В захолустьи. Глава III

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

                ………………………………………………………………………………………
               

                ВЕСТНИК ЕВРОПЫ

                Журнал науки – политики– литературы
 
                Основанный М. М. Стасюлевичем в 1866 году

                М А Р Т

                Петербург

                1913

Страниц всего:  436

              А. Дивильковский

                В ЗАХОЛУСТЬИ

          Перед самыми днями рассчёта

                (Простые очерки)

                Стр. 84–123

   110
                III. 12 страстей захолустья

   На другой день Кременьков собрался опять в лес, на железняковые копи. 

   Зое Николаевне было как-то особенно грустно с ним расставаться, она просила его приехать поскорее. Но он не мог вернуться ранее двух недель, в субботу. Дети, насупившись, провожали отца. Они не одобряли этих непонятных отлучек.

   В эту ночь небосклон далеко на юго-западе зловеще светился. Вместо привычного мигания зарниц, это был ровный, тихий, медленно-разгорающийся свет и держался всю ночь. Зоя Николаевна не могла спать и всё подходила к окну. Афросинья перед сном сбегала на деревню и принесла мнение: должно быть в соседней губернии леса удельные горят.

    То же повторилось и на другой день. Учитель ездил в город, в управу за жалованьем и из газет узнал, что действительно горят леса. От страшной сухости почвы в сосновых лесах высох весь хвойно-мшистый покров, и пастухи где-то там, за сотню вёрст, оставили непогасший костёр. И пошёл гореть понизу падальник, обжигая и стволы, и ветви деревьев. А леса ведь тянутся тут сплошной полосой через три губернии, вплоть до матушки-Волги. Можно было наверняка предвидеть, что ничто не остановит набега огня на подготовленную небесами почву, пока пожар не дойдёт до естественного своего предела – воды.

   Зоя взволновалась, опасаясь за мужа там, в лесах. Она теперь вовсе не спала ночей, глядя на зарево лесного пожара, всё расширявшегося. По утрам, неведомо откуда приносило на полумёртвые сенькинские поля длинные, бледные саваны какого-то сухого тумана с запахом гари. Но днём они исчезали.

   Между тем Зоя продолжала наблюдать и деятельность священнослужителей. Ещё на другой день после отъезда Кременькова, с утра поп с дьячком пошли обходом по деревне собирать условленное вознаграждение за труды. Долго ходили они, и слышно было, как у крыльца иной избы они «лаялись» с бабами, не додавшими своей доли. Иные вовсе не давали, несмотря на всяческие убеждения, даже угрозы. Никому не охота было платить расходы по неудачному предприятию.

   111

   К обеду тем не менее ворочались домой – поп впереди, дьячок – позади, у каждого по ведру в каждой руке: в правом ведре – сметана, в левом – яйца; у попа по полному ведру того и другого, у дьячка – по полведра. Смешно и совестно было глядеть на это шествие, где божественного было уж слишком мало. Василий-колдун – то не брал ничего за «божье дело». По, впрочем, и сам, верно, стыдился, ибо отворачивал лицо в сторону, проходя мимо усадьбы.

   В следующие дни началась новая работа попам: «таскать» ребятишек на кладбище. Адская жара, «свербички», сырые картошки не преминули оказать своё действие и на привычные желудки деревенских ребят. Что ни день – детские похороны…

 Глаза Зои расширялись, сердце сжималось, глядя, как отец несёт в церковь гробик в охапку, как мать ломает руки с причитанием, ужасно похожим на клохтание курицы, у которой ястреб выхватил цыплёнка; и сзади ребята со всего села бежали к церкви, после – до кладбища. Зоя с тревогой прижимала к сердцу своих маленьких, страшась и на их личиках прочитать тень смерти. Она бы с охотой отдала всё своё достояние, чтобы уменьшить эти детские жертвы. Но понимала, что здесь не помочь ничем.
 Скоро, впрочем, эти процессии стали проще. Детишки уже не сбегались, да и родители шли молча, даже матери не плакали. Зоя спросила однажды бабу, вчера похоронившую любимца Микишу:

– Да разве вам не жалко?

– Как чай не жалко, голубушка? Мать ведь и я тоже. Да ведя, знаешь, и нам-то да и ему-то легче. РАзвяза. В ждако-то люто время! Измаялись мы вовсе с ними.

   Деревня словно оглушена была скопившимся над ней горем.

   Но злой рок не уставал сыпать на неё свои непонятные сюрпризы.

   Лесной пожар всё также продолжал светить каждую ночь своим заревом, но всё шире и шире распространялся. Наконец, как-то урядник, торопливо проехав по селу, сообщил, что горит уже не дальше вёрст тридцати на полдень от Сенькина. Кременьков уехал на север, и до него ещё было далеко. При том же через день он должен был уже вернуться.

   Зоя полюбила гулять с детьми по направлению к бору, за полу-усохшей речкой.

   Им казалось, что там они ближе к «папе», и, в случае чего, пожалуй, могут и придти к нему

   112

на помощь. Но в лес не ходили: он был слишком дремуч и запущен, и в нём сейчас же облепляли вас стаи комаров, и злые пауты привязывались неотвязно. Гуляли по вереску и песчаным холмам, где вместо травы росли целые острова пахучих белых гвоздик.

   В этот раз, возвращаясь тропинкой к дому, Зоя увидела – бредут навстречу целою вереницей мужики с заступами на плечах. Все обеты в зипуны, будто в ночное. Зоя посторонилась и решилась спросить одного бородатого:

– Куда это, дядя, идёте?

   Мужик остановился, погладил по головке девочку и с усмешкой молвил:

– Гонит, вишь ты, нас начальство воевать с Богом – канавы копать, пожар не пускать. Ну что ж, не наш грех.

– Да вы откудова?

– А черевахиньски мы, из-под городу. На нас, слышь это черёд вышел.

   Зоя ещё никогда не слыхала, что, в числе прочих тягостей, на деревнях лежит ещё с крепостных времён натуральная повинность – гасить леса. И очень удивилась, что людей гонят так далеко. «Харч» весь, конечно, свой, не казённый. Но ещё больше изумлена была она, когда увидела, пройдя ещё шагов двести по тропинке, которая туда же, старалась поспеть с мужиками.

– Бабушка, да неужели и ты на пожар?

– Как же, как же, матушка, – отвечала старушеночка божья, кряхтя и взбираясь по косогору, и упираясь, для верности, кроме клюки в одной руке, ещё и другой рукой о землю.

– Бабушка, да что же ты там помочь можешь? Веди тебе самой пособлять идти надобно.

– А не ведаю я, матушка моя, не знаю я этого. Сказали мне: вашему двору черёд по наряду, а коли не пойдёте – штрах. А сын-от со внуком со старшим-то, оба ушли руду возить на завод. Вот и вышло мне… да не в мочь мне, болезная ты моя, уж не чаю и добрести.

   Но, боясь потерять из виду передних, она заторопилась, заохала… Долго смотрела ей Зоя вслед, не веря глазам своим.

   В тот же вечер Зоя ждала своего «добытчика» (как выражаются в Сенькине) домой. Вечер был полон ужаса. Весь почти горизонт объят был кольцом огня. Даже на

   113

Востоке, в той стороне, где днём глаз не видел ничего, кроме беспредельной равнины, там, за Кошкиным, далеко-далеко, горели леса. Неведомо было, что же в лесах, откуда едет Костя?

   Вечер прошёл, ночь настала и прошла. Нет его. Женщина почти обезумела от тревоги. С вечера на землю пал густой, горелый туман. Обманчивые ночные звуки поля, казалось, звенели сквозь туман то почтовыми колокольчиками, то тихим хохотом над надеющейся…

   Кременьков же действительно к вечеру ехал домой и благополучно выехал из леса в поле. Возница у него был молодой, босоногий малый, попавший на промысел из других мест уезда, подальше, но знавший, по его словам, «усе-те дороги насквозь». Вёрст за десять до дому, туман и тьма ничего не позволяли видеть. Кременьков уже хотел переночевать в знакомом селе по дороге, но возница уверил его, что проедут «дюже хорошо». И поехали. Едут с час.

– Эй, паренёк, далеко ли ещё? – спрашивает после долгого дорожного молчания седок.

– Дя тут-то всего-то версты с три, не боле, должно быть. – отвечает ямщик. – Да вишь ты, перекрёстка-то что-то не видать. Чай проглядел я. Надо, чай, свернуть вправо.

   И свернул по какой-то ложбинке, по покосу.

– Сюда и есть, вон и роща-та ихняя, надо быть, чернеется.

   Действительно, показались деревья. Нашли дорогу. Поехали рощей. Но вот роща всё темнеет да темнеет, кругом из тумана выросли огромные, густые ели. Ямщик придержал лошадей, потом свернул влево. Ещё того хуже: стало совсем бело от тумана, идущего понизу, неведомо откуда. Ямщик снова свернул. Туман – дымными клубами; и вот – пахнуло откуда-то таким добрым, будто избяным теплом, и едкая гарь закусала глаза. Волосы стали дыбом у Кременькова. «Ведь едем прямо на лесной пожар», – сообразил он.

   Ямщик остановился.

   «Не ладно дело, твоя милость. Прости меня, сбился я…»

  Между тем, поздняя луна взошла где-то невидимо, и стала играть своим колдовским светом с дымными призраками леса. Сквозь колеблющуюся дымно-лунную ткань лес казался весь пересечён дорогами и тропами. Ямщик снова тронулся и свернул в первый же поворот налево, потом направо, опять налево… Тепло пронизывало всё явственнее ночную прохладу. Ямщик вовсе потерял голову.

   114

   – «Беда, твоя милость, леший путает…»

   И сам путал и путал, без толку ворочая лошадей.

   Кременьков увидел, что нужно спасать и себя и этого бедного малого. С силою вырвал у него вожжи и пересадил его назад, несмотря на его сопротивление. Потом постоял, послушал. Они находились теперь на довольно большой лесной полянке. Откуда-то издалека – направления нельзя было уловить – доходил лёгкий треск и гул. Там горело. Поглядел на небо: там было чище и яснее, чем внизу. Будто через кисею, глядели частые звёзды.

   Он вспомнил положение звёзд в это время года и ночи. Он всегда любил этим заниматься. Нашёл Полярную, Кассиопею, нашёл направление Востока. В восточной стороне, он знал, лежит граница этого зачарованного леса. И пустил лошадей шагом на восток. Ямщик – было слышно –  бормотал какие-то беспомощные слова и пристукивал зубами.

   Ещё через час медленной езды снова поредел дым, стало прохладно. Лошади насторожили уши, сильнее потянули постромки. Кременьков решил предоставить теперь их чутью то, что начал – мимо пугающих привидений животного страха – со спокойным компасом знания. Лошади шли по дороге, сперва осторожно, потом скорей и скорей…

   Лунный свет там будто раздался, между еловых стволов. Ели уменьшились в росте. Ямщик, наконец, встряхнулся перекрестился и пересел на облучок. Проехали последние деревья, воткнулись прямо в какой-то плетень и навес. Стоя ещё в тени леса, нельзя было разобрать, что тут. Ямщик спрыгнул и пошёл ощупывать.

– Овин это. Ах ты, Господи-владыко, прямо к задам куды-то нас выперло.

– Ну, пойди, спроси кого… – сказал Кременьков.

   Ямщик вернулся вскоре с каким-то стариком, не без робости шедшим к неведомым выходцам из лесу.

– Каркалеи это, – сказал ямщик.

– Каркалеи! – с изумлением повторил седок. Да ведь это десят вёрст за Сенькиным!

– Десять и есть, – говорил старик, освобождая вместе с ямщиком оглобли телеги, застрявшие в плетне. Ну, спас же вас-от Господь.

   Выбравшись на улицу, увидели, что луна уже уходит за горизонт, а восток светлеет: было часа три ночи. В избе старик зажёг лампочку, и тогда Кременьков признал в нём

   115

того самого каркалейского деда, что острил в трактире над своей нуждой: «с кашей-де будем». Дед его тоже узнал, оживился и принялся заботливо устраивать на ночлег его и ямщика, среди своих сонных домашних. Кременьков заключил из его оживления, что, кажется, в уездном клубе о нём составилось довольно благоприятное мнение. И тут же он заснул, как ключ ко дну пошёл.

   На утро его разбудил сын дедов, Семён, здоровый, благообразный мужик, с рыженькой бородкой. Он сообщил, что ямщик ещё «чуть солнышко» уехал к себе домой, и платы не хотел дожидаться, а отвезёт гостя он, Семён.

«Только дай – вот приведёт мой парнишка коней из ночного. Далеко это». Тем временем Семён снарядил самовар и, попросив гостя в летнюю избу, стал поить его чаем.

   Кременьков обратил внимание, что дом не из плохих, изба светлая, уютная, везде всё чисто прибрано. «Казённые ведь мы были», – пояснил Семён, в ответ на вопрос Кременькова: «не то, что ваше-то Сенькино, никогда в душах (крепостными) не состояли».

   И старик тоже подтвердил: «За казной вовсе даже ладно было житьё; на счёт лесу, примерно, и – и горюшка это не знали! Весь наш был, хочешь – в печке жги, хочешь – стройся. Ныне не то, ныне лесу-то у нас ни сучка, всё от казны его покупай, да ведь за деньги!» – прибавил он, с оттенком ужаса в голосе.
   Старик был уже слаб и не работал в доме. Семён был здесь настоящим хозяином, но едва ли бы всё же и ему удалось «управить» своё хозяйство и не малое семейство, если бы он не был печником и маляром, работа которого славилась далеко, вплоть до Кошкина, и даже ещё за Кошкинным. Это делало из него тип, противоположный деревенскому «сидню», тип мужика, бывалого по свету, предприимчивого.

   Он даже брал случайные подряды от прасолов по доставке на паре своих лошадей разного местного кустарного изделия (верёвки, гвоздей) в «губернию». К тому же был грамотен. За чаем он удивил Кременькова:

– Нет, брат, не в том мужицкая беда, что дождя нету, а в том беда: мозгов-те нету. Чего они примерно в земстве смыслят? Земство, говорит, – это подати подавай, и всё тут. А того не возьмёт в расчёт, что земство-то – народное есть избрание! Ты, брат, ухватись за него всем-то народом – будет тебе и дождь, и хлеб, и что хошь.

   116

   Кременьков рассмеялся над этой твёрдой верой в земство.

   Но Семён, ни мало не смущаясь, прибавил и ещё:

– Помещик тут есть один, Селиверстов, почитай, вовсе лишённый ума, а добрый барин. Книжки мне даёт, книг у него полон рот. Газет тоже много получает, но от газет, говорит, всё злое на свете (чудак такой); так он всякий день, что почта приходит, до обеда сидит да все их рвёт, газеты-то, все рвёт на полоски, потом на клочки, пока все не изорвёт. Да что, полуумный… А одна книжка от него есть у меня – такая уж книжка! Читал я её три раза, а всё…

   Семён перебил сам себя, порылся в каком-то укромном уголке и вытащил сильно растрёпанную книжку без переплёта. С торжеством поднёс её Кременькову:

– Господин Кулиш сочинял. «Чёрная рада» зовётся.

   Глаза Семёна светились, щёки весело зарумянились. «Ах, книжка!» повторял он. «Вот ежели б нам, чёрным мужикам, эдак же, по-хохлацкому, по-казацкому позвать бы всех самых главных к ответу: как вы-ка нашим государством блюдёте? Давайте-ка нам сюда все отчёты, да, гляди, без утайки!»

   Кременьков молчал, поражённый.

   Во-первых Кулиша он не читал, да, правду сказать, про него и не слыхивал.

   Во-вторых, он встретился с явлением, существования которого он прежде решительно не допускал: живым интересом к политическим вопросам среди неподдельной мужицкой глуши. Он ведь всегда был уверен, что такие вопросы – искусственное создание людей, не занятых существенною работой, людей отвлечённых, кабинетных, то есть близких родственников той же канцелярской бюрократии. А тут…
– Кони-те, батюшка, стоят запряжены, – прервал его размышления 17-летний сын Семёна, заглянув в избу.

   Тут Кременьков вдруг сразу ярко вспомнил о семье, о жене, о беспокойстве, которое они, наверное, переживают по поводу его отсутствия, и заторопился. Скоро они с Семёном уже ехали чистым полем по дороге к Сенькину. «Чистым полем», но поля они совсем не видели. В сплошном молочном тумане рисовался лишь тот отрезок дороги, которым они сейчас ехали, и только опытность Семёна не позволяла им снова сбиться в сторону.

   Семён с передка всё продолжал излагать свои политические идеи: должно быть, рад был «понимающему» слушателю, и немного, видно, их здесь попадалось.

   117

– Нет, ты посмотри вот, какой ведь у нас народ, – говорил Семён. – Вот тебе парнишка, который тебя-то к нам привёз: говорит, господин этот(это, значит, ты) есть колдун. Лешему, говорит, даже глаза отвёл, по звёздам знает, оттого и из лесу мы-мол спаслись. Ведь оттого он и не повёз тебя дале-то. Испугался-вишь. А я, видишь ли, вот как думаю: на счёт звёзд, там, мне не известно, а только вижу, что не оставил ты своего разума в лесу, натянул ты его крепко, как возжею, – вот и понял, как выбраться. Так бы оно и с народом… Неурожай тут, зимой обязательно заголодаем, сколько люду перемрёт, что скотины растеряем! А мы – петухов молим, тучу с колокольни звоним. Братцы вы мои, голубчики! Разуму вы своему молитеся, ведь много их, разумов-то, у всего народа. Соберите вы все свои умы-то вместе – да тогда вот уже хоть и зазвоните. Эх, горе моё!..

   Городской человек слушал и – учился. И когда въезжали в Сенькино, мимо первых полуразваленных, крытых дёрном землянок, сосредоточившихся на этом конце села, Кременьков, как кажется, был уже далеко не прежних мнений о превратных идеях «студентов и газетчиков». Не то, чтобы он перестал несколько свысока относиться к известным ему экземплярам этой породы, но именно идеи их представлялись ему теперь словно старыми знакомыми, его собственными. И, приближаясь к дому, он в то же время ощущал не без удовольствия, что и внутри себя он чрезвычайно приблизился к своей Зое.

   Приезд домой был похож на триумф победителя. Жена, дети, Афросинья встречали его, словно с того света вернувшегося, А когда стало известно, как он плутал по горящему лесу, то и соседи приходили поглядеть на него и подивиться. Пожар уже и здесь был так близок, что дыхание перехватывало, и солнце багровым фонарём едва рисовалось в небе – словно в затмение.

   Хозяйство маленькое, оказалось, тоже сошло почти на нет. Огород давно не поливался, сами пили не воду – какой-то бурый настой. Всё в саду посохло. И чушка, и Пестрянка исхудали, как от нехватки пищи, так и от моральных причин – тоски по стаду. Кременьков, гладя на всё это, чувствовал, что желчь у него пролилась на сердце. Зоя же только животных жалела. И супруги уже подумывали, как бы перебраться в город.

   В это время прибавились ещё новые напасти. От неза-

   118

памятной сухости пошли по уезду пожары деревень. Сперва приходили вести о пожаре издалека, потом среди обычного ночного отсвета горизонта вырывалось снопом близкое, яркое и красивое зарево, или же в недалёком селе звонила колокольня и сенькинцы бежали спасать тамошних родных.

   Кременьков не ворочался в лес, ожидая пока там «прогорит». И вот, в одну скверную ночь, загорелось в конце Сенькина. Едва Кременьков проснулся и поспешно оделся, – уже горела половина села вплоть до площади. В окно слышны были отчаянные вопли и плачь, заглушаемые буйным шумом пламени. Видно было, как поп, простоволосый, метался вокруг огня своего дома, бросаясь к огню и отскакивая.

   Кременьков тоже побежал на пожар. Жена с Афросиньей, захватив детей и бумаги, поспешили в сад. «Пусть горит наше всё, – говорила Зоя, – ничего не жалко».

   Кременьков до утра спасал мужицкие «потроха»: укладки с приданым деревенских невест, разную старую одежду, сбрую. Мужики же больше всего хлопотали о скотине.

   Нечего было и думать гасить огонь. Сам погас. Дошёл до площади, не хватило сил перебраться «через», и остановился. Погорельцы кучами, семьями, без сил и без слов, сидели посреди широкой улицы против своих пепелищ. Другие, с уцелевшего конца, как-то бестолково толпились возле и недоуменно утешали. Поп с ребятами, оборванный и обгорелый, не знал, куда ткнуться. Кременьков увёл их и поместил в волостном правлении. Потом развели и остальных, кого куда, по родным, по сватьям.

   Кременьков, тоже закопчённый и обожжённый, был мрачен, как лес. Жена его глядела на всё помертвелыми глазами. Сидеть в этой, караемой небесами за грехи – чьи? – деревне, стало положительно невыносимо. В город! – одно оставалось. Сперва Кременьков сам туда поехал, чтобы сыскать квартиру и снова к дядюшке на отчёт.

   Дядюшка на сей раз отчётом остался очень недоволен. Как? Его конторщик платил за день копки руды рабочему с лошадью по рублю, – когда среди этого моря несчастий пойдут за шесть гривен, а то и за полтинник?.. В плохую минуту Кременьков затеял этот отчёт. Чувствуя ещё боль от ожогов, нося ещё запах пожара в своих волосах, далеко не забыв жалобного напева гибнущих полей, – он не способен был, сколь ни был сам крепок сердцем, войти в «хозяйственный» строй дядюшкиных мыслей.

   119

– Мироеды вы! – крикнул он весьма несдержанно и для себя совсем нечаянно. Дядюшка, человек старый и хворый, покачнулся на ногах от страху и воздел руки ко многочисленным образам, украшавшим стены, будто утопая и хватаясь за единственно верный предмет. Но он так ничего и не понял, когда племянник, задыхаясь и не глядя в его благочестивое лицо, попросил немедленного рассчёта.

– Христос с тобой, голубчик мой, Христос с тобой, – твердил он растерянно. Но рассчитал тут же довольно исправно и даже с утаеним одного рубля и 50 копеек.

      Трудно было отставному конторщику уплатить долги и выехать за триста вёрст с семьёй на полученные деньги. Он распродал кое-что из имущества, продал поросёнка и любезную Пестрянку, но сколоченной суммы всё ещё не хватало на переезд. Пришлось написать друзьям и ожидать их помощи. Когда Пестрянка уходила со двора, уводимая новым хозяином, городским мясником, вся семья провожала её, словно человека. Девочка плакала о своей верной кормилице, сам Кременьков чувствовал: мясник уводит что-то навсегда из его жизни, что-то до сих пор – первое, что-то коренное в нём, наследственное. Он вышел за ворота поглядел и сказал : «Прощай, Пестрянушка».

   Но Пестрянка, увы, даже не оглянулась. Коровам недоступна тонкая чувствительность царя природы. А, впрочем, – ведь она уходила к мяснику.

   Дней за пять перед отъездом Кременьковым привелось ещё повидать окончание засухи. К этому времени лесной пожар ушёл ужу куда-то подальше, и во дворе, и в поле стало сравнительно сносно дышать; только солнце всё ещё оставалось таким же раскалённо-туманным пятном. Кременьковы пошли всей семьёй погулять в роще в последний раз. И не заметили за деревьями, что собрались с запада чёрные тучи – такие именно, о каких давно молили сенькинцы, – и давно уже погромыхивает дальний гром. Когда огляделись, уже полнеба было одето громадными, словно горы, быстро выбегающими из-за леса, красно-освещёнными облаками. Особенно одно – неслось, будто туго-надутый парус, и развёртывалось, заслоняя все другие. От него, чувствовалось, шла струя холодного ветра, всё крепчающего. Было страшно глядеть на это облако.

   Кременьков взял детей на обе руки, и он с женой быстро пошли к дому.

   После двух месяцев жары (было

   120

уже начало августа) можно было бояться большого дождя… Страшное облако уже опускало свои разметавшиеся бахромы над рощей и над селом. Сразу как-то заметались через всё тёмное небо дико-яркие молнии, холодный вихрь заревел по роще, и полился ливень, и загрохотал тяжёлый гром.

   Бежали уже полем, когда вдруг неслыханно-бешеный взрыв ослепил, оглушил их и пригвоздил к месту, чуть не свалив на землю. Зоя, дрожа, ухватилась за мужа, дети спрятали личики под обежду отца. Почудилось, что прямо на Сенькино спустился широкий поток огня и пожрал всё. Когда дали себе отчёт, что все целы, побежали дальше. Под аккомпанемент других таких же ударов добежали до дому, мокрые, как утопленники. Афросинью нашли забившейся на кухонную печь, почти без сознания.

   Гроза разразилась такая, какие знает лишь российская равнина, да ещё разве тропики. Словно обезумевшее божество вдруг вырвалось из долгого плена и решило вылить на мир зараз всю накопленную злобу. Всё небо будто шаталось и рвалось в судорогах и по нему тяжко и яростно прыгали колоссальные тени. Реки воды лились на землю, давно забывшую, что такое влага. Бесполезные теперь уже реки…

   С горестным недоумением прятался сенкинец в свою убогую хижину. Что там приключилося в небе? Перемешались все шестерни и валы мирового порядка? Прорвало плотину божественного мироздания?..

   До утра ревела непогода.

   На утро в одной из землянок на краю села хватилаись «бабочки», ушедшей в самую грозу загонять телёнка с поля; поискали – поискали, нашли, лежащую в поле, убитую молнией. Её убил как раз тот первый удар, что так напугал Кременьковых. И лежала она лишь в шагах трёхстах от места, где они в тот момент проходили.

   Волостное начальство сейчас же приставило к ней стражу, запретив трогать впредь до приезда полиции. Вся деревня перебывала у её тела, с ужасом дивясь силе небесной злобы и оставляя на погребение медные копейки – последние – на земле, рядом покойницей.

   Пошёл поглядеть и Кременьков.

   Ужасен был вид её. Молния содрала с неё платок, волосы с кожей на голове, рубаху и, сжегши в уголь лицо, спустила кожу с груди вплоть до пояса. Лапти и посошок, бывший у нею в руке, растерзаны были в мелкие дребезги и разметаны на двадцать сажень кругом. Молния вошла в землю рядом, двумя дырами, такими глубокими, что палка Кременькова не доставала дна.

   121

   На лицах деревни Кременьков видел что-то нехорошее. Искоса посматривали люди друг на друга, стараясь, по-видимому, и не умея скрыть друг от друга, диких, новых идей. «А ведь какая славная была бабочка-те», шептались иные: «добрая да тихая». Это последнее проявление нелепого, непонятного ожесточения со стороны неба словно доканчивало собою образ, навязывавшийся каждому верующему сенькинцу всею этой засухой, этой смертью всего растущего, этими пожарами по всему горизонту, словно накануне Страшного суда…

   Кременьков угадывал следы этого душевного процесса на всех встречных лицах, – у кого острей и сознательней, у кого бледнее, но, может быть, глубже. У Афросиньи разлад души выразился тем, что она вдруг стала настойчиво проситься ехать с Кременьковыми в «губернию». «Уж опостылело мне всё здесь-то, так-то опостылело – глаза бы не глядели».

Желание бегства из родного места так странно искажало её мелкие морщинки! Но желание это не могло получить удовлетворения. Уже хозяева согласились взять её, уже она хлопотала в волостном о паспорте, как вдруг (по доносу старухи-барыни) грозный Володенька решительно заявил, что он не позволит мужней жене отлучаться так далеко. Кременьков научил родителей Афросиньи, хлопотавших за неё у земского, сослаться на сенатский указ о свободе отдельных паспортов для жён – Володенька объявил, что «в его участке» этот указ не имеет действия. Тем и кончились хлопоты.

   Бродили створаживались слабые «хресьянские» мозги.

   А дальнейшие вести, будто нарочно, добавляли хмеля в брожение. Врач, приезжавший на вскрытие, сообщил, что в уезде за три дня грозы, она три дня бушевала с равной силой, всего было убито 17 человек: убит отец шести ребят, у которых мать умерла; ребёнок на руках у матери и прочие.

   Замечательно: те люди что составляли тогда диспозиции, вычёркивавшие наличие голода в той или иной губернии, совершенно просмотрели это брожение душ деревенской бедноты, деревенской веры, совершавшееся тогда в весьма широких размерах. А ведь оно-то и дало себя знать в следующие годы.

    Кременьковы же близко видали и слыхалипроисходящее. Вот отчего ночью, накануне отъезда, они не могли уснуть и в постели вели тихий и тревожный разговор.

   Константин говорил:

– Зоя, я вижу факт неоспоримый: на глазах наших готова погибнуть наша родина. Надо забыть о постройке для

   122

себя своего маленького уюта. Всё равно он недоконченный, развалится. Можно работать только для спасения всего народа. Можно только за это бороться.
– Тв прав, Костя. Я и сама тебе ведь так говорила, только доказать не умела. Теперь эе мы оба убедились ясно. Но слушай, милый: а дети-то как же быдыт?
– О, Зоя, это такой вопрос! Что я могу сказать тебе? Ты знаешь сама. Я же знаю только одно: если наши детки не выдержат нашей новой жизни, ну что ж, ведь всё равно, во всеобщей беде, и без того никто не может быть уверен в своём сохранении. Я буду защищать их, я буду учить их: останутся целыми, доканчивать наше дело, коли мы не успеем.

   Зоя тихо плакала, припав к нему на грудь.

– Не плачь же, Зоинька, будь умница. Слушай лучше меня: клянусь вперёд каждую мысль отдать только для нашего дела. Кременьковы редко клянутся. Быть может, раз в жизни. Зато, давши слово, держатся.

                ……………………………………………………………

   
   Твёрдо и спокойно готовили они всё окончательно к отъезду. За час до отъезда – дело было утром – пришла к ним на двор толпа мужиков. Между ними – добрый колдун Василий.

– Что вы, хозяева? – спросил Кременьков.

– Погорелые мы все, уходим в губернию побираться; – а чёрные его кудри и борода крепко поседели и были всё ещё опалены, глаза же – опухли и покраснели и от огня, и от горьких слёз. – Прощаться с тобой, Иваныч, хотим и с твоей бабой. Поглядели мы на вас, – добрые вы люди, простые, ну, приведёт ли Бог-от свидеться? Простите и прощайте, ты и твоё семейство!

– Простите и прощайте! Молвили и другие, все с котомками за плечами, все с клюками в руках, все заплаканные и какие-то торжественно-печальные.

   До глубины души тронуты были муж и жена этим прощанием. Всё безграничное горе деревни словно само пришло прощаться и навеки запечатлеть себя в их душах. Со всеми они перецеловались, всем потискали руки и пожелали успеха. Дали им на дорогу рубль серебра – всё, что могли дать.

   Через час сами уехали на почтовых.

               
                А. Дивильковский

                ………………………………………………………………………………………

   Для цитирования:

                ВЕСТНИК ЕВРОПЫ, журнал науки – политики– литературы,
                1913, кн. 3, март, стр. 84-123, Петроград
         

               
                Примечания


      * Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве познакомился с В. И. Лениным и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича с 1919 по 1924 год.