Марфа. Глава. Прохор

Залечив раны и сломанные ребра, Прохор вернулся в свою чащобу. Домик стоял цел, только отсырел самую малость.
По его расчетам, разбойников давно отпустили. Хлопцы же не уймутся и сумеют  начередить.
К вечеру он понял: чутье не подвело.
Когда длинный березовый чурок с чагой посреди полыхал в печи и остывший дом жадно впитывал тепло, в дверь стукнули. Звук был слабый, жалкий, скрежещущий. На лихих людей не похоже. На лукавого – тоже, бесы – те не так ломятся.
Прохор осенил себя крестным знамением и отворил. В проеме во весь рост стоял бурый, облокотясь на притолоку, скреб когтистой лапой по древесине и глядел страдальчески.
В первую минуту Прохор по-купечески прикинул, что вторая минута будет его последней – ну, или при хорошем исходе, третья. На одну Иисусову молитву хватит.
Во вторую же минуту ничего не стало, и у Прохора отлегло.
Медведь стоял и не заходил. В его глазах дрожали крупные слезы. С выгоревшей бурой шерсти на груди капала кровь.
Прохор, наконец, понял и посторонился. Вот тебе знак: пора нарушить обет молчания.
- Ну, Михайло, заходи. Не бойся, я с тобой.
Голос от долгого простоя в его гортани прозвучал хрипло и грубовато, но во взгляде Прохора была ласка. Грузный нескладуха упал всем телом вперед и на четвереньках перевалил через порог. Кровавый след тянулся за ним.
- Чего тебе, телепень? – миролюбиво вопросил Прохор. Миша мешком осел в углу, поднял на него взгляд и открыл пасть. Из пасти в три ручья полилась кровь.
Прохор взял лучину и подошел ближе, ничего не опасаясь. Заглянул в рот барину и посветил себе сбоку. Во рту не хватало четырех клыков, жевательных зубов, а в глубине глотки метался обрубленный огрызок языка.
Миша перевел дух и застонал. Стон был почти человеческий.
Прохор от боли и досады за покалеченного зверя сам застонал. Вскочил с места и голой рукой полез в огонь, выбирая полено поцелее. Обхватив покрепче тлевшую головню,  с силой кинул ее в раскрытый дверной проем, где гудели ночной лес и ветер, и захлопнул дверь.
Прохор захватил челюсти зверя в ладони и свел их легко, без усилия. Потом сел рядом на пол, притянул косматую голову к своим коленям и обхватил ее, как матери – больного младенца. Гость снова застонал. По ногам Прохора побежали его слезы.
Дрова догорали. До утра они просидели вот так. В нос Прохору бил острый и зловонный звериный запах, но мех согревал, и он впервые за много месяцев ощутил посещение покоя и теплоты.
Иеромонах что-то бормотал, баюкая здоровую, как котел, голову, доверчиво подставленную ему. И это был младенческий лепет безо всякого смысла и помысла, но с утешительной интонацией. Медведь слушал, изредка поводя ушами, задремывал, в очаге по углям пробегали алые змейки.
Прохор нес околесицу, но то не был грех многоглаголания. Язык его вспоминал, как складывать звуки в слова, а ум его уже окорачивал, чтобы не наговорить лишнего. Когда же он попривык к говорению, настало утро. И тогда Прохор произнес вторые связные слова.
- Вот, брате, погляди. В моей голове дырку пробили, еле заросло. Кровь аж из носа, ушей и глаз хлынула. Ребра переломали. Хотели толстую мошну с золотом. А нашли они на полу вон те четыре картофелины…
Прохор покатал большим пальцем ноги картошку по полу. Три были скукожены и высохли, а из четвертой пророс дородный белый росток.
- С тебя, поди, и того не возьмешь. Чем же ты, друже, не угодил, что претерпел на себе злобу мира сего. Не те ли тебя лихие люди и уходили, что и меня.
Выходит, оба мы ни за что пострадали и оба требуем профессионального лечения и грамотной реабилитации, брат, - подытожил иеромонах.
Взяв с печи жбан еще горячей воды, Прохор бросил в него той и другой травы, сушеной Бог весть в каком году, но еще терпкой, пару ложек меду и пошел за тряпьем.  Вскоре у него был готов жгут с травяным настоем, который он, не церемонясь, засунул медведю в пасть, чтобы кровь быстрее остановилась.
Болящий сидел смирно и ни о чем не просил.
- Вот, Мишунятко, отвык я было караваи по ночам печь. Братии нету. Поди, расслабился. Чем тебя беззубого кормить? Брат Андрей да брат Демьян навязали вчера полпуда муки. Пригодилось. Будет нам тесто.
Дня через три Михайло пошел на поправку и пожевывал тёплый мякиш.
В полдень, когда на порожке избы припекало, Прохор сидел у открытой двери и разговаривал с ним о том о сём. Миша, водворенный обратно в естественную для него живую природную среду, внимал.
-  Представляешь, - доверительно говорил ему святой, вот, давеча открылось мне: лет через двести, а то и триста найдутся умники, которые скажут, что меня не было.
Потому что не было тебя. Мол, чего там за Прохор эдакий чудной. А про медведя всё выдумки. Медведи к людям не ходят. Медведя хлебом кормил! Враньё! Медведи хлеба не едят. И всё сие напраслица, выдумка и местная мифология, коей простые темные люди, кандидатских не писавшие, окружили любимого подвижника своего…
Вона как о том в Икипетии буде написано: «Они лакомятся как кореньями, растительной пищей (ягодами, листвой, побегами и пр.), так и пищей животного происхождения (мясом оленей, лосей, косулей и маралов, насекомых, птиц, лягушек, ящериц, грызунов), рыбой. Особенное лакомство для хищников – орешки, особенно кедровые». 
Они же, Миша, не знают, что эти изверги с тобою и со мною сотворили. Беззубый зверь с иноком безголовым. Вот те и два сапога пара.
Кстати сказать, мне эти разбойники благо учинили, благодетели мои. Я теперича что младенец с родничком. Кости кожей едва затянуты. Думаю, Божьим произволением, а также благодаря не зарастающей дырке в голове сошел на меня, Миша, дар прозорливости.
В той же Икипетии лет через триста пятьдесят напишут: «Практика трепанации черепа (она же краниотомия) – древнейший способ человека менять свое тело. Наши предки сверлили или скоблили друг другу головы по самым разным поводам.
Некоторые же считали трепанацию нормальной медицинской операцией, в том числе самые прогрессивные народы древности – греки и римляне».
Так вот, Мишута. Головные боли, свирепо мучившие меня с детства после той смертельно опасной болезни, начисто прошли. В голове моей прояснело. Может, и пользу кому принесу пробитой башкой.
Пока святой говорил, медведь снова задремывал на солнышке, поводя чутким носом и отгоняя ушами мух. На припеке ему снились дивные сны.
Вот идет крестный ход с Курской-Коренной, а дородная купчиха, растрепанная и зареванная, но, в общем, приятная собой, на руках выносит отощалого отрока  в одной короткой рубашонке, по всему, больного и кладет его прямо на дорогу перед толпой людей.
Мальчик лежит неподвижно, босые синюшные тонкие ноги разбросаны в стороны, точно не его. Человеческая река раздваивается на два потока, обтекая отрока, но идут бережно, никто не наступает даже на край его рубашонки.
Два высоких и особенно крупных протоиерея (медведь по старой памяти облизнулся) со святыней в руках направляются прямо на него.
Мальчику видится в полуобмороке, полусне, как к нему подплывает большой потемнелый образ, и знакомые очи по-матерински ласково смотрят на него.
Потом икона накрывает его сверху и плывет над ним. Затем перед ним мелькают ноги – лапти, сапоги, босые немытые ступни, раздается скрип телег и топот копыт.
Снится медведю: отрок в белой рубашке проснулся дома и почти здоров.

***
Дремоту медведя и инока оборвали гости.
Крестьяне обнищалого вида, а точнее, лихие люди, стояли у порога Прохора и размазывали по грязным щекам слезы. Были то слезы покаянные или досадливые, Прохору не открылось. Можно бы, любопытства ради, и скрининг гормонов сделать, но это века через три.
Щеки и руки пришедших были в саже. Один из мужиков точно по привычке держал головню, сжатую в кулаке.
Медведь вполне мог разорвать гостей и без зубов, при помощи когтистых лап, но не сделал этого.
Барин смотрел на мучителей с неприязнью, но без ненависти, хотя никогда не знал про высказывание царя Давида и Псалтири не читал. Давиде же начертал: «С преподобным преподобен будеши, и с мужем неповинным неповинен будеши, и со избранным избран будеши».
Царь же Давид и сам не подозревал, что сказанное им может относиться к медведям. Наверное, потому что медведей он не видел.
По потрепанному и жалкому виду мужиков Прохор понял, что избы их позапрошлой ночью сгорели. Он задумчиво почесал голову возле родничка. Голова не болела. В его глазах точно загорелись два синеньких светодиода.
Он посмотрел на разбойников благодарно, лукаво и озорно и вынес им из избы проросшую картофелину. Картошку он бережно преподнес на ладони, как святыню.
Мужики понуро поплелись прочь, и еще долго, как позже писал один поэт, с непокрытыми шли головами.
Из картофелины же, принесшей им много счастья, произросло много картошки лучшего сорта, коей ни жук, ни другой супостат не брал.
Из погорельцев потом вышли сносные землепашцы. Дети их и внуки на картошке пережили войну и самого Наполеона. А потом еще несколько войн. И еще.
Медведь же, глядя вслед уходящим, сглотнул слюну, ибо, хоть и просветился от святого, но не окончательно.
Во рту было горько, точно случайно откусил молочая.