Мемуары Арамиса Часть 405

Глава 405

Филипп тем временем несколько чрезмерно увлёкся внешней стороной своей власти. Он тратил неимоверные деньги на любовниц, а также на одежду и экипировку мушкетёров и гвардейцев. Число мушкетёров было доведено до пятисот, но я не могу ручаться, что все они были столь же отважны, как некогда мушкетёры де Тревиля. Фактически они были разделены на две роты, одной командовал племянник Кольбера, другой – д’Артаньян, хотя формально она подчинялась Королю, то есть самому Филиппу. По цвету масти коней различались чёрные и серые мушкетёры, у д’Артаньяна были серые.
Филипп лично проводил смотры, принимал парады. Также среди войск Короля следует упомянуть гвардейцев и швейцарцев – наёмников, служащих исключительно за деньги, оставившие свою родину и свои семьи в надежде на лёгкую поживу. А лёгкая пожива могла быть только в условиях войны.
В воздухе витала подготовка к войне. Но пока было всё относительно мирно, командиры были в большей степени озабочены внешним видом их солдат, их выправкой на параде, опрятностью и изящностью их одежд, нежели боевой подготовкой. И ещё в меньшей степени они были обеспокоены проблемами повышения собственных знаний для лучшего проявления в боевой обстановке своих талантами военачальников. Слишком много было написано и затвержено устаревших регламентов ведения боя, и слишком мало использовались новые методы, идеи, опыт. Мои нарезные пули никто не оценил, так что обычные пистолеты и мушкеты били не столь точно, и не столь далеко, как отдельные образцы изготовленных по моему заказу пистолетов. Лишь у нас четверых неизменно были лучшие пистолеты, хотя выглядели они не столь привлекательно, как, к примеру, пистолеты, подаренные Бекингемом д’Артаньяну в благодарность за предупреждение об опасности, исходящей от Миледи, хотя это предупреждение не помогло блистательному герцогу.
Даже сам д’Артаньян восхищался новыми мундирами своих мушкетёров, он описал мне их в письме, которое сохранилось у меня до сих пор.

«Помните ли вы, дорогой Арамис, как приходилось нам экипироваться за свой счёт для того, чтобы служить под началом славного капитана де Тревиля? Мне до сих пор стыдно за ту несуразную лошадь почти жёлтой масти, на которой я прибыл покорять Париж! Но, чтобы вы знали, сколь дорога эта лошадь была моему покойному батюшке! Ведь он отдал мне лучшую из всех, прочие были и того хуже. Она и впрямь была не столь уж плоха, поскольку довезла меня из родной Гаскони прямиком до Парижа, но уж в Париже она была мне только лишь обузой. Пришлось спустить её по цене хорошей шляпы. Слава богу, что батюшка не знал об этой сделке! А Портос, который одевался за счёт госпожи Кокнар, сообщая нам, что он получает деньги от знатной герцогини! Если из нас кто-то и экипировался на счёт герцогини, то это, конечно, вы, Арамис, но скромное моё перо перестаёт обсуждать эту тему. Бедняга Портос позолотил только лицевую часть портупеи, а заднюю скрывал плащом, хотя в день нашей встречи жара стояла неимоверная! Теперь, друг мой, вовсе не то. У всех моих мушкетёров кони одной масти, серые в яблоках, как на подбор. Видели бы вы моего последнего жеребца! Хорош! Мундиры всем им шьёт мастерская под руководством одного портного, специалиста в своём жанре. Мэтр Ливрэ придумал восхитительную форму. На моих мушкетёрах теперь плащи из голубого сукна, украшенные серебряной плетеной тесьмой, образующей на спине и на груди два креста по форме мальтийских рыцарей. Кресты эти окружены вышитыми золотом лучами и расположены в центре вензеля нашего Короля! Под этими плащами мои мушкетёры носят камзолы из голубого камлота с серебряной вышивкой. Попоны лошадей моих мушкетёров фиолетовые, ближе к малиновому колеру. По четырем углам вышиты четыре солнца. На шляпах у всех мушкетёров великолепные султаны из перьев. На параде мушкетёры носят белые султаны. Но знаете ли, дорогой мой Арамис, что я вам скажу? Эти шутовские одежды хороши для парада. А в бою они лишь сделают моих мушкетёров лучшими мишенями для пушек, бьющих шрапнелью, а также для ружей и мушкетов врага. Очень жаль, что в армии не принято носить одежду цвета грунта, или травы, или деревьев! В реальном сражении это было бы не столь уж важно, но во время окопного противостояния, и, в особенности, при вылазке, или же для разведчиков, такая одежда была бы намного практичнее. Но, быть может, я ошибаюсь! Ведь мушкетёры – это кавалерия! А кавалерия должна штурмовать, её предназначение – сломить и сокрушить противника, а для этого не лишним было бы его деморализовать. Что ж, наши голубые плащи с серебряными крестами и золотыми лучами, попоны с королевскими лилиями, сбруя с блестящими заклёпками и шляпы с султанами, всё это продемонстрирует врагу наше бесстрашие и единство! Так что в целом я доволен новой армейской формой.
Когда я вернусь в Лувр, нам надо будет встретиться и обсудить ситуацию. Пришло мне в голову, что послушник одного из монастырей не столь надёжно погружён в своё послушничество, и что в скором времени можно ожидать и следует опасаться, что он правдами или неправдами сможет покинуть монастырь. Его следует не терять из виду. Впрочем, вы – человек разумный, и я полагаю, что вы его из виду и не теряли, так что, быть может, я напрасно предупреждаю того, кто и без того бдителен и предусмотрителен. Временами я думаю, что этот послушник был бы хорош на своём прежнем месте, но то, что я сделал, было единственной возможностью спасти друзей. Верю, что вы понимаете и принимаете моё решение, поскольку вы и сами предпринимали подобные действия.
Мне не терпится повидаться с вами, обнять вас и обсудить ситуацию. Кой чёрт Король отправил меня осматривать Лилль? Столько воспоминаний, столько чувств. И сильнейшее из них – не самое благородное. Я помню, как горел желанием отомстить за смерть Констанции. Арамис, друг мой, мужчина не должен унижаться до мести! Месть – это ржавчина, разъедающая сердце. Прав был Атос, сказавший «Прощаю вам…», после чего перечислил далеко не все преступления Миледи, как мы с вами знаем. Но лишь те, которые были направлены против него и против нас, его друзей. У змеи следовало вырвать жало, но нам не следовало делать это самим. Для этого существует королевский суд. Да, я понимаю, что при жизни Ришельё мы не смогли бы обезвредить Миледи с помощью жалкой судебной системы, которая лишь провозглашает своей целью справедливость и благоденствие народа, а на деле оставалась и остаётся продажным инструментом власть имущих против всех прочих. Но, Боже, как хороша, как чиста была бы моя жизнь, если бы не тяжесть содеянного, пусть даже и обоснованного необходимостью! Ведь я любил когда-то эту жестокую красавицу… Счастье, что единственный её потомок, Мордаунт, который унаследовал всю её гнусность, но не унаследовал и тени её внешней привлекательности, не восстанет со дна моря, не явится к нам, и не потребует от нас ответа за наши действия. Быть может, он сделает это по ту сторону гробовой доски? Что ж, у нас тоже есть за что спросить у него и у его жестокосердной матушки.
Поистине, прогулка верхом, которая всегда шла на пользу мне, не помогла в этом случае, когда я посетил Лилль, этот городок, который оставил столь глубокий след в наших сердцах! В моём – во всяком случае. С радостью я покинул его, словно бы оставил позади зловонное болото, но только не гнусными флюидами, а страшным воспоминанием оно оскорбляет моё естество. Полной грудью я вздохнул воздух лугов и полей, оставив Лилль далеко позади!
Пишу из небольшой гостиницы «Олень Генриха», где намерен заночевать. Знаете ли вы, что по преданию, неподалёку Генрих IV подстрелил оленя, у которого оказалось два хвоста? Впрочем, я не верю в эти байки, думаю, что хозяин гостиницы выдумал эту байку для привлечения постояльцев. Днём гостиница представляет собой обычный трактир для проезжающих. Что ж, покормили меня неплохо, конь мой также накормлен, что намного важней, мне дали крохотную комнатку с кроватью, но спросили за неё не дорого, чему я и рад. Обнимаю вас, дорогой друг, всегда ваш д’Артаньян».

— Ваше Величество, хотите, я почитаю вам письмо д’Артаньяна? — спросил я Людовика.
— Ступайте ко всем чертям со своим д’Артаньяном, —ответил Людовик, но мне показалось, что в тоне его голоса не было ни тени злобы или обиды. Он просто превращался в человека, смирившегося со своей судьбой.
И я подумал, что, может быть, вся та ложь, которую я наплёл Людовику, не так уж лишена смысла?