Тронные войны Часть 2-2

Феликс Довжик

Тронные войны   Часть 2-2

Сон налогоплательщика
Приснился сон налогоплательщику. В городе на поляне среди кирпичных и блочных домов возводится заводская труба. Ни строительных лесов, ни техники, ничего вокруг, а труба все выше и выше тянется в небо. На верхней горловине трубы дощатый без перил помост, а на нем какие-то люди танцуют и пляшут, пляшут и поют. «Что они делают, – думает налогоплательщик. – Они с ума сошли? Это очень опасно. Оттуда сорваться можно – костей не соберешь».

 У подножия трубы собрались удивленные люди, задирают голову, насколько шея позволяет, смотрят растерянно, а наверху пляшут. Вдруг труба надломилась, верхняя часть вместе с помостом накренилась. Пение и пляски прекратились. Сверху стали смотреть, далеко ли падать, а перепуганные внизу ротозеи стали отбегать от подножья, но далеко отбежать не успели. Сверху посыпались люди и доски, а догоняя их, полетели отдельные и скрепленные в увесистые куски кирпичи.

Пыли и грохота не было. Все произошло тихо и быстро. В одно мгновение от трубы осталась нелепая часть и груды обломков у подножья. Из-под них стали выбираться упавшие сверху целые и невредимые люди. Они спокойно отряхивались и один за другим уходили куда-то.
Долго после этого налогоплательщик лежал с открытыми глазами, пытаясь разгадать смысл сна, а потом в одних трусах, в шлепанцах на босу ногу, стараясь не потревожить спящих домочадцев, проследовал по коридору в туалет возле кухни и ванной.


Мысли от спотыкания
Свобода не бывает свободной и равенства нет – начальство выше других.

Борьба за справедливость всегда заканчивается несправедливостью.

У кого не болит совесть, те всегда «за».

Кто с руки кормится, тот ее лижет, а кто хочет кормиться, лижет не только руку.

Живучий принцип – все равно за кого, лишь бы мне хоть чуть-чуть.

Кто за тех и за других, у того видимость объективности при подкожном интересе.

Любой диктатор ценен сторонникам равнодушием к беззаконию.

Ближайшее окружение – ограничитель независимости.

Не для того во власть стремятся, чтобы ею не пользоваться.

Кому дана сила, тому право не нужно.

Кулак сильнее разума, но нового не изобретёт, а разуму мозги вправит.

Все роковые ошибки не из-за слуха и зрения, а из-за отсутствия выгоды.

Перед работником вопрос – с чего начать, а перед начальником – с кого?

Суд не судит, а карает по написанному приговору.

У языка пустые решения, разумные решения у головы, но она всегда в опале.

Пожизненное правление – правильное, а заключение – несправедливое.

Любому правителю воздастся по делам полицейских служб.


Лукавое представление

Зацепил я однажды одного своего приятеля разговором о Бродском. У приятеля о многом было свое своеобразное мнение и лексика не совсем книжная. Воспроизвожу по скупым записям, может быть что-то по памяти.

«Когда поэт Лермонтов назвал Россию «немытой» и страной рабов, услужливые возле трона его невзлюбили, а царь вообще обласкал Мартынова, убившего поэта на дуэли. Царь, значит, и его услужливые страну и народ обожали, а поэт – бяка, не о том думал и не тех прославлял. А они вот какие хорошие. Они о государстве заботятся. А подумаешь – и думать не надо. Брехня все это. Они о своем бюджете пекутся.

Прошло более ста лет, но меньше чем полтораста, Бродского, прокуроры и судьи, за тунеядство, за безделье, значит, за Можай загнали, а потом и вовсе из страны вытурили. Ему в детстве государство заботливо красный галстук на шею вешало, а надо бы сразу другой, он же за наш счет рифмовать научился, а прославлять не хотел. Он о рифмах заботился, мелочь какая, а они, мол, о стране и народе мозг свой в раздумьях до мозолей натирали. А подумаешь – брехня все это.

Он ни у кого не воровал, никого не грабил, наоборот мысли свои людям отдавал, а они о своем кармане чесались. Если теперь или в будущем прокуроры и судьи будут гнобить достойного человека, он, мол, о себе, а не, как они, о государственной необходимости лоб свой морщат, не надо им верить. Брехня все это.

Все их заботы – о своих закромах. Вот это правильно и это понятно. Зачем же тень на плетень наводить? Кому они мозги натирают липким повидлом? Слуге это не надо, он и так в рот хозяину смотрит, а думающему человеку глаза не залепишь. Он брехню за сто верст унюхает».


Предел возможного и допустимого
«Я своей жене оказался удобным мужем, но это не значит, что другой женщине, очень любимой, я бы оказался удобным. У нее иной характер и иные требования, а меня не в любую сторону можно подвинуть. Поэтому заманчивый за ее видимые достоинства союз с другой женщиной мог оказаться не жизнеспособным. В молодые годы я этого не понимал, но она это чувствовала, держала меня на дистанции и фактически меня отвергла. Наверно, правильно сделала. Не все желаемое возможно. Поэтому мне не о чем жалеть. Конечно, все в жизни относительно. Я мог бы сожалеть, что не был как кавалер и поклонник ярче и интересней, но не все от меня зависело – не все мне от природы, как ей, было дано так щедро».


Принципы вечности
Жизнь развивается по законам движения, а не по желанию масс.

Плоды побед использует тот, кто в атаку идет за спиной других.

Порядочность воспитывается, а непорядочность приобретается.

Умное придумывать надо, а глупое само льется из рога изобилия.

Умный слушает других, а дурак от себя ума набирается.


Разное о разном
Лозунг дня
Главная позиция – борьба с оппозицией!
А в прошедшем веке, не так было. Ерундой не занимались – работали с опережением. Тогда не борьба была, а прополка. Но и теперь не все потеряно.

Вопросы эпохи
Кто виноват, что коммунизм тю-тю – проектировщики или народ?
А кто виноват, что демократия кашляет?

Простой вывод
«Если он сказал, что он не либерал, то пусть идет к нелиберальной матери.»

Новое уточнение
«Рад бы в рай, да грешники не пускают».

Точное наблюдение
Чего нет, того не съешь.


Запоздалое выяснение
Агония большевистского режима – построение социализма с человеческим лицом. А какое лицо у него до этого было? Неужели волчье?


Корни приказа и пролаза
Люди не из отряда «чего изволите» липкие приказы по мере сил и возможностей стараются не выполнять, а прилепившемуся к власти все равно какой приказ, лишь бы он был. Меньше конкурентов – легче отличиться.
Привычка молиться на барина, долго еще будет влиять на судьбу России.

Люди с несгибаемой поясницей для России большая редкость. С огромной скоростью, практически мгновенно, у нас организуются очереди славить правителя. Эта процедура в крови от предков, она многими почитается. Ни талант, ни способности не нужны. Этого достаточно для сытой жизни. А другого им не надо.


Политкомиссары в математике

Пару лет тому назад мадам политкомиссар от правящей идеологии прихлопнула очень хороший учебник математики для младших и средних классов. Обоснование было для математики совершенно убийственное – учебник не учит исконному патриотизму, в нем нет любви к отеческим осинам, он весь пропах европейским духом, а нашего любимого запаха курной избы, валенок и портянок совсем нет.

В задачках какие-то сомнительные ненашенские гномы, нигде нет нашей любимой Бабы-Яги в древесной ступе и знаменитых трех богатырей у могильного камня.
Будь мадам чуть больше подкована в истории математической науки, она бы всю математику прихлопнула. Когда о Руси еще и речи не было, индийцы, китайцы, древний Египет и прочие сформировавшиеся народы уже распахивали математику, а цифры вообще нам дали арабы, и этими чужеродными большими величинами мадам приходится подсчитывать свою обильную зарплату за свою плодотворную деятельность – циферки-то не наши. А высшей математике вообще не место в нашей жизни. Её зачинали чистопородные европейцы – какие-то Ньютон, Лейбниц и прочие сомнительные типы не нашенского духа.
 
А ведь доберется комиссарша и до этой отрасли общечеловеческих знаний. А там непонятные тайные знаки интегралов, дифференциалов и производных. Чьих производных?! На чью мельницу льют они свои мутные воды?!

Конечно, мадам комиссар трудолюбиво и рьяно исполняет знаменитое советско-российское «бу сделано». Ей поручили – она ретиво расшибет в лепешку всё, что попадется ей под руку, чтобы оправдать доверие и любимую зарплату. На другую она уже не согласна.

Однако, если глубоко задуматься, мадам комиссарша ни в чем, кроме совести, не виновата. Она всего лишь ржавый винтик, закручивающий порученную ей резьбу. Ей вышестоящие товарищи выдали инструкцию, и она, как автомат, должна ставить значки ответа по каждому пункту. Но она же человек, а не автомат, иногда даже она сомневается, какой значок ответа поставить. А ответов всего два: «совершенно не соответствует» или «спорно соответствует». Но всё спорное старшие товарищи трактуют в пользу «совершенно не соответствует».

 Они твердо знают, раз пришло указание проверить именно этот учебник, значит, всё уже давно решено, ему назначен каюк, и никакой академик-соавтор ему уже не поможет.

Старшие товарищи в математике еще меньше, чем мадам комиссар, разбираются – они свою зарплату уже даже не считают в силу ее громадности. Математика им не нужна, у них задача другая – смотреть в рот говорящему и, даже если он молчит, угадывать, о чем или о ком он думает и что скажет. Работа у них совсем простая.

 У нас страна как устроена? Говорящий один, остальные слушающие. Встречаются, правда, еще не согласные, но их прихлопывают и прихлопывают, как этот учебник. Они инструкцию проскочить не могут. У них по всем пунктам «совершенно не соответствует» и насчет них особые указания.

И вот из таких ржавых винтиков, как мадам комиссар и её посредственные начальники, власть собирает свою телегу, на которой собирается обскакать современный западный автомобиль, догнать, объехать и обогнать мировую технику, медицину, образование.

Надо же какая уверенность и расчет только на свои силы с отрывом от мирового опыта науки, экономики и производства. Ну-ну. Дай бог удачи, но не потерять бы на этих скачках последние смазанные дегтем колеса и не лежать бы потом в осевшей телеге на дне болота.


До чего дожили
На окраине Москвы, почти у самой кольцевой дороги недалеко от торгового центра, с большого рекламного щита на меня смотрит Борис Пастернак, и я не пойму в чем дело. Читаю короткую надпись: «Москвич Борис Пастернак лауреат Нобелевской премии по литературе». Оказывается, к очередному юбилею Москвы город гордится своими выдающимися людьми.

До чего дожили. На моей памяти злобная стая завистников оплёвывала и травила Пастернака, а теперь город хвалится не своими оплёвывателями, а оплеванным ими поэтом. Как же сладострастно они топтали его ради своей звонкой славы, и слава была – во всех газетах их плевковые обличительные статьи, а на всех экранах их самодовольные рожи. А что теперь? Кто их помнит?

Наверно, даже их дети и внуки стыдятся признаться, что это их дедушки или отцы, напрягая все возможности своего куцего таланта, звонко подвывали в волчьей стае так, чтобы их голос был слышен всей стране.

Время быстро летит – их голос затух, и слава протухла. Небытие, за исключением истинно талантливых и великих, всех принимает. Но страна завистниками не оскудела. Судьба предыдущих их мало волнует, они о ней знать не хотят. История ничему не учит тех, кто не учится. Новые хищники собираются в новые стаи и травят новых людей.


Простая коса
Получил я в одна тысяча девятьсот каком-то году прошлого тысячелетия садовый участок – шесть соток, и мне понадобилась коса. Трава на нашем болоте по пояс. Советская власть мудрой была на проделки – раздавала народу заросшие болота и топкие мелколесья. Теперь, после развала Союза и его любимых колхозов на былых хороших, а теперь забытых и заброшенных угодьях возникли полуболота и уже крупные мелколесья, а на былых болотах и топях дома, домишки, заборы – шестисоточные угодья труда и отдыха горожан.

Но вернемся к косе. В магазинах кос нет, да где они эти магазины, а на рынке самодельных кос много – какую выбрать? Что я в них тогда понимал? До этого я держал косу три дня студентом и пару раз будучи инженером – вот и весь мой опыт, но и он пригодился впоследствии. Как косу держать, как косить, как точить, как отбивать, имел представление. Политехническому институту спасибо. С этим он познакомил меня на колхозных полях.

Понравился мне на рынке мужик – спокойный, обстоятельный, не навязчивый. Тогда еще крестьян, стоящих на ногах, можно было встретить. Не всех Сталин по тюрьмам и лагерям расселил, да и бутылка еще не всех оставшихся доконала.
– Бери, – говорит мне мужик, – коса хорошая. Не пожалеешь.

Я ему поверил, и он остался доволен. Дело его рук не пропало даром – пригодилось кому-то. Меня он не обманул. Я своей косой кошу свое не совсем уже болото более двух десятков лет, хотя давно есть у меня электрокосилка, но и этой крестьянской косе есть работа.


Компостная куча
Набирал мужчина тайком, без разрешения и спроса, из компостной кучи зажиточного дачного соседа черную землю для посадки саженцев. На беду его совести черт принёс на хорошей машине хозяина кучи. Современные машины много шума не производят. Действующий садовод не слышал, как приехал сосед.

– Воруешь? – спросил хозяин компостного добра, спросил без доли возмущения, скорее в шутку.
– Ты школьником Горького читал? – нашел выход из положения воришка. – У Горького сказано: «Если от много берется немножко, то это не воровство, а просто дележка».
– Бери, – согласился хозяин, – не обеднею, но ты от этого станешь богаче?


Иногда и чаще всего
Притворство глупым бывает по необходимости, но чаще по выгоде.

Пришёл, увидел и донёс. Чаще всего добровольно.

Иной иногда бывает человеком, но это ему не всегда необходимо.


Удар в призвание
Мой школьный приятель был рослым и крепким парнем. После школы он поступил в Высшее военно-воздушное училище, а там, с удовольствием глядя на свои физические данные, решил заняться боксом и уговорил своего приобретенного там друга пойти вместе в боксерскую секцию. Друг завидными физическими данными не обладал, боксом заниматься не хотел, но поддался на уговоры товарища.


– Давайте посмотрим, что вы умеете, – предложил тренер и первым начал боксировать с рослым курсантом. Минуты две он разогревал новичка, а потом резко мгновенным ударом в челюсть свалил его на помост. Через две минуты подобная участь постигла второго желающего. Приятель мой, по его рассказам, шатаясь, добрался до раздевалки и больше в этот зал ни ногой. А второй курсант не на шутку разозлился и завелся. На следующий день он снова пришел в зал. Из него тренер сделал боксера.


Знакомая пища

По телевизору с еженедельной регулярностью показывают, как группа далеко не молодых дяденек и тетенек развлекает публику – корчат фигуры и рожи, несут околесицу, а зал до колик в животе хохочет.
Я часто задавался вопросом – неужели актерам, взрослым людям, не стыдно перед детьми и внуками, но однажды я увидел одного из участников труппы в другой обстановке. Теплым солнечным днем в Москве, в демографической деревне района Бибирево состоялся концерт по случаю праздника города. На нем объявили выступление этого артиста.

 Вооруженная буфетным провиантом публика возликовала и хлынула к трибуне. От артиста ждали привычного, но он вдруг вместо якобы шутливых песенок с намеками ниже пояса стал читать стихи и какие стихи! Я таких стихов ни по радио, ни по телевидению не слышал. В них была искренняя боль за страну, за то, что делается, за то, что стало. И что же народ? Основная масса разочарованно отхлынула от трибуны и потянулась вспять к буфетам. Народ чавкал, жвакал и пил.

Что делать немолодому артисту? Ему же надо жить и работать. И вот он снова на экранах телевизоров посылает с подмостков в зал куплеты с намеками ниже пояса. Хотите – получайте. И зал заходится в гомерическом хохоте. Зал получает знакомую пищу. К другой он не привык.
Чего я возмущаюсь? Это же в природе людей. Я это знаю с детских лет.

Сталинская послевоенная эпоха. Мне лет десять. Год 1948, плюс-минус один. Сахара нет – варенья не варят. Кусок черного хлеба с маленьким кусочком колотого рафинада – такое лакомство, что современному пирожному до него сто верст. И вот первый раз по карточкам выдали пол килограмма конфет-подушечек. Карамелька с начинкой, с примитивным повидлом. Естественно, без обертки. Что там обертывать?

Конфетка, похожая на сверхминиатюрную подушечку. В проекции на стол – квадратик примерно десять на десять миллиметров и шесть миллиметров в своей толстой части, но по вкусу превосходит рафинад даже в придачу с хлебом. Когда подушечки еще не растаяли у нас во рту, к нам заехала из дальней деревни знакомая отцу по работе женщина – показать четырехлетнего сына врачу.

После завтрака, картошка со стаканом скисшего молока, (домашняя простокваша), мама положила перед ребенком несколько подушечек. Он собрался ими играть, но взрослые уговорили его взять одну в рот и попробовать. Он начал ее сосать, и вдруг лицо его исказилось кислой гримасой, как будто ему подсунули нечто невообразимо противное. Не успели взрослые ахнуть, как мальчишка с шумом выплюнул конфетку на несколько метров от себя.

Немолодая, по моим тогдашним меркам, мать ребенка запричитала:
– Вы уж простите его. Он первый раз в жизни попробовал сладкое.
– Дай ему воды запить, – попросил отец мою старшую сестру, смущенный причиненным ребенку страданием.

Из всех нас присутствующих одна мама не растерялась. Она тут же взяла с подсобного столика молодую очищенную луковицу с хвостом луковых перьев и протянула малышу. Он стал жадно жевать луковицу, и счастливая улыбка засияла на его лице. Он получил привычную знакомую ему пищу.


Барометр
Почти одновременно несколько человек удивились тому, что известный рупор власти по некоторым вопросам внезапно стал менять свою позицию. Однако, ничего удивительного в этом нет. Рупор, человек не без способностей, он чутко чувствовал, куда дует ветер с вершины и на этом великолепно процветал. Но, кроме этого, у него хорошо развито ощущение опасности. Он один из первых заметил, что власть ни с того, ни с сего рулит к минному полю. Тогда он стал осторожно отползать. А чему удивляться? Одни его способности превратили его в рупор, другие – в барометр. Барометр на данный момент показывает, что не все гладко в королевстве.


Бескрылые слова
Мать учения – припоминание, повторение – мать зубрежки.

Без лести предан и ей же предан.

В поте лица с пустым карманом.

Великий почин мелких дел.

Вкушать от древа познания и бить успешно баклуши.

В мудрости много печали, а в печали своя мудрость есть.

Воздушные замки – от безысходности: к другим дороги нет.

Время – лекарь, но не от всех болезней.

Все течет, но не все меняется.

Всерьез и надолго – пока не сбросят.

С кем вы? Лучше не с нами.

Один за всех, а все на одного.

Смелость города берет, а получают их другие.

Пуля дура, но дело знает.

Много шума – и ничего.


Интересы и зависть
Интересы, цели, зависть – двигатель движения, а совесть – тормоз при заносах.

Гибкость человека зависит от крутизны его желаний.

Мир человека – сфера кошелька или страстей.


Работа и кошелек
Работа – плацдарм для творчества, но не потолок для кошелька.

Кошелек – вещь пустяковая, а душу может раздавить.

Плата за труд – для каждого награда, но не для каждого – цель.


Парткомовские бастионы

Первый секретарь парткома нашего НИИ был человек случайный. Жил в подмосковной Истре, работал от неё далеко, а до пенсии близко. И вдруг в Истре НИИ набирает работников. Слетается молодёжь из вузов, пожилых с опытом почти нет. Его охотно приняли, и тут оказалось, что он член компартии со стажем, а коммунистов в НИИ на пальцах перечесть. Его тут же выбрали секретарём парткома, и он, как умел выполнял райкомовские указания.
 
Те товарищи, которые были хотя бы лет на пять старше нас и которых приняли на должности ведущих и начлабов, уже понимали, что без членства в партии карьеру не сделаешь, поспешили пристроиться к этой организации. Препятствий не было, наоборот, заманивали. Те, у кого голова была настроена на работу, занимались работой.

В нашей лаборатории сразу заметно выделись два однокурсника: Игорь Джигурда и Слава Самборский, но отношения к ним нашего начальника было разным – некоторые причины для этого были. Игорь человек внешне более открытый, общаться с ним легче и проще. Вероятно, поэтому, принимая его, наш первый начальник отдела сразу поручил ему заниматься сложным прибором и открыл ему доступ к заданию, а Славу, до создания лаборатории, отправил помогать конструкторам. Я появился в Истре через полгода после Игоря и Славы, и меня он почему-то отправил к программистам, распахивать электропахоту, которую до сих пор не распахали.

Когда создалась наша лаборатория, её начальник Борис Иванович, сколотил вокруг Игоря большую группу, а Славу оставил в одиночестве. Вот и получилось, у Игоря прибор на выходе, а у Славы прибор по срокам горит синим пламенем. Борис Иваныч попросил меня помочь Славе – разработать ему пульт для проверки прибора. Судьба. С Игорем я сотрудничал пятилетку, а все оставшиеся годы шел в русле Славы, хотя свою последнюю работу я сделал для лаборатории Игоря.

Пульт для Славы я разработал быстро, ничего сложного не было, и чертёж схемы отдал начальнику конструкторского сектора.
На следующий день ко мне пришёл ведущий конструктор Свищенко и затеял со мною обстоятельный разговор. Он лет на пять-семь меня старше, он уже ведущий, а мы все пока просто инженеры. Повышения по должности и окладу посыпались после сдачи первого прибора.
Свищенко час, а то и больше, уламывал меня, чтобы я изобразил ему свое представление о конструкции пульта.

В жизни иногда трудно отличить, что ты получил – полезный урок или оплеуху. Со мной такое случилось. Уговорил меня Свищенко, а я до сих пор не могу взвесить, чего больше. За прежнюю глупость обидно, но и польза есть. Хорошо бы взрослеть без оплеух, но не всегда получается.

Конструкция для меня – больной вопрос. Я давно понял, что я человек плоскости. Пространство моя внутренняя кинокамера и память не охватывают и плохо его воспроизводят. В шахматы вслепую я мог играть, если передо мною пустая доска или фотография пустой доски. Слона по диагонали вслепую не мог довести до конца – обязательно сбивался на соседнюю диагональ.

В театре действия разворачиваются на сцене. Казалось бы, это объём. Нет! Это вертикальная плоскость. Кинофильм – не вертикальная плоскость. Кинофильм – это пространство. Человек с моим видением пространства никогда киносценарий не напишет. Не получится.

Свищенко не только ведущий конструктор, он без пяти минут секретарь парткома научных отделов. Времена-то Хрущёвские. Неугомонный Никита всех делил и разделял. Совнархозы промышленные и сельскохозяйственные – худшей глупости не придумать, Парткомы научные и парткомы цехов в одном предприятии при одном директоре.

Свищенко мне: «Мы же по электрической схеме не поймём, как ты себе свой пульт представляешь. Мы тебе сделаем свою отсебятину, а переделывать времени не будет. Я же не требую от тебя чертежей или художественной картины. Ты, как умеешь, изобрази своё представление о пульте. Мы поймём, что не поймём спросим».

И он поёт мне свои песенки. Всё, как у дедушки Крылова. Он хитрый лис, а я ворона глупая. Я уже в своём Политехническом понял, что я нулевой конструктор, но его это нисколько не смущает. Он меня убеждает, что он же не знает, каким я хочу видеть свой пульт, и не может знать. Он не требует чертежей, нарисуй, хотя бы от руки, как ты представляешь своё детище, чертежи мы сами сделаем. В конце концов он уломал меня, и я согласился.

 К концу следующего дня я принёс ему «своё представление о пульте» – представил ему на бумаге всё, что смог вообразить, насилуя себя. «Ну вот, а ты сопротивлялся, – укорил он меня. – Я сейчас тороплюсь, побегу в партком, потом посмотрю», – и мы расстались.

Через две недели сижу я один в комнате и вдруг стук явно ногой во входную дверь. В этой узкой комнате два ряда столов по четыре в каждом, но всего три жильца. В одном ряду за первым столом от двери Борис Иванович, во втором ряду первый от двери я, а Игорь у окна. Он любит смотреть в окно, когда размышляет о схемах.
 
Распахиваю я дверь, и Свищенко двумя руками вносит огромное деревянное пианино и ставит на мой стол, и тут до меня наглядно доходит «мое представление о пульте». И что ему скажешь, если все мои представления воплощены.

Когда Борис Иваныч пришёл и увидел это сооружение, выражение его лица – лицо человека, увидевшего чудеса в цирке. Он задал единственный вопрос: «Кто от конструкторов вёл?». Услышав ответ, произнес единственное «А-а-а», а потом добавил: «Отнеси Славе. У него выбора нет».

Через две недели Свищенко избрали секретарём парткома научных отделов. Зарплата на этой должности, как у заместителей директора, да ещё премиальные.
Через год с месяцами он поступил учиться в Академию внешней торговли. Туда без партийной должности не принимали.
Судьбе было угодно еще один раз с ним случайно встретиться. Он приехал первый раз в отпуск после первого года работы в Италии.
Всякий урок полезен. Обид у меня на него не было.

Я ожидал от него рассказов о итальянской опере, о музеях, а он о скорой квартире в Москве и, главное, как они хорошо в Италии питаются. Оказывается, в Италии самое дешёвое молоко из-под коровы, не снятое, и молочные продукты из такого молока, а снятое труда требует и электроэнергии. Они теперь объедаются молочными продуктами.
Мне скоро это всё стало неинтересно, а сбить его с этой темы мне не удалось. Я сделал вид, что тороплюсь, и мы расстались навсегда.

Когда Славу Самборского, меня и ещё восемь человек вместе с тематикой нашей работы перевели в другой отдел и даже другое помещение, нашему новому для нас отделу вскоре дали нового начальника. Им стал Михаил Павлович, до этого служивший очередным секретарём парткома.

Начальник отдела до него этой должностью тяготился и с удовольствием перешёл в головной институт, став начальником лаборатории. Но пока он год был начальником, у меня, вопреки моему желанию, случился головокружительный взлёт по общественной работе.

В новом отделе было немало тех, с кем мы работали прежде, были знакомые по общежитию и по туристским походам. Меня тут же избрали в профбюро, а там выбрали председателем. В своём отделе я с трудом отбодался от должности комсомольского вожака, а тут сразу влетел в профсоюзные.
Секретарь партийной организации Слава Бушмелев. Мы с ним идеологические близнецы, но он молчаливый, а я громкоголосый.

И вот приходит к нам новый начальник. Начинал он работать с должности начальника конструкторского сектора, но душа его стремилась к другому, и такая возможность ему представилась. В его КС работал очень толковый конструктор, но очень скромный, никогда нигде ни в чём себя не демонстрировал. Он взял на себя всю творческую работу сектора. Михаил Павлович получил возможность гореть на партийной работе.

И вот теперь, став начальником отдела после парткома, он воспылал желанием вывести отдел по всем показателям на первое место, а я и Слава Бушмелев его подтормаживаем. Заниматься надо работой, а не художественной самодеятельностью, за которую какие-то балы приплюсовывают в соцсоревновании.

Однажды Михаил Павлович в узком кругу разговорился. В институт ездил в лыжном костюме. Костюм надо было проносить не меньше трёх сезонов. Шесть лет он жил в квартире, в которой бесконечно капало с потолка.
Жизнь он прожил, как жили многие в то время, но эта жизнь по-разному подействовала на всех. Я этот его горестный рассказ законспектировал и тут же забыл.
Если бы я его запомнил, я бы с пониманием относился к его поведению и не был столь категоричен.

Он всё поставил, чтобы вырваться из этого круга, ценил каждую копейку и уже не мог избавиться от навязчивой привычки получать больше и больше.
Сам очень музыкален. Сына отдал в музыкальную школу. 20 рублей в месяц. Дочь подрастёт, не отдаст. Накладно учить двоих.

Выполнение плана без переноса сроков и первые места по всем пунктам соцсоревнования – первая премия, вторая и третья уже пожиже. Занявшие четвертое место и далее ничего не получали дополнительно. А я и Слава Бушмелев не понимали, зачем напрягаться в соцсоревнованиях, если работа выполнена своевременно, а победы в спорте и самодеятельности ничего не дают, а часть твоего времени съедают.

В этих занятиях я и Слава Бушмелев ему не помогали, возможно, своим отношением к этому даже мешали.
Он провёл основательную подготовительную работу, организовал перевыборы и, к великому нашему удовольствию, заменил нас своими людьми.
 
Секретарша Тамара однажды свою игру с ним сыграла. Конец квартала, а у неё сломалась пишущая машина. В конце квартала это просто катастрофа, а у меня побочная специализация – ремонт пишмашинки и женских ювелирных украшений. Тамара специально меня не позвала, а пожаловалась Михал Палычу.

Тот в испуге-перепуге скорей звонить в отдел главного механика. А там его послали… Он уже не секретарь парткома и им не начальник. В конце квартала у всех машинки ломаются. Ждите очереди. Расстроился не на шутку. Куда-то ушёл, Тамара меня позвала. Возвращается, я с машинкой вожусь и через пяток минут починил.

С людьми он был резок и черств. Но опять «но». У нашей Люси Балебиной дочка болела какой-то тяжелой лёгочной болезнью, а наши врачи не знали, как её лечить. Михал Палыч узнал об этом. Он, когда был в парткоме, был прикреплён к какой-то московской клинике, но ни разу там не был. Он устроил Люсину дочку в эту клинику, и там её вылечили.

И самого главного он добился. Головной институт смотрел на нас как на подмастерьев-подсобников и старался все свое полу готовое на нас перебросить. Он добился полного равноправия.

Начальство понимало, куда он целит. Таких бояться. Скорее поднимают тех, кто со всеми дружен и никуда не стремится. Такой безопасен.
В конце концов ему нашлось место директора завода в системе нашего министерства.

Следующий памятный мне секретарь парткома, человек моего поколения. Приехал он через год после меня и был уже женатым на своей однокурснице. Он оказался очень толковым работником – один из первых из нашей среды стал начальником лаборатории. Но вдруг он стал проявлять небывалую активность в партийной работе, и, естественно, во время очередных перевыборов стал секретарём парткома. Даже зам директора по его направлению в узком кругу удивился: «Зачем это ему?».
Вопрос прозвучал, ответ скоро пришел.

У его жены-однокурсницы был двоюродный дядя, человек в стране очень известный – председатель Госплана, самое важное министерство в стране. Это ведомство досконально знало сколько из байки с начёсом малиновых панталон должна износить каждая женщина за год, и, исходя из этого, составлялся пятилетний план министерству соответствующей промышленности.

Дядя сказал: «Супругу племянницы надо пару лет поработать секретарём парткома, и тогда я его очень высоко устрою – и жильё будет и зарплата».
Всё всем стало сразу понятно.

Последний наш председатель парткома, как только распался Советский Союз, первым удрал в Европу. Вот вся их любовь и все их прибаутки.