Неудачник. Глава 4 перевод

Мир явно делится на две половины – удачливых и неудачников, иногда границу провести затруднительно, но в случае с Альфредом Рэдфордом всё было совершенно ясно. Хотя он и не лежал в младенчестве в золотой колыбели, подобно сказочным принцам, сама колыбель, по крайней мере, была изготовлена из прекрасного материала и имела безупречный внешний вид. И если он до сих пор и не вращался в высших придворных кругах, то, без сомнения, доля его в тех областях, куда забросила его судьба, была очень приятна.

Вследствие ряда обстоятельств его отец стал одним из тех англо-австрийцев, которые обязательно встречаются в некотором количестве в каждой провинции двойственной империи, и которые, никогда не переставая называть себя англичанами, вполне прижились на чуждой почве. Будучи вторым сыном юриста из графства Суффолк, Джордж Рэдфорд в возрасте двадцати лет был отправлен в колонии, и там, в течение последующих двадцати лет, сумел, скорее благодаря везению, нежели старанию, сколотить значительное состояние. На сороковом году жизни возвращаясь в Европу, он удостоился особого счастья иметь очаровательную Хильду фон Фойхтенштайн своей попутчицей, и именно этот случай и сыграл решающую роль в его постепенном превращении в настоящего англо-австрийца. Ко времени приезда в Триест судьба Джорджа Рэдфорда была предрешена. Хильда не могла, или думала, что не может, выносить британский климат, и так как она, за неимением наличных денег, владела полуразрушенным замком, стоящим посреди запущенного парка, Джордж решил, без особо больших сожалений, так как его отец умер, а брата он практически не знал, поселиться в имении жены. Вскоре замок был вновь отстроен, парк приведён в порядок, минуло ещё несколько лет, и вот уже Джордж Рэдфорд превратился в одного из тех мирных деревенских увальней, которые безмятежно наблюдают за созреванием своих урожаев и сыновей, вдали от треволнений столицы. Всю энергию, дарованную ему от природы, он потратил в колониях, а всё его честолюбие было вполне удовлетворено успехами Альфреда. А Альфред действительно мог порадовать отца, - прежде всего, физической красотой, но и моральными качествами тоже, да и умён он был достаточно для полноты всей картины. Он был любимцем того деревенского кружка, в котором до сих пор провёл большую часть жизни, кружка, в котором сын и наследник состоятельного мистера Рэдфорда и Хильды, урождённой фон Фойхтенштайн, по определению был важной персоной. Всё это могло бы превратить его в бесхарактерную тряпку или легкомысленного повесу, если бы от столь печальной участи не уберегло его некое врождённое здравое начало. По отдельности, гинеи его отца или поместье матери не дали бы ему такого положения в обществе, которое он теперь занимал, но сочетание этих двух обстоятельств было неотразимо.

Таким-то образом и возмужал Альфред, будучи знаком с такими явлениями, как тревога или сожаление, лишь понаслышке, и не зная ни скорбей, ни отказов своим желаниям. Противоречия жизни, закаляющие характер, не терзали его ум, радости существования сделали его великодушным. Он одновременно был англичанин и австриец, не будучи ни одним из них до конца. Так, хотя привычки его были типично австрийские, на него повлияли воспоминания его отца о, так называемой, «жизни дома». Насколько можно было судить, в его характере не было ни грана того, что называют обычно das britische Phlegma (британская флегма), но было много настоящего британского упорства. Легкомысленный и жизнерадостный, как все молодые австрийцы, он в то же время не имел в себе совершенно того, что называют опасным австрийским Leichtsinn (безрассудство). Были даже такие поклонники Альфреда, что утверждали, будто он счастливо соединял в себе достоинства обеих наций, не менее счастливо избегая их недостатков, но, поскольку то были люди, рассчитывавшие в конечном итоге призанять денег у мистера Рэдфорда, их суждениям можно доверять не всецело. Непредвзятому наблюдателю трудно было бы сделать окончательный вывод о характере молодого человека. То, что до сих пор он держал себя безупречно, вряд ли было его заслугой, так как для иного поведения ему практически не предоставлялось поводов.

Альфред никогда не задумывался о том, мудрым ли было решение отца послать его в армию, да, по чести говоря, и сам мистер Рэдфорд оставался в неведении на сей счёт. Он часто слышал, что нет ничего лучше армии для, так сказать, полировки молодого человека, и, так как для Хильды было немыслимым, чтобы её сын служил не в австрийской армии, естественно было для Альфреда стать австрийским офицером.

Альфред с готовностью, хотя и без особого энтузиазма, отправился на службу, прекрасно понимая, что военная карьера – не цель, а этап на его жизненном пути. Однако оказавшись в новой обстановке, ощутил он внезапный интерес, и честолюбивый огонь зажёгся в нем, что и заставило его так остро реагировать на несчастное замечание, переданное ему Несси Мееркац.

Столкнувшись с последствием собственной опрометчивости, Альфред почувствовал себя в этом случае абсолютно беспомощным, как и вообще все люди, в чье поле зрения никогда не попадают печаль и нужда. Ему всегда было несколько трудно поставить себя на место людей, не столь успешных в жизни, как он сам, с финансовой ли стороны, или моральной. Никогда не похваляясь, он, тем не менее, вполне наслаждался плодами своей удачливости, без размышлений, и с той непосредственностью, которая неизменно обезоруживала завистников, которые, в конце концов, склонялись к тому, что его везение - не случайность, а естественный ход вещей.

Так было до сих пор; но за несколько часов всё изменилось, и его удачливость, противопоставленная чужому невезению, вдруг была взвешена на весах судьбы и показалась ему в своём истинном свете. Жгучее желание искупления захватило его; тем более нетерпеливое, что ничего нельзя было сделать, и доктор Брук категорически запретил посещения раненого. Ампутация не понадобилась, за что Рэдфорд чувствовал себя, вероятно, более благодарным небу, чем сам Мильнович; но неизбежная лихорадка, сопутствующая воспалению, оказалась необычно изнуряющей, так что душевные волнения, с необходимостью, возглавляли список запрещенных вещей.

Со времени посвящения в некоторые тяжёлые подробности истории Мильновича Рэдфорд винил себя за разрушение жизни уже целого семейства. Но, несомненно, должен был быть способ всё поправить. Едва оправившись от первого ступора внезапно обрушившегося удара, его здравая сангвиническая натура уже искала признаки и возможности благоприятного исхода. Не то, чтобы он был склонен отнестись легкомысленно к произошедшему, - а если и так, то только потому, что бессознательно хотел уберечь себя от отчаяния, - скорее всего в силу неопытности, он не мог вполне осознать того, что теперь должно было с необходимостью последовать. В течение этих двух, ужасно длинных, недель он набросал себе план, представлявшийся ему настолько простым и всё разрешающим, что он не предвидел никаких препятствий для его осуществления. Ему казалось, что момент, когда он сможет изложить свой план Мильновичу, никогда не настанет, тем не менее, одним апрельским днём он обнаружил, что поднимается по деревянной лестнице дома Авраама Мееркаца в довольно нервном состоянии духа, тщательно повторяя про себя строгие указания доктора Брука насчёт недопустимости каких-либо волнений больного.

Мильнович лежал на подушках, его длинное узкое лицо, казалось, стало ещё уже, а бледность подчеркивалась чёрной щетиной, отросшей за две недели. При появлении Рэдфорда высокая, согбенная фигура в длинной, чёрной рясе поднялась со стула рядом с кроватью. Сначала Рэдфорду показалось, что перед ним монах, но присмотревшись, он понял, что это не монах, а почти бесплотный старик с маленьким личиком восковой бледности, покрытым сетью морщинок. На нём было одеяние русинского священника, его маленькая, красивой формы голова была настолько плотно покрыта чёрным шёлковым платком, завязанным под подбородком на манер ночного чепца, что ни одна прядь снежно-белых волос не имела возможности выскользнуть, - то, что волосы должны были быть белыми как снег, ясно доказывалось как морщинами, так и усталым взглядом серых глаз. Впечатление, производимое странной фигурой, было частью патетическим, частью гротескным.

- Это мой отец, - сказал Мильнович, глядя на Рэдфорда, - а это – добавил он быстро, взглянув на старого священника, - это – один из моих товарищей.

- Прошу, сядьте снова, я не хотел обеспокоить вас, - сказал Рэдфорд, инстинктивно отступая назад к двери.

Но старик-священник остановил его.

- Никакого беспокойства, - возразил он тонким мелодичным голосом, на не совсем правильном немецком. – Мы говорили достаточно долго, наверно дольше, чем это хорошо для него. Побеседовать с товарищем будет приятной заменой. Мы, старики, не слишком занимательны, - добавил он, слабо улыбаясь почти беззубой улыбкой, и, кивая трясущейся головой, проскользнул в соседнюю комнату.

Рэдфорд стоял, глядя на закрывающуюся дверь. Когда он снова взглянул на кровать, он заметил, что Мильнович наблюдает за ним.

- Это ваш отец?

- Я же сказал вам, что это мой отец. Почему у вас такой изумлённый вид?

- Я просто …

- Может, вас удивила его внешность, - немного резко сказал Мильнович. – Он страдает ревматизмом головы, поэтому вынужден покрывать её.

И снова он испытующе посмотрел на своего товарища, словно отыскивая на его лице след насмешливой улыбки. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том впечатлении, которое должна была производить на незнакомцев эта длинная фигура в ночном чепце. Но не о том думал Рэдфорд.

- Ваш отец знает, кто я?

- Я думаю! Я же представил вас как своего товарища.

- Да, но какого именно товарища? Он мог не расслышать моего имени, да ведь вы и не назвали его! Он говорил со мной так, будто я – добрый самаритянин, пришедший к болящему. Мильнович, это ужасно! Я не могу вынести этот его взгляд, эту улыбку. Если бы он разозлился на меня и стал бы меня обзывать, мне было бы легче, я знаю! Он должен быть зол на меня, если знает, кто я. Позвольте мне сказать ему!

Он уже шагнул к двери, когда голос Мильновича остановил его.

- Оставьте моего отца в покое, - быстро сказал он. – Зачем вам хочется мучить его? Вы не должны входить в эту комнату.

Всё лицо его вспыхнуло, когда он говорил, и, увидев это, Рэдфорд вспомнил строгие предупреждения доктора Брука. Молча и послушно он сел на стул около кровати. Не так он рисовал себе эту встречу! Как он собирал душевные силы, чтобы вынести праведный гнев отца, если и не проклинающего его открыто в силу своего сана, то, по меньшей мере, изгоняющего его из лона христианства! И что же он увидел? – мягкая улыбка, дружелюбный кивок, и это всё? Даже если его имя не произносилось, разве не должен был служитель Бога инстинктивно признать в нём преступника?

Он пришёл сюда, имея готовый план в голове, горя желанием его предъявить, - но с той минуты как он снова увидел лицо Мильновича, и его негнущуюся руку, лежащую на покрывале, его решимость необъяснимо пошла на нет. Ему показалось, будет лучше, если он начнёт издалека, и постепенно перейдёт к интересующему его предмету.

- Когда доктор Брук позволит вам встать? - начал он наобум.

- На этой неделе, я полагаю.

- Но выходить из комнаты пока будет нельзя, я думаю?

Рэдфорд обвёл комнату взглядом, и ясно представил, каково быть запертым здесь в этот сияющий весенний день. У окна бросался в глаза сломанный плетёный стул, бывший притом единственным пригодным для сидения предметом мебели, если не считать того, на котором восседал сейчас сам Рэдфорд.

- Но, конечно, необходимо более комфортабельное жилище, если уж вам придётся побыть взаперти, - заметил он, глядя на стул почти что с возмущением. – Невозможно долго сидеть на такой штуке.

- В соседней комнате есть диван, - сказал Мильнович уклончиво.

- Это та узенькая скамейка? Это ещё хуже, чем стул; на ней не сидишь, а балансируешь. Часто хотел спросить вас, где, чёрт побери, вы подобрали эту ужасную вещь, … то есть, я хочу сказать…, - запутался он, вспыхнув, в то время как лицо Мильновича потемнело. - Да нет, нормальный диван, особенно когда к нему привыкнешь, но для больного, мне кажется, не очень подходит. Какой-то он скользкий, знаете ли.

Мильнович не ответил, и Рэдфорд ещё раз торопливо пробежал взглядом по комнате. Он и раньше бывал в этой комнате, но никогда её убогая обстановка так не бросалась ему в глаза. Железный рукомойник с облупившейся эмалью, окна без штор, зеркальце на стене, в покоробившейся деревянной рамке, не привлекали прежде его внимания, да и шаткий диван в соседней комнате остался бы незамеченным, если бы не привелось ему однажды испытать на себе всю степень его неудобства. Но сегодня все эти подробности назойливо лезли в глаза. Он даже заметил отсутствие трёх зубьев на гребёнке, лежащей на умывальнике. Единственным, что было хоть как то похоже на украшение, было изображение тёмнолицей мадонны на золотом фоне, нарисованной на деревянной доске, и поставленной на деревянную полку в углу комнаты. На голой стене она смотрелась так неожиданно и неуместно, что Рэдфорд не сразу отвёл от неё взгляд.

Но вскоре его мысли вновь вернулись к плетёному стулу.

- Это совершенно невозможно, - громко высказался он. – Мильнович, разрешите мне прислать вам кресло; у меня есть одно, которым я не пользуюсь, честное слово не пользуюсь, – вам положительно нужно что-то получше, чем этот стул, - даже доктор Брук вам это скажет.

- Я собираюсь взять стул внаём. Аарон Блаувурц сдаёт мебель, как вы знаете.

- Да, c молью впридачу, не говоря уж о других насекомых. Чепуха, Мильнович, вы должны позволить мне послать вам это кресло.

- Мне не нужно никакого кресла, - сказал Мильнович с ноткой раздражения. – Я уже условился с Аароном Блаувурцем.

Резкость тона обескуражила Рэдфорда, но ненадолго.

- Ладно, если у вас уже есть кресло, - начал он снова через минуту, хотя и менее уверенным тоном, - вам всё равно понадобится скамеечка для ног, и ещё низенький столик для газет, чтобы они были у вас под рукой. Наверняка, у Аарона Блаувурца нет таких столиков, а у меня как раз есть такой, и он все время мешается мне на пути, - вы положительно обяжете меня, если …

- Я не могу обязать вас, Рэдфорд. Очень благодарен, но мне не нужны никакие вещи.

- Вообще никакие? - повторил Рэдфорд, ещё раз безутешно оглядывая комнату в смутной надежде обнаружить новый повод для предложения. Поводы-то были, но воспользоваться ими было нельзя, ибо не мог же он, в самом деле, предложить товарищу новое зеркало или шторы.

- Скажите, Мильнович, - заговорил он опять, повинуясь импульсу любопытства, и глядя на тёмнолицую мадонну в углу, - у вас всегда была картина? Я её раньше не замечал. Я положительно не знал, что вы так набожны.

- Я не набожен, - ответил Милнович.

- Но эта картина…

- Эта картина висит здесь, потому что мой отец иногда меня навещает, и ему нравится видеть её на своём месте.

- Вы, должно быть, очень любите своего отца, - тепло сказал Рэдфорд, - и я думаю, что он обожает вас, и при этом, - он понизил голос, - кажется, что он держится хорошо, несмотря на…

- Он привык держаться, - ответил Мильнович почти равнодушно.

- Он знает, что … что вам придётся оставить армию?

- Да, знает.

- Тогда, по справедливости, ему следует желать мне смерти, или хотя бы потери правой руки. Собственно говоря, я и не имею права на свою руку, раз лишил вас вашей. Ведь это я всему виной, не забывайте, Мильнович!

Мильнович поглаживал свой чёрный растрёпанный ус левой рукой, и не говорил ничего.

- Ваша рука бесполезна, и ваша карьера погублена, - горячо продолжал Рэдфорд, слегка наклоняясь вперёд, - и всё из-за меня – вы должны помнить это!

Другой продолжал смотреть в пространство, храня молчание.

- Бога ради, скажите что-нибудь… Разве не из-за меня?

- Вы беспокоитесь, что я забуду? - почти прошептал Мильнович, с быстрым свирепым взглядом в лицо своего товарища.

- А! так вы признаёте это, и произошло это не по случайности, а благодаря моему беспардонному безрассудству.

Рэдфорд сделал паузу, торопливо повторяя в уме все свои заготовки на этот случай.

- Вот что мне скажите, Мильнович, - начал он после паузы, - предположим, вам случилось разбить нечто вам не принадлежащее, - например, сломали шею чужой лошади, или взяли у кого-нибудь хлыст и разломали его на две части, что вы тогда естественным образом сделаете?

Мильнович глядел на него в удивлении, медля с ответом.

- Вы будете обязаны заменить лошадь, не так ли? Или купить новый хлыст?

- Наверно, - ответил Мильнович, с любопытством наблюдая за ним.

- А если случилось противоположное, и это ваш хлыст был сломан, вы не будете долго думать, принять ли новый?

- Не буду.

- Нет? Ну, тогда послушайте меня! – с торжеством сказал Рэдфорд. – Я хочу сделать то же самое. Вы признаёте, что я разбил вашу карьеру, и, значит, я обязан заместить вам её.

- Я вас не понимаю, - холодно сказал Мильнович.

- Терпение! Сейчас поймёте! Мой план простой: так как я, своим поступком, лишил вас положения лейтенанта и, следовательно, жалования лейтенанта, я хочу, другим своим поступком, вернуть вам то, что ещё можно вернуть. К несчастью, это только деньги. Это то же самое, как если бы я сломал ваш хлыст и взамен дал вам другой, понимаете? Очень просто. Мой отец не возражает, я всё ему рассказал в последнем письме, и он со мной согласен.

И, действительно, это было правдой. За прошедшие полмесяца Альфред попытался облегчить совесть, доверившись своему отцу в несколько бессвязном письме и умоляя того о великодушии по отношению к своему раненому товарищу. Старый мистер Рэдфорд не вполне внял всем аргументам, но уловил, что сын в чрезвычайно взволнованном состоянии духа, и с готовностью дал Альфреду carte blanche на все действия, которые потребует от него его совесть. Каких-либо серьёзных опасений у него не было. Альфред всегда был впечатлителен, и, судя по опыту, он ожидал, что первый порыв раскаянья поутихнет, прежде чем придёт ответ на письмо. Ошибка мистера Рэдфорда заключалась в неведении того факта, что, хотя его сын был всего лишь впечатлителен, впечатление это до сего времени никогда не было столь серьёзным.

Пока он описывал свой план, выражение лица Мильновича претерпело перемену, которую не так-то легко было понять.

- Стало быть, идея в том, что отныне я буду получать жалованье от вас или вашего отца, а не от императора? - заметил он, когда Рэдфорд замолчал.

- Да, в точности. Вы не могли выразиться яснее. Очень логичная идея, вам не кажется?

- Не вполне; для полной логичности мне следует принести вам присягу, вместо императора, раз уж я буду ваш лейтенант. И, кстати, скажите, предусмотрено ли повышение по службе?

- О, конечно, - горячо сказал Рэдфорд, в одно и то же время удивлённый и польщённый; похоже, его план не встретит сопротивления. – Конечно, плата будет расти, как если бы вы всё ещё оставались на службе и получали повышение. Так вы согласны?

- Погодите; сначала я хочу услышать кое-что ещё. Итак, в надлежащее время я буду получать повышение. Но как далеко простирается ваша щедрость? Есть ли у меня надежда дойти до генерала?

- Простирается до последнего моего пенни, только это и есть мой предел. Прошу вас верить, что я охотно откажусь от всего моего состояния, лишь бы загладить свою ошибку.

Говоря так с предельной серьёзностью, он, к своей досаде, почувствовал, что слёзы наворачиваются ему на глаза.

- Вы ведь мне верите? Ведь вы согласитесь на моё предложение?

Мильнович откинул голову на подушку, и, глядя на потолок, казалось, боролся с приступом смеха.

- Не думал, что что-то может меня сейчас развеселить, но вы, Рэдфорд, неподражаемы. Очень смешно, - но, пожалуй, пока хватит, - давайте говорить серьёзно, если вообще нам надо говорить на эту тему.

- Смешно? - повторил Рэдфорд ошарашенно, - Вы полагаете, я шутил?

- Может и нет, но я воспринимаю это так.

- Значит, вы не согласитесь…

- Значит, нет, раз уж вы ждёте серьёзного ответа. Но я вполне допускаю, что вы не хотели оскорбить меня своим предложением.

- Но, Мильнович, - начал расстроенный Рэдфорд. – вы действительно…

- Довольно! – сказал Мильнович властно. – До сих пор я сдерживался, но всё имеет свои пределы. Я говорю вам прямо и в последний раз, что не приму денег от вас ни теперь, ни потом, под какими бы гениальными предлогами вы не пытались мне их вручить. Это понятно?

- Послушайте, Мильнович, - снова начал Рэдфорд, но, при виде вдруг покрасневшего лица своего товарища, вспомнил предостережения доктора Брука и замолчал.

- Я не буду давить на вас из-за этого, – пока не буду, - начал он после долгой паузы. – Но наверняка есть другие способы быть вам полезным. Вероятно – то есть, возможно – вам захочется подыскать себе другое занятие. У моей матери много влиятельных знакомцев, - может быть, она подыщет вам что-нибудь подходящее.

- Очень любезно с вашей стороны, но я не намерен обращаться к вашей матери.

- Вы хотите сказать, что я ничего не могу сделать для вас?

- Я вас ни о чём не просил.

- Не просили, к сожалению. Всё, что я могу – это быть вашим другом. Уж это-то вы мне не запретите?

Мильнович отвернулся к стене.

- Мильнович, - сказал Рэдфорд почти робко, - если вам не неприятно, я хотел бы, чтобы вы звали меня по имени – Альфред, - это помогло бы мне чувствовать себя ближе к вам и думать, что у меня есть право оказывать вам небольшие услуги. Вы ведь позволите мне быть вашим другом?

Мильнович резко повернулся к нему и, приподнявшись на подушках, заговорил быстрым и тихим голосом, его лицо покраснело, глаза сверкали.

- Оставьте меня в покое, Рэдфорд. Это единственная милость, которую я у вас прошу. Вы уже получили моё прощение, но ради Бога, избавьте меня от вашей дружбы. Я не всё могу вынести, я – не мой отец. Вы не понимаете, что самый вид ваш мне нестерпим? Умоляю вас уйти. Вы думаете, я не понимаю смысла всего этого? Вы расспросили тут кое-кого, обнаружили, что я беден, - что мы все бедны, и желаете теперь излить на меня ваши благодеяния; но я скажу вам, что мне так же мало нужна ваша дружба, как и ваши скамеечки для ног, ваши деньги, или ваша … жалость. Своё бремя я понесу один. Говорю вам ещё раз, оставьте меня в покое.

- Нет, не оставлю, - сказал Рэдфорд, поднимаясь со стула под влиянием какого-то нового чувства. Его глаза сияли, краска бросилась в лицо, он смело встретил взгляд своего товарища. – Вы мне не запретите делать то, что я считаю не только своим долгом, но и своим правом. Вам не нужна моя дружба, - ну так я скажу, что всё равно буду вашим другом, несмотря ни на что, вопреки вам самим. Давайте поспорим, что и вы станете мне другом, в конце концов. Я вас не оставлю – прямо вам говорю, я буду думать о вас, если не смогу видеться, и всё равно придумаю способ вам помочь. Если вам потребуется когда-нибудь рука помощи, я протяну её вам. Я знаю, вы должны ненавидеть меня, но вы не должны отталкивать меня, лишать меня права загладить мою вину, хотя отчасти, и так вернуть мне самоуважение. Слышите меня, понимаете?

Было непонятно, слышал ли Мильнович. Во время этого монолога он совсем утонул в подушках и отвернулся к стене. И так лежал неподвижно, не отвечая ни словом, ни знаком.

- Понимаете? - повторил Рэдфорд, а затем, осознав, что угрюмое молчание не будет прервано, посмотрел на инвалида не с жалостью на этот раз, но с радостной решимостью, повернулся и вышел из комнаты.