Отрывок из романа о В. Гордеевой и Е. Романовой

В канцелярии арестного дома Пятницкой части томился арестант.
Ни о каком свидании он не просил – в канцелярию его привели нарочно, не спрашивая.
И теперь старый презрительного вида писарь прямо и бесцеремонно разглядывал его лицо, посеченное взрывом, испещренное мелкими древесными занозами, проникшими под кожу, что уже воспалились.
От взгляда писаря арестанта передернуло, точно он посмотрел в пыльное зеркало. Лицо Каляева и так нельзя было назвать красивым, а теперь оно выглядело отталкивающим.
Особенно же его портили глаза, большие и подвижные, слегка на выкате, точно не согласованные один с другим.
Расположенные не по одной оси, они глядели вразнобой, странно, несфокусированно и обычно вызывали тревогу докторов.
Доктора щупали щитовидку, качали головой и цокали языком, произнося загадочное слово экзофтальм.
Они не предполагали, что вред от сего тревожного слова и явления, непонятного простому народу также, как и революция, коммюнике и капитализм, может привести к краху жизни не одного этого несчастного.
Оно поспособствует краху целой Империи, и с этого момента несчастных в ней будет больше.
Страдавший базедовой Иван растревожил зло.
Герой утренних газет, а всё дурак, не царевич, в тот момент он напряженно гадал, кто к нему придет.
Вошла женщина средних лет в темном тяжелом платье тяжелыми же мужскими шагами. Волосы, глаза и лицо были одинаково бесцветны.
Как и он, она была отталкивающе нехороша.
Иван поспешил посторониться и отсел вглубь закута, думая, что ввели  арестантку для показаний – пока не заметил подобострастия в глазах писаря и конвоиров.
Он вопросительно поднял на нее глаза. Глаза его смотрели в разные стороны и выражали растерянность.
Серая дама в черном  подошла вплотную и попыталась поймать его взгляд, но не сумела. Вся её фигура выражала усталую мощь и тяжёлую силу. Точно вдавленный ею в пол, он не смог приподняться со стула. Тогда она сама бессильно осела на соседний стул.
«Жена я, жена его», - проговорила она задушенным голосом, почти без звука, и вдруг заплакала.
Слёз от чугунного изваяния он не ожидал.
С тем же успехом мог заплакать «Медный всадник».
Они о чём-то говорили, и сама возможность разговора настолько удивила его, что он всё твердил поразившую его мысль: «Почему со мной говорят только после того, как я убил…».
Повторив её раза четыре, на пятом он почувствовал, что в этой фразе много оттенков, от Каинова упрека за безответность молитвы до детского недоумения Авеля – к чему убивать, если тебя слышат и так.
Что, если бы говорили… Если б говорил с ним прежде глуховатый женский голос без злобы и упрека. Разве сработала б адская машина. Разметало бы тело по снегу. Посекло бы лицо его мелкой щепкой и залило глаза ему кровью, своей и чужой.
Он смотрел, слушал и не понимал, а всё твердил своё «Почему», вплетая в сетования напрасные слова про войну, свободу, Россию.
Она тоже причитала, но на иной манер: твердила имя Сергея Александровича, и это его ввергло в невероятную ярость.
Точно бывший московский губернатор встал между ним и ею и возможностью наконец поговорить обо всем.
Всё в мире исправить и прояснить.
Лицо его передернуло судорогой.
Слова и слёзы не помогали. Тогда женщина с видом арестантки, точно сама приговоренная, как и он, сунула ему иконку. И он сложил руки лодочкой, как, бывало, мальчиком на Рождество, и зачем-то принял.
Когда его вернули в камеру, его лихорадило, костяшки рук било и трепало, и он не мог больше держать пальцами. Тогда он лег грудью на иконку и прижался к ней телом, грудной клеткой, сердцем, вдохом, пока ещё дышал.
Она точно вошла в его плоть и её уже нельзя было отобрать, как эту жизнь и этот день, больше ему не нужный.
Он был бесноватый, больной, раб щитовидки и экзофтальма,  революции и Каинова греха, но у него была отрада.
Вдове передали, что иконку он спрятал под подушку и с ней не расставался. Наверное, она обрадована. Теперь она будет просить о помиловании, но как бы не так – Каина осудили жить, а его пусть убьют. Венец мученической смерти любопытно примерить и с такой рожей.
А на худой конец, если и будет что за той чертой, у него есть иконка. Пропуск, пароль, прощение. Он пойдет осиянный ею в белом венчике из роз посреди утомившей его зимы.
Это будет тонко, поэтично. Может, даже опишет какой поэт…
Идти за черту Каляеву, правда, было предложено не зимой, а в мае, когда все благоухало и распускалось и из окна неслись головокружительные запахи сирени и душистого табака.
Дали выбор.
Тайный поверенный государя предложил покаяться и принять помилование.
После каляевской обвинительной речи самодержавию, той патетической речи в суде 5 апреля, это звучало странно и едва ли представлялось возможным.
Обида на мир оставалась сильна и разъедала изнутри.
Он представил лицо дамы в черном. Он обвинял, она прощала. Он грозил  ей, её убитому мужу, Династии и Империи Страшным судом, а она смела миловать и верить, что любовь не судит, а только оправдывает.
Ее прощение было наказанием. Он не мог его больше выносить.
«Хочу умереть, - процедил он пришедшему. Это будет лучше и полезней для нашего дела, чем смерть Сергея Александровича».
Фраза была заранее заученной и звучала неубедительно.
О каком деле идет речь, за последний месяц в камере он запамятовал. Странно: после того, как он произнес перед публикой тот отрепетированный высокий спич, его содержание обесценилось.
Нужды рабочих и студентов теперь волновали его гораздо меньше, чем крики с улицы.
Единственным предметом его пристального внимания теперь был соловей. Он невероятно пел три ночи подряд, а теперь замолчал и больше не выходил с ним на связь. Это походило на конспирацию.
Гнездо его располагалось близко к земле, а значит, его могли разорить коты или дурные мальчишки. Так или иначе соловей не пел, и оставаться здесь дальше без его пения Ивану не было смысла.
Когда вечером 10 мая во дворе бутырской тюрьмы укладывали на носилки обмякшее мертвое тело Каляева, из кармана его арестантской робы выскользнул прямоугольный предмет.
Это была царская иконка.
Спас в терновом венце, как показалось Ивану и казалось до самого мига смерти, выглядел немного по-католически.
Каляеву мнилось, что у Богочеловека с образка глаза немного на выкате, а щитовидная железа слегка увеличена.
Это и беспокоило, и отчасти внушало ему надежду.
Спаса в терновом венце, отерев сукном, вернули даме в черном.
Ей же передали стихи, которые приговоренный к повешению слагал о себе и о ней несколько месяцев.
Строчки ползли вниз и уходили за край листа.
Ей подумалось, что для самой главной строки арестанту не хватило места.