К 90-летию Н. А. Захарова Дети войны

               
С раннего утра на улице пасмурно и ветрено. Настроение не самое лучшее. Надеясь, что до обеда распогодится, я привела себя в надлежащий вид, и, оставшись довольная причёской, вышла на улицу. Я иду на встречу с человеком преклонного возраста, участником, нет - вернее ребёнком, детские годы которого выпали на ужасное время Великой Отечественной войны. Мы ещё не знакомы. У него, у Николая Александровича Захарова, я планировала взять интервью о том далёком времени. Сложная тема, далеко не все желают, да и не могут говорить о пережитых тяготах той поры. А ещё вспоминать о военном детстве – страшно. Ведь тогда ему было всего семь лет. Война, страдания, голод, холод, смерть, – не для детей.
Дверь открыла дочь хозяина и очень приветливо, предложив домашние тапочки, пригласила меня пройти в комнату.
– Пап, – громко позвала она. – Папа, иди сюда, - повторила женщина, предупредив меня, что он плохо слышит. 
Из соседней комнаты вышел худощавый, чуть выше среднего роста мужчина. А я себя поймала на мысли, что, вроде бы, таким его и представляла. Протянув ему руку, почувствовала ещё довольно крепкое рукопожатие. Для беседы был приготовлен стол, накрытый к чаепитию. Я присела на стул, расположила на столе ручки, блокнот, мобильник для записи и, подняв взгляд на худое лицо мужчины, поняла – он одинок. Его прямая спина и расправленные, хотя и худые плечи говорили о военной выправке. Перед ним лежали две видавшие виды брошюры, которые он гладил морщинистыми жилистыми большими руками. Маленькие старенькие книжки, с которыми он был не в состоянии расстаться, потому что они и есть та часть незабываемой далёкой жизни, называемой тяжёлое военное детство. Между двигающихся пальцев по обложке я прочла крупные буквы: «ХАТЫНЬ». «О! Что меня ожидает», - сжалось у меня в груди, и я моментально настроилась на длительный и печальный разговор. Мне очень хотелось подбодрить смотревший на меня тяжёлый взгляд, и я, дотронувшись до его рукава, улыбнувшись, тихо прошептала: «Начнём?»
Одним движением пальца руки Николай Александрович открыл нужную страницу в книжке, показал мне чёрно-белую фотографию и твёрдым голосом сказал:
– Это я, мои братья и мать в лагере смерти, – и бережно протянул мне открытую книжку. На старом потёртом фото за колючей лагерной проволокой я увидела одетых и укутанных в лохмотья женщину в окружении трёх детей, испуганно смотрящих в одном направлении. Перед их взором на снегу лежали только что убитые взрывом люди. Николай Александрович протянул вперёд к фотографии дрожащую руку и ткнул пальцем в своё изображение.
– Это я, это мама, это старший брат Иван и младший – Аркадий. Нам повезло, мы не наступили и не взорвались, – и сглотнул собравшийся в горле ком горечи. – Вокруг было всё заминировано и один неосторожный шаг в сторону приводил к смерти.
Я посмотрела на брошюру. Знакомые со школьной скамьи, приводившие в трепетный ужас фотографии о Хатыни. На обложке крупные буквы: «ХАТЫНЬ» – путеводитель по мемориальному комплексу.  Издательство «Беларусь» 1972.
И далее: Мемориальная доска № 22. Концлагерь Озаричи.
– Николай Александрович, а как вы попали всей семьёю в этот лагерь смерти?
– Так туда нас и всех жителей нашей деревни Нестановичи фашисты пригнали. Мы жили же в Белоруссии. Сгоняли отовсюду: из Гомеля, Могилева, из соседних районов. Фашисты в округе три лагеря смерти сделали: у посёлка Дерть, у деревни Подосинник на болотах и в Озаричах, где мы и были. Только в этом лагере смерти под открытым небом расстреляли и умерли от голода и холода больше девяти тысяч человек. Мы были для них живой заслон, при отступлении прятались они за спинами обессиленных голодных детей. Ох, и лютовал фашист. Отступали они уже. Беспощадными и очень злыми были. Не задумываясь убивали, просто так, лишь потому что ты беспомощный и русский, или в его сторону посмотрел. Глаза на них никто не поднимал. Нельзя было утеплиться, собрать хворост, развести костёр – сразу стреляли. Холодно, снег, а мы часами лежали на земле под открытым небом и замерзали. Ох, сколько людей утром не могли встать. А их оставляли лежать, пока не замёрзнут до смерти.
Глаза моего рассказчика заблестели, и поплыли тревожные воспоминания: как один парнишка, лет пяти, два дня умирал на морозе. Встать не мог, силёнок с голодухи не было. Лежал со скрюченными ручонками перед лицом. Но он уже дышал всё реже и дыханием не мог их согреть. Только иногда при вдохе раздавался жалобный, мышиный писк. Подходить к таким лежачим строго-настрого было запрещено. А ночью выпал снег. И утром мальчонка был весь запорошен, только из маленького снежного сугробика видно было посиневшее лицо и большие открытые полные замёрзших слёз глазёнки. Смотреть на это невозможно было. Мёртвые глаза – как будто с упрёком просили о помощи. Нам, детям, было очень страшно. Старались не смотреть. Но каждое утро трупов становилось всё больше.
Стряхнув слезу, Николай Александрович как будто отмахнулся от видения и, тяжело вздохнув, продолжил:
– Но не все немцы были такие жестокие. Нас охраняли по сменам немцы и власовцы. Вот когда заступали немцы, мама нас посылала к колючей изгороди: «Идите, может, хлебушка немцы кинут через колючку», – говорила она слабым, простуженным голосом. И очень часто они бросали кусочки хлеба, чем многим спасли жизнь. А когда охраняли власовцы, все от колючей проволоки подальше отходили. Боялись их, боялись смерти. Ведь убивали без причины, от злости и ненависти к своим же, к русским, – и я увидела, как у Николая Александровича недобро сверкнули глаза, сжались кулаки, а на лице заиграли желваки. – Недобитые во время войны нашими отцами и дедами нацисты. Великие грешники, как земля таких только носит? – в глазах появилась суровость, и его губы от несправедливости и ненависти к таким живущим на нашей земле уродам плотно сжались.
– Николай Александрович, а разве вас в лагере как заключённых вообще не кормили?
– Нет. Лагерь – голодной смерти. Правда, раз в неделю привозили немцы к ограждению сухой и старый хлеб. Раздавали его по очереди, которая тянулась на сотни метров. А голод не тётка, есть хочется постоянно. Вот наш старший брат встал повторно в очередь. Так его на раздаче приметили, да так избили, что он еле ноги унёс. Но мама была рада, что не застрелили. А могли бы...
Говорят, что такой хлеб был заражён заразными болезнями, но мы его ели. У многих появилась куриная слепота. Мы же не знали, что сыпной тиф – от съеденного хлеба. Фашисты специально заражали узников тифом, чтобы эпидемия перешла на Красную Армию, когда та придёт освобождать пленных. Мы обшаривали карманы трупов, в надежде на припрятанные и несъеденные крошки хлеба. Но везения на находку почти ни у кого не было.
А когда нас освободили Советские войска, и полуживые узники выходили из лагеря, то недалеко лежала куча хлеба. Голодные люди бросились к ней. Но такая долгожданная еда, наше спасение от голодной смерти, оказалась заминирована. Кто к ней побежал первыми, там и остались лежать.
Я услышала снова тяжёлый вздох. Мужчина, часто-часто моргая, с состраданием посмотрел мне прямо в глаза. Мне хотелось услышать продолжение, и я промолчала, не остановила его. Снова расправив плечи, он откашлялся и с небольшим колебанием, добавил:
 – А немцы не все одинаковые, были и с сочувствием. Некоторые помогали, жалели нас, ребятню, – и у моего рассказчика лицо как бы посветлело.
– Вот, перед тем как нас угнали в лагерь, немец, отремонтировал три пары старых солдатских сапог и отдал нам. Он знал, что нас ждёт, и пожалел. Обувки-то ни у кого не было. А он даже завязки сделал, чтобы с детской ноги не соскакивали и дал старые порватые портянки. А часа через два, всю деревню согнали, построили в колонны и пешком, под конвоем, отправили в лагерь. А мы думали, что нас куда-нибудь на новое место жить переселяют. Так дома всех припасов-то у нас и было около двух килограммов пшена, и старший брат взял с собой. Мамы с нами не было. Её длинные косы остригли, а саму увезли с другими женщинами. Волосы-то у неё больше так и не выросли. Всю жизнь в платочке, – и вспомнив маму, снова послышался тяжёлый вздох. – А мы остались одни и весь этот длинный путь шли без неё. Дороги размыты, идёт снег с дождём, холод, грязь в некоторых местах чуть ли не до колена. А как хотелось хоть чего-нибудь, хоть самую малость съесть. В желудке жжёт, давит и сильная боль расходится по всему животу. Срывали на обочине дороги любую грязную травинку и жевали. Отдыхать не разрешали, только слышны были окрики – вперёд! Кто шёл с родителями, было полегче, а мы даже без мамы... Отец был на фронте, Москву защищал, дошёл до Вены. А мы с братьями остались одни на этой ужасной дороге просто на смерть, на свою погибель.
Снова нахлынули тяжёлые, разрывающие душу воспоминания, и Николай Александрович, не сдержавшись, прикрыв ладонью нижнюю часть лица, заплакал.
Боясь за здоровье рассказчика, я предложила сделать перерыв, отдохнуть или совсем остановиться, но он уже через несколько мгновений рассказывал дальше. 
– Самое страшное… – голос снова задрожал. Замолчав, он тяжело и глубоко несколько раз вздохнул.
«Ох, как тяжело ему даются эти воспоминания», – с сожалением, что доставляю ему такие страдания, подумала я. Но я ещё не знала, к чему он готовит себя, о каком страшном случае хочет мне поведать.
– Мы поняли, куда нас ведут в тот момент, когда упавшего на землю выбившегося из сил мальчика фашист схватил за ворот и просто, как полено, бросил малыша под колёса мимо проезжающей машины с боеприпасами. Это случилось совсем рядом с нами. Он даже не успел закричать, но зато мы услышали из-под колёс хруст костей. Мы в ужасе замерли. Ваня держал нас с братом за руки и от страха с силой притянул к себе. Со всех сторон раздались испуганные крики, но к небу взлетела автоматная очередь. И солдат-власовец прокричал: «Если крики повторятся, следующая очередь полетит вам в головы».
– Страшно! Ох, как было нам страшно! И такая участь была уготована ещё нескольким детям.
Чтобы младшему братишке помогать идти, Ване пришлось выкинуть пшено и тащить Аркадия. Но мы верили, что впереди лучшая жизнь, а главное – надежда на встречу с мамой. И, собрав последние силы, мы всё-таки дошли. В Озаричском лагере смерти мы встретились с больной и обессиленной мамой. Но наши мучения не закончились. Голод, непрерывный мучительный голод и холод. Теперь это была наша борьба за жизнь, наше жалкое существование. Видеть постоянно рядом смерть и бороться со смертью. Иногда казалось – лучше умереть, чем терпеть всё это, но, увидев утром тех, кто не поднялся, значит – умер, мы собирали последние силёнки и подымались. Слава Богу, мы выжили все и дожили до старости. Но по сей день не могу с собою совладать и спокойно, без слёз вспоминать о том времени. Ведь фашисты за два с половиной года только на моей родине, в Белоруссии, расстреляли, повесили, сожгли, замучили и уничтожили свыше двух с половиной миллионов человек. Миллионов! – повысил голос Николай Александрович. – Такое не забывается.
Мой рассказчик положил дрожащие руки себе на колени, от перевозбуждения тяжёлыми воспоминаниями его плечи поникли, и голова склонилась в поклоне…                12.04.2022