Гений чистой красоты

Полагаю, очень многим из нас еще со школьной скамьи известны хрестоматийные строки

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

Пожалуй, менее известно, что Поэт не сразу пришел к овеянному романтикой образу «гения чистой красоты», поскольку в сохранившихся набросках к своему шедевру «гений» присутствует, а «красоты» нет – она, так сказать, только нащупывается:

… Куда ж летишь, прелестный Гений…/Опять покинут я…; /… Всё та же ты – мой Гений…

В более позднем черновом варианте, наконец, появляется
 
«… Как перелетное <виденье>,
Как гений кра<соты>…»

В итоге Александр Сергеевич резонно заменил «перелетное мгновенье» «мимолетным», а «красота», присущая гению, стала у него «чистой».

Странно, но "наше всё" в данном случае позволило себе воспользоваться находкой другого поэта, поскольку словосочетание «гений чистой красоты» впервые в русской поэзии встречается в двух стихотворениях В.А. Жуковского. В начале 1821 года Василий Андреевич имел счастье лицезреть на празднествах в Берлине великую княгиню Александру Федоровну (в девичестве - прусскую принцессу Шарлотту) в роли индийской царевны по имени «Лалла Рук» (что-то вроде «Румяной красавицы» в переводе с фарси), которую она блистательно сыграла в театрализованной постановке «восточной» повести (прозаический текст, перемежаемый четырьмя вставными поэмами) «Лалла Рук» (опубликована в 1817 году) английского поэта-романтика ирландского происхождения Томаса Мура.

Будучи в то время одним из учителей Александры Федоровны (он преподавал ей русский язык, причем довольно безалаберно), влюбчивый В.А. тайно боготворил высокородную ученицу и так описал свои впечатления от игры Её Высочества:

«…Несравненный праздник… Всему давала очарование великая княгиня; ее пронесли на паланкине в процессии — она точно провеяла надо мною, как Гений, как сон… Всё, и самый воздух, обращается в чистого ангела в присутствии этой небесной, мимоидущей девы».

Как тут не вспомнить следующие строки влюбленного словесника:

... Так пролетела здесь, блистая
Востока пламенным венцом,
Богиня песней молодая
На паланкине золотом...

На мгновенье остановимся, чтобы отметить слова «Гений» и «чистый», коими восторженный учитель величает очаровательную принцессу в своих воспоминаниях о празднике в Берлине. Тогда же, в январе 1821 года,  Жуковский сочиняет стихотворение «Лалла Рук», в котором находим  строки:

… Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты…

Игра Александры Федоровны произвела впечатление не только на Жуковского и двор прусского короля, но и на представителей высшего света Российской империи, почему  за великой княгиней, а впоследствии императрицей в Петербурге прочно закрепилось прозвище «Лалла Рук».

Позднее, в 1824 году, влюбленный учитель вернется к найденной им романтической метафоре, поместив ее в одно из своих неозаглавленных стихотворений («Я музу юную, бывало,/Встречал в подлунной стороне...»):

 … Цветы мечты уединенной
   И жизни лучшие цветы,
   Кладу на твой алтарь священный,
   О Гений чистой красоты!

На всякий случай укажем, что "гений чистой красоты" явился читателям и в прозаическом виде - на страницах статьи Жуковского «Рафаэлева Мадонна», в «Полярной звезде» за 1824 год:

... Я был один; вокруг меня всё было тихо; сперва с некоторым усилием вошёл в самого себя; потом стал ясно чувствовать, что душа распространяется; какое-то трогательное чувство величия в неё входило; неизобразимое было для неё изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею...

Осмотрительный, не потерявший головы из-за своего чувства, - «ведь это всё ж королевская дочка!» - Василий Андреевич разрешил напечатать оба стихотворения только в 1827 году, однако в кругу друзей «особы, приближенной к императору», включая Александра Сергеевича, они были хорошо известны с самого начала. Недаром в первоначальной редакции Восьмой песни Шестнадцатой строфы поэмы "Евгений Онегин" читаем:

… И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла Рук,
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою
И тихо вьется и скользит
Звезда-Харита меж (в другом варианте - «средь») Харит,
И взор смущённых поколений
Стремится, ревностью горя,
То на неё, то на царя…

Надо полагать, обаяние Александры Федоровны в свое время подействовало и на Поэта (исключением был Кобзарь, издевавшийся над внешними данными супруги императора, чем страшно обидел самодержца), тем более, что сравнение с «Звездой-Харитой» позволяет отождествить «первую леди» Империи если не с самой Афродитой, то с красивейшей и соблазнительнейшей из сопровождающих Пеннорожденную божественных прелестниц.
 
На минуту отвлечемся от нашего повествования и зададимся вопросом: «Почему восточная тема Т. Мура приобрела такую популярность в Европе начала XIX столетия?» Искусствоведы нам ответят в том смысле, что во время оно в рамках могучего литературного течения, известного под именем романтизма, главным образом  стараниям лорда Байрона («Гяур», «Абидосская невеста», «Корсар» и др.), стало модным сочинять на «восточные» сюжеты и мотивы, в которых отражалось восприятие западно-европейцами культурного пространства стран Среднего Востока (Османская империя, Иран, Индия Великих Моголов). Специалисты называют эту моду  ориентализмом и отмечают, что зародилась она еще в эпоху Ренессанса.

Пройдет лет сорок со времени публикации «Лалла Рук», и вся читающая Англия с восторгом откроет для себя «Рубайят Омара Хайяма» (1859 г.) - талантливую мистификацию английского ориенталиста Э. Фитцджеральда. «Рубайят» представлял  собой не столько перевод стихов персидского мыслителя, сколько непозволительную отсебятину, создающую, однако, чарующую картину загадочного Востока, в рамках которой некий мудрствующий выпивоха в чалме, полумеланхолик и полувесельчак призывает за чашей терпкого ширазского вина на манер древнеримского поэта не только carpe diem (ловить мгновение - А.А.), но и презрительно плевать на будущее...
 
Не устоял перед европейской литературной модой и Жуковский, взявшийся тогда же, в 1821 году, переложить на русский язык одну из поэм Мура («Рай и Пери»). То, что из этого вышло, Василий Андреевич нарек «Пери и ангел», Повесть». Не вдаваясь в подробности, отметим, что переводчик, вслед за автором, т.е. Т. Муром, представляет Пери - демоническое божество, способное превращаться в соблазнительных красоток, - как «не до конца падшего ангела», «доброго беса». Александр Сергеевич в письме к П.А. Вяземскому от 2 января 1822 года отреагировал на «Повесть» довольно резко:

«Жуковский меня бесит — что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению?».

Тем не менее, именно здесь, как представляется, кроется разгадка образа, созданного  словосочетанием «гений чистой красоты». Если «пери» – это нечто среднее между ангелом и бесом, значит к нему может подойти определение «демон» - сверхъестественное существо, скорее, злобное, но не лишенное остатков совести. От этого демона – один шаг к древнегреческому «даймону», первоначально – неведомой, необъяснимой силе, заставляющей человека совершать те или иные поступки. В классический период истории Древней Греции под «даймонами» нередко разумелись  потусторонние существа, пытающиеся защитить своих подопечных, простых смертных,  от подстерегающих их опасностей. Сократ, например, уверял сограждан, будто его «даймон», являлся ему исключительно как внутренний голос, чтобы запретить философу поступать определенным образом. Во всех остальных случаях «голос» помалкивавал. Таким образом, неземные создания служили вполне земным людям в качестве ангелов-хранителей. Ангелы же, как известно, не могут не поражать смертных своей нездешней красотой.

Видимо, «пери» казалась Т. Муру и согласившемуся с ним Жуковскому, именно таким «даймоном».

Но тогда почему Василий Андреевич не написал «ангел чистой красоты»? Видимо, потому, что это тавтология. К тому же перевод из Т. Мура, как мы знаем, вышел под заголовком «Пери и ангел». Раз так, то почему не «даймон/демон чистой красоты»? Видимо, потому, что в XVIII-XIX веках слово «демон» несло, как несет и в наше время, отрицательную коннотацию, и вкупе с «красотой» образует «две вещи несовместные».
 
Зато «гений» и «красота» - вещи вполне совместные! Тем более, что древнеримское представление о гении, как о персональном божестве, охраняющем интересы «своего» человека, мало чем отличается от древнегреческого! Вспомним, что Октавиан Август, став полновластным хозяином огромного римского государства, учредил культ своего гения и заставил подданных приносить ему, т.е. гению, установленные жертвы. Отблагодарил таким образом император своего божественного заступника! К тому же, если у потомков Ромула, помимо «гения персоны», был еще и «гений места» (genius loci), почему бы у поэтов позапрошлого столетия не быть «гению красоты»?!

Итак, что же у нас получается? Александра Федоровна в роли Лаллы Рук привиделась ее учителю-словеснику неким идеальным существом, полным божественной красоты, но  и – куда же влюбленному пииту деться! - чувственного соблазна?
 
А как же быть с определением «чистой» (красоты)? Во-первых, сам Жуковский, как сказано выше, называл супругу Николая Павловича «чистым ангелом», а, во-вторых,  возможно, ответил на этот вопрос следующей тирадой из своего переложения «Пери и ангел»:

… И Пери к юноше слетела
В сиянье утренних лучей,
Чтоб вежды гаснущих очей
Ему смежить рукой любови
И, в смертный миг, священной крови
Оставшуюся каплю взять.
Взяла... и на небо опять
Ее помчало упованье.
«Богам угодное даянье
(Она сказала) я нашла:
Пролита кровь сия была
Во искупление свободы;
Чистейшие Эдемски воды
С ней не сравнятся чистотой…

Кровь умирающего юного героя-воителя, принесенная его полубожественной красоткой в жертву с целью «освобождения», – спасения? – трактуется здесь как богоугодное деяние, позволяющее спастись не только юноше, но, в перспективе, и самой демонице.

Таковы, как представляется, «гносеологические корни» ставшего устойчивым выражения «гений чистой красоты». Оно, несомненно, полюбилось Александру Сергеевичу, иначе он не употребил бы его в своем хрестоматийном «Я помню чудное мгновенье…».

Не будем касаться вопроса о том, чьи «небесные/милые черты» снились Поэту и чей «нежный голос» звучал в его грезах. Предположим лишь, что листок со знаменитым стихотворением, вложенный автором в экземпляр первой (или второй, по воспоминаниям "Вавилонской блудницы") главы «Евгения Онегина» и переданный 19 июля 1825 года Анне Керн, потому был затем «судорожно вырван из ее рук» (если верить А.П.К.), что Пушкин побоялся, как бы его пассия не разгадала смысл, скрывающийся за словами «гений чистой красоты».
 
«Что у него промелькнуло тогда в голове, я не знаю», - вспоминала впоследствии Анна Петровна. Не знают и литературоведы, предполагающие, однако, что в этом чеканном образе гений русской поэзии видел ту, которая соединяла в себе как высокое, божественное, так и «низкое», соблазнительное, греховное.