Надо держаться!

   Когда я его провожал, насовсем уже уезжавшего из нашего крохотного, затерянного в непролазных лесах городка в свой огромнейший мегаполис, раскинувшийся на берегах красивейшей в мире, разделяющейся на несколько рукавов, омывающих когда-то топкие, болотистые, а теперь облагороженные человеческим гением острова наряженной в мозаичный, то бледно-розовый, то кроваво-красный гранит торжественной, холодной, праздничной и равнодушной и как бы вместе со всем этим, одновременно величавой реки, то он очень просто, и как-то до неприличия банально спустился по ступеням нашего вокзального подземного перехода, ведущего к платформам, к одной из которых скоро должен был подойти останавливающийся всего на несколько ускользающих, как между пальцев песок, минут скорый поезд, и на одно только мгновение обернувшись ко мне почерневшим, безжизненным лицом, почти побежал по узкому, выложенному белой и черной плиткой коридору...

   Позже, когда я ему звонил, он с жалобностью побитой собаки несколько раз сетовал - в голосе был и надрыв и очень трагическое сожаление, - что не сможет быть мне ни настоящим отцом, ни даже мало-мальски неравнодушным другом, напротив, более того - просто, как ни будет, даже изо всех сил стараться, - все же фатально, и он это понял, правда, совсем еще только недавно, не сумеет быть мне в конечном результате вовсе никем!

   ...Чужие люди! Ведь сердцу не прикажешь. Оно все давно уже выгорело и покрылось пеплом, под мертвячьим слоем которого итак уже, жалкое, бесприютное еле бьется!

   И с мамой моей его ничего тоже больше не связывает. Он хочет быть один. Сам с собой. На свободе... Жить так, чтобы его ничего и ни с кем не роднило, не рвало душу, по той причине, что ему даже и неприятны сейчас все эти искусственные, как он считал, только стесняющие его и какие-то умозрительные, нелепые по этой самой причине путы...


   А мама к тому времени уже так пила, что иногда уже даже и целыми неделями вовсе была как бы и не в себе... потеряла свой личностный и человеческий облик... Он же - не мог быть ни ей мужем, ни мне отцом, а для нее это был все-таки шанс, пусть уже, наверное, даже и последний!..

   Мне же пришлось ехать в областную, уже предназначенную для взрослых больницу: исполнилось пятнадцать - целый комплекс зданий самой различной высотности и конфигурации одному. Сойдя с последнего автобуса, курсировавшего несколько раз в день между нашим, состоящим в большинстве своем из блочных пятиэтажных домов, поселка "Бережки" - рядом тоже достаточно полноводная, известная еще со времен зарождения нашего народа река - я ее с трудом раньше переплывал только в одном направлении, обратно сил все-таки не хватало, приходилось или возвращаться на свою сторону на чьей-то лодке, или идти километров двенадцать до железнодорожного моста... - и городом Волховом, который мы тоже - жители Бережков считали своим, потому что в нем находились ближайшие на любой вкус магазины, где можно почти все, что являлось в обычной жизни необходимым, для себя и близких или даже просто далеких знакомых приобрести.

   Я провел почти всю ночь в пикете милиции, где все меня давно уже хорошо знали, потому что точно таким же образом я уже на протяжении все тянущихся и тянущихся, как давно набившая неприятную оскомину резина, нескольких лет раз в два-три месяца совершал поездки в предназначенную для детей больницу, садясь на вокзале города Волхова на первую, отправляющуюся в полшестого электричку, поэтому и успевал вовремя сдать все необходимые анализы в ней, приезжая туда примерно к девяти тридцати часам утра.

   Поддерживая легковесный разговор совсем ни о чем с милиционерами - они, судя по всему, то заходя, то вновь рассыпаясь по вокзалу, в основном почти не тяготились моим обществом, предлагая время от времени мне горячий чай, и несколько раз за ночь - даже печенье, - я очень спокойно заверил их, что похожая на веснушки частая сыпь, появившаяся у меня на руках и ногах несколько дней назад, меня нисколько, как раз, и не смущает! - вероятно, какая-то очередная аллергия на разные принимаемые мною лекарства - врачи выпишут от нее что-то, и все быстро пройдет! Но встретивший меня
в коридоре с озабоченным видом незнакомый мне тогда доктор, когда я вовремя все анализы во взрослой больнице уже сдал, сказал, что это почти без каких-то иных вариантов, - возвращение болезни: много раковых клеток в крови, третий уже рецидив!..

   - Гемморагическая сыпь... По-другому почти никогда не бывает!

   Хотя, конечно же, будем ждать результаты пункции и анализов. Они все уже точно, окончательно покажут!




   ...Значит, мне надо будет остаться в больнице. Предстоит опять долгое лечение, которое процентов на девяносто не поможет, и тогда я, может, через месяц, может, еще быстрее уже, наверно, окончательно, насовсем умру. Останусь здесь... И никогда уже больше даже не увижу и свою девушку, с которой только недавно, месяц назад познакомился...

   Но я воспринял всю эту информацию очень спокойно.

   Это судьба! Так есть!

   И никто не увидит моих слез или испуга. И я тогда очень спокойно посмотрел в глаза осматривающего меня доктора.

   А потом, когда все самые нехорошие опасения, даже еще и с лихвой подтвердились и мне выделили место в палате я, сев там на одну из двух кроватей с комплектом выданного мне сестрой-хозяйкой постельного белья, почувствовал себя в неприятной, отторгаемой всем сердцем больничной атмосфере таким маленьким, лишним, не нужным более уже этому огромному и холодному, бездушному ко мне и ко всем миру, что слезы сами градом потекли из глаз. И не было никакого утешения, когда я даже не стирал, а только размазывал их по лицу нелепыми и дрожащими своими руками. Но вдруг, неожиданно услышав в коридоре шаги, я как-то инстинктивно понял, что это идет мой будущий сосед по палате, наверное, в сопровождении какой-нибудь медсестры, - взрослый, скорее всего, солидный уже человек, и только один я во всей этой огромной холодной и неуютной больнице - подросток! Неожиданно вновь ощутив всю былую уверенность в себе, так быстро в одночасье меня покинувшую, я даже вскочив, как ошпаренный, с кровати, очень быстро вытер слезы уже повешенным мною на спинку кровати полотенцем. "Никто не должен никогда видеть меня плачущим! Нет-нет, наоборот, я буду веселым! Буду подшучивать и поддерживать других. Буду и улыбаться, и даже смеяться!!!

   А плакать буду позволять себе, только уже ложась спать, специально отворачиваясь для этого лицом к стенке и уткнувшись глубоко в мякоть поглощающей все мои слезы подушки!"


   - Надо держаться! - вдруг как будто бы сами всплыли в голове слова, наверное, тридцатилетней или сорокалетней женщины, пришедшей навестить своего мужа, тихо сказанные ему, когда она вела его, крепко взяв за руку, слабого от химиотерапии по длинному коридору.

   - Надо, надо, надо держаться!.. - еще раз очень просто и спокойно повторил я сам себе.

   - Ну, здравствуй, Ванечка! Теперь будем вместе держаться! - с широкой улыбкой сказал подполковник милиции в наброшенном на одно плечо поверх красивой, наверное, новой формы белом халате - с другого, он не по размеру маленький уже сполз! - У нас здесь, совсем рядом расположен госпиталь ГУВД. И наши курсанты, и также из Следственного комитета теперь будут регулярно тебя навещать! А если будет необходимо - наймем тебе сиделку! Твой заведующий отделения позвонил, а мы с ним - большие друзья еще с самых детских годов, со школы...

   И с детства научены тех, кому нужна помощь, никогда в беде не бросать!

   Это от нас тебе небольшая пока передача: в палате нет много места, чтобы продукты питания в больших объемах хранить! Мы с женой здесь однокашника своего навещали. Если ты не против, то будем иногда, когда это позволят врачи, к тебе, в самом конце заходить... а в окончании долгого, полугодичного лечения, тебе, я знаю, сделают самое что ни на есть главное - пересадку костного мозга, которая обязательно поможет!