Молчание

Шестое августа двадцать четвёртого года. Еду вдоль поля, со скрипом вращая педали. Скрипим оба, я и велосипед. Остановился у куста калины. Круглые капли ягод, гроздьями — жёлтые, краснеющие, яркие, цвет набирающие. Звонок. Смотрю на экран айфона. Странно, Нина звонит. У неё с речью давно уже проблемы. И не только с речью. Нажимаю кнопку, слышу голос Гоши, сына её. Догадался, какого рода печальное известие последует. Не ошибся. Перезвонит, когда решится проблема с кладбищем.

Добравшись до кабинета на краю леса, смотрю архивы. Записи, ждущие своего часа, в них лица, парки и кафе Большого Города, Подмосковье, Греция, Италия, Крит. В Черногории, на берегах Бока Которска, трижды побывали вместе, парами. Последний раз Нина одна, Валера первым покинул Белый Свет.

Нина рассказывала, я слушал, записывал. Что-то уточнял, отвлекался. Так было, например, с Александром Ульяновым. Владимира помнил золотом на октябрятской звёздочке, остальные Ульяновы оставались за рамками, сформированными, в основном, фильмами.

Всё нижеследующее род длинной надписи на гранитном камне. Довольно большой камень, объёмный. Тремя звёздочками разделяю конспект услышанного и своё. На четыре или пять не тянет. Что-то мелькает под дождём слов, в тумане над заливом… если бы не было чего вспомнить, так и остальное ни к чему.


                Симбирские корни

Девочка стремглав выбегает из сеней, вниз по короткой лесенке, дальше по тропочке к повозке. На облучке восседает Григорий Сосин, отец её. Отправляются из села Зеленец в Симбирск. Девочку зовут Саня… первое, что вижу, обращаясь ко времени прошедшему, часть которого провели дружественно рядом с Ниной Саврасовой.

Славная была рассказчица. Начало истории своего рода она в Зеленце прописала, где часть её корней, где в последней четверти позапрошлого века бабушка её обитала девочкой Саней. Мой дед из тех же времён, так что, есть резон присмотреться. Да и места не так уж рознятся — мои корни от Волги недалече, между Пензой и Саранском.

В основном всё нижеследующее записано с голоса Нины. Местами участие принимаю, уточняя обстоятельства, чтобы понять, к примеру, что за место такое Зеленец и когда Александр мог появиться рядом с одним из действующих лиц. Использую повод, пишу для себя и того читателя, которого, может статься, нет и не будет, но представить его могу… как ту девочку, что бежит к повозке.

А голос не девочки, женский голос. Нине слово.

                * * *

Александра Григорьевна Сосина моя бабушка. В Симбирске бытовала с малолетства. Чем занят был там её отец, не знаю. Знаю только, что Санечка в 14 лет была определена барином, Александром Иванович Дубровиным, к уходу за его матерью; Санечка возила её в коляске. Значит, на постоянное проживание в Симбирске Саня определена в 1894 году, поскольку рождена была в апреле 1880-го, на Пасху.

От Зеленца до Симбирска, ныне Ульяновска, чуть больше 70-ти километров. Не так уж мало, если ехать в повозке.

Нахожу сведения о родных местах Сани в "Симбирском курьере" от 15.11.2010.

Усадьбу в Зеленце в 80-х прошлого века чуть не вернули законным наследникам. В село приехал внук помещика Александра Дубровина. Это было время, когда представители дворянских родов, пережившие СССР, начали активно интересоваться званиями и местами утерянными. Род Дубровиных пошел из Пермского края. Приобретя там состояние, в этих краях купили себе поместье, также имели дом в Симбирске и в Петербурге.

Директор конторы, делившей выстроенный помещиком дом с клубом, возвращению барина воспротивился. Сказал: «Не отдам. И точка». Внук особо и не претендовал: какой уж там барин — таксист, пишет стихи, проживает с семьей в обыкновенной Петербургской квартире.

В Тереньгульском районе Ульяновской области потомок Дубровиных оказался первый раз в жизни. Про брошенное имение узнал от матери. Она до конца жизни не упоминала про то, что была дворянского рода. Открылась только после 60 лет. А когда умерла, обнаружили её дневники – тетради с записями о жизни дочери дворянина Александра Дубровина в Симбирске и поездках в имение в Зеленце. Сын её, решивший узнать, как живет теперь Зеленец, добирался до деревни по дневниковым записям матери, доехал до села Ясашная Ташла, дальше шел пешком по пути в дневнике означенном.

Контора, не признавшая прав наследника на усадьбу, из здания позже выехала. Сельский Дом культуры занимает часть помещичьего дома, в которой проходили балы. Бальный зал под клуб практически не переделывался; на стенах и потолке сохранилась лепнина, сцену обрамляет арка, спроектированная еще по требованию помещика.

В этот дом Дубровины приезжали на лето, на праздники. Балы любили. Здесь собирались огромные компании из города, танцевали до упаду. Из-за этих гуляний помещик и разорился.

Барин Дубровин был добрым, рассказывают жители Зеленца. Крестьяне его любили. Дети приходили на Рождество и другие праздники к помещику славить, он сам выходил на крыльцо. Крестьян помнил по именам, а если вдруг случался пожар, разрешал погорельцам для нового строительства рубить деревья в его лесу, позволял собирать грибы и ягоды. Александр Дубровин пожертвовал деньги на строительство церкви в Зеленце, от которой сохранились кирпичи с его инициалами, а также на железнодорожный мост через Волгу в Симбирске.

Перед центральным входом в барский дом прямоугольник из старинного красного кирпича. Под срубленным нынче из-за старости вязом в прежние времена была оборудована летняя ванна. Нагулявшись по саду, барин мог в ней освежиться. Местных жителей эти изыски не смущали и не злобили. Когда после революции барина отправили работать в Симбирск, крестьяне на Рождество или еще какой праздник всем селом готовили ему в подарок масло, творог, сметану и другие продукты, отвозили в город.

О барской усадьбе ещё можно что-то найти, а вот кто такой Григорий Сосин, прадед мой, вряд ли что-нибудь можно узнать. Сосиных в тех краях было много, значатся они и в расстрельных списках 1918-го.

Санечке доводилось бывать во дворе симбирского дома Дубровиных и до того, как определили ей место при коляске с барыней. Там с детворой, бывало, играл в "прятушки" соседский студент, Саша Ульянов, казавшийся шестилетней девочке взрослым мужчиной. По сохранившимся свидетельствам младшие дети семьи Ульяновых обожали Александра, общительного и дружелюбного, так что, память о нём у соседского ребёнка вполне могла сохраниться. А вот Володя, младший брат Саши, к детям не благоволил. Они ему не были интересны. О Владимире Ильиче много чего известно, да не всё понято.

Последнее лето Александра, студента естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, было в 1886 году. В январе 1887 года в Петербург пришло известие о скоропостижной смерти Ильи Николаевича. У Александра экзамены, выехать на похороны не смог. В Симбирск поехала сестра Анна. 1 марта трое студентов были схвачены с бомбами на Невском проспекте. Из показаний одного из членов кружка, который возглавляли некий Шевырёв и Александр Ульянов: «Шевырев был инициатором, вдохновителем и собирателем кружка. Ульянов – его железной скрепой и цементом. Без Шевырева не было бы организации, без Ульянова не было бы события 1 марта, организация распалась бы, дело не было бы доведено до конца».

Раскаявшихся Александр III помиловал. Нераскаявшихся же, среди которых был и Александр Ульянов, приговорили к смертной казни через повешение. На свидании с матерью, умолявшей его подписать прошение о помиловании, Александр сказал,
что не может сделать этого после всего, что признал на суде, это будет неискренне.

20 мая приговор был приведен в исполнение. В этот день Владимир сдавал письменный экзамен по геометрии и арифметике, получив за эту работу свою обычную оценку — «пять».

Александр и его соратники — «русские мальчики», мечтавшие о лучших для России временах, но средства достижения этих времён были никуда не годны. Через двадцать лет, когда Владимир взберётся на броневик, мало что изменится в части средств. Через сто двадцать тоже. Но это уже не бабушка сказала, а само время.

Дед мой, крещёный полутурок-полутатарин, получил фамилию Дубровин когда взял мою бабушку замуж. Стал зваться Фёдором. Барином пожалован был Фёдору магазин. Отчество дали по имени старшего Дубровина, отца Ивана Александровича. Так новоявленного купца стали звать Фёдором Александровичем. Смышлён был и деловит, другому не доверили бы. Заниматься коммерцией дворянам было не с руки, а без доходов не прожить. Похоже, была и другая причина, поскольку у Сашеньки раньше всяких мыслимых сроков родилась дочка, назвали Ниной. Девочка ни на кого не походила, ни на мать, ни на отца, разве что на Ивана Александровича. Единственный ребёнок в семье, получивший образование — выучилась на фармацевта. Умерла её дочка Нина от чахотки, наследственной болезни дворян Дубровиных, ещё до войны, лет в двадцать шесть, двадцать семь. К тому времени она замужем была и дочь родила, которую взяли родители мужа и воспитали.

Бабушка да мама, только они русские среди ближних моих предков, поскольку отец мой чистый хохол, до него ещё дойдёт черёд.

На Введенском кладбище на могилке Александры Григорьевны Сосиной проставлены даты: 23.04.1880 — 1978. Бабушка так и значится Сосиной, как была при рождении, а дети все Дубровины. Теперь и не докажешь, что родственница. Муж сбежал в лихую годину, она ему не простила, от фамилии отказалась. Прожила 98 лет. Порода крепкая: её дед, мой прапрадед, дожил до 115 лет и сгорел на гумне, закуривая. Вера Фёдоровна, моя мама, прожила 88 лет.

Бабушка осталась неграмотной до конца, собственную фамилию не могла написать, но была стойким телезрителем, смотрела всё, пока не прекращались передачи, благо в те времена вещание было до полуночи.

                После революции

У бабушки Александры Григорьевны было шестеро детей. Старшая Нина, потом Борис, затем Зина, которую звали дома Зизя (она была на 11 лет старше мамы), Галя, Юра. Младшая — Вера, рождена была 3 сентября 1921 года под столом, бабушка мыла пол.

Через шесть месяцев дед сбежал, уехал из Симбирска, понимал, что скоро новые власти доберутся до него. Приходили особисты с наганами. Дом большой, кирпичный, можно было надеяться чем-то поживиться. Местные знали, что нечем, но, время шло, чекисты менялись, осваивались, приглядывали за "бывшими". Семья жила тяжело, всё, что можно было, продали, дом стал пуст.

Первый пик голода в Поволжье пришёлся на осень 1921 — весну 1922 года, хотя случаи массового голодания в отдельных регионах регистрировались с осени 1920 года до начала лета 1923 года. Второй массовый голод был в 1932 — 1933 гг. в период коллективизации — от голода и болезней, связанных с недоеданием, погибло около 7 миллионов человек.

В те времена в школе, где училась Вера, детям выдавали чай с булочкой. Вере не давали, она была из лишенцев. Голодная обида сохранилась во всей силе до сытых времён, никуда не делась.

Когда маме было шесть лет, объявился отец, живший в это время в Крыму, прислал какие-то деньги, предложил забрать Веру к себе. Во времена НЭПа он был директором "Массандры". В его доме жила Леся Украинка, доска висит. Мама показывала балкон, на котором Леся спала.

Повезла Веру в Ялту сестра Галя, она была старше мамы на 8 лет. В сентябре маму определили в местную школу, но ходили они с Галей не в школу, а на пляж: школа татарская, ничего не понятно. Отец купил обратный билет Гале, та уехала, Вера сбежала за ней. Вернулись к бабушке обе.

После НЭП-а дед оказался в Ташкенте. Довольно долго не было ничего известно. Когда бабке было лет 75-78, пришло письмо, — возьмите меня, я старый, никому не нужен. Бабушка была категорически против, — чтобы ноги его не было.

Бабушка сдала Зину в детдом, когда кормить детей было совсем нечем. Велено было Зине сказаться сиротой. Как-то всё это устроили, через знакомых. Зина была тоненькая, пластичная, выделялась. Проходил набор малых детей подходящего происхождения, для отправки на учёбу в столицу. Зиночку послали учиться в хореографическое училище.

В это время старший сын Борис определился в коммерцию, работал в магазине. Его подставили, списав на него недостачу. Пришлось откупаться, а продавать, кроме дома, было уже нечего. Продали. Семья отправилась вслед за Зиной в Москву.

Борис, уже взрослый, чуть ли ни женатый, сначала обосновался на юге, в Майкопе, кажется. Взял к себе Юру. При нём Юра получил профессию. Потом Борис уехал на Камчатку, стал там классным газосварщиком.

Много позже атомный ледокол "Ленин" встал на ремонт в тех краях, и Борис в подводном облачении опускался под днище, что-то там заваривать. Работу сделал, как всегда, хорошо. Вскоре открылся у Бориса рак лимфатических узлов. Столичные клиники не помогли. Похоронен на Камчатке.


                Стольный град

В Москву семья переехала году в 26-м, когда продали дом. Стало быть, история с поездкой в Крым и со школьным питанием пришлась уже на столичный период.

В Москве Зизя сначала жила в общежитии, потом ей дали комнату в коммунальной квартире на пять семей. Каждая семья размещалась в одном из стойл бывшей конюшни. Господский дом, двухэтажный, кирпичный, с балконом, на первом этаже которого была конюшня, стоял на Октябрьской, рядом с нынешним театром Советской Армии. Ещё был там рядом угловой магазин "У Симонова". Двор, во дворе дома… первый левый перекрёсток, как едешь к третьему кольцу.

Сначала к Зизи приехала бабушка с мамой. Потом уже, много позже, Юра.

Зизе было лет семнадцать. Она рано вышла замуж. Муж, Георгий Петрович Клевезаль, из старой дворянской семьи с немецкими корнями, выглядел как еврей, но евреев недолюбливал. У Георгия это был второй брак. Первая жена — Ангелина Степанова, актриса. Когда они встретились лет через 20, она удивилась, — ты ещё жив! У Георгия был туберкулёз в скрытой форме, залеченный.

«Блистательная и драматичная личная жизнь этой актрисы могла бы дать материал и романисту, и историку». Так написала об Ангелине Степановой знаток истории Художественного театра Инна Соловьева. Последний муж — Фадеев. Среди её мужей в найденных мной биографиях Степановой Клевезаля нет. Возможно, речь шла о другой актрисе, или же брак был недолгим, гражданским, как это теперь называется.

По основному образованию Клевезаль был химик, но делом его жизни стала музыка. Аккомпаниатор, не чужд богеме. Перед войной издал несколько нотных сборников со шрифтом Брайля (для слепых), впоследствии переиздававшихся.

В комнате у Георгия Петровича стоял "Беккер", приходили певцы. Сначала работал в театре оперетты, оркестром дирижировал. В один прекрасный день опозорился, что-то случилось во время спектакля. Первая скрипка встала, навела порядок, но Георгий уволился. Пошёл в самодеятельность. На халтурке и познакомился с Зизи.

Была пятикомнатная квартира на Петровском бульваре, занимавшая целый этаж. Квартиру уплотнили, оставив Клевезалям две комнаты. С ними жил отец, адвокат, Пётр Павлович — усики, белые волосики, лысинка. Ещё была няня Юлия Васильевна Раева, жившая в семье с незапамятных времён.

У Петра Павловича был великолепный письменный стол, на нём лампа — литьё, атлант держит земной шар в звёздах, сверху абажур. Потом лампу продали за пятьсот рублей. Был трельяж  с очень красивым венецианским стеклом. Этот трельяж мама купила, он поразил её воображение. Ещё была сербская ваза в палладиевом окладе, чуть ли ни начала семнадцатого века. Она сейчас машину стоит. Был саксонский сервиз на 12 персон, черезвычайно красивый. Зизи продала его за 500 рублей.

Реализовалось всё после смерти дяди Юры (так дома звали Герогия Петровича). За лампу 1400 предложили в комиссионке, после того, как сделали анализ материала. Купить вазу упросила маму я. Потом она подарила вазу нам с сестрой. Маша, сестра, в это время должна была мне 700 рублей; договорились, что ваза будет моя в счёт долга; я была счастлива. Ещё у меня сохранился подаренный дядей Юрой кувшин.

Тётиной семье я обязана многим. Мама была вся в авиации до 1954 года, когда родилась сестра. Полёты, полёты, полёты. Папа служил под Ленинградом, был заместителем командира полка по лётной части. Я оставалась на Петровском бульваре, у Зизи. На десерт часто подавали ананасы в банках, кругляши. Дело, конечно, не в ананасах, а в атмосфере, в отношениях, в уровне культуры.

Тётя балетная… смотрела спектакли… тридцать два фуэте… поплыла…

Зизи не блистала образованием, а муж настолько её любил — деточка, деточка. Читал на ночь, воспитывал. Умер Георгий Петрович в 56 лет, язва желудка, прободение. К тому времени у Зизи была любовь "на стороне", длившаяся года два или три, но после смерти мужа она выгнала "своего". Юрочка не знал, или делал вид, что не знал.

Детей у них не было. У дяди Юры был туберкулёз, вылеченный, но тётя боялась. Да и потом — балетные…

После смерти дяди Юры Клевезалям дали квартиру на Звёздном бульваре, пятый этаж пятиэтажки. Через некоторое время переехали на Кибальчича. В этой квартире Зизя и закончила свой земной путь. Теперь там живёт мой сын.

Отец мой, Головань Павел Софронович, родился 3 марта 1921 года в селе Верхолы Полтавской губернии. Софрон Макарович Головань, отец Павла, был в дружеских отношениях с Макаренко, но поссорился. Впоследствии Макаренко вывел его в "Педагогической поэме" как отъявленного кулака.

В начале сороковых мама была лётчиком-инструктором… вся в делах, в ДОСААФ-е.

Началась война. Маму призвали в лётное училище, перемещались. Мама вспоминала: по двадцать часов в воздухе, это ещё ничего, но самая большая проблема — поле, мужики кругом, а комбинезон ещё надо снять…

Отец начал в пехоте, под Воронежем их долбанули, драпали. Сообразил, что в пехоту не надо, сделался техником по самолётам. Лётчиков перебили. Техников стали переучивать. Ейск. Он был у другого инструктора, но познакомились с мамой. Замуж отказалась, — до конца войны и не думай! Девятого мая пришёл, свернул матрас с подушкой, и, без лишних слов, забрал. Расписались когда мама уже ждала меня. Девятого мая для нас был праздник двойной.

                После Марьиной рощи

Девятое августа 47-го года. Роддом где-то в окрестностях Марьиной рощи.

Маму демобилизовали только после того как я родилась. Прописана была в Москве, туда и вернулась. После родов встала на учёт, очередь на получение жилья. Нас было в комнате семь или восемь человек, там, где раньше была конюшня. По стенам текло. Первые два школьные года (245-я) там прожили. Когда я болела, Зизя и дядя Юра брали меня к себе: мама летала, да и условия в бывшей конюшне были неподходящие для ребёнка.

А отец летал. Под Ленинградом был, при военном училище. Мама оставила меня бабушке, пошла в 1-й московский авиаклуб. Со временем приняли в штат. В 54-м году стала чемпионкой по ночному полёту. Нет, раньше. В 54-м Машка родилась, и отец сказал — разводимся или приезжай. Отец ждал сына… С Машкой мама летала до 5-ти месячной беременности. Что-то надо было добрать… бочки делала…

На парадах участвовала в женских группах с Мариной Павловной Чечневой из полка Расковой. Сестру и назвали Мариной, это я её переделала в Машку.

Мама взяла меня с собой к отцу в часть. Года два мне было. Таганрог… какое-то углубление за занавесочкой. Мама, уходя утром по делам, оставляла намытые сухофрукты, прямо в кроватке, чтобы я не плакала. Я просыпалась и начинала грызть. По полу ползал большой чёрный таракан.

Вспомнила вот почему. Моя сестра закончила институт (Дружбы народов) и отправилась с мужем в Алжир. Там, где они жили, был стенной шкаф. Сестра рассказывала, – я открываю, а он сидит… в полруки; я сразу закрываю, хлопая дверцей; открываю – он сидит, опять… так, пока не уходил.

Так что, первое моё воспоминание – с тараканом. Года два было, не больше.

То меня забирали, то опять привозили. Мама в 47-м уволилась, ещё не вернулась на работу. В 50-м уже вовсю летала. В Москве мной занималась бабушка. С нами жил дядя Юра с Лилечкой. У неё огромная коса. Лилечка была простая женщина, работала кондуктором. Я её безумно любила.

Мама с Машей поехала к отцу, под Ленинград. А я училась. Во все каникулы наезжала к ним. Уже с начала мая и по сентябрь я при папе-маме. Носилась по аэродрому.
Когда сбрасывали курсантов с парашютом, папа садился на мотоцикл, носился по аэродрому, и кричал — ноги, ноги!!! — и я рядом.

Мама ушла из авиации в 54-м, когда Машка родилась. Потом работала в телевизионном институте.

В первый класс пошла в 235-ую школу, на Октябрьской. Во втором классе, весной, маме дали наконец комнату на Электрозаводской. Мама возила меня последнюю четверть в старую школу. Ехали до Площади Революции, там на 13-й. На Неглинке мимо Метрополя проходили. Там кино. Посмотрели с мамой первую серию "Тайны двух океанов", на следующий день вторую.

В третий класс меня повели дядя Юра с Зизей. Первого сентября я опоздала, потому что дядя Юра сказал, что школа рядом, нечего торопиться. Я пришла, все уже сидят за партами.

Я заканчивала пятый класс, отца демобилизовали. Дослужился до подполковника, замкомполка. Вместо повышения уволили в запас… где то в 63-м году. В 65-м я закончила школу. Отец начал было пить…

Папа был директором уже по своей импозантной внешности. Куда ни придёт, ему предлагали именно эту должность — московский "Автоматторг" (газировка) и другие конторы.

Дали комнату на Электрозаводской. Шестой этаж кирпичного дома, очень приличного, с лифтом. Всего три семьи в обычной 3-х комнатной квартире. Горячая вода, большое окно с эркером. 21-кв метр, на пятерых. Паркетный пол. Несколько лет там прожили. Две двери в соседние комнаты, на две стороны, заделали. Все комнаты выходили в общий коридор. В одной комнате жила очень простая семья, два сына. Впоследствии один из них повесился, как раз тот, который подсматривал в окошко ванной комнаты, когда мылись женщины, на чём его и застукала соседка. Потолки были высокие, под самым окном ванной комнаты окошки. В третей комнате жил инструктор райкома партии с женой и дочерью. Жена из Грозного, осетинка.

В эркере мама вырастила пальму, огромную. В конце концов её уговорили отдать эту пальму в поликлинику. Пальма уже занимала весь эркер и размещалась в большой кадушке.

Чтобы решить жилищную проблему папа пошёл работать в ЖЭК. Скоро мы переселились в две комнаты, в третей были соседи.

Со временем на Беговой получили отдельную квартиру. Я тогда уже работала в Люксембурге. В девятом классе, когда училась в школе с музыкальным уклоном, решила, что надо изучать немецкий язык. Оттого и Люксембург. Но до этого было ещё далеко.

Зизя с дядей Юрой жили отдельно, но всё время меня опекали. Квартира у них была на Петровском бульваре. Брали меня с ночёвками. У нас же текло по стенкам, всё фанерой обито, света не было. Ста метров не было до поворота на Петровку. Тогда там ещё трамвай ходил, поднимался с Трубы, гремел.

Переехали на Гольяновскую улицу, в 5-ти минутах от прежнего места. Папа в это время работал в жилищном секторе. Одна соседка с дочкой. Две смежные комнаты (20+18=38), одна отдельная на 4-м этаже. Немцы строили после войны. Толстые стены, высокие потолки, ещё новый дом. Пятеро нас было.

Там я закончила восьмилетку. В 9-м перешла в школу с музуклоном. Дядя Юра купил пианино "Дидрихс", родители ему потом выплачивали. Купили ещё в пятом классе. Все думали, что дядя Юра богатый, часто занимали, он давал. Когда он умер, а его сберкнижке было всего три тысячи, причём две из них завещаны были ему нянькой, Юлией Васильевной Раевой. У Клевезалей было два мальчика, Александр и Георгий (Юра), семья дворянская, была нянька. Огромная пятикомнатная квартира, у няньки своя комнатка. Подъезд выходил на бульвар. Дверь в квартиру была как войдёшь в подъезд – направо, огромная дверь. Окна на бульвар. За окнами грохочет трамвай и жизнь совсем не та, что в наших сырых конюшнях.

Нянька вырастила детей, стала членом семьи. Спала за ширмой в дедовой комнате. Дядя Юра её так и звал нянькой. А Саша Клевезаль был талантливый художник. У меня в спальне висит его гуашь. У него родились две девочки, одна закончила текстильный институт. Вторая меня нашла недавно, позвонила – это Нинушка? – Да… – Это Галя. Доктор биологических наук. В девяностые жила на гранты.

У неё был свой интерес позвонить. Семейное кладбище… Там и мать их, Нина Фёдоровна. Могила оформлена на тётю Зину, которая передала мне документы на это место. Документы отдала.

Десятилетку перевели на 11 лет, стали давать профессию, надо было выбирать. К тому времени я отучилась три года в какой-то вечерней музшколе, а другие уже закончили школы, прежде чем поступить в музыкальный девятый класс. Это было испытание! Но мама решила, что надо. Две девочки из моего класса переходили туда. Ира Попова (Лейтес) тоже там была. С тех пор она всегда где-то рядом. Нашли ход к Валентине Витальевне Розомат, которая занималась формированием класса, вазу какую-то ей купили.

Была честолюбива, поэтому маялась по-чёрному. Ещё и азов не прошла, а там уже гармония и тому подобное. Запустила основные предметы. Тройки пошли. Девятый класс завалила. Потом поняла – что же я делаю! Ловить в музыке мне нечего!

Выбраться было трудно, в школе уже заработана репутация троечника.

В десятом пошла учить немецкий язык, на курсы Гороно. Маме всегда жутко хотелось знать немецкий. И я захотела. В школе тоже был немецкий. Мама записала на платные курсы. Три раза в неделю по три часа. Все три не отсиживала, часа полтора. В основном взрослая публика. Преподаватель – очень остроумный мужчина. Тридцать человек! Выпустили шестнадцать человек, через два года. Развлекал он нас, конечно, по-русски. Я способная была, умудрилась выучить язык.

Мы с Ирой не "хороводились" с мальчиками в школе. У Иры мама рано умерла, давление, сердце. Глубокая была женщина, хоть и простая. Одна дочь скрипачка, другая (Ира) пианистка. Отец дожил лет до восьмидесяти, работал в Метрострое.

Июль 65-го. Сначала пошла поступать во МГИМО. Сама решила. Сдала все экзамены. Четыре за сочинение, математика пятёрка, история, русский и литература, осталась экономическая география (факультет экономический). Срезали меня на каких-то португальских островных колониях.

Отправилась в пединститут, на немецкий язык, спокойная, как танк. Сдала язык. Слышала и понимала, что они говорят по-немецки, – мы ещё можем поставить пятёрку? Вторая смотрит… – можем. Поставили. Я потом никого не видела с пятёркой по языку.

Августовские экзамены, между прочим, оказались значительно труднее, чем в институте напротив, в МГИМО, в июле.

Ирка сдавала в августе в МВТУ, тоже не знала результат – сдала, или нет.

Нас с Машкой мама всё время возила в Ялту на месяц, практически каждый год.

В это время мама страшно ревновала отца, до мордобоя доходило. Отец отмахивался. Мужчин после войны недоставало. Отец в 42 года демобилизовался. Красивый был, импозантный мужчина. Чтобы отдохнуть, отец решил уехать в отпуск, – девки, собирайтесь, поедем в Полтаву. У нас был "Москвич-407". Поехали на Украину. Оттуда звонили, узнали, что поступили. Мама посмотрела списки. Плавали в реке Ворскла, узнали. Дней десять пробыли там. Ирку там научила плавать.

Вернулись. Началась учёба. Тут-то и выясняется, что Иняз – ад кромешный. Такое началось! Первый год просто отпахала день и ночь! Что мы только ни изучали! И с немецким оказалось непросто, надо было, как выяснилось, править, вычищать. Языкознание, всяческие литературы, история Германии. Вплоть до общей военной подготовки, а на третьем курсе ещё и военный перевод.

Немецкий факультет находился в Сокольниках, тот самый бывший ИФЛИ. На трамвае от Преображенки, на 11-м, за "Красным Богатырём", поворачиваешь за Сокольниками направо.

Занятия кончались часа в четыре, но надо было ещё идти в лингафонный кабинет и т.п. Мальчиков было мало, в основном, на переводческом. У нас было 3 мальчика и 21 девочка.

После первого курса поехала в Ступино, в стройотряд. Там строился мост через Оку. И на следующий год поехала. Очень закаляло физически. Кросс я пробегала запросто.

На следующий год была Балахта: до Ачинска, потом по Енисею куда-то. Что-то бетонировали. Тут я первый раз влюбилась. Старший парень, красивый, и всё такое. То не было, не было… Там всё началось, и закончилось, потому что, когда приехали, выяснилось, что ему надо жениться, у него ребёнок появился. Я быстро-быстро смылась.

Парень этот сыграл определённую роль в моей жизни. Он не просто так женился, папа жены работал в ЦК. Когда я работала в Историко-архивном, часто ездила через "Площадь Ногина". Выхожу как-то из метро и наталкиваюсь на Женьку, мою первую любовь. Он хватает меня за руку – Нинка! Лет пять уже прошло. Я уже замужем, у меня Гошка. Когда его увидела, ничего особенного не испытала. А тогда, после Балахты, я была страшно обижена.

– У меня сын.
– А у меня дочь…
– Где работаешь? …
– А я в ЦК…
– Ну и хорошо, ну и прекрасно.
– А летом не хочешь поработать? Вот тебе телефон…

В его отделе нужен был испанский. У меня был немецкий, английский, испанский третий. Третий был моей инициативой. Хотела на первом курсе французский учить, пошла на курсы, а мест нет. Я тогда самоуверенная была до ужаса, говорю, – вы посмотрите, я уже одни курсы кончила, ценный кадр теряете. Они посмотрели, сказали, что место есть на испанском, – хотите? Романтично! Хочу!

Год проходила, потом бросила. Второй и третий курс не занималась, тяжело было, а на четвёртом снова стала заниматься, но на переводческом испанском, декан разрешил, и кончила второй и третий курс испанского как основного! Испанский знала лучше, чем английский, даже говорить нечего. Сдала экзамены с курсом, у которых испанский был вторым. Отметили. Но когда стала получать диплом, тут подняли крик – нестандарт. Еле-еле, но уместили в дипломе: преподаватель немецкого, английского и испанского.

Никогда не работала с испанским.

Время студенческих волнений, 67-й год. Россия привлекла внимание. Если раньше к нам ехали в основном из ГДР, теперь появились туристы из ФРГ. Я работала в "Спутнике", молодёжный туризм. Третий курс позади. Что-то вроде практики. Мне дали довольно большую группу из Западного Берлина, человек 20-25. Железнодорожные поездки по стране: Брест, Москва, Тбилиси, ещё где-то, не помню, потом снова Москва и возврат через Брест.

Я была ярая патриотка, спорила, стремилась показать преимущества нашего строя. Надёжный товарищ. Они уважали убеждения, позицию, очень хорошо ко мне относились.

В группе был молодой человек, который всё смотрел, смотрел на меня, за обедом, всё время. А мне было двадцать лет. Чувствую внимание к себе. Время такое, что остро чувствуешь стороннее внимание. И я стала на него поглядывать. Всё кончилось тем, что он признался мне в любви. Сказал, что такого с ним  ещё не было. Ему было 27 лет, учился на последнем курсе в академии, занимался телевидением. Выше среднего роста, тёмнорусый, очень интересный, красивый парень. Олаф Рагнар. У него были скандинавские корни.

Была у меня в группе приятельница, негритянка из Коста-Рики. Приятельница, потому что я в то время учила испанский, а у неё испанский был родной. Мы как-то стояли, разговаривали с ней, Олаф подошёл и сказал, что он тоже говорит по испански.

Олаф когда-то работал в Мексике. Уехал туда, когда ему было 17 лет, после гимназии. Захотел попробовать. Рассказывал забавные эпизоды. В самом начале пребывания там ехал однажды в трамвае по Мехико, языка ещё не знает, вошли весёлые люди с гитарами, в сомбрерро, Олаф рот разинул. Когда весёлые люди вышли, ни денег, ни документов в карманах не оказалось.

Собирался вернуться в Мексику работать, делать цветное телевидение. Осталось получить диплом. Уговаривал поехать с ним. Ни моя родина, ни твоя… Когда прощались в Бресте, на глазах у него были слёзы.

Олаф начал писать мне письма, по два в неделю. Такие потрясающие письма, что по письмам в него влюбилась. Писал по-немецки. Сказал, что будет посылать кузине в ГДР, она будет пересылать. Целый год. Он писал часто, я гораздо реже.

После четвёртого курса нас отправили на месяц в Восточный Берлин, на практику. Из Западного в Восточный можно было попасть, за деньги. Из Восточного в Западный нельзя. Он приезжал в Восточный Берлин вместе с костариканкой, той самой. Костариканка была врачом, училась в Германии. Привёз ещё своего брата, познакомиться. Брату, мне кажется, я не очень понравилась.

Через год, закончив университет, Олаф приехал за мной в Москву. Я перешла на пятый курс. Ещё год учиться. Говорю ему, что мне надо закончить институт.
– Зачем тебе эти корочки?
Я не хотела уезжать, уже поняла, что никуда не уеду от друзей, от мамы, от сестры. Но и ему не хотела говорить "нет". Оттягивала момент.

Пошли на Грибоедова. Сказали, что брак заключить возможно. Он, ожидавший всевозможных препятствий, жутко обрадовался.

Олаф уехал в Мексику работать. Письма из Мексики приходили с красивыми марками. Он начал учить русский язык. Прислал однажды письмо, которое начиналось: "Ты жива ещё, моя старушка…". Учитель русского сказал ему, что у него очень русский почерк. Сейчас мило, а тогда трагедия… драма.

Олаф сходил в советское посольство в Мексике  сказал, – хочу жениться на вашей гражданке. Он был решительно настроен на браке. Что за гражданка, – спрашивают его. – А вот такая-то, учится в Инязе, и так далее. Меня вызвали в партком института. В результате, не получила распределение в ВПШ, преподавать. На моё счастье. Осталась практически без распределения.

1970-й, дипломную работу писала по теорфонетике.

В сентябре в Иняз пришёл завкафедрой иностранных языков Историко-архивного института и меня направили на кафедру немецкого языка. Там уже взрослые ребята, после армии, а мне 21 год… Гуманитарный институт, четыре года шёл язык. Теперешний РГГУ. Тогда туда было трудно поступить, институт был на хорошем счету, огромный конкурс. Никольская, ранее 25-го октября. Исторический факультет (исторические архивы), главный факультет института. Основное здание. До февраля 1984 года проработала. Выслужилась от обычного преподавателя до старшего, до заведующего секцией немецкого языка.

Олаф понял, что я не уеду. Всё постепенно сошло на нет.

Студенты одолевали, влюблялись. Один кавказец привёз отца, очень серьёзно был настроен. – Не надо папу!… Надо было как-то разрешать проблему, менять статус.

Два месяца каникулы. Я обязательно месяц ездила по всему Союзу со "Спутником", переводчиком. В основном это были ГДР-овские группы, но бывали и западные. Однажды попала в целый состав маленьких немчиков. Лето. Поселили их в интернате для отсталых у Черёмушек. Интернат был неплохо оборудован. Кафе "Колобок" рядом. Детей по разнарядке охраняли молодые ребята. Среди них оказался Витя Саврасов. На три года старше меня. Красивый был парень. Мне 24, все уже давно замужем, подумала, что пора.

С мамой познакомил. Нормально приняла. До сих пор с ней поддерживаю отношения. Сестра, очень красивая девушка. Она сейчас во Франкфурте, за Гольдбергом замужем. Зубной техник. Дочь её там вышла удачно замуж.

На следующее лето поехали с Витей на Кавказ отдыхать. Там и решили, что надо жениться. В сентябре расписались. 72-й год, или 71-й… На второй год работы.

Полгода жили на Соколе в малюсенькой квартирке тёти Гали, она нам уступила, сама ушла к тёте Зине. Потом мама на свои утаённые от папы деньги купила нам кооператив, внесла первый взнос. Тысячу, правда, дала Антонина Михайловна. Всего надо было 3800.

Прописали туда бабушку, в результате получили 3-х комнатную квартиру в 9-ти этажном доме, в Тёплом Стане.

Саврасовы жили на Вернадского. Он работал на Калужской. Кооператив от работы. Когда первый раз приехали посмотреть на фундамент строящегося дома, почти расплакалась – лес кругом, ближайшее метро "Калужское", надо было ещё ехать. Казалось, выселили из Москвы. Я горожанка, привыкла на Автозаводской, две остановки до площади Революции. Это я потом начала ценить лес.

Построили довольно быстро. Квартира на шестом этаже.

Через четыре года, в 75-м, родился Гошка. Я уже поняла, что совершила ошибку. Виктор был инженером-электриком. Пожалуй, интеллектуально он был недостаточно развит. Или мы просто были разные люди. Не произошло какой-то химии. Что до физической стороны, тут он был силён и опытен, сексуальный гигант, но с ним не было интересно.

У меня в 25 разгулялся вдруг радикулит. У Львов позвоночник слабое место. Пошла к врачу. Сначала к гинекологу. Та говорит, – вам пора ребёнка заводить, но ничего не получится. Тут я возмутилась. Через три месяца всё получилось. Похоже, она просто задела самолюбие. Чуть ли не месяц пролежала в роддоме. Сам процесс и после. Роды тяжёлые, начали искусственно. Я давно перехаживала, очень серьёзно. В 16-15 родила, а началось в шесть утра. Мне дали стакан касторки. Никогда не забуду.

Мама сделала много абортов. Как папа приедет… Маша тоже рожала трудно.

Георгий Викторович появился на свет 6-го октября 1975 года в 75-м роддоме имени Клары Цеткин. У него была родовая травма. Шишка на головке. Я с ума сходила. Голова на одну сторону. Сказали, что будет кривая шея. Записались в Морозовскую больницу. Мама сделала подушечку, пока очередь подошла, у него в другую сторону. Профессора не успокоились: подёргали, пощупали, сказали, что мальчик будет ножку подволакивать, надо сделать блокаду, двадцать уколов. Мама сказала, – через мой труп! Тогда нужны массажи.

И вот мы, пока Гоша не пошёл, мучали его. Всякие электрофорезы. Одна умная женщина сказала, – оставьте его в покое, голова вырастет, всё пройдёт. первые полгода орал, понос. Ел активно. Я ходила, держалась за стенку. Потом устоялось. Клали в комнату, закрывали дверь, и он спал. После полугода стал образцовым ребёнком. В 11 месяцев начал говорить, причём по-немецки. Мама настояла, чтобы я с ним говорила на немецком. Апфель…

В год он ангелочек. Светленький. Со мной говорит по-немецки, с другими по-русски. Мне надо на работу. На кафедру вышла в 11 месяцев. Приезжали, помогали родственники. В полтора года в ясельки. Трудно было попасть в ясли в те времена, но он уже говорил! – "Мама полетела, привезёт мне много кофточек". Это я улетала в Германию, к друзьям, развеяться, на 10 дней.

Я Гошу красиво одела, мы пошли в кабинет директора. Научила его. Открыла дверь, он вошёл, подёргал её за юбку, сказал, – тётя, возьми меня в ясельки. Опять мальчик! Но как же не взять!…

С немцами стала работать ещё когда Гоши не было. Женя позвонил в отдел, – есть переводчица… да нет, молодая… она вам позвонит. Потом я позвонила, обозначилась.

Австрийцы прилетели. Дед с бабкой. Бабке плохо, положили в больницу. С дедушкой заниматься некому. Мне позвонили. А дед оказался очень интересный: австрийский коммунист, воевал в советской армии. Тогда он говорил по-русски, но всё забыл, только мат остался. Перед отъездом он попросился купить краснодарский чай. Пошли в "Берёзку", куда ещё! Он даёт свои австрийские шиллинги, кассирша говорит, – у меня нет сдачи в шиллингах, я Вам доллары дам. И вдруг он говорит: "Доллары говно". Так вот. А потом провожала его в Шереметьево, ВИП-зал, подавальщицы. Он рассказывает, как ему выделили вагон во время войны, а вагон оказался занят. "Я им говорю – мать перемать"… и всё это громко!…

Я когда пришла в ЦК отчитываться, рассказала эту историю, они там лежали. Может быть, это запало. Потом увидели, что я хороший переводчик.

Женя потом уехал на Кубу. Больше не встречались.

Витя был склонен выпить. Два дня в неделю я приходила в одиннадцатом часу. С Гошей он хорошо справлялся. Однажды приезжаю поздно, он встречает меня, не один. Вот, – говорит, – мой приятель, работаем вместе. – Да приятель твой такой же алкоголик, как и ты…

А приятелем-то оказался Валерочка!

У Валеры ситуация была тупиковая: тёща пила, жена пила, мгновенно напивалась. Сын подрастал.

Сложились приятельские отношения. Симпатия с его стороны просматривалась, но у меня к нему ничего не было.

Однажды Валера пришёл, говорит, что они были где-то в баре… а я сижу с ребёнком, ничего не вижу. И тут Витя говорит, – Валер, а ты своди Нину, ей интересно.

Через некоторое время Валера мне позвонил и робко спрашивает, как я сегодня работаю. Мне надо было к шести в институт, у меня вечерники в это время начинались. – А можно я тебя провожу? – Можно. Так вот всё и начиналось.

                Перемена мест

Тогда мы стали с Валерой разговаривать, что, конечно, очень опасно. Дома не с кем, и вдруг встречаешь человека с которым начинаешь говорить, и говорить интересно.

Кафедра иностранных языков… у каждого были вечерники, заочники, дневное отделение. Вечерников старались свалить на молодёжь. Мне было удобно: в час неслась домой – маленький ребёнок – вечером возвращалась. Два раза в неделю были вечерники, остальное – "утренние".

Начались провожания, встречи… затягивает. Человек становится тебе дорог: если не звонит, тебе чего-то не хватает, становится беспокойно. Как и теперь – не хватает разделённой радости.

Потом уже начались отношения совсем иного рода. Виктор примечал перемены, но он был "ходок"… наверное, не хотел замечать. У него были свои мысли, свои бабы. А Валера это знал, поэтому никаких угрызений совести не было. Начался период счастливый и болезненный.

Гошке было 2 года, когда всё началось, значит, это было в 77-м году. Через три года я ему сказала – ты как хочешь, а я развожусь. Он не поддержал: боялся оставить сына, на три года старше Гошки (расписались только в 87-м году).

Однажды мы с Гошкой идём из леса, мальчишка играет, его возраста. Мальчишка говорит, – а это мой братик. Остановилась, спрашиваю, – кто тебе сказал? – Мама. – А как маму зовут? – Таня. – А где мама живёт? – Рядом. – Ну, пойдём к маме.

Открывается дверь, а там мой "голубь".

После этого было глупо тянуть лямку дальше. Я и раньше говорила, — дай мне развод… Он потребовал делить квартиру (3-х комнатная в 9-ти этажке). Всё получилось, ему досталась комната у арки Победы. Место такое, что можно было хорошо реализовать комнату, но он не утерпел, продал за гроши.

80-й год. Переехала в маленькую 2-х комнатную, ту что сейчас сдаю. Туда приходил Валерочка, как к себе домой, и всё было чудесно… но меня это абсолютно не устраивало. Давить на него не хотела.

Работала в ЦК, меня знали там как хорошего переводчика. К ним из ССОДа (союз советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами) обратились с просьбой рекомендовать человека в Люксембург, там последние шесть лет работала пожилая женщина, ей уже 62 года.

Мне несколько раз доводилось работала с люксембуржцами, с делегацией компартии. В партию вступила ещё в институте. Меня рекомендовали. Устраивало, что я одна, не надо семью размещать. И есть ребёнок, значит, никуда не денусь. Поступило предложение. Пришла к Валере, сказала. Ну что же, – сказал он, – наверное, надо ехать. Это меня так хлестануло. Промолчала. Прошла все комиссии, ничего не говоря, и объявила, что уезжаю, за несколько дней до отъезда. Февраль 84-го года.

В аэропорт меня провожали папа и Валера. Знала, что с Валерой расстаюсь. Решила сжечь корабли. История нескончаемая… у него семья… всё. Не писала, ни звука. Он звонил, дозванивался, истерики… я кремень – молчу. Так дожила до августа месяца. Гошка ко мне прилетел. В конце августа вернулись в Москву. Валера приехал встречать. Он в это время ещё не развёлся, но уже ушёл жить к маме. Встретил, довёз до дома, разгрузились. У меня, когда его увидела, сердце ёкнуло: борода, усы. Я ему сказала – тебе не идёт. В лифте (думаю, неужели и здесь этот месяц мучиться) сказала – тебе, случайно, женщина на месяц не нужна? Он уехал, мы за столом. Звонок. Валера робко спрашивает – ты не пошутила?… – Нет, не пошутила. Прибегает за мной с обритой бородой, потащил к маме. А потом нас вдвоём отпустили на 10 дней в сентябре в Сухуми.

После этого жила одной мыслью – вернуться, но прошло ещё два года.

Посольство в Люксембурге. Камо Бабиевич Удумян, посол. С проседью, высокий, стройный, в форме, хорош. С широкими интересами, всех баб перебрал. До этого был министром культуры Армянской ССР. Очень ко мне приставал… жена Роза Аврамовна, вполне симпатичная женщина, непохожая на толстых пожилых армянок… дочка приезжала.

В Люксембурге работала с февраля 84-го года до конца 86-го. Уговаривали остаться, но…

Мне там нравилось. Отдельная небольшая квартира. Всего 35 советских в Люксембурге. Относились хорошо. Как положено, партсобрания в посольстве, но я была совершенно автономна.

Машина была, шестёрка. Там общественный транспорт дорогой: красиво, чистенько, но не всегда удобно. Предшественнице дали служебную. Она её сразу разбила. Виза только на Бенилюкс. Она звонила и говорила – приезжайте за мной, я заехала в Германию, и не могу развернуться. Наконец посол сказал, – Галина Леонидовна, если Вы меня уважаете, Вы больше не сядете за руль. Посла надо уважать. Она отдала машину.

В основном ездили в Бельгию. Запасались в портовых магазинчиках сувенирами и подарками. Часа два до Антверпена.

Я училась водить перед отъездом. Сдавала трижды. Последний раз взяла коньяк, а не знаю, как давать взятку. Еду. Остановилась недостаточно близко к тротуару, поняла, что не сдам. Как ревану! – я уезжаю… они посмотрели на меня, говорят – покажи билет. У меня через два дня рейс. Они переглянулись, – за два дня не успеет здесь ничего натворить… приняли экзамен.

Машина в посольстве, когда я приехала, была в очередной раз разбита, купили новую. Деньги посольства и Пушкинского Фонда. Я за неё села, это было через три месяца после той сдачи. Села, закрыв глаза, поехала. Ремень был втягивающийся, не как у Валерочки! Дама, работавшая в библиотеке посольства, чья-то жена, попросила меня подвезти. Я честно предупредила о своём уровне вождения. Да ладно, – говорит, – поехали. Ей так не хотелось идти на автобус! И вот я её посадила. Мы всё-таки доехали до посольства, она вышла. Парковаться некуда. Поехала к Пушкинскому Центру, нашла там дырочку, но я же парковаться не умею! Я паркуюсь. Никак не получается, половина машины не вписывается, выходит из ряда. Туды-сюды, туды-сюды… Уже смеркается, у меня свет горит. Напротив резиденция посла Италии. Все итальяшки прильнули к окнам, смотрят. Ладно, оставила как есть, закрыла машину, смахнула пот и пошла. За мной бежит какой-то итальянец, кричит, – мадам, мадам, ла лус, ла лус!!! Я же испанский знала: "ла лус" значит "свет". Я ещё и свет не выключила.

До восьми утра надо убрать машину, начинается платная стоянка. И вот я утром иду за машиной. Эти-то все разъехались, моя машина стоит посредине улицы, в полутора метрах от края, посредине, и её все аккуратно объезжают.

Потом я начала стукаться. Заменила права на национальные, люксембургские, никто не знает, какой у меня стаж. Мне уже тридцать шесть. Они же там уже с восемнадцати имеют права. Машину застраховала, оформила КАСКО, а это можно только после пяти лет вождения, и сразу села на столб на заправке. Села и не знаю, как с него слезть – куда не поеду, трещит железо. Вылезла, пошла к заправщику – пожалуйста, снимите мою машину со столба. А тут ещё стоят вокруг дорогущие машины… Он сделал такое лицо! Снял. Мадам села и скорее драпать…

Сразу пошла в страховую компанию. Ну да, говорят, бывает, не рассчитали. Вот вам направление, придёте ремонтировать, отдадите талон, мы оплатим. Как удобно-то, думаю. Нашла место, где "Лады" ремонтируют, тоже очень удобно. И пошло. В общем, за полгода четыре раза стукнулась, тихонько. Один раз даже была не виновата.

Училась ездить. Один раз с Гошкой. Он сидел пристёгнутый, едем, что-то мне сигналят все, оказывается – улица с односторонним движением, и я еду не в ту сторону. Машины стоят сплошняком вдоль дороги, грузовая разгружается. Я так испугалась, что прямо под неё и въехала, капот помяла. Гошка тогда страшно испугался – мама, ты куда!!!

Пришла к страховщикам, говорю, так мол и так, въехала под грузовик. Они спрашивают – Вы извините пожалуйста, а Вы номер грузовика записали? – Нет. – А мы тогда не можем Вам компенсировать. – Что же мне делать? Мне так мягко говорят, – Вы сходите туда, может быть, этот грузовик там всё время разгружается. Я пошла, смотрю, другой грузовик, записала номер. Принесла. Они улыбнулись, приняли.

В конце концов, когда я пришла в очередной раз, они спрашивают, – мы понимаем, в Москве совсем другие улицы, но… мадам ещё долго будет в Люксембурге? – Нет, – говорю, – мадам собирается в отпуск.

Но после этого ни разу ничего не было. Училась. Зато потом я так парковалась! Двадцати сантиметров запаса хватало.

Меня совершенно не трогали ГБ-шники. Не пойму, в чём дело. Перед поездкой в Люксембург предупредили, что ко мне там подойдёт компетентный человек. Человека я быстро вычислила, но он ко мне никогда не подходил. Симпатичный. Я к нему подошла единственный раз, и связано это было с кино.

Вели культурную работу. У нас бывали многие: Римма Казакова, Тамара Синявская с Муслимом Магомаевым, Ножкин. Возможность поездки была привлекательна. Я в своём рвении устроила там фестиваль советского документального кино. Фильмы у нас показывали постоянно: "Экипаж", "Военно-полевой роман" переводила раз десять. Местные очень интересовались. Кто-то спросил, нет ли фильмов о стране. Когда я отбыла в отпуск, с фильмами задачу решила.

После этого пропагандистского фестиваля, на котором Советский Союз был показан в самых радужных тонах, ко мне подошла молодая пара из Бельгии и выразила желание эмигрировать в СССР. Пригласили к себе в Бельгию в гости.

Как быть? Тогда-то и обратилась к этому ГБ-шнику – давай вместе. Поехал со мной.

– Так вы же в Бельгии живёте! Вам надо обратиться в консульство…

Единственное соприкосновение с органами.

Нет, было дело. В двадцать семь лет меня вызвали в военкомат и предложили работу. Сказали, что это мой последний шанс, поскольку я комсомолка, потом надо будет состоять в партии, чтобы получить такое лестное предложение. Радиоперехват: слушать голоса и составлять резюме. 320 рублей в месяц, при том, что я получала тогда 120. Я даже пришла на вторую встречу, но тут они сказали, что из этой организации дороги назад нет, и что оттуда я уйду на пенсию. Всю жизнь!!! – Я сказала, – большое спасибо! Отказалась.

В октябре 86-го года возвращаюсь в Москву. Валера разведён, всё это время прожил у мамы, ждал меня. Снова поселились в маленькой квартире, с Гошкой. В конце 87-го года я его спросила, – а мы с тобой как, жениться-то будем? – Почему же нет, конечно, будем. Я была так потрясена… десять лет ждала этого момента. В сентябре 87-го года расписались.

Из института уволилась, но место при возвращении гарантировалось. Тем временем заведующим кафедрой стал еврей. При мне был утончённый армянин, прекрасно говоривший на многих языках, Даниянц, кажется. Из репатриантов. Умён, старая гвардия.

Конец восьмидесятых. В Люксембурге Удумяна сменил Авдеев. Тоже был министром культуры, до Соколова. Относительно молодой, интересный человек. Отработал год. Куда ни поедет, все его спрашивают про Нину. Меня нашли в Москве, организовали встречу. Пообедали с послом в ресторане. Вам надо бы вернуться, – говорит, – Вы оставили по себе хорошую память. А у меня Гошка подрастает. Нет, не поеду.

На кафедру после Люксембурга меня не взяли, я приехала в октябре, учебный год уже начался. Новый завкафедрой устроил грызню, и все мои приятельницы оказались в противостоящем ему лагере. Усиливать мной оппозицию он не хотел, и я осталась без работы. Два месяца на трудоустройство. Ходила по институтам, просила хотя бы почасовку, ничего не вышло.

Пошла в международный отдел. Там начальником был Рыкин, он знал, как я работала в Люксембурге, знал, что меня ценят местные товарищи, которых мы и содержали. Внутренняя характеристика по линии ГБ пришла хорошая.

В ЦК нет перспектив, сказали мне. Переводчики тогда все числились в Союзе Красного Креста и Полумесяца. Именно за счёт этого Полумесяца содержались все иностранные журналисты, приезжавшие к нам на предмет освещения наших достижений. К журналистам нужна была нянька, переводчик, надёжный человек, который бы их "блюл". И меня взяли в Крест. И я два года проработала с западногерманским корреспондентом из газеты "Die Wahrheit" ("Правда"). До 89-го года.

Парень, лет сорока, был очень хороший, очень умный. Звали его, кажется, Франк… не помню. Он привёз с собой не жену, подругу. Тогда это было неслыханно. Невероятный бабник. Я ему сразу сказала, – у нас с тобой никаких отношений быть не может, ты согласен? – Согласен, сказал он. Бесконечные истории с бабами, и, самое главное, последствия, нехорошие болезни, – эти проблемы приходилось решать мне. Свою подругу он сплавил, начал знакомиться с подавальщицами в ресторанах, а также на Зубовской площади (АПН) находил себе кадры. На Зубовской я много просидела на конференциях, переводя ему на ухо. Терпеть не могу этого. Либо громко, либо синхронный перевод как положено, а вот шёпотом – терпеть не могу: сама себя не слышу.

Работа была, не бей лежачего: приезжала к нему домой в одиннадцать часов. Ему дали квартиру на Красносельской в шикарном доме, за метро, длинный кирпичный дом. По глупости заказал себе восьмёрку, которая тогда только появилась, и ему из Западного Берлина привезли в вагоне машину. Он полагал, что здесь надо ездить на русской машине. Когда первый раз оставил машину в сервисном центре на ночь, ему мотор сменили. Это выяснилось вскоре, по номерам на моторе, когда он захотел от неё избавиться, поскольку машина сразу начала чихать и кашлять. Лихие были времена.

Получилось так: детишки, набрав бутылок, залезли на крышу и стали швырять их вниз; попали в стекло машины. Когда детишек изловили и привели к родителям, Франку жалко их стало. Да ладно, говорит… Я отогнала машину в мастерскую, а он за ней не приехал. Так вот и получилось. А машина была великолепная: экспортный вариант, её в Берлине ещё довели до кондиции… Мастера оценили.

В 89-м году открыли представительство фонда Эберта в Москве. Мы переводили новую программу СДПГ. Приезжал несколько раз сам Вилли Брандт. Очаровательный человек. Брандт мечтал сделать из КПСС социал-демократическую партию. Повлиять, так сказать, извне. Мне предложили стать референтом. Я пошла, это была очень интересная работа.

Новая молодая жена запретила Брандту курить. Он заходил, говорил – Нина, быстро!… потом отдавал мне сигарету в руки и выходил.. тра-ля-ля-ля. Потом он подарил мне зажигалку с монограммой "Вилли Бранд".

В Форосе переводила "Покаяние" последнему секретарю ЦК компартии Германии. Он ушёл, посмотрев начало второй серии, и отношения были подпорчены.

Однажды синхронно переводила на встрече Горбачёва и Гельмута Коля. Случайно, заболел основной переводчик.

Всё это длилось два с половиной года, с 89-го по 91-й. Потом получилось так, что мой любимый и очень уважаемый начальник, немец Шумахер, организовал встречу бывших комсомольских работников… среди них был Янаев… это перед путчем. Он Янаева свозил в Германию. После путча Шумахера убрали.

Ольга, которая усыновила детей, со мной тогда работала в Фонде, и мы из солидарности ушли, подали заявление… Нашего замечательного человека отправили в Китай, а мы остались без работы.

Потом год работала в посольстве ФРГ, Шумахер помог устроиться. Референт по социальным вопросам. Постоянно приходили просители: помогите сделать операцию, и всё такое. Отправляла в Красный Крест. Один раз не выдержала, предложила начальнику сброситься человеку. Сбросились. Когда пришла по этому же поводу второй раз, он сказал, что мы так по миру пойдём.

Времена были тяжёлые, организация отказалась платить за нас налоги, сказали, что мы сами должны ходить в налоговую инспекцию, всё оформлять. Я тогда получала полторы тысячи марок. Зашла в инспекцию, там всё в полном беспорядке… нет, решила, так нельзя, меня с моими деньгами прижмут где-нибудь.

Около года работала в "Гёте-институте", преподавала. Не понравилась обстановка.

В это время подрастал Гошка. Учился он хорошо, проблем не было. В 9-м классе перевела его в школу на Стремянном. Окончил, сдав одновременно вступительный на экономическую кибернетику в Плешке. Этот класс так и был организован, поскольку до этого у них наборы были очень слабые. Гоша был достаточно развит, но не то чтобы математик. Поступил на экономику, математика не глянулась. 91-й год, кажется. Учились, особенно не напрягаясь. Закончил четыре курса.

Валера полагал, что надо воспитывать строже, но я видела, что Гоша вполне адекватен. Удивительно беспроблемный был парень. Счастливый характер. Если бы он был как Валера, они бы меня перемололи как в жерновах. Гоша мог с Валерой ладить. И Валера со временем это оценил. И Гоша его оценил. Последнее время они были дружны, полное взаимопонимание.

Одна моя знакомая, которая преподавала русский в "Дойче-Телекоме", не захотела там работать, когда ей предложили, боялась компьютера, её устраивало то, чем она занималась. Предложила мне, дала телефон. Дозвонилась, представилась. Тогда серьёзный там сидел дядька, он умер потом. Пришла. Рассказала о себе, не вдаваясь в детали. Он посмотрел на меня озадаченно, спрашивает, – Вы немка, что-ли? – Да нет, – говорю, – просто так получилось.

Нашла к начальнику подход; высказывала полное уважение, только тихонечко поправляла, когда было необходимо. Деликатно формулировала… Фрау Нина!… Он не мог выговорить "Саврасова". Я была его помощником, а он представлял фирму в Российской Федерации, большой человек. До этого работал в Женеве. Известная личность.

Однажды шеф сказал, – я очень занят, а мне предложили написать о развитии отношений, о том, как всё начиналось, род обзора; набросайте, пожалуйста, предварительный материал. Я набросала, а потом взяла и написала всё интервью. Он прочитал и спрашивает, – это Вы сами написали? – Я говорю, да. Он сказал, – хорошо. Подписал и отдал, как своё, и потом радикально переменился ко мне. Жена его лезла во все дырки, но он жену угомонил, когда понял, что стоит прислушиваться к тому, что я говорю.

Я потом и Олю, подругу мою, туда перетянула. Она мне говорит, – да он же у тебя с руки клюёт! Действительно, отношения были прекрасные, но потом его убрали. Его жена сцепилась с кем-то из центрального аппарата. Шеф не хотел уходить, ему сделали отдельный проект, он звал меня, но я уже один раз уходила вслед за начальником. Мне сказали, – уйдёшь, назад не приходи. А я уже поняла, что работа здесь серьёзная, хорошая, отказалась уходить. А как-же я? – озадачился шеф. Успокоила, – найду замену. Нашла, свою подругу. Шеф год проработал, потом уехал в Ташкент, там умер.

Одно за другим, одно за другим… потом, Танюша пришла, новый бухгалтер. Потом начала работать в отделе продаж. Потом образовалась новая структура, операторские услуги. Занималась радио, "Голос России". Заключила договор на 53 миллиона марок на 7 лет. Продала немцам наш передатчик "Волга", оставленный там военными.

Человек, который потом стал заниматься "Голосом России", хорошо устроился; договорился на какой-то процент, появляется два раза в неделю и прекрасно себя чувствует. А мне было скучно, пошла на ломовую работу. Вот так вот…

                * * *
Вот так вот.

Времена не выбирают. Сроки жизни тоже. Нина скончалась, не дожив нескольких дней до 77 лет. Вчера было отпевание и захоронение на Введенском кладбище, там же, где и Александра Григорьевна нашла успокоение, и Зизя (88 и 87).

При входе надпись старинная

                der Rest ist Schweigen

Школьный немецкий не нашёл слов. Сегодня нашлись слова.

                Остальное — молчание