Аганя

               
    Летнее солнце, нещадно жарившее целый день всё живое на земле, наконец, смилостивилось. Небольшой передых дала и людям и живности всякой. Облюбовало солнышко себе к вечеру гору дальнюю, за которой решило спрятаться на ночку. А ранним утречком уже из-за горы противоположной потихоньку выглянуть и первыми своими лучами как бы произнести всему живому:

         - Ну и как?  Отдохнули малость? Значит, встаём! Новый день начинается.

      … Уставшая лошадь уже еле-еле плелась по пыльной дороге. Видать, не ближний путь пришлось ей с всадником своим преодолеть, если глянуть на ее ввалившиеся потные бока. Бедная лошадка уже и кочки с камнями дорожными будто совсем перестала замечать. Или ноги свои поднимать уже сил не осталось, потому как спотыкаться стала частенько.

    - Уж потерпи, Гнедко. Совсем немного осталось, - это седок, немолодой мужчина, похлопал коня по мокрой от пота шее.

   - Думаешь, я не устал, целый день в седле сидеть? Еще как устал. Спину вот разогнуть сил нет никаких.

    Гнедко даже повернул свои уши назад, чтобы ненароком не пропустить слов хозяина. Мотнул головой три раза в знак полного согласия и сочувствия. Всхрапнул устало.

       Деревушка открылась перед путниками неожиданно, едва поднялись они на небольшой взгорок. Зажатые со всех сторон горами, на небольшой равнинке стояли вразброс пара десятков деревенских изб. Большей частью это были неказистые пятистенники и избушки с почерневшими от времени стенами и такими же ветхими крышами из полусгнившего тёса и дранья.

      Дома в основном даже не были огорожены. Только небольшие огороды спрятаны за изгородью из жердей с кольями. Эта хлипкая изгородь, по идее должна защитить посадки от непрошенной живности. От коров с телятами или тех же лошадок. Но защитит в том случае, если они не пожелают туда сами лезть. А если захотят, это прясло их не остановит. Перепрыгнут или рогами разгородят.

      Спешился путник с коня у мелкой речушки, через которую вброд нужно перейти на коне. А для людей пеших переброшена через речушку длинная листвяшка с хилыми перилами в виде тонкой березовой жердочки. Переходчиками такие “чудо-мостики” в деревне зовутся. Разуздав Гнедка, Филипп Егорыч так звали-величали нашего путника, подвел его к воде. Тот с жадностью прильнув к водичке, стал пить, изредка пофыркивая и мотая головой от надоедливых паутов и мух.

   Сняв с головы фуражку, Филипп Егорыч большим платком вытер пот с лица. Теперь можно и отдохнуть чуток. Присев на большой камень, достал из кармана кисет с махоркой. Из него газету, свернутую особым хитрым способом. Будто тебе маленькая записная книжечка, газетка эта, если со стороны глянуть. Оторвал кусочек размером как раз на самокрутку и сделав в ней желобок, насыпал  щепотку махры туда. Скрутил умело цигарку и поднеся ко рту, с шиком лизнул мокрым языком по ее краю. По многолетней привычке всегда слева направо. Проведя пальцем по своему курительному творению и убедившись, что цигарка склеилась на совесть, можно, дымя махрой, предаться короткому отдыху. Попутно отгоняя дымом назойливых комаров, невесть откуда появившихся к вечеру из своих потайных схронов.

    - Дяденька. Можно я с тобой рядышком посижу. А то мне боязно как то.

    От неожиданности Филипп Егорыч аж вздрогнул. Оглянувшись позади себя увидел стоявшую девочку. Лет пяти-шести, босоногая, в каком-то длинном, несуразном до самых пят, платье. Сшитое из грубой серой материи и пояском подпоясанное. Но сразу Филиппу Егорычу бросилось в глаза не одеяние, а болезненное состояние девочки. Худенькое тельце в этом уродливом платье, бледные, какого-то синюшного цвета руки. Глубоко запавшие, будто старушечьи глаза.

     - Что ж ты, миленькая, разрешение то спрашиваешь. Садись, вишь рядом сколько больших камней. Только вот с этой стороны садись, чтоб дым махорочный на тебя не шел.  Ну, давай сперва познакомимся. Меня можешь звать дядькой Филиппом, а еще ловчей, еслив хошь, так просто дяденькой зови. А тебя, красна девица, как прикажешь звать-величать?

    - А я Аганя.

    - Аганя? Я, кажись даже и не слыхал имени такого, хоть и изрядно белый свет покоптил за свою жисть долгую. Это что получается, полное имя твоё выходит Агафья, а может Агния?

    - Не знаю дяденька. Меня мамка только Аганей звала, да иногда еще Аганюшкой.

    Девочка всхлипнула и на горку глянула, что повыше домов деревенских была. Филипп Егорыч проследил за ее взглядом и увидел на той горке небольшую кучку людей. Предчувствие нехорошее вдруг накатило.

    - А почто, девонька, ты говоришь, что так маменька тебя звала. А сейчас что, не зовет тебя Аганюшкой ли чо ли?

    Девочка, не переставая всхлипывать, замотала отрицательно головой.

    - Нет, дяденька, уже не зовёт. Видишь, на горке люди собрались. Это тятя с братиками моими да соседями. Мамку мою сегодня хоронят на могилках.

    - Да милая ты моя деточка, а ты то почему не там, а в деревне осталась,- Филипп Егорыч погладил плачущую девочку по головке.

    - А мне соседка баба Дуня сказала, что делать мне там нечего. Не сумеешь ты, Аганя, на горку подняться. Болезная потому что. А еще она сказала, что скоро наступит и твой черёд. Рядом с мамкой и положим тебя.

    Филипп Егорыч прям таки и обомлел. Девочка совершенно спокойно говорит о своей скорой кончине и где ее похоронят так, как будто со своими сверстницами в куклы тряпочные играет.

    - Да что может знать эта чёртова бабка! Да как у ней язык повернулся такое ребёнку говорить! Она что, доктор?

    - Не знаю, дяденька Филипп. Но к ней вся деревня ходит, если кто захворает. Меня мамка тоже к ней водила. И та ей вроде как потихоньку сказала, но я всё слышала. Говорит, Арина,  твою Аганю лихоманка злая схватила. Помрёт она скоро. Так и сказала. Вот.

    Чтобы как-то немного очухаться от такого рассказа девочки о предстоящей смерти своей, Филипп Егорыч отошел к Гнедку, который уже съел всю траву вокруг дерева и перевязал его к соседнему. Сев на свой камень Филипп Егорыч вытащил кисет и стал мастерить уже вторую самокрутку. Аганя внимательно следила за его руками. Не выдержав, спросила:

    - Дядя Филипп, а почему у тебя один ноготь на руке коричневый, а остальные нормальные. Он что, тоже болеет?

      Мужчина аж расхохотался от Аганиных слов. И в то же время поразился ее наблюдательности.

   - Нет, Аганюшка. Совсем не больные, ни палец, ни ноготь. Он у меня работу вредную выполнять должон. Ноготь этот. Пепел я им с цигарки стряхиваю всегда. Вот он и прокоптился. А может, ты мне скажешь, отчего твоя матушка умерла. Ведь молодая, должно быть, она была. Не старая. Чай, заболела от болезни какой?

       - Ой, какой же ты олух царя небесного, Филипп, - потом костерил себя, на чем свет стоит Филипп Егорыч. И угораздило же тебя спросить об этом. Это после того, когда услышал в ответ на свой вопрос бесхитростный рассказ девочки.

    - Нет, дяденька. Мамка моя совсем ничем не болела. Мы в тот вечер все дома были. Тятя, мамка, три братика моих старших и я. А мамке зачем-то понадобилось слазить в подпол. Открыла крышку. И не успела спуститься, как слышим, что ойкнула мамочка наша и захрипела. А потом замолчала. Тятя с братиками быстренько вытащили ее, а она уже всё. Не дышит. Померла.

    - А она ведь дяденька, мне обещала на днях сестрёнку подарить. Вот и хотела я ее сильно увидеть. А может даже успеть понянчиться, пока сама не померла еще. А оно вон как случилось. Когда мамочку положили на лавку, я руками стала гладить мамкин живот. И слышу, как моя сестренка стучит ножками в животе, хочет ко мне и не может. Потом замолчала. Тятя говорит, что уснула она. А мне тогда совсем худо стало.

    Слёзы ручьем текли по морщинистым щекам Егорыча. Текли по щекам борца за власть Советов на Алтае, прославленного партизана. Много чего случалось в его жизни, много чего пришлось испытать, а вот поди ж ты, девочка Аганя с ее рассказами тронули старого вояку до болей в сердце.

    Прижал Егорыч девочку к своей груди. Господи, в чем только душа то теплится. Худенькая. Кожа да косточки. И от этого еще горше становится. Но голову его с самого начала свербит одна неотвязная мысль. Скорей всего один лишь вопрос:

     - А скажи ка мне, Аганя, как твоего тятю звать-величать? И фамилию свою тоже, небось, знаешь?

     - Конечно, знаю, дяденька Филипп. Чередарины мы. А тятя Калистрат Арефьевич.

      И стало еще больней и горше Филиппу Егоровичу от Аганиного ответа. В его полевой сумке среди прочих бумаг лежал листок со списком. И в этом списке под номером пять значился как раз Чередарин Калистрат Арефьевич.

      *** Макушка лета 1941 года. Шел первый месяц войны с гитлеровской Германией. Женский вой и плач раздавался по всей стране. Кормильцы, мужики и парни уходят на войну защищать Родину. А в глухие деревни, где не было еще электричества и телефонной связи, направлялись из районных центров уполномоченные. Повестки развозить. Отправку мобилизованных совместно с сельскими Советами организовывать. Вот одним из таких представителей военкоматов и был наш знакомый  Филипп Егорович.

    Грустная история получилась. А что поделаешь? На то она и жизнь наша. Всякая. И веселая. И тошней некуда. Тоже бывает.
      
     *** фото взято мною из интернета в свободном доступе***