в связи с женщинами, то не по любви или любовной страсти, а за деньги или с беззащитной жертвой. У него вполне возможно половая недостаточность. В Бога не верит. Но не атеист. Вернее всего изучал какое-то мистическое учение, или входил в состав какой-нибудь запрещённой секты.
– Чушь это всё! – громко сказал Чибисов. – Свидетели показали, что преступников было двое. Один здоровый мужик, а другой немного поменьше. Так что все ваши предположения высосаны из пальца.
– Не из пальца, а из знания психиатрии и судебной практики! – повысил голос Беляков.
– Право, не стоит спорить, – сказал отец Сергий. – Лично я согласен с уважаемым психиатром в том, что убийца имеет какое-то отношение к какой-нибудь запрещённой религиозной секте, где культивируется жестокость. Возможно, это сатанисты. Уж больно преступление похоже на культ жертвоприношения. А уж сект у нас в губернии в последнее время расплодилось, ужас сколько! И все пытаются к себе заманить оступившихся христиан. Впрочем, не только оступившихся. Прошлой осенью, например… Послушайте все – интересный случай вспомнил. Так вот, прошлой осенью купец Парашин познакомил меня с одним бурлаком. Легендарная, скажу вам, личность. Ему сейчас более шестидесяти лет, но выглядит молодцом. Кстати, на картине Репина «Бурлаки на Волге» нарисован…
– Это который он там? – спросил Кошко.
– Второй стоит. Лохматый такой. Самый здоровый из всех. Так вот, этот бурлак (не помню, как его зовут) прошлым летом как бы умер (летаргия или ещё что), и его схоронили. Очнулся он в гробу и там увидел ангела, который показал ему дорогу наверх и придал силу неимоверную. И бурлак сам, без посторонней помощи, выбрался наружу. И после этого он занялся богоискательством. Со всех сторон к нему съехались сектанты и начали переманивать на свою сторону. Хорошо, что мужик с головой оказался, разобрался сам, что к чему. А так мог бы запросто стать сектантом. Я давно убедился, что в секты нормальные люди не идут.
– Ну, это не совсем так, – сказал Беляков. – Просто много людей обманутых и доверчивых. А вот руководители сект, те – да, чаще всего это неврастеники и маньяки с комплексом власти.
– Кстати, Семен Александрович, – обратился к Белякову Кошко, – вы бы нам рассказали какой-нибудь забавный случай из жизни умалишённых. А то мы, действительно, всё о грустном и грустном.
– Не знаю, насколько это вас позабавит, но я могу наизусть прочитать отрывок из поэмы некоего Ратского, которого мне приходилось лечить, когда я был главным врачом Петербургской больницы Святого Пантелеймона. Вот этот отрывок:

Полицейским арестованный,
Чтобы стал благонамеренным,
В дом я сдан был арендованный
«Отделением потерянным».
Есть такое отделение,
устрашающее публику:
в нём питают вожделение
к незаслуженному рублику…
Прежде было оно путное,
как стояло время смутное,
но теперь – хвала Создателю –
молодых голов брожение
привелося к знаменателю
морового поражения…
Испарились мысли смелыя,
Измельчало всё студенчество,
Либералы онемелые
В состоянии младенчества.
Смута – можно быть уверенным –
Поросла травой забвения…
Плохо стало жить «потерянным»
Без Лекоковского гения!
По таким-то обстоятельствам
Эта клика охранителей
Занялася вымогательством,
Вместо ловли похителей.
Создает делишки темныя,
Комбинирует сожительства,
Суммы хапает огромныя
У наивного Правительства.
Опасениями ложными –
Нигилистами безбожными
Устрашает стадо глупое,
Всё карман казенный щупая…
Тормозит все прогрессивное
Отделение это тёмное,
и глядит на то пассивная,
наша пресса подъярёмная!

– Да за такие стихи надо не в больнице содержать, а в Сибирь, на каторгу! – вскричал Чибисов. – Это ж крамола! А вы их ещё лечите! Для таких, как этот Ратский, самое лучшее лекарство – плети, кирка и тачка на Сахалине.
– Полноте, Пётр Тимофеевич, – остановил его Кушко. – В наших газетах куда злее пишут. Императора в открытую «дураком» называют. Так что политикой у нас есть кому заниматься, а вы лучше раскройте убийство семьи купца Филимонова.
– Всенепременно!
– А каторга на Сахалине уже не существует,– завершил спор с Чибисовым Иван Францевич.
– Почему?
– Потому что наш писатель Антон Чехов написал книгу о сахалинской каторге, которая произвела фурор во всём мире. И мировое сообщество в лице президентов и королей повсюду отменило каторги. И не только на Сахалине, но и в Австралии, например. Так-то вот.
– Отец Сергий, – обратился губернатор к священнику, – Вы не могли бы подробнее рассказать о сектах. Особенно меня интересуют сатанисты.
– Да, да, да! – подхватили остальные присутствующие.
– Если всё это так интересно, то извольте. Во все века существовали люди, секты, движения и партии, которые проповедовали мировое зло, убийство, эгоизм, отрицание добра. И все они приходили к одному знаменателю – сатанизму.
На мой взгляд, сатанизм – это  самое страшное явление в истории человечества, потому что за кажущейся игрой в оккультизм, магию и духов, стоит отрицание всего святого и доброго, что человечество накопило за тысячелетия своего существования.
Сатанизм может проявляться в открытой пропаганде, в виде шутки или игры, а также в литературных произведениях. Его преподают на различных курсах, медитациях, где глупым и доверчивым женщинам и мужчинам внушают мысль об их неповторимости, исключительности, мол, они такие единственные и уникальные, а остальные – грязь и мусор под их ногами. Это даже не разумный эгоизм Писарева, а куда хуже, так как из людей делают моральных уродов, циников, готовых идти по трупам других, лишь бы им, «любимым», было всё дозволено и хорошо.
Кстати, среди большевиков, меньшевиков и эсеров немало сатанистов. И первым из них являлся основатель теории коммунизма Карл Маркс. Своим маленьким дочерям он часто рассказывал придуманные им самим сказки о человеке, продавшем душу дьяволу. Обе дочери впоследствии покончили с собой. А в своем стихотворении «Скрипач» Маркс пишет так:

«Адские испарения поднимаются
и наполняют мой мозг
до тех пор, пока не сойду с ума,
и сердце в корне не переменится.
Видишь этот меч?
Князь тьмы подал его мне».

– Здесь не случайно звучит слово «меч». В сатанинских ритуалах меч кандидату в сатанисты подает сам Сатана.
Конечно, Дьявола надо понимать не в прямом смысле, как это делают маги и колдуны, которые  на полном серьёзе описывают, что длина дьявола – 18 метров, из них 9 метров – хвост; бесы ростом от 3,05 до 3,2 метра. Царь бесовский Сатана – тринадцатый по счёту, и прожил он пока 18 тысяч лет; черти, полубесы и бесы покрыты шерстью, имеют хвосты, рога и копыта. Такое ощущение, что сатанисты сами побывали в аду, всё видели и лично замерили у Сатаны хвост и крылья.
Под Сатаной я подразумеваю не какое-то конкретное существо, описанное выше, а нечто эфемерное, но влияющее на души человеческие, совращая их, внушая  неверие в существование Бога.
Кто стоит за подобными сектами – мне неизвестно. И мы вряд ли об этом узнаем. Но кто бы ни являлся организатором уничтожения моральных ценностей человечества, пропагандистом космополитизма, он взял эти идеи у Карла Маркса. Особенно в его работе «Манифест коммунистической партии». Не поленитесь и прочитайте этот опус. Только внимательно, так как главный теоретик коммунизма и сатанизма научился писать эзоповским языком настолько складно и ловко, что под его обаяние попали тысячи великих умов всего мира.
И завершая свою короткую речь, хочу добавить: поскольку жизнь не завершается могилой, человеку не уйти от ответа за свои действия. Зло будет наказано, добро – вознаграждено. В конце концов, весы Божьей справедливости придут в равновесие. Бог будет судить нас по делам нашим, то есть дела наши имеют определённую нравственную ценность. Более того, если Бог существует, то существуют и установленные им абсолютные критерии добра и зла, а десять заповедей – это  выражение нравственной природы самого Бога. Святость и доброта, заключённые в природе Бога, – это и есть тот абсолютный стандарт, по которому будут меряться все поступки. Поэтому мы с полным правом можем считать войну, ненависть, угнетение и эгоизм истинным злом. Так библейское христианство выявляет в жизни пороки и ценности, говорит нам, что жизнь имеет смысл, цель и ценность. Если же предположить, что Бога нет, то жизнь становится бесцельной и абсурдной. Только существование Бога обеспечивает условия для осмысленной жизни. Только этот вариант позволяет человеку быть и счастливым и последовательным.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

После того, как Дешан снёс с баржи бюст Фонвизина, молва о могучем бурлаке разнеслась по Самаре. Некоторые горожане, гимназисты и гимназистки спускались к причалам, чтобы издали поглядеть на него. Иногда вечером из 102-го запасного полка приходил солдат Епифан Кораблёв из рязанских крестьян, чтобы побороться с Василием Павловичем. И хоть Дешан за день сильно уставал и ему шёл седьмой десяток лет, но он охотно, на радость грузчикам и публике, вступал с ним в схватку.
Боролись тут же, на берегу. Порой поглядеть на двух богатырей приходили офицеры. Они аж крякали от удовольствия, когда кто-нибудь из борцов бросал другого на спину. Победителю изредка давали деньги.
А потом, распаренные и уставшие, борцы садились на бережку, и между ними завязывался неторопливый разговор. Епифан расспрашивал о бурлацкой жизни, грузчики интересовались армейскими буднями.
– Не жизнь, а муштра одна, – говорил Кораблёв про свою службу. – Мне б домой, в деревню. Там у меня жена, шестеро ребятишек. Три года их не видел.
– А как тебя на службу взяли? Не молодой уже, – спросил его Дешан.
– Из-за коня.
– Как так?
– Однажды табор цыганский рядом с нами стоял. И вот случилось так, что в вечор шёл я мимо, а у них, как на грех, самый большой шатер заполыхал. Все мечутся, а войти в огонь никто не решается. Кричат по своему, ничего не пойму. Поймал я одного цыганёнка за шкирку: «Чо, – говорю, – такое?» А он – мамка, мол, в шатре рожает. Чего меня дёрнуло, сам не знаю. Вылил из кожаного ведра на себя воду, и в огонь. Ох, и пекло, скажу я вам. Ничего не видать, дым, жара, только слышу – ребёнок орёт. Я на крик. Нащупал бабу и дитё меж её ног. Я их обоих в охапку сгрёб и назад. Правда, обгорел малость. Зато на другой день мне цыгане во двор красавца коня привели. Не конь, а сказка. Тут-то ко мне и подкатился мельник Пимен Кудлатый из заезжих в наши края, по фамилии нерусской – Грабер. «Продай, – говорит, – коня». И так ко мне, и сяк. А я ни в какую: уж больно подлый он мужик. Да и самому такой конь нужен. Так он, подлая душа, подстроил мне пакость. Когда набор производили, он через зятя своего, чиновника из губернии, сделал так, что я прямым ходом сюда, в Самару, в запасной полк. А Грабер этот, нехристь, лся, что моя супруга за долги коня ему отдала…
Кораблёва все уважали за беззлобный и добрый характер, и все очень удивились, когда однажды узнали, что Епифан сбежал из полка. А сбежал он потому, что получил письмо от односельчан, где было сказано, что жена его умерла, а в том повинен мельник. А тут ещё его один прапорщик безусый совсем замордовал. Так он его пристукнул. Да не рассчитал, и вышло насмерть. Поэтому, раз ему уже терять нечего, он поехал в деревню мельника убивать.
– Вот видишь, Семён, – после этого случая сказал Василий Павлович Сеньке Хмурому, – как порой безобидный, нежной души человек может на всё пойти. Значит, не может человеческая душа переносить все страдания, как бессловесная скотина. Нет, русского человека понять нужно… Давай-ка, мы с тобой завтра погуляем немного, – вдруг предложил он.
– А то! – радостно ответил Семен. – Ты ж после своих похорон совсем пить перестал. Конечно, давай! Только в этот раз опять не помирай.
На другой день друзья отправились в город. Дешан надел красивую рубаху, обул новые сапоги. Семён тоже приоделся. В отличие от Дешана он любил все яркое и пёстрое. Петух, да и только! Ни одну простую бабёнку мимо не пропустит, чтобы шуточку не отпустить или за крепкий зад не ущипнуть.
Сначала пошли по Набережной улице. По просьбе Семёна зашли в «Готовое платье» и «Чудо- обувь» Уризгильдиева, чтобы присмотреть товары на будущее, потом попили пиво в пивной Ермолаева. Затем потолкались на Верхнее-Бурлацком базаре, а уж потом поднялись в город. Здесь магазины были побогаче.
Пройдя по Дворянской, вышли к Струковскому парку. Там среди деревьев прогуливались чистенькие дамы с детишками, офицеры с барышнями.
– Пошли на конке покатаемся, – предложил Семён, – а то что-то скучно здесь.
– Пошли, – согласился Дешан.
Они поднялись мимо городского театра и вышли к собору. Полюбовавшись красотой стен и куполов, сели на конку и поехали по Соборной улице. Июльское солнце накалило мостовую. Воздух был тяжёлым и душным.

В это время, в шесть часов сорок минут вечера, Мария Митрофановна Блок, жена Ивана Львовича ждала домой мужа. Вдруг с улицы донесся грохот, и со стены упала картина, которую губернатор нарисовал собственноручно по мотивам лермонтовской поэмы «Демон». Жуткое предчувствие охватило её, и она в бессилии присела на стул. Через несколько минут в комнату вбежали дочери и хором закричали:
– Папу бомбой взорвали!
Через час пришёл Аркадий Францевич Кошко. Он присел рядом с вдовой и тихо произнёс:
– Крепитесь.
Мария Митрофановна горько заплакала.
– Однажды я обнаружила подброшенные письма с угрозами. Сказала мужу, а он лишь отмахнулся. А вчера Иван утром уехал на какое-то заседание. Я его проводила, возвращаюсь во внутренние комнаты, слышу – мой семилетний сын разговаривает с молодым мужчиной в голубой рубашке, в чёрных шароварах и чёрной фуражке. Конечно, я спросила кто он такой, а он ответил, что ему нужно железнодорожное управление. Здесь, действительно, прежде было это управление. А это, наверное, был убийца.
– Успокойтесь. Я Вам сейчас пришлю следователя. Всё ему подробно расскажете, – и Кошко поспешил на выход.

Грохот услышали и Сенька Хмурый с Дешаном, когда повернули с Вознесенской улицы на Воскресенскую и увидели открытую пролётку, развороченную в клочья. На земле валялись осколки от окон, в стороне лежал кучер и ещё несколько человек то ли убитых, то ли раненых.
В нескольких местах – окровавленные останки человека. Бомба разорвала его на несколько кусков.
Подбежали городовые и стали теснить зевак, в том числе и Дешана с Семёном.
Кучер сел и затряс головой.
– Живёхонький! – крикнули в толпе.
Городовые пригляделись к тому, что осталось от погибшего, в страхе перекрестились.
– Так это ж губернатор.
Семён тут же потащил друга в сторону.
– Пошли отсюда. А то нас в каталажку кинут.
И друзья быстро двинулись прочь. Добравшись вновь до Панской улицы, направились к знакомому Хмурого.
Около железной дороги дома на улицах стали попроще и победнее. Этот район в десяти минутах хода от центра славился своими притонами, запретными игорными домами и питейными заведениями. В них всегда крутились воры, сутенеры, шулеры и прочая самарская мразь и отребье. Впрочем, среди остальной публики, посещавшей эти места, их трудно было отличить от более-менее достойных людей, так как одевались они весьма прилично, говорили грамотно и лицом располагали к себе.
Проплутав по узким переулкам, друзья, наконец, добрались до нужного дома. Дверь открыла пьяная старуха.
– Хи-хи-хи, – засмеялась она беззубым ртом на вопрос Семёна. – Забрали его, голубчика. И вас заберут, нехристи! Вы тоже, небось, политические? Сейчас все политические.
Дешан за руку потащил Семёна, который пытался что-то разузнать. Старуха всё смеялась им вслед и кричала, что все скоро подохнут, и ей достанется всё вино.
– Вот ведьма страшная! – возмущался Семён. – Про собственного сына так говорить! Так и не сказала, зараза, за что его арестовали. Ну, чо, Дешка, зайдём куда-нибудь, а то после увиденного плохо мне.
–Давай зайдём.
Трактир, куда они попали, был почти полон. Несколько половых носились по залу, как угорелые. Они носили водку и подносы со снедью. Шум стоял, как на вокзале во время отхода поезда. В одном углу на полу сидел безногий старик и играл на гармошке. Около него стоял стакан с водкой, а на газете лежал кусок жареного судака. В другом углу за столом трое шулеров облапошивали в карты прилично одетого подвыпившего молодого человека. Тот постоянно злился, но снова сам раздавал карты.
Несколько приезжих крестьян сдвинули вместе два стола. Они заказали лишь водку и холодной ухи, а остальную закуску достали из принесенной сумки. Буфетчик это видел, но ничего не сказал.
Василий Павлович с Хмурым сели за свободный стол и тоже сделали заказ. Дешан внимательно осматривал посетителей и о чём-то думал.
– Знаешь, Семён, – вдруг сказал он, – в последнее время мне вот это всё перестало нравиться. Какой-то пир во время чумы. В стране творится чёрт-те что: взрывают царей, губернаторов, народ подстрекают на смуту, а люди веселятся и сивуху пьют. У меня эти кровавые останки из головы не выходят. Это как так – взять, и живого человека бомбой взорвать?!
– Да брось ты, Дешка! Значит, злой был губернатор, – убеждённо махнул рукой Хмурый. – Отвлекись. Вот она жизнь! Бьёт ключом. Ну, пахал бы ты землю в своей Астрадамовке, и кроме навоза ничего бы не видел. А так ты всю Рассею обошёл, каких людей встречал! Так что не бери в голову всё то, что видел нехорошего. Но зрелище, конечно, неприятное, человека жалко.
– Злой, говоришь, был губернатор. Я прошлой осенью сюда приезжал. Тогда другой губернатор у власти был. А этот недавний. Когда он успел злым стать? Нет, Семён, тут эти социалисты настоящую охоту на господ начали. Ох, не к добру всё это. Не к добру. 
Хмурый похлопал Дешана по плечу.
¬– Да махни ты на всё рукой, какие твои годы!
– Да годы-то мои уже не малые – седьмой десяток идёт. Да и тебе тоже, наверное.
– Не-е, мне в этом году только пятьдесят будет.
– Но тоже не мальчик. Пора бы нам остепениться. Думаю, завязать с этим бродяжничеством. Займусь хозяйством.
– Для этого божий дар нужен. Какой из тебя, к чёрту, крестьянин.
– Всему можно научиться. Может и у меня получится…

В этом же трактире у окна сидели Гурьян Кузин и Алексей Жмыга. Гурьян молча пил водку и мрачно смотрел на своего товарища. Последнее время, особенно после убийства всей семьи купца Филимонова, он не на шутку начал бояться Жмыгу. Ночами он частенько вспоминал, как они забрались в дом к купцу. Он хотел, как обычно, всех связать, а потом заставить хозяина сказать, где лежат деньги. Но Филимонов оказался мужиком не трусливым, сам кинулся в драку. Гурьян в горячах сломал ему шею, и сразу пришлось придавить и его жену, которая истошно закричала. Детишек он связал, заткнул тряпками им рты и засунул в темный чулан.
Вместе с Алексеем они перерыли весь дом, но ничего особенно ценного не нашли. Под самое утро он видел, как Жмыга зачем-то зашел в чулан, но не придал этому значения. Лишь на следующий день он узнал, что обоим мальчишкам преступники отрезали головы.
– Ты зачем пацанам головы отрезал? – нагнулся он к Алексею, который слушал песню безногого старикана-гармониста.
– А? – словно очнулся Жмыга. Его серые, словно стеклянные глаза пристально смотрели на Кузина.
– Я спрашиваю, ты зачем пацанам головы отрезал? – снова зло прошипел Гурьян.
– Пойми ты, голова садовая, весь мир держится на страхе. Чем больше страху мы наведём, тем быстрее нам будут отдавать ценности. Не будет никакого сопротивления. Потому что каждый станет думать только о своей никчёмной шкуре. А этот Филимонов был просто дурак.
– А ты настоящий псих!
– Гурьян, весь мир больной. Ты посмотри на этих людей. Кто из них здесь нормальный?
– Пьяные просто.
– А пьянство есть добровольное сумасшествие. Но они и без водки все ненормальные, ничтожные людишки… Ты лучше посмотри, кого я здесь увидел, – и он рукой указал на Дешана. – Узнаешь?
– Да это тот, что статую с баржи нёс! – воскликнул Кузин.
– Смог бы ты его одолеть? – тут же спросил Жмыга, прекрасно зная одну слабость Гурьяна. Гурьян терпеть не мог людей, которые по силе и ловкости превышали его.
– Если представится случай, то проверю, – ответил тот и крепко сжал кулаки.
Случай представился довольно быстро. В трактир зашел хлипкий парень лет двадцати семи в потертом пиджаке, из кармана которого высовывался небольшой сверток. При виде его среди крестьян поднялся гомон.
– Он это! Пропагандист проклятый! – вскричал самый здоровый мужик и схватил парня за шиворот.
Крестьяне все разом загалдели. Из их безсвязных реплик стало понятно, что именно этот, как они сказали «пропагандист», приезжал в их село, показывал царский указ, по которому вся помещичья земля передавалась в пользу крестьян, и заверял, что за погромы усадеб помещиков им ничего не будет.
– А ты знаешь, гад, – кричали крестьяне, – что к нам после прибыли солдаты, несколько наших мужиков погибло, а троих на каторгу заслали! Знаешь?
И они начали дубасить парня, что есть мочи. По полу брызгами разлетелась кровь.
Дешан молча наблюдал за избиением, но после того, как озверевшие крестьяне вырвали у парня один глаз, он вскочил и бросился растаскивать драчунов.
– А, ты тоже из этих? – ещё более взъярились те и накинулись на Василия Павловича.
На помощь другу бросился Хмурый. Драка разгорелась не на шутку. Крестьяне от ударов Дешана летали по трактиру, как мячики пинг-понга.
В кулачках Василий Павлович свирепел. Вот и сейчас он был страшен и вошёл в раж. В такие минуты он уже ни о чём не думал. Он схватил лавку и огрел сразу троих. Двое повалились, а один головой пробил стойку и застрял там. Через пару минут на полу трактира валялось человек семь, остальные драчуны в страхе отпрянули в сторону.
Тут из-за стола поднялся Гурьян.
– Что ж, посмотрим, – процедил он сквозь зубы и бросился на Дешана.
Кузин был повыше своего противника и намного его моложе. К тому же он знал некоторые приёмы, которыми он обучился в южных портах в драках с иностранными матросами. И он очень удивился, когда через полчаса очнулся со сломанным носом, при этом ничего не помня.
Пока Гурьян лежал без сознания, Дешан забрал со стола остатки закуски.
– А где этот пропагандист? – спросил он крестьян.
– Убежал, ирод, с твоей помощью, – ответили те. – Вон только его сверток на полу валяется.
Василий Павлович машинально поднял сверток и сунул его в карман штанов.
– Вы уж меня, мужики, извиняйте, – сказал он. – Не со зла я вас. Просто не люблю, когда на моих глазах людей калечат.
– А сам-то ты чего с нами и вот с этим бугаем сделал? – указали они на Гурьяна.
– А кто его просил лезть. Ну, разнял я вас, а он-то чего полез? Ладно, Семён, пошли. Чего-то мне здесь разонравилось.

После этой драки Дешан никак не мог успокоиться. Зашли ещё в один трактир, взяли водки и закуски и спустились к речке Самарке. Здесь на берегу и расположились.
– Ох, Дешка, сколько я тебя знаю, всю жизнь удивляюсь, – сказал Хмурый, – страха что ли у тебя нет?
– Если бы не было страха, человек никогда не выжил бы в этом мире. Просто в подобных ситуациях я понимаю, что и мои противники боятся. И вот это самое понимание даёт мне уверенность в своих силах. И сразу пропадает дрожь в коленях и мерзкий холодок в груди. А так-то я и сам боюсь. Как же без страха жить? Страх вырабатывает осторожность, помогает рассчитывать свои силы. Смог бы я без страха пронести этого Фонвизина? Не-е, не рассчитал бы и в воду свалился… Давай, Сеня, наливай еще. Чего-то после этой драки кровь в жилах кипит…
Через пару часов Дешан забылся пьяным сном, а Семён пошел купить ещё водки, но не рассчитал силы и свалился пьяным под каким-то забором. Ночь вступила в свои права…

Что только не делал Гурьян, чтобы остановить кровь из сломанного носа, но ничего не получалось. Несколько раз он подходил к зеркалу, что висело в трактире, глядел на изувеченное лицо и лишь скрипел зубами. Нос был вдавлен внутрь, словно по нему прошёлся паровоз.
– Убью! – зло шипел Кузин.
– Лучше идем к воде, – сказал Жмыга, – холодного песочка приложишь.
– И то дело, только выпить с собой возьми.
Грабители-душегубы спустились к Самарке и пошли вдоль берега. Луна освещала им путь.
– Гляди, Гурьян, кто в кустах лежит. Не поверишь, – сказал Алексей и указал рукой на Дешана.
– Вот теперь я его точно убью!
– Нет, дружок, ты его не убьёшь. Я тут придумал штуку получше…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пётр Тимофеевич Чибисов сидел за столом своего кабинета и радостно потирал потные руки.
– Я же говорил, говорил, что это политическое убийство! – разговаривал он сам с собой. – А этот психиатр ещё портрет преступника нарисовал. Ха! Позвонить что ли этому Белякову… Нет, сам лично при встрече ему скажу. А я прав… Надо только узнать у него к какой он партии принадлежит.
Радости Чибисова не было границ, так как он теперь точно знал, кто убил всю семью купца Филимонова.
Пётр Тимофеевич выглянул в коридор и крикнул:
– Приведите задержанного ко мне!
Через некоторое время открылась дверь и два конвоира завели в кабинет закованного в кандалы Дешана. Вся его одежда была в крови.
Василий Павлович еще не мог прийти в себя после вчерашней попойки и дальнейших событий. А разбудили его жандармы.
Дешан лежал на берегу, в руке у него была чья-то голова, а рядом лежал обезглавленный труп. Он в ужасе отбросил от себя эту голову, и вовсе не сопротивлялся, когда ему связывали руки. Уже в участке на него надели кандалы и доставили в это здание.
Он прекрасно понимал, что никого не убивал. Но как это доказать? И где Семён Хмурый?
Конвоиры посадили Дешана на стул, а сами встали за его спиной. Чибисов пристально исподлобья смотрел на преступника и всезнающе молчал.
– Ну-с, – наконец произнес он, – сами всё расскажете, или мне рассказать обо  всех ваших преступлениях?
Василий Павлович молчал.
– Что ж, начнём с вашего имени и фамилии, – вновь заговорил Чибисов, пытаясь просверлить взглядом дыру в Дешане.
– Василий Непомнящий.
– Непомнящий! – вдруг рассмеялся следователь по особо важным делам. – Так вы, значит, с каторги сбежали. Только на каторге каждый второй зовется Непомнящим. Как ваша настоящая фамилия?
– Я уже сказал…
– Хорошо, тогда ответьте – к какой партии вы принадлежите? К эсэрам?
– С чего вы взяли, что я занимаюсь политикой? – удивился Дешан.
Чибисов достал из стола и развернул сверток, который Василий Павлович сразу узнал. Внутри была пачка листовок с воззванием свержения монархии и с карикатурой на Николая Второго, изображённого в виде осла.
– Да, я помню этот сверток, но о том, что внутри, я не знал, – сказал Дешан и во всех подробностях рассказал о событиях прошлого дня.
– Голубчик, вам бы романы писать, – язвительно произнес Чибисов, – я ваш бред даже проверять не стану. Мне и так всё ясно. Вы простой наёмник и, видимо, беглый каторжанин, который выполняет поручение эсэров (почему-то Петр Тимофеевич был уверен, что это были эсэры) для создания хаоса в Самаре. Ваша вакханалия с отрезанием голов навела ужас на жителей губернии и полностью подорвала доверие к власти. Своими кровавыми действиями вы, действительно, добились должного эффекта. Так чья это идея с отрезанием голов – ваша или вашего руководства?
– О чём вы говорите?
– Об отрезанных головах сыновей купца Филимонова и учителя гимназии Смирныховского! – вскричал Чибисов. – Того Смирныховского, чей обезглавленный труп лежал рядом с вами сегодня утром! Или вы этого уже не помните?
– Это я помню. Правда, как он оказался рядом со мной, сказать не могу. Но это не означает, что его убил я.
Последние слова Василия Павловича почему-то рассмешили Петра Тимофеевича.
– Ну, вы, батенька, наглец! Я что ли его убил?
Вдоволь насмеявшись, Чибисов куда-то ушёл. Вернувшись, приказал конвоирам доставить задержанного в Самарскую тюрьму на Ильинскую улицу.

Семен Хмурый проснулся от того, что кто-то лизал его нос. Он отмахнулся рукой и рявкнул:
– Отстаньте! Дайте поспать!
Но настырное лизание его носа не прекращалось. Хмурый открыл глаза и увидел лохматого ушастого щенка, который тут же радостно отпрыгнул в сторону и пару раз тявкнул.
Семён сел и прислонился к забору. Солнце поднималось из-за крыши соседнего дома. Где-то хлопнула входная дверь, послышался плач младенца. В общем, наступал новый день.
– Етишкин патефон! – воскликнул Хмурый. – Я ж Дешку на берегу оставил! Ой-ой-ёй!
И он обеими руками схватился за голову, в которой что-то стрельнуло и щёлкнуло по причине сильного похмелья. Потом с трудом поднялся и двинулся вдоль забора в сторону Самарки. Но вышел он довольно далеко от того места, где оставил лежать своего друга. Издалека с удивлением он смотрел, как жандармы связывали руки Василию Павловичу, как санитары положили на носилки что-то завернутое в темную ткань и куда-то понесли.
Жандармы и санитары давно уехали, а народ ещё долго не расходился. Слухи рождались с молниеносной скоростью. От услышанного у Семёна волосы дыбом встали. И он чуть ли не бегом побежал к купцу Григорию Парашину.
Тот ещё был дома и, не торопясь, пил чай. Он внимательно выслушал рассказ Хмурого, задал несколько вопросов, потом сказал:
– Да, попали вы в историю. В Василия Павловича я верю. Он на такое не способен. Морду кому набить – это да. Но на такое убийство он не способен.
– Так я про то самое и говорю, – подтвердил Семен.
– Значит, вы вчерась кому-то крепко насолили. Твое счастье, что ты в другом месте под забором спал, а то бы и ты сейчас в кутузке сидел. Однако тебе укрыться надобно.
– Это зачем ещё?
– В трактире вы вдвоем были?
– Вдвоем.
– Вместе ушли?
– Вместе.
– В полиции не дураки сидят. Поэтому тебе надо укрыться.
– Вот ещё. Я сам в полицию пойду и всё расскажу.
– И что ты расскажешь? Что ничего не помнишь, что проснулся под забором от того, что тебя щенок в нос лижет? В общем, пока сиди у меня, а я пойду к отцу Сергию, а потом к приставу Стравинскому.

Лев Ааронович Грицин и Марк Давидович Хорошев, несмотря на трусоватую сущность, всю свою сознательную жизнь занимались политикой. Они побывали в различных партиях, несколько раз меняли свои убеждения и взгляды, но оба считали себя настоящими революционерами, хотя в последнее время принадлежали к разным политическим концессиям. Грицин окончательно (как он считал) примкнул к эсерам, а Хорошев после раскола РСДРП – к большевикам.
Борьба за власть и мерзкие душонки научили их лгать, лукавить, клеветать, умело подменять понятия, заниматься интригами и предавать не только противников по политической борьбе, но и своих же товарищей. Поэтому, попадая в тюрьмы и ссылки, они без всякого угрызения совести сотрудничали с царской охранкой.
В этот раз они сидели под следствием в самарской тюрьме. Пока Дешан находился  в карцере, старший надзиратель Степан Степанович Хронько по просьбе следователя по очереди вызвал к себе Грицина и Хорошева, как бы на допрос. На самом деле он поручил каждому из них «разговорить» некого Ваську Непомнящего и узнать его настоящую фамилию, а главное – кто является истинным заказчиком убийств, и к какой партии принадлежит Непомнящий.
Лев Ааронович и Марк Давидович сидели в камере, но не подавали виду, что ждут встречи с неким душегубом Непомнящим. Однако, каждый из них, заслышав шум в коридоре, нет-нет, да и бросал испуганный взгляд на дверь. И когда, наконец, в камеру ввели Дешана, они затихли на своих койках, как мыши, и более получаса не могли говорить от страха.
После карцера Василию Павловичу дали умыться и привести себя в порядок. Правда, пятна крови на его одежде так и остались. Именно они вызывали у его сокамерников неподдельный ужас.
Видя испуг своих соседей, Дешан в простой и доходчивой форме рассказал всё, что с ним произошло. Хорошев и Грицин не поверили в его историю, но почему-то легко успокоились. Возможно, причиной тому стал добрый и уставший взгляд Василия Павловича.
После ужина, который Дешан съел с большим аппетитом, так как не завтракал и не обедал, первым заговорил Лев Ааронович.
– А как вы относитесь к аресту Хрусталёва? – спросил он.
– А кто это? – удивился Василий Павлович.
– Как? Вы не знаете самого выдающегося руководителя «Освободительного Движения»? Может, вы его знаете под другой фамилией – Носарь?
– Да не знаю я ни Носаря, ни Хрусталёва.
– Ну, как же. Ведь это он в октябре прошлого года организовал всероссийскую политическую забастовку. Помните, тогда встали все фабрики и заводы, телеграф, все железные дороги, больницы, электрические станции, даже закрылись магазины и аптеки.
– Ту забастовку я помню, – сказал Дешан. – Я в то время как раз работал на Самарском пивзаводе. Только мы не бастовали.
– Это почему? – удивились и Хорошев и Грицин, так как в октябре 1905 года оба находились в Москве и о событиях в Самаре мало что знали.
– Да потому, что хозяин пивзавода фон Вокано создал все условия для рабочих. Во-первых, он хорошо платит; во-вторых, в цехах всегда чистота и порядок, имеется механизация; в-третьих, на территории завода отличная столовая, свой фруктовый сад, больница, общежитие. В общем, есть всё для работы и отдыха. Чего ж тогда бастовать? Вот мы и не бастовали.
– Вот из-за таких, как вы, – вдруг вспылил Марк Давидович, – мы не одержали полную победу в прошлом году. Поэтому не Хрусталёв, который стал председателем «Совета Рабочих Депутатов», арестовал графа Витте, а граф Витте разогнал Советы и предал суду Хрусталёва. Тогда надо было браться за оружие, а не сегодня резать головы простым людям!
Дешан пристально посмотрел на Хорошева. Его взгляд ничего хорошего не сулил. Это сразу понял Грицин и тут же вмешался в разговор:
– Вы, Марк Давидович, не на собрании перед студентами. В этой камере сидят старые революционеры, прошедшие тюрьмы и ссылки. Поэтому давайте без истерик и предположительных выводов. Еще никто не доказал виновность Василия Павловича Непомнящего. Да даже если это и так (тут Грицин заговорщически подмигнул Дешану), то это тоже одна из форм борьбы с прогнившим самодержавием. Лично я в этом ничего предосудительного не вижу. Кстати, Василий Павлович, вы к какой партии принадлежите?
Дешан с нескрываемым отвращением поглядел на обоих сокамерников, лег на кровать и отвернулся к стене.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Через несколько дней два тюремных надзирателя отвели Василия Павловича в камеру для допросов. За широким столом уже сидел Чибисов. По бокам от него стояли четверо здоровяков в гражданской одежде. Они все чем-то походили на своего начальника: такие же коренастые, с крепкими головами и короткими причёсками, угрюмые взоры из-под мохнатых бровей. Даже человеку, далёкому от тюремной жизни, при виде их сразу становилось понятно для чего здесь находятся эти головорезы от полиции.
– Кандалы одеть на него? – спросил Чибисова один из надзирателей.
Пётр Тимофеевич посмотрел на своих помощников и, засмеявшись, спросил их:
– Что скажете, орлы?
Те спокойно посмотрели на Дешана и лениво махнули руками конвоирам, мол, свободны. Надзиратели вышли из камеры и встали в коридоре за дверью.
– Ну-с, голубчик, будем признаваться или отпираться? –с некоторым самодовольством спросил следователь, словно знал нечто такое, после чего задержанный тут же должен всё рассказать.
– Я уже вам объяснил, – ответил бурлак.
– Ты что думаешь, мы тут зря хлеб едим? – вскипел Чибисов. – Мы уже знаем, что тебя зовут Василий Павлович по кличке Дешан. Что твоего напарника по партии и убийствам, Семёна Хмурого, уже всюду ищут. Мне же сейчас важно узнать настоящие ваши имена и фамилии, а также – по чьему заказу, от какой партии вы совершали свои кровавые преступления?
Чибисов не уточнил,  откуда он получил всю эту информацию. Никакого расследования он не вёл. Он с самого начала был убежден в виновности Василия Павловича и лишь уповал на его чистосердечное признание. Для этой цели он и привел с собой своих помощников, которые настолько поднаторели в допросах, что в их руках в преступлениях сознавались люди с ангельской душой, за всю жизнь не обидевшие и мухи. Они выбирали скорее каторгу, чем еще один час в лапах подручных Чибисова.
Информацию Чибисов получил от отца Сергия, купца Парашина и пристава Стравинского, которые пришли к Петру Тимофеевичу хлопотать за Дешана. Правда, никто из них не знал настоящую фамилию Василия Павловича и откуда он родом, так как Дешан за годы бурлачества, как, впрочем, и остальные бурлаки, никогда и ничего не рассказывал о себе (а то мало ли чего).
Через час бесцельного разговора Чибисов тяжело вздохнул и сочувственно развел руки в стороны.
– Что ж, – как бы сожалея, сказал он. – Я хотел как лучше. Жаль.
Потом он повернулся к четвёрке палачей и сказал:
– Я буду у себя. К обеду управитесь?
– А то!
– И чтобы чистосердечное признание. По всей форме. Ясно? Вот и ладушки. Тогда я пошёл.
После ухода начальника четвёрка мучителей, не торопясь, достала из-за стола тёмный саквояж и стала выкладывать на стол кожаные перчатки, дубинки, кастеты и прочие принадлежности для допроса с пристрастием.
За дверями камеры по-прежнему стояли два надзирателя. Они внимательно прислушивались к шуму, доносившемуся в коридор.
– Как ты думаешь, Фрол, он это? – спросил один из них.
– Вряд ли. Я этого мужика раньше видел. Он простой бывший бурлак, на пристанях работал. Кстати, это он какую-то статую неприподъёмную однажды с баржи снёс. Засудят мужика. Ох, засудят.
– Да, Фрол, сволочная у нас с тобой работа.
– А что ты кроме этого делать-то умеешь?
– Я по молодости на сапожника учился.
– Вот и иди сапоги тачать.
– Да здесь как-то сытней и привычней.
– Тогда не ной, без тебя тошно.
Вдруг дверь камеры отворилась, и оттуда весь окровавленный выполз один из палачей.
– Помогите! – прохрипел он и потерял сознание.
Надзиратели вбежали в камеру. У стола чуть живой от побоев стоял Дешан, а на полу валялись его мучители. Фрол с напарником подхватили Василия Павловича под руки и повели в его камеру. Через полчаса карета скорой помощи отвезла четвёрку палачей в больницу.

Грицин и Хорошев хлопотали вокруг Дешана, как настоящие няньки. Они обмыли его от крови, перевязали раны, при этом по-стариковски причитая:
– Вот изверги, вот палачи, что с человеком сделали! Разве можно мириться с такой властью?
Под их охи и вздохи Василий Павлович забылся, а между его сокамерниками разгорелся очередной спор.
– Ваша политика, батенька, – горячился Лев Ааронович, – беспомощна! Только террор может повлиять на Россию. Надо сделать так, чтобы не только каждый губернатор и полицмейстер, но и вся царская семья дрожала от страха неминуемой расплаты. Лишь благодаря террору, который организовали мы, социал-революционеры, 17 октября прошлого года Николашка подписал царский Манифест. Только благодаря нам.
– Вы много на себя берёте! На ваш террор царь ответил террором. А его Манифест – это филькина грамота, которую он, как кость собаке, кинул народу. Необходима кропотливая разъяснительная работа среди рабочих и крестьян. Наш лозунг «Долой самодержавие!» сегодня печатают все газеты России. Мы должны дискредитировать не только саму монархию, но и всю власть. Любая карикатура на царя и его ненормальную супругу приносит куда больше пользы, чем ваши бомбы. Наша победа заключается в пропаганде и агитации.
– То есть вы хотите прийти к власти через ложь?
– Почему это – через ложь?
– Да читал я ваши большевистские газеты – одно враньё! Или сегодня это называется «свобода слова»?
– Мы, конечно, подменяем некоторые понятия. Но кто нынче этого не делает? В политике все средства хороши. Но именно благодаря нашим газетам и листовкам, удалось заставить рабочих взяться за оружие. И мы почти добились успеха.
– «Почти» – это далеко не успех. В прошлом году я, как, впрочем, и вы, был в Москве. Естественно, ходил на митинги. Помню, поехал я на извозчике в Лефортово. Смотрю, на Театральной площади идёт митинг. Толпа собралась громадная. Оратор с надрывом и воодушевлением призывал к борьбе, к разрушению всего и кричал «Долой самодержавие!» При этом вовсю оскорблял царя и всю его семью. Потом начал призывать всех вооружаться, и идти бить казаков, военных, полицейских. Из толпы ему аплодировали и приветственно восторженно кричали. Но тут кто-то крикнул всего лишь одно слово – «казаки». И, знаете, что получилось? – Лев Аронович поправил на носу пенсне и самодовольно посмотрел на Хорошева.
– И что же получилось?
– А получилось то, что вся толпа вмиг испарилась. А первым исчез этот трибун из ваших демагогов-большевиков. Вот так-то! – торжествующе закончил свою речь Грицин.
– Ах, так! – возмущённо и как-то по-бабьи взмахнул руками Марк Давидович, – ну, ничего, когда мы придём к власти, ни одного эсера в живых не оставим!
– Это почему такая кровожадность?
– Потому что вам никакая власть не по душе. Вам интересен сам революционный процесс. И вы снова будете взрывать бомбы, стрелять в губернаторов или, – тут Хорошев понизил голос до шёпота, – или отрезать головы безвинным жертвам.
– Вы что хотите сказать, что он, – Грицин указал рукой на спящего Дешана, – действовал по нашим инструкциям?!
– Конечно.
– Ну, знаете ли! Мне тогда с вами больше не о чем разговаривать, – и Лев Ааронович демонстративно отвернулся к стене.

Раны от побоев на Дешане более-менее зажили за четыре дня, после чего его по приказу Чибисова бросили в карцер на трое суток. Еды не давали вовсе. Из карцера его вновь привели в камеру допросов. Но там вместо следователя сидел отец Сергий.
Василий Павлович сильно исхудал и выглядел весьма плохо. Но при виде отца Сергия он как-то приободрился и, в который раз, рассказал всю историю, приключившуюся с ним. Поведал он о своей кочевой жизни, о своей семье – Пелагее и детях, которых завёл в довольно зрелом возрасте и которых безмерно любил. Сказал о своем решении навсегда осесть дома и заняться крестьянством или каким-нибудь ремеслом.
– Это похвально, – отметил отец Сергий. – Конечно, ты много повидал в своей жизни, но не понял главного – от себя никуда не убежишь. Где бы человек ни был, у него должен быть свой угол и близкие ему люди. Без этого человек – изгой, перекати-поле. Без корней дерево засыхает. А человек без семьи и истинной веры становится пустышкой. Тебе уже шестьдесят семь лет, а ты до сих пор не определился, кто же ты? В Бога ты по-настоящему не веруешь, семья твоя постоянно вдали от тебя. У тебя уже было одно знамение свыше, когда ты вылазил из могилы. Но ты его не понял. И вот результат – ты сейчас здесь. И тебе грозит каторга. Я искренне хочу тебе помочь, но путь к спасению находится в твоих руках. Подумай об этом.
Дешан не совсем понял последние слова отца Сергия, но по-настоящему задумался о своей жизни, и о своем предназначении на земле. Результат его дум оказался весьма плачевным: Василий Павлович впервые осознал, что по-настоящему он ещё не совершил ничего такого, что мог бы поставить себе в заслугу.
Вскоре его посетил Семен Александрович Беляков, который очень внимательно обследовал подозреваемого и вынес медицинское заключение, что Василий Павлович психически абсолютно здоров, садистских наклонностей не имеет, и поставил под сомнение обвинения Чибисова в адрес Дешана.
С трудом пробился на неофициальное свидание к Василию Павловичу и пристав Михаил Стравинский, который по просьбе купца Парашина начал собственное расследование убийства семьи Филимонова и учителя гимназии Смирныховского. Он внимательно выслушал рассказ Дешана о том, как тот снёс бюст Фонвизина с баржи Филимонова, и радостно вскричал:
– Так, значит, в ночь убийства купца Филимонова и всей его семьи вы с остальными грузчиками находились на берегу и, извините, пропивали свой гонорар! Почему вы об этом не сказали Чибисову?
– А он меня об этом не спрашивал.
– Господи! Это же победа! Потерпите ещё немного, и я вас отсюда вытащу.
– Вряд ли. Пока не будет найден настоящий убийца, меня отсюда вряд ли выпустят.
– Да, – задумался Стравинский, – возможно, вы и правы. Но главное – не отчаивайтесь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

21 июля 1906 года, как это и предчувствовал Иван Львович Блок, и как описывалось ранее, его взорвал «адской машинкой» Григорий Фролов. Эсеры и большевики попрятались по чердакам и подвалам. Самарцы с криками «бей жидов, это всё они!» бросились в еврейские кварталы. Назревал очередной еврейский погром. 102-й запасной пехотный полк был поднят по тревоге и отправлен на защиту ни в чём не повинных простых евреев, которые в спешке бросали свои лавки, цирюльни, сапожные мастерские. Многих из них прятали в своих домах трезво рассуждающие и не поддавшиеся гипнозу толпы русские, татары, мордва и чуваши.
Немного ранее в Самару из Нижнего Новгорода вернулись Алексей Жмыга и Гурьян Кузин. Им опять не повезло: часть денег они снова проиграли в карты, остальные запасы у них украли нижегородские карманники. Ограбив одного кабатчика, они в спешке сели на пароход и опять оказались в Самаре.
За последние месяцы Гурьян убедился, что его компаньон – полностью свихнутый тип. Жмыга потихоньку начал приобщать Кузина к сатанинской религии. От его лекций у Гурьяна порой волосы вставали дыбом: он никак не мог понять – как это можно так поклоняться дьяволу? Но так как далее разговоров дело не заходило, Кузин до поры до времени терпел такое соседство. Но решил, что после пары-тройки хороших грабежей, покинет Жмыгу навсегда.
Поселившись в гостинице, Алексей накупил с десяток самарских газет и принялся их читать. Гурьян читать не привык, лишь посмотрел на названия газет. На кровати лежали «Газета для всех», «Волжское слово», «Городской вестник», «Волжский край», «Самарский землевладелец», «Самарская жизнь», «Утро Самары» и еще целая пачка других. Почти во всех статьях критиковалось правительство, Государственная Дума, местная власть, печатались открытые призывы к свержению самодержавия.
– Во время! – воскликнул Жмыга. – Никто работать не хочет! Всем только власть подавай. Всё им не нравится. Однако, ни в одной статье нет ни одного конкретного предложения: что надо сделать, чтобы что-то изменить в стране. Лишь одна грязь и помои. Вот уроды! И ты, Гурьян, хочешь сказать, что это быдло достойно жизни? Да все они, как пауки в банке, каждый готов сожрать другого. Как, впрочем, во всей нашей природе. Паук жрёт муху, паука клюет птичка, птичку ест кошка. А человек жрёт всё. Хороший же мир создал Господь Бог, где жизнь любой твари зависит от смерти другой. Не убьешь – не проживешь. Вот она – божественная концепция бытия!
– А как же душа?
– Душа? Раз жизнь зависит от зла, то  душа должна принадлежать только дьяволу, но не Богу. Для добра у Бога есть ангелы бестелесные, которые питаются солнечным светом. Вот ты сейчас что жуешь?
– Колбасу, – ответил Гурьян.
– Вот видишь, ты вкушаешь колбасу. А совсем недавно это колбаска бегала по лугу в виде милой коровки и невинно щипала травку. Что ж тебе сделало бедное божье создание, что ты его сейчас лопаешь?
– Ну, ты, Лёш, точно псих, – как-то растерянно сказал Кузин и почесал свой сломанный нос.
Это заметил Жмыга и рассмеялся.
– Что, напоминает он тебе о том бурлаке?
– Лучше бы я его убил.
– Вот видишь, ты точно такой же псих, как и я. Не менее кровожадный, чем акула.
– Но я просто так никого не убиваю.
– А за что же ты хочешь убить его? Он-то тебя побил в честной драке.
Гурьян от злости заскрипел зубами, так как понял, что в споре со Жмыгой он всегда проигрывает. Снова почесав нос, он отвернулся к окну.
Алексей продолжил читать газеты. Минут через пять он удивлённо присвистнул.
– Вот это да! – сказал он. – Ты только послушай, что пишут. Поймали бомбиста, который взорвал самарского губернатора. Это какой-то Григорий Фролов из какого-то летучего отряда боевой дружины партии эсеров. И ещё, смотри-ка ты, оказывается того бурлака, которому мы отрезанную башку подкинули, кличут Дешаном, и он до сих пор в тюрьме под следствием. Кроме убийства семьи купца Филимонова ему приписали убийство некого Смирныховского (наверное, того, чья была башка), а также избиение и злонамеренное увечье четверых (ты слышишь – четверых!) сотрудников следственного отдела, двое из которых стали инвалидами. Вот это мужик! Но главное не это. Арестован его сообщник – некий Семён Хмурый, который поначалу прикидывался Сенькой Безродным. Оказывается, в ночь убийства Филимонова были свидетели, которые видели двоих, выходящих из дома купца…
– О-о! – воскликнул Гурьян. – Нам надо скорей делать отсюда ноги!
– Да ты дослушай, что я тебе говорю. Было два свидетеля, которые опознали в убийцах и Дешана, и Хмурого. Вот это здорово! Скоро будет суд. Может, сходим? – и Жмыга весело рассмеялся.
Но Кузину от услышанного было не до смеха. Он не на шутку испугался.
– Лёша, – почти умоляюще сказал он, – давай сегодня же кого-нибудь грабанём и на поезд или пароход.
– Чтобы, как ты говоришь «кого-нибудь грабануть», надо найти хорошего денежного клиента, чтобы наверняка. А уж тогда – в Одессу или Ялту.
После этого разговора Жмыга и Кузин почти целую неделю слонялись по городу, присматриваясь и прислушиваясь к разговорам, пока не приглядели нужную жертву. Ею оказалась вдова купца Тендрякова некая Маргарита Никитична.
Маргарита Никитична была тридцатилетняя хохотушка в полном соку. Её жизнерадостность била через край. Она любила театр, весёлые компании, дружила с офицерами, и вела довольно праздный образ жизни, не забивая свою прелестную головку думами о свержении самодержавия. Как на показ, она в изобилии носила на своих пальцах крупные золотые кольца с рубинами и аметистами, на платье обязательно (и каждый день разные) – золотые броши и заколки, в ушах серьги, на запястьях браслеты.
Гурьян и Алексей три дня следили за ней, узнали весь хаотичный распорядок её дня, но главное, что вечером она отпускала всю прислугу по домам. С ней оставалась лишь старая полуслепая и совершенно глухая мать.
Дом Маргариты Никитичны находился рядом с городским кладбищем. Кузин и Жмыга без особого труда проникли внутрь и связали руки купчихе. Её мать спала в соседней комнате сном младенца, ничего не слыша.
– Тс-с, – тихо сказал Гурьян Маргарите Никитичне. – орать не будешь, значит, будешь жить. Понятно?
Та кивнула. Алексей зажёг свечу. При тусклом свете он увидел дикий ужас в глазах купчихи. Внизу живота Жмыги вдруг разлилась сладостная истома, которую он иногда испытывал при виде беззащитной жертвы. И он тут же захотел наброситься на женщину, и сделать то, что он уже несколько раз делал. Но его отвлек Гурьян.
– Мадам, – сказал он, – вы сами покажете, где у вас спрятаны драгоценности и деньги, или мне причинить вам некоторую боль?
– Нет, не надо мне делать больно, – с мольбой произнесла Маргарита Никитична, – Я сама вам всё отдам.
Грабители взяли два добротных саквояжа из чистой английской кожи и положили туда всё столовое серебро, Библию в золотом окладе, серьги и кольца, браслеты и заколки, а также пятьсот рублей.
– Остальные деньги я храню в банке, – словно оправдываясь, торопливо сказала молодая женщина.
Жмыга молча начал связывать руки Маргарите Никитичне, потом сделал кляп и заткнул ей рот.
– В общем, так, – повернулся он к Гурьяну, – забирай оба саквояжа и иди в гостиницу, а я немного потолкую с мадемуазелью, чтобы она завтра не побежала в полицию.
Увидев растерянность на лице Кузина, Алексей рассмеялся и успокоил его и свою жертву.
– Да не бойтесь вы, право. Никого я убивать не собираюсь. Просто сейчас мы с Маргаритой Никитичной (женщина удивлённо посмотрела на него, услышав, что преступники знают её имя) прогуляемся на кладбище, где я в самом глухом месте привяжу её к могилке, проведу с ней разъяснительную беседу на тот случай, если ей придёт в голову бежать в полицию. Надеюсь, что её завтра обнаружат не раньше обеда. А к этому времени нас в Самаре уже не будет.
Втроем они вышли на тёмную улицу. Жмыга с женщиной направился к кладбищу, а Гурьян с двумя саквояжами двинулся в сторону центральной части города. Но через пятьдесят шагов он остановился, подумал и повернул назад.
В темноте среди могил идти было нелегко, да ещё мешали тяжёлые саквояжи. Через полчаса поисков Кузин уже собрался возвращаться, как вдруг услышал странные и какие-то нечеловеческие звуки, что-то среднее между тихим воем шакала и повизгиванием сучки при случке с кобелём.
И тут из разрыва облаков вынырнула яркая луна, осветив часть кладбища. То, что увидел Гурьян, повергло его в ужас.
На одной из могил лежала Маргарита Никитична, совершенно голая. Её ноги были широко раздвинуты, шея глубоко перерезана, открытые мёртвые глаза смотрели прямо на луну. На ней копошилась фигура Жмыги, его зад то поднимался, то опускался. Иногда ртом он припадал к шее жертвы и с шакальим воем и повизгиванием лизал сочившуюся кровь.
Дальше Кузин смотреть не мог и кинулся прочь. Как он добрался до гостиницы, он не помнил. Уже в номере он достал из саквояжа Библию в золотом окладе и начал молиться и бить поклоны.
– Господи! Прости меня за все мои прегрешения! Прости, Господи!
Немного успокоившись, он достал бумагу и карандаш и торопливо начал писать. Это была исповедь, в которой он описал, как Жмыга в прошлом году отрезал палец купчихе, потому что не снимался перстень с рубином, и что этот перстень до сих пор на мизинце Жмыги. Написал, как они грабили купца Филимонова, и что он сам на другой день узнал, что у детей отрезаны головы. Как они уже вдвоём убили учителя гимназии, а голову и нож вложили в руки другому человеку, который пьяный валялся на берегу Самарки. Закончил Гурьян свое признание описанием последней ночи.
Перечитать свое произведение Кузин не успел, так как открылась дверь, и в номер вошёл Жмыга. Его лицо лоснилось от удовольствия. В руках он держал сверток с бутылкой водки и закуской.
– Ну, что, Гурьян, это дело надо обмыть, – сказал он. Потом удивлённо посмотрел на лист бумаги, исписанный мелким почерком. – Это с каких это пор ты стал литератором? Что-то раньше я этого за тобой не замечал. Дай-ка почитать.
– На, – сказал Гурьян и со всего маху врезал Жмыге по скуле. Тот закатил глаза и кулем рухнул на пол.
– Вот так-то, сатанист хренов, – уже спокойно произнес Кузин, посадил своего бывшего компаньона на стул и крепко его связал. Потом под верёвки, чтобы было видно, засунул письмо с признанием.
– Ты что ж, гад, делаешь? – очнулся Жмыга. – Я ж тебя, гад, на куски порву.
– Лучше молчи, мразь, – ответил Гурьян, – а то сам тебя сейчас порешу. Просто не хочу, чтобы из-за тебя, гниды, другие люди пострадали. Пусть все, глядя на тебя, поймут, какая пакость по земле ходит.
Кузин достал из-под кровати свой чемодан и положил в него Библию и драгоценности Маргариты Никитичны. Пятьсот рублей засунул в карман пиджака.
– Вот так-то, Лёша, прощай и не кашляй, – и Гурьян повернулся к двери.
В дверном проеме стоял Михаил Стравинский. В правой руке он держал пистолет.
– Долго же я вас, голубчики, искал, – устало сказал он. – Слава Богу, вы сами в Самару вернулись.
– Слушай, парень, – с угрозой в голосе проговорил Гурьян, – я не знаю кто ты, но догадываюсь. Я здесь, – указал он на письмо, – всё написал. Но меня лучше не держи: с этой мразью я на каторгу не пойду. Лучше сразу меня пристрели.
– Постой минуту, – остановил его Михаил, – я прочитаю, что ты здесь написал.
Кончив читать, Стравинский удивлённо присвистнул.
– Это похлеще, чем у Достоевского.
– Всё, раз ты прочитал, то я пошёл, – сказал Гурьян.
– Стоять!
Но Кузин молча отодвинул рукой дуло пистолета и вышел за дверь.

В камеру к Дешану завели статного парня с ухоженной бородой.
– В общем, так, Григорий Фролов, пока посидишь здесь, – сказал ему надзиратель. – А там видно будет.
Парень подошёл к свободным нарам и сел. Все его лицо было разбито. Из нижней губы ещё сочилась кровь.
Лев Ааронович Грицин и Марк Давидович Хорошев внимательно рассматривали парня.
– Фролов, – задумчиво произнес Грицин, потом аж подпрыгнул на месте, – Фролов?! Так это ж Вы, голубчик, взорвали губернатора?
Григорий потрогал разбитую губу, кивнул и с усмешкой сказал:
– Быстро же здесь в тюрьме слухи разносятся.
Дешан, вспомнив окровавленные останки губернатора, недобро посмотрел на бомбиста, на которого с восхищением смотрел Грицин.
– Вы настоящий герой, – наконец произнёс тот. – Просто герой!
– То же мне – герой, – язвительно сказал Хорошев. – У вас, у эсеров, абсолютно неверный подход к революции. Своими терактами вы лишь злите самодержавие, настраиваете народ против себя. Мы, большевики, приносим значительно больше пользы пропагандистской работой. Все стачки, митинги, демонстрации и забастовки – это всё благодаря нам.
– Нет, нет и нет! – вскричал Лев Ааронович. – Только страх может заставить правительство принять наши требования. И нам помогут вот такие герои, как Фролов.
– Нет! – перебил его Марк Давидович. – Политический террор – это признак бессилия, свидетельствующий о неспособности действовать иными методами.
– Это ваши демонстрации признак бессилия!
Со своего места поднялся Фролов.
– Я согласен с тем, что только страх может заставить монархию изменить положение народа в лучшую сторону, – сказал он. – И здесь оправданы любые средства. Даже те, которые я применил лично. Вы думаете, я знал губернатора? Не знал. Может, он был даже самым лучшим губернатором России. Мне сказали, чтобы я привёл приговор в исполнение. И я это сделал. Чем и горжусь.
К нему подошел Дешан. Внимательно поглядел и тихо произнёс:
– Тебе, значит, всё равно – каким человеком он был, какими были погибшие случайные люди?
– Да. Самарский губернатор был представителем грубого монархизма, и, убивая его, я убивал в его лице монархию. А случайные люди… Это издержки достижения цели.
– Издержки, говоришь, – и Василий Павлович отвесил убийце увесистую оплеуху.
Фролов отлетел к двери и затих.
 На Дешана в испуге смотрели сокамерники.
– Не бойтесь. Живой он. Это ж простая пощёчина, – сказал бурлак.
Через несколько месяцев состоялся суд. Подельникам Фролова – Слепухину, Яковлеву и Дмитриеву назначили различные сроки поселения в Сибири. Самого же Григория приговорили к расстрелу, но вскоре смертную казнь заменили на двадцатилетнюю каторгу. Это произошло благодаря хорошей защите: его адвокатом был будущий глава Временного правительства России Александр Фёдорович Керенский.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Пётр Тимофеевич Чибисов сидел в своем кабинете и пил крепкий чай вприкуску с сахаром. Его утреннюю трапезу нарушил Михаил Стравинский, который в сопровождении двух городовых завёл связанного Алексея Жмыгу. Жмыга сел на стул и затравлено посмотрел по сторонам. Это был словно другой человек: этакий запуганный недоучившийся студент, проигравший в карты последние деньги родного отца и ждущий неминуемой расплаты за содеянное.
– Это что за произвол?! – гневно вскричал Чибисов. – Совсем ополоумели с этой революцией? Я вам покажу революцию!
Стравинский молча подошёл к столу и положил перед Чибисовым признание Гурьяна Кузина. Тот нехотя взял исписанный лист бумаги и принялся читать. С каждой прочитанной строчкой его глаза всё более темнели, а шея приобретала бордовый оттенок. Под конец чтения его лицо стало пунцовым, а сам он подскочил с кресла и стукнул кулаком по столешнице.
– Вы меня что, за идиота держите? Вина Дешана и Хмурого уже доказана, а вы мне подсовываете эту филькину грамоту! Где автор письма?
– Сбежал.
– Сбежал? А может, его вообще не было? Может, это вы сами сочинили всю эту галиматью? Я знаю, что я многим в Самаре не угоден, но меня такими штучками не проведёте. Не на такого напали. Я до самого Императора дойду!
Стравинский подошел к Жмыге и поднял вверх его связанные руки. На мизинце правой руки багровел рубин в золотом перстне.
– А это что? – спросил Михаил. – Вам достаточно опознать этот перстень и его вина будет доказана.
– Да я этот перстень только вчера в Струковском саду у одного горчишника купил, – вдруг нашёлся Жмыга, который сразу почувствовал в Чибисове некую родственную душу и приободрился.
– Вот видите, – приосанился в кресле Пётр Тимофеевич, – человек этот перстень просто-напросто купил, а вы его сразу вязать. И что вы все так переживаете за этого бурлака, который связался с эсерами и стал головорезом? Вы, отец Сергий, Парашин, даже Иван Францевич Кошко за него хлопочет. А уж Беляков, наш великий психиатр, мне нарисовал портрет настоящего убийцы. Как будто я не знаю, кто настоящий убийца.
Но тут его взор упал на Жмыгу, и Чибисов остановился на полуслове. Перед ним сидел парень лет двадцати пяти. Невысок, но строен. Несколько сухощав. Бледен. Лицо узкое, аскетичное. Глаза серые, большие и весьма выразительные. Кисти рук и пальцы длинные и тонкие. Кожа бледная, не по возрасту дряблая. Это было точное описание преступника, которое несколько недель назад дал Семён Александрович Беляков.
Пётр Тимофеевич от неожиданности даже зажмурился, и в душе понял, что до сегодняшнего дня держал в тюрьме невинного человека, и что перед ним сейчас на самом деле находится тот, кто совершал в Самаре злодейские убийства. Но признаться в этом он не мог, так как рушилась вся его теория, что все эти преступления совершались чисто по политическим мотивам. Кроме этого, он уже отправил рапорт наверх об успешном завершении расследования, и надеялся, что дело со дня на день передадут в суд. Был ещё один личный момент – Чибисов за время следствия лютой ненавистью возненавидел всех доброхотов, которые ему мешали. В числе их был и Михаил Стравинсвкий.
– Я не знаю, в какие игры вы играете, господин Стравинский, – сказал Пётр Тимофеевич, – но вам придётся отпустить этого молодого человека и извиниться перед ним.
Пристав опешил от услышаного. Он растерянно смотрел на Чибисова и просто не находил слов.
– Развяжите задержанного, – приказал Чибисов городовым.
– Стоять! – вдруг закричал Стравинский и выскочил из кабинета. Через минуту он внёс два саквояжа из чистой кожи. – Вот вещественные доказательства. Здесь хранятся вещи Маргариты Никитичны Тендряковой, убитой и изнасилованной этим человеком.
Петр Тимофеевич откинулся в кресле и рассмеялся.
– Бросьте вы сочинять чепуху! Я уже устал от ваших бредней. Забирайте свои саквояжи и прекратите ломать всю эту комедию.
– Комедию? – не на шутку взъярился Стравинский. – Тогда я сейчас же беру с собой газетчиков, и мы едем на кладбище. И если там мы найдем труп Тендряковой, то я сделаю всё, чтобы вы слетели с этого кресла!
И тут Чибисову по-настоящему стало понятно, что, несмотря на свою власть и своё положение, придётся подчиниться вновь вскрывшимся фактам.
– Хорошо, – поднялся он с кресла, – едем на кладбище.

Маргариту Никитичну нашли довольно быстро. Зрелище было столь страшное, что даже Чибисов, человек суровый и опытный, отбежал в сторону и долго блевал. За несколько минут вся его спесь улетучилась, и он на время смирился со своим поражением.
– Пётр Тимофеевич, – подошёл к нему Стравинский, – придется вам Дешана и Хмурого отпустить.
Чибисов нахмурил брови. Внутри него боролись два человека. Победил худший.
– Семёна Хмурого отпущу, а вашего бурлака – ни за что, – сказал он.
– Это почему?
– Он четверых моих помощников искалечил. Двое до сих пор в больнице, а двое других только сегодня вышли на работу. Так что ему прямая дорога на каторгу.
– Это несправедливо! – вспылил пристав. – Они его пытали, а он просто защищал свою жизнь.
– Не пытали, а допрашивали.
– Хорошо, пусть судьбу Дешана решит суд. Но Хмурого отпустите сегодня же.
Чибисов ничего не ответил, лишь слегка кивнул головой. Но в дальнейшем он так и не дал никакого распоряжения. Поэтому его подручные, которые ничего не знали о произошедших переменах, продолжали в камере допросов выбивать показания из Семена Хмурого.
Петру Тимофеевичу надо было на ком-то сорвать свою злость, и он повернулся в сторону Жмыги, который стоял под охраной двух городовых.
За последние часы Алексей превратился в мерзкого бледного слизняка. Он весь дрожал и от страха поскуливал. И когда Чибисов рубанул его кулаком по скуле, он упал и начал целовать сапоги следователю.

Судьба – злодейка. Через одиннадцать лет Февральская революция освободит садиста, насильника и сатаниста Жмыгу, который вскоре по воле случая познакомится с Троцким. Их общим увлечением окажется, как это ни странно, изучение сатанизма. И в команде Троцкого Жмыга пройдёт всю Гражданскую войну, потом станет служить в Оренбургской ЧК, где одним из его помощников будет Пётр Тимофеевич Чибисов. В 1928 году Алексей Жмыга разыщет Гурьяна Кузина, который умрёт в страшных мучениях и с сожалением, что в июле 1906 года не придушил своего напарника по грабежам. Расплата придет лишь в 1937 году, когда Сталин начнет большую чистку партийных рядов, в которых было немало садистов и карателей. В эту мясорубку в первую очередь попадут троцкисты, в том числе и Жмыга. Правда, к тому времени на его счету будут сотни безвинно замученных людей.

Макар Шестов снял с правой руки кожаную перчатку и надел на пальцы тяжёлый гладкий кастет. Его напарник Аркадий Чумичка сидел за столом и курил папиросу. Он отдыхал, вытирая грязным полотенцем пот со лба.
У стены, привязанный за кисти рук к чугунному кольцу, вбитому на двухметровой высоте, висел Семён Хмурый.
– Значит, головы людям отрезаешь? – подошёл к нему Макар. – Вот этот кастет у меня называется ребролом. После него у меня все сознаются. Так что лучше сам во всем признайся. Мы же не такие кровожадные, как твой дружок. Мы знаем, что всё это делал он. Тебе лишь надо об этом сказать и только.
Семён поднял голову. Лицо было залито кровью.
– Да пошёл ты, – сказал он и хотел плюнуть, но слюна, перемешанная с кровью, лишь запузырилась на губах.
– Дай ему в печень, – посоветовал Чумичка, выпуская струю дыма из носа.
– Щас, я ему не только в печень дам. Получи!
И Чумичка, и Шестов хорошо помнили тот день, когда попали под тяжелые кулаки Дешана. Но теперь в их руках был его лучший друг. Такой возможности отыграться они упустить не могли.

Фролова перевели в другую камеру. И Лев Ааронович и Марк Давидович снова разошлись во мнениях в вопросах диктатуры. Они сидели на койках нахохлившиеся, словно сычи, и со злостью протирали платками свои пенсне. Дешан стоял у зарешечённого окна и смотрел на небо. Там в вышине летали голуби, и Василий Павлович завидовал их свободе.
Последние дни он был сам не свой: он узнал, что Семёна Хмурого арестовали, и ведут допрос с пристрастием. Что это такое – он помнил до сих пор. Поэтому и боялся за судьбу друга.
После ужина открылась дверь камеры, и в неё швырнули бесчувственное тело Семёна. На пороге стояли Шестов и Чумичка и нагло ухмылялись.
– Это тебе гостинец от нас, – сказал Макар и тут же захлопнул дверь.
Дешан кинулся к своему товарищу, поднял его и уложил на кровать.
– Семён, Семён, очнись, это я.
Хмурый с трудом поднял веки.
– Дешка, ты живой…
– Живой я, живой. Ты-то как?
– А я, кажется, уже нет.
– Ты это брось! Мы с тобой ещё погуляем.
– Отгулялся я, Василий. Нутрёв не чую. Эти ироды мне всё отбили. Но я им никаких бумаг против тебя не подписал.
– Да хрен с ними, с бумагами этими. Может тебя перевязать?
– Ничего не надо, только попить дай – в нутрях всё горит, будто печь у меня там.
Дешан дал другу напиться. Семён на время затих, потом вдруг заелозил ногами.
– Дешка! Холодно чего-то мне.
Василий Павлович тут же накрыл его одеялом.
– Дешка, скажи, а как тебя тот ангел манил – крыльями или руками?
– Руками.
– А как там – на том свете?
– Так я ж там ещё не был.
– Знаю, был. Просто тебе тот ангел наказал никому не сказывать. Но кажись и мой ангел меня зовёт… Только похорони меня на берегу Волги…
С этими словами Семён весь выгнулся, потом осел и затих.
–- Может, надзирателя позвать? – засуетился рядом Лев Аронович.
– Всем сидеть, – тихо, но властно приказал Дешан, и закрыл глаза Хмурому.
Василий Павлович сидел в одной и той же позе около двух часов. Глядя на его горе, Грицин и Хорошев прониклись к нему искренней человеческой жалостью. Они уже давно убедились, что их сокамерник абсолютно никакой не головорез, а тем более не политический. Просто человек, который оказался не там и не в то время.
– Голубчик, – обратился к нему Марк Давидович, – чем мы можем вам помочь?
Дешан очнулся от своих дум и внимательно посмотрел на Грицина и Хорошева.
– А вы на самом деле хотите мне помочь? – спросил он.
– От всей души, – сказал Лев Аронович и водрузил на свой хрящеватый нос пенсне.
– Тогда мне нужны ваши одеяла. А пока я сделаю вот что, – и Василий Павлович подошел к окну.
Обследовав раму, он аккуратно вынул стекла. Потом взялся за решётку. Грицин и Хорошев с изумлением глядели, как простой человек обычными руками выламывает из решетки железные прутья. Один прут Дешан согнул в виде большого крючка, к которому привязал веревки, сделанные из разорванных одеял. В целое одеяло он завернул Семёна и крепко перетянул оставшимися лоскутами.
– Как же вы хотите выбраться с третьего этажа, а потом через высокий каменный забор? – удивился Лев Аронович.
– Очень просто. Я спущу тело своего товарища на землю, спущусь сам. Потом с помощью этой самодельной веревки и крюка заберусь на стену. И всё… Если вы, конечно, не поднимете тревогу.
– Нет-нет, мы тревогу не поднимем, – засуетился Марк Давидович. – Однако, как мы завтра всё это объясним? Нас же обвинят в пособничестве побегу. Нам нужны хотя бы какие-нибудь следы насилия.
– Ну, это вы с большим успехом сами себе сделаете, – усмехнулся Василий Павлович. – Для этого вам стоит ещё раз поспорить о диктатуре пролетариата.

Григорий Парашин проснулся от стука в дверь.
– Кого это среди ночи несёт? – разозлился он на незваного гостя. Но когда увидел Дешана, искренне обрадовался. – Отпустили?
– Нет, сбежал.
– Да как же так! Ведь нашли настоящих убийц.
– Плевать. Домой поеду. Надо лишь Семёна Хмурого похоронить. Его палачи до смерти замучили.
– А где он?
– Я его из тюрьмы вынес и спрятал на берегу под перевернутой лодкой. Мне бы сейчас кого-нибудь из моей ватаги собрать.
– Это я сделаю, – сказал Парашин, – своих сыновей пошлю…
Через час на берегу Волги собралось девять человек. Взяли две лодки. В одну из них положили труп Семёна, и поплыли на другой берег.
На восходе солнца Хмурого уложили в могилу. Дешан на ближайшем дереве сделал зарубку, чтобы запомнить, где похоронен друг.
– Куда ж ты теперь? – спросили Василия Павловича его товарищи.
– Домой. Устал я от всего.
– А как доберёшься?
– Вон видите, буксир плот тащит? Вы меня до плота на лодке подвезите, договоритесь с плотогонами, чтобы меня в Сызрани на берег доставили. А там я уж сам доберусь.
Плотогоны, четверо крепких мужиков, оказались людьми не любопытными.
– А чего ж хорошему человеку не помочь, – сказали они, – пущай садится к нам, ухи отведает.
Дешан простился с товарищами и остался на огромном плоту.
Плотогоны жили в просторном шалаше. В их обязанность входили сборка плота, обеспечение его целостности во время сплава и расцепка в портах назначения. Они вели неторопливый образ жизни, ловили рыбу и любили посудачить о всякой всячине, вплоть до того – есть ли жизнь около других звёзд?
Василий Павлович хлебал уху, слушал разговоры плотогонов и одновременно думал о своём: «Что-то ничего я не понимаю, что творится в России. Вроде все говорят о всеобщем счастье и в то же время стреляют и взрывают бомбы, головы отрезают. Человеческая жизнь нынче ценится не выше комариной. Законов нет. Кто прав, кто виноват? Каждый дует в свою дуду. Никто работать не желает. Одна болтовня и говорильня. Стачки, забастовки, а кто хлеб растить будет, кто вот эти плоты гнать станет, коли мы все с лозунгами по улицам начнем ходить? Одни говорят – Бог есть, другие – Бога нет, сектантов, етишкин корень, развелось, как собак. Вроде, и не дурак я, но ничего не пойму. Может, сыновья мои подрастут – разберутся, что к чему. А мне домой. Хватит по белу свету шастать. Не молодой уже».

ЭПИЛОГ

– Ну, дед, – восхищённо сказал Александр, – у тебя и жизнь была! Кому расскажи – не поверят. Вот бы это всё в книге описать.
– Вот ты, внучек, возьми и напиши.
– Да я ж суворовец, хочу быть кадровым офицером, чтобы Родину защищать. Фашистов бить.
– Фашистов и без тебя побьют, – сказал Василий Павлович, наливая из самовара в чашку кипяточка. – Чует мое сердце, недолго осталось. А ты всё ж напиши книгу. Может, не зря я на белом свете жил, может быть, именно ради этого ангел мне путь с того света указал.
– Дед, да нет у меня литературных способностей, чтобы книги писать. Вот если будет у меня сын, то я ему о тебе обязательно расскажу. А он, точно, напишет.
– Вот и хорошо, Шурик. Успокоил ты меня. Только не обмани. А коли не обманешь, то мне и помирать пора. Что-то задержался я на этом свете. В дальнейшем своем существовании не вижу смысла.
Анна Васильевна подлила свёкру заварки и положила на блюдце кусочек колотого сахара.
– Брось ерунду-то говорить, – сказала она. – Ты ещё всех нас переживёшь. Типун тебе на язык.
– Вот именно, что пережил уже двоих сыновей. Пора и честь знать! Всё, решил помереть, значит завтра помру, – и Дешан встал из-за стола и вышел во двор.
– Сынок, глянь-ка, что там дед делает? – спросила сына Анна Васильевна.
Александр подошел к окну.
– Дрова начал рубить.
Василий Павлович нарубил целую поленницу к обеду следующего дня. Потом затопил баню и долго мылся в ней в полном одиночестве. В избу вошёл во всём чистом и новом.
– На свадьбу что ли собрался? – пошутила сноха.
– Нет. Сейчас с вами чайку напоследок попью и лягу помирать.
Анна Васильевна лишь рукой махнула на эти слова и поставила самовар.
Дешан не спеша пил чай, прихлёбывая из блюдца. Молчал. Потом отёр бороду, поднялся во весь рост и поклонился в пояс снохе и внуку.
– Прощайте, родные. Однако, пойду помирать, – сказал он и ушёл за печь, где стояла его кровать.
– Сынок, погляди, чего там дед делает?
Александр заглянул за печь.
– Мам, он там лежит и свечку зажжённую в руках держит.
– Ох, совсем ополоумел дед на старости лет. Силы ещё полно, а ума нет. Ну, его. Идём, сынок, ты мне в огороде поможешь…
Вернулись с огорода примерно через час.
– Сынок, пойди деда кликни, ужинать пора, – сказала Анна Васильевна, доставая из русской печи чугунок с картошкой. – Сынок, да где вы там?
Из-за печи вышел Александр. На его глазах блестели слезы.
– Мам, а там дед… Помер. Захотел умереть, и помер.
Анна Васильевна обессилено опустилась на табурет.
– Вот ведь характер, – всхлипывая, сказала она, – если дал слово, то обязательно его выполнит.

БУРЛАКИ, ПРАВДА И ВЫМЫСЕЛ
или послесловие к роману «Дешан»

О Дешане я узнал в 1967 году, когда мне было всего 13 лет. Это мой прадед – Воронков Василий Павлович. По рассказам моего отца, моей бабушки Анны Васильевны и дочерей Дешана, которым в то время перевалило за восемьдесят лет, родился он то ли в 1836, то ли в 1838 году. Как он умирал в 1944 году, написано в эпилоге этого произведения. То есть он прожил около 106 или 108 лет.
Узнав об удивительной жизни своего далёкого предка, я дотошно выспрашивал сначала о его жизни, а потом стал интересоваться, кто же они, эти загадочные бурлаки: отбросы общества или мужественные и отчаянные люди, не боявшиеся опасностей и лишений?
Скажу сразу: мнение о том, что это были безвольные, безропотные и подневольные люди – полная чушь!
Бурлачество существует с тех пор, как появились речные торговые пути. А это – не века, а тысячелетия.

Может быть, на Ниле или Дунае для транспортировки грузов против течения использовался труд рабов, которых сопровождала вооруженная охрана. Не спорю. От рабовладельцев всего можно ожидать. Но у русских никогда не было рабства. Никогда. Ни пять тысяч лет назад, ни в более позднее время (ради интереса почитайте хотя бы «Сказание о Земле Русской» Александра Нечволодова).
Правда, император Пётр I по примеру европейцев насадил в России в 1711 году крепостное право, которое просуществовало 150 лет, и которое отменил другой русский император Александр II.
Иностранные историки почему-то крепостное право отожествляют с рабством. Их понять можно: ненависть к России и ко всему русскому за рубежом не имеет границ, поэтому подмена понятий для них, как азартная игра. Они не понимают (а может, наоборот отлично понимают), что рабство – это полное бесправие, отсутствие семьи, частной собственности и свободы. А крепостной имел надел, дом, семью, детей. У помещика он отрабатывал барщину или платил оброк. Излишками же своей трудовой деятельности распоряжался по личному усмотрению: менял, продавал, дарил и т.п.
Да, были среди помещиков самодуры и моральные уроды. Например, всем известная Салтыкова Дарья Николаевна, которая вошла в историю, как Салтычиха по прозвищу Людоедка и Кровавая барыня. Она замучила и убила более тридцати подвластных ей крепостных крестьян. Сенат Российской империи и императрица Екатерина II в 1768 году лишили Салтыкову достоинства столбовой дворянки и приговорили к смертной казни. Позже мера наказания была изменена на пожизненное заключение в монастырской тюрьме, где осуждённая и умерла. В Европе подобных примеров не найти: там баронов за убийство крестьян не наказывали.
Так вот, исходя из исторических фактов и менталитета русского общества, на территории нашего государства бурлачество формировалось совсем иначе. Для этого надо рассмотреть другой фактор, имеющий давние исторические корни, а именно – пиратство на просторах Волги.
Речные пираты существовали на Волге во времена, когда она называлась Ра, а потом Итиль.
При этом, какая река раньше именовалась Ра, Волга или Нил, до сих пор не доказано.
Вполне возможно, что Волга уже называлась Ра, когда древние русские путешественники перенесли это название на Нил, так как Солнце и на Руси, и в Египте называлось «Ра».

Мало кто знает, что волжские пираты не были толпой пьяных отморозков, нападающих на проходящие корабли и баржи. Это организованное сообщество хорошо вооруженных и дисциплинированных людей разных сословий и вероисповеданий.
Первые проявления демократических отношений зародились не в древнегреческих полисах во время избрания сенаторов, а у разбойников, когда они выбирали себе атамана. Они давали клятву выполнять любые его приказы, не щадя живота своего, но в то же время имели возможность в любое время объявить ему недоверие в виде «чёрной метки». Поэтому вопросы дисциплины и взаимной ответственности были не пустым звуком. Вспомните, как сотоварищи Степана Разина подчинялись ему, но когда зароптали, что он променял их на бабу, тот сразу же выбросил персидскую княжну за борт.
И пусть это всего лишь песенный вариант печальной истории с персиянкой, но в каждой легенде есть доля правды о существовавших традициях и правилах.
Речных волжских пиратов народ и власть называли разбойниками, ушкуйниками, вольницей, ватажниками и братками. Они во все века наводили страх и ужас на тех, кого грабили.
Однако русских они не убивали, а бусурман – да.
Надо учесть, что правый берег Волги принадлежал славянам, а также марийцам, чувашам, мордве и другим народам, с которыми русские жили в ладу в течение многих веков. А левый берег – татарам, булгарам и прочим тюркам. Вот их-то и называли бусурманами, и, грабя, ничуть не жалели. Особенно доставалось караванам Золотой орды. Волжские пираты потопили монголов значительно больше, чем тех полегло на полях сражений Куликовской битвы.
Доставалось и русским купцам. Карательные экспедиции против речных разбойников организовывал Дмитрий Донской, Иван Грозный и даже Петр I. Но Петр I первым понял, что истребить пиратство невозможно, даже если направить на это дело десятки тысяч хорошо обученных воинов. Ведь любой пират может быстро переодеться и прикинуться простым рыбаком или скрыться в бескрайних волжских лесах, оврагах и горной местности.
Тогда Петр I решил повысить статус бурлаков, предписав им хранить перевозимое хозяйское добро.
Дело в том, что некоторые бурлаки были информаторами разбойников, сообщали о перевозимых грузах. А петровский указ рушил эту связь. Тем более, что наказание за подобную информацию было очень жестоким: виновных подвешивали за рёбра на железные крюки и спускали на плотах вниз по Волге.
Дело Петра I продолжила императрица Елизавета, а потом Павел I и Александр I. Лишь с появлением парового флота пиратство на Волге пошло на убыль.
Чтобы доставить грузы вверх по течению в целости и сохранности, многие купцы переманивали к себе речных разбойников, которые становились вожаками бурлацких артелей.
Бурлацкий труд оплачивался хорошо. Поэтому попасть в ватагу было весьма сложно. Главные критерии при отборе – большая физическая сила, выносливость и смелость, так как иногда приходилось вступать в противоборство с речными пиратами.
В бурлацких артелях трудились сбежавшие каторжники, крепостные крестьяне и солдаты, спившиеся актёры, проигравшиеся в карты дворяне и просто искатели приключений. Например, Дешан сбежал из села Астрадамовка Симбирской губернии в 14 лет. А уже через несколько лет построил на родимой стороне добротный дом.
К концу Х1Х столетия появились пароходы, которые могли возить грузы против течения, они полностью вытеснили с Волги бурлаков. Бурлачество сохранилось лишь на притоках: Каме, Оке, Суре и других, а также на северных реках, где паровое судоходство только зарождалось. Даже в годы советской власти при крупных сибирских колхозах существовали бурлацкие артели. В 1929 году постановлением Народного комиссариата путей сообщения, в подчинении которого находился речной транспорт, бурлацкая тяга была запрещена. Однако, она вновь возродилась в годы Великой Отечественной войны и просуществовала вплоть до 50-х годов ХХ века.


Валерий Воронков,
автор романа «Дешан».