Молоко в ладонях Глава 13

   
   ВО МРАКЕ БЕЗЫСХОДНОСТИ

   С началом Великой Отечественной войны, нацеленные на выпуск гражданской продукции, предприятия крупного Сибирского города, стали перепрофилироваться на военные нужды. На заводах, ориентированных ранее на изготовление техники для сельского хозяйства, запускались линии по производству боеприпасов. Завод горного оборудования приступил к выпуску авиационной техники и самолетов. В промышленном производстве трудились многие тысячи специалистов и служащих, как из числа местных жителей, так и прибывающих с территории Европейской части страны. Однако, тем не менее, рабочей силы катастрофически не хватало.   
   В разгар зимы, крупный промышленный город принял производственные мощности более тридцати эвакуированных предприятий. На завод имени В. П. Чкалова прибыло оборудование пяти авиапредприятий. На базе Сто семьдесят девятого комбината были размещены станки по производству боеприпасов из Москвы и Ростова-на-Дону. Все новые эшелоны с оборудованием принимались и спешно разгружались на подъездных путях товарных станций Новосибирска. Из Подмосковья переместились металлургический и инструментальный заводы. Из далекого, осаждаемого Ленинграда и близлежащих областей - радиотехнический, оптико-механический, электровакуумный и радиозавод «Электросигнал».
   В Новосибирск Елизавету переправили лишь к январю сорок второго года, вместе с группами уклонистов и прочих арестованных, пытавшихся изменить свой возраст, заведомо сообщая о себе ложные сведения, либо ссылаясь на утерю документов, подделки, исправления и разного рода уловки. Они состояли из самых различных слоев населения, концентрируемых ранее в спецлагерях и позже привлекаемых к труду на военных заводах, остро нуждающихся в рабочей силе. Из-за утери своих документов, как на детей, так и собственных, мать шестерых детей угодила под подозрение о преднамеренном введении органов дознания в заблуждение. По военному времени это каралось особенно строго. Полное отсутствие живых свидетелей, доказательных фактов и возможности установления личности, грубость характера и неуважительное отношение к власти, что было прописано в ее сопроводительных документах, привело к взаимному непониманию сторон и, накрутив на себя пару уголовных статей, Елизавета попала в лагерь для спец заключенных, с перспективой на опасную пятьдесят восьмую статью, грозившую ей лишением свободы до десяти лет. Поэтому, все та же, крайняя нехватка рабочей силы, необходимой, для обеспечения бесперебойного производства военной и гражданской продукции на промышленных предприятиях, поспособствовала в трудный период вынесения приговора, заменить Елизавете страшную, гибельную статью на более лояльную; с отбытием трудовой повинности на одном из военных заводов города, сроком на пять лет. К середине месяца, в морозный январский день, Елизавету привезли на завод Сибсельмаш, где на базе комбината было размещено оборудование по производству боеприпасов. Отдел по кадрам расселил около сотни работниц в вытянутом одноэтажном, щитовом бараке, который стоял в отдалении от заводских помещений и был обнесен плотным забором с колючей проволокой по верхам.
   Измученная и подавленная, утомленная разумом, Елизавета, не в силах была понять; о каком трудовом настрое или энтузиазме с ее стороны можно было говорить, если ее насильно отняли от маленьких, голодающих детей, погибающих от холода зимы и отсутствия заботы, безжалостно осудили и привезли на какой-то комбинат для отбытия срока наказания. За что?.. За непонятное признание чужими своих собственных детей, которых она якобы с вредоносными умыслами пригрела для своей, личной выгоды. Где здесь милость и понимание людей, где защита государства, где забота о детях? Где вообще логика?.. На фоне бесчеловечной, по отношению к обездоленным детям и к ней, откровенной грубости исполнительных органов, Елизавета не могла выстраивать с руководством, и такими же как она, лишенными свободы людьми, нормальных, трудовых и бытовых взаимоотношений. Шла на неизбежные, бесконечные конфликты, вызывая тем самым раздражительное непонимание и презрение, порой даже не скрываемую ненависть окружавших ее подневольных.
     -  Ты что одна такая разнесчастная, кого разжалобить удумала; тут каждый со своей бедой, и ты не исключение! – выслушивала она то и дело дерзкие, колкие слова вместо взаимопонимания и сочувствия. - Терпи коли воля есть, а нет - поди и удавись, протестантка выискалась! Дети у нее сиротами остались!.. Сейчас по всей стране таких обездоленных тучи, и слезы не ты одна льешь! В нужное время и о твоих позаботятся. А будешь поперек идти - себя погубишь, тогда уж и вовсе не до детишек будет.
   Ее растерзанная, надломленная неволей и стенаниями душа, готова была вовсе не к подневольному труду, проявлению повиновения и, требующегося всюду, энтузиазма, а к побегу, без которого ей никогда не увидеть вновь своих осиротевших детей, не обнять, не накормить и не позаботиться о них: «Растянут малышей по всей стране, не соберешь…», - сейчас она не способна была думать иначе. Неверие в желание и возможности власти, со стороны органов опеки, оказать нужную заботу ее детям, рождало в ней бурный протест и неповиновение. Однако, явный отказ от работы привел к тому, что пришлось провести несколько дней в изоляторе, без воды, еды и возможности нормального сна. Она изнемогла, ослабела, простудилась и, как итог - заболела. Лишь лежа в больничной кровати, обессиленная женщина начала наконец понимать и осознавать бесполезность глупого неповиновения, никчемность подобного поведения. Вняла просьбам и предостережениям остальных. Поэтому, безысходностью невыносимого положения и нежеланием покориться, не смотря на показное смирение, она решила воспользоваться и начать бороться иначе; тихо и неприметно готовить себя к побегу, сменив маску протеста на покорность и полное согласие. На удивление, ее жизнь обрела иной оттенок. Течение трудового дня стало ровным и спокойным, появилась возможность внимательного наблюдения и анализа положения, без которого любое намерение и само предприятие сулило перспективу быть проваленным и навсегда забытым. Последствия же неудачи вынашиваемых планов, грозили ей куда большей бедой, чем примерное отбытие полного срока наказания, со слабой, но надеждой на условное или досрочное освобождение.
   Разного рода работы, входящие в круг ее обязанностей, Елизавета принялась выполнять с надлежащей на то тщательностью и аккуратностью, словно там, в больничке, ее подменили, сменив кипящую в жилах кровь, на покорную и покладистую. Из отдельно стоявшего барака и за территорию военного завода, выход был строго запрещен. Само же строение, огороженное от прочих производственных помещений, конвоировалось самостоятельно и к охране предприятия, отношение хоть и имело, но косвенное. Таким образом, находясь под двойным караулом, Елизавета, все же, упрямо, начала готовить себя к маловероятной, но возможной, дерзновенной попытке побега. Однако, не имея понятия; с какого конца браться за нелегкое дело, она стала приглядываться к людям и вникать в напряженный трудовой ритм, фиксировать в памяти мелочи быта и особенности производства. Появились и первые знакомые, с которыми Елизавета нашла общие симпатии и взаимопонимание. Делилась наболевшим, чтобы оттаять сердцем, успокоиться и свыкнуться; стать как все, продолжая тайно лелеять в душе все те же планы дерзновенной затеи. Знала, не сняв с груди камень, не освободить душу; она заболит еще сильнее и не вынесет неволи, сорвется - погубит себя. Глоток свободы и уверенность в благополучие детей, стали неотступной, насущной необходимостью, от которой ей никак не уйти, несмотря на показное смирение, к которому все понемногу начали привыкать. Однако, нужная фантазия хоть и рождала иллюзию свершившегося факта, но способа претворить ее в жизнь не находилось. Елизавета поняла одно; ей просто не хватает опыта. Есть лишь твердая решимость идти до конца, но одного стремления мало. Необходим человек, который посоветует, подтолкнет ее к нужной идее, подскажет как не угодить в лапы охраны. Любая неудачная попытка чревата новым сроком, а такого рода исход не мыслим и неприемлем.
   Последнее время, в трудовые обязанности Елизаветы, переведенной со строительных работ в производственный цех, входила уборка станков, вывоз огромного количества стружки и других, сопутствующих отходов производства. За территорию завода никого без особого на то распоряжения не выпускали. Оставалось выжидать, но чего?.. На безысходность положения, как и на вопрос, ответа не было. Время шло, ничего не меняя в рутинной, тяжелой, безысходной и унылой деятельности подневольной женщины.
   Ночью, даже усталость, с которой никто из причисленных к трудармейцам, женщин, совладать был не в силах, не смогла сомкнуть глаза Елизавете. Она не спала; беспокоило и занимало лишь одно – возможность выхода с территории завода. Это было первое и главное из всего задуманного, остальное она додумает и устроит позже. Неудержимой фантазии, полет не ограничен, даже здесь, за колючкой. Нет над ней ни сторонних ушей, ни стукачей, что дело портят, ни строгого народного суда, способного за потаенные, крамольные замыслы срок добавить. А мысли рождались и множились, меняя краски, оттенки и особенности не свойственного плану, броского наполнения. Одна из назойливых не давала покоя. Видела Елизавета, как-то по случаю, среди арестанток, опытную женщину; по всему походило, что за «старшую» она здесь, но знакома с ней не была, сторонилась блатных. Сейчас, однако, почувствовала, что надо бы обратиться по-тихому: «Может дело предложит или совет даст?..» Но к «старшей» запросто не подойдешь; вмиг остановят, окружение у нее серьезное, все из опытных, со стажем. Однако, зыбкую надежду Елизавета все же питала.
  Хмурое утро встречало трудармейцев почти ежедневно; в погоду ли, в непогоду, а неотвязной хмари, что липким туманом окутывала душу, хватало с лихвой. Тихой тенью она из барака следом ползла, слабых выискивала; тех, кто, намаявшись за день, волком выть готов, и тут она, подсаживается, шепчет: «Зря все…» Нелегко всем; понимай, как знаешь, а сил то нет, сам и решай; жить или умереть?.. Кто сколько отхлебнет, все его; на чужое никто не зарился, со своим бы совладать да не сломаться. Каждый копошился и устраивал быт, как дух и совесть позволяли.
   Не могла понять Агата, что произошло с женщиной, которой так вот вдруг «обломали крылья». Была баба со стержнем, да вдруг вся вышла - сломалась. Хотела одно время даже к себе приблизить, а тут такая перемена; интерес появился: «Хитрит Лизка и чего-то не договаривает. В себе вся; выходит замыслила что-то и таится? Надо бы образумить дуреху. Пойдет напролом – себя погубит…» Привыкла «старшая» знать про всех все и не терпела тумана, что без ее воли по бараку призраком витал. Требовалось прояснить причины происхождения той самой хмари, что души поедом ест.
   На следующий день, вечером, выдернули встревоженную Елизавету из постели на разговор со «старшей», словно замыслы ее были странным образом услышаны. Агатой звали - красивое имя, но, пожалуй, только эта красота в ней и осталась. Однако, понаслышке, дела решала умело и лишнего на себя не брала:
     -  Слышала, в обиженных ходишь, что не так?.. – коротко спросила Агата.
    Коли уж вышло, что «старшая» сама интересуется ее нуждой, то Елизавета решила говорить начистоту, прежде, однако, посчитала выслушать интересы Агаты к себе.
     -  Обиды стерплю, не маленькая, пообвыклась уже…
     -  Что за детей бьешься, хорошо - бабское это, только зря все; себя сгубишь и ребята без мамки помрут. Ты вот мне одно скажи; откуда у такой молодой и красивой бабы аж шестеро детей? Твои ли?.. Следователь поди те же вопросы задавал? Мне то ответь, для веры.
   Несмотря на заладившийся разговор, никак не могла прояснить для себя Елизавета, мутную причину интереса «старшей» к ее лишенному авторитета, серому быту.
     -  Я, Агата, сама для делового разговора с тобой встречу искала, а вот ты, вижу, по пустякам меня дергаешь. Мои дети, моя забота и никого это не касается. Не для пререканий я здесь. Просьбу имею, помощь твоя нужна, а в дело даже тебя посвящать не стану - удачи не будет.
     -  Ершистая, не зря народ треплет. Говори если по делу, выслушаю, а нет, то смирно сидеть велю и понятия наши уважать. Задумала чего - скажи, а в темную со мной играть не советую.
  Наскоро решившись, Елизавета обрисовала Агате свою крайнюю необходимость выйти за территорию завода:
     -  Соскочить задумала. Здесь военный объект, дуреха-мать; пулю в затылок закатают и в тулупчик неотапливаемый, ты этого хочешь? Досидела бы уж, а дети выживут; волчатами станут, так это только на пользу…
     -  Тебе, Агата, решать, а за помощь век благодарна буду.
   Думая о чем-то своем, недосягаемом для Елизаветы, «старшая» молчаливо выжидала, окружив себя несвойственной тишиной, нарушить которую, наверное, было бы чревато:
     -  Все просто, как новый срок; - заключила, выдержав паузу Агата, - воспользуйся пропуском, попытайся выйти с завода, пока владелец не успел опомнится. А умыкнуть, вон, мои девки помогут. Документ без фотографии, одна бумага с печатью, с указанием лишь фамилии, имени и отчества в инициалах. Мужскую легко можно подправить на женскую. На вахте в них сильно не вчитываются; главное предъявить.
   Довольная внезапно последовавшим предложением, Елизавета решила ни коим образом не пренебрегать им, не упускать появившуюся возможность. Пока еще она не знала, как и когда станет реальным использовать свой дерзновенный план, но сейчас ей был важен любой способ оказаться вне казарменных стен.
     -  Невтерпеж видно тебе лишний срок мотать. Смотри, сама выбор делаешь, - словно наставляя, предостерегала Агата от опрометчивого поступка, свойственного лишь несведущим. - Посодействую, так и быть; почему - не спрашивай. Только помни; сроку у тебя на все про все, будут считанные минуты. Хватятся, вмиг проходную перекроют, а после, всех сквозь сито провеют. Смотри, деловых не подставь, за это спрошу…
  Трудно было понять Елизавете, овеянную туманом прошлого, загадочную суть Агаты: «К чему ей исполнять роль благодетеля для страждущих? Может для авторитета, а то и впустую, для фарса и положения среди своих», - Однако, детали мало занимали и думать о чуждом не хотелось. Изнывала душа Елизаветы в преддверии дерзкого, неслыханного побега, о котором мало кому было известно. Злой и дьявольский соблазн овладевал ею, но сдерживала совесть, не замаранная, чистая, не способная на компромиссы или сделки: «Да, она не воровка, но ведь ей и не нужно красть - эта стержневое, гадкое убеждение запало в душу подобно бильярдному шару, угодившему в тесную лузу, - Пусть трудно – важно забить!» – елозила настойчивым соблазном мысль. Оправдать свое поведение и поступок Елизавета еще могла, но воспользоваться предложением Агаты, означало лишь одно; ступить на лживую, бандитскую дорожку, сделать выбор в пользу преступления, стать, по сути, организатором кражи, грозящей в конечном итоге новым и немалым сроком: «Нет, на такое она не пойдет, не ее это путь».
   Уж, если ворота проходной завода когда-нибудь перед ней и откроются; пусть игрой ее неопытных представлений или хитросплетением вещей, считала она, но только без злого умысла и обмана. В молитве и вере решила Елизавета искать спасение. Она ждала чего-то особенного, что непременно скоро должно было проявить себя, прийти к ней на выручку. И улетит она тогда, счастливой птицей-лебедем, без устали взмахивая крыльями, устремленная в небо: «Только бы повыше, за облака, где можно спрятаться, только бы подальше от людей, идущих по следу, только бы поближе к детям, о которых изболевшаяся душа так плачет, что нет сил, сна и покоя».