Ключи и замки. часть 3, глава 3

Глава 3. Бесславный конец, ну и... крысы
   Откуда мне было знать, что Ли хотя бы помнит обо мне, хотя бы изредка обо мне думает, я не мог не думать о ней, ни на минуту перестать видеть её перед глазами, перестать чувствовать боль в зияющем от разорванном сердце, но не мёртвом, как мне хотелось, живом, пульсирующем этой болью, этим ужасом, развороченное в ошмётки, оно билось и каждый удар был болью. Ли предала и отдалась другому, бросила меня, чтобы стать женой этого рыжего Генриха, этого лохматого Исландца, бросила подло, тайно сбежала, чтобы не болтаться по трущобам всего мира со мной. Я не смог ей дать даже этого: возможности жить во дворце и не скрываться. Я ничего не смог. Я ничтожен. Я жалок. Я просто смешон.
      Я думал погрузиться в дело, которое захватило было мои мысли, но я не мог этого. Ничего не мог. Я был полностью лишён сил. Из меня словно выпустили весь воздух и выкачали всю кровь, я был пуст, тёмен, и… мёртв. Я не чувствовал ничего, кроме тоски, я не хотел ничего, кроме Ли, кроме того, чтобы вернуться назад на несколько месяцев и быть с ней, не выпускать её из виду ни на мгновение, знать всё о ней, всё о ней понимать. Тогда не случилось бы того, что произошло…
      А по всему миру как нарочно продолжали и продолжали демонстрировать кадры с её свадьбы с этим Исландцем, показывали и показывали мне её в свадебном наряде, во всех этих жемчугах, в шитом серебром и золотом платье… Я понимаю, почему это показывали всюду, такая красота была самой лучше рекламой Вернигора, лично моей бабки, системы существования, в которой пребывали все жители Земли, свободные и рабы. И даже правители. Да, очаровать Ли могла кого угодно. Просто всех. И это я говорю не потому что я сам был во власти её чар, но потому что я всё время слышал вздохи восхищения со всех сторон, едва на экранах появлялась Ли, как люди останавливались и смотрели на экраны, замирая с улыбками и восторгом в глазах.
       Эти экраны были всюду, на них выводили информацию, новости, и теперь перемежали изображением Ли с её свадьбы. Съёмки велись, очевидно, с тысяч точек, потому что ракурсов и моментов было запечатлено такое множество, что они сменяли один другой и не надоедали. И всюду была Ли, Ли, Ли, Ли, Ли, ЛИ… Она как наваждение, как чудесное явление волшебной неземной красоты, она как гипноз действовала на людей, я не поверил бы, списал на собственное к ней отношение, но я видел и слышал, что это не так, ни разу никто не сказал: «Да ну, фальшивая кукла!» Или «Вернигорский проект», и прочие насмешки или хотя бы сомнения, нет, напротив, только восхищение и громадная волна уважения к Вернигору и моей бабке, которая воспитала «такую орхидею» в наше странное время. Так что моя бабка рассчитала правильно с этой свадьбой, даже Генрих казался бы мне симпатичным, как и другим, если бы я не ненавидел его всей душой за то, что он оказался лучше меня.
      И я продолжил погружаться в бездну алкоголя, присоединил и наркотики. И чем дальше, тем тяжелее и глубже становился дурман, в который я погружался. Так, сам того не замечая, я вышел за пределы мира свободных, и попал туда, где не действовала система, где ни моя бабка, ни все прочие правители ничего не значили, где даже их имена знали смутно и не все, потому что на жизнь этих людей никак не влияло то, кто у власти и что они там делят или объединяют, какие принимают законы, кто и что получает в итоге. Это были беглые рабы, преступники, и опустившиеся на дно свободные. Разорившиеся, полностью утратившие способность самостоятельно зарабатывать, продавали сами себя в рабство, но те, кто опускался ниже, кто как раб не был никому нужен, или же не мог и не хотел быть рабом, те тоже были здесь, словом, тут, как мусор, смытый во время дождя с тротуаров и мостовых, и стёкшийся в ливнёвки, кружащий там, в мутной воде, оказались все, о ком не говорили и не думали пока жили мире, к которому я привык с детства, в котором вырос и сам был его плоть от плоти.
      И вот я оказался чужеродным и здесь. Собственно говоря, после того, как Ли меня бросила, я стал чужеродным всему этому миру, с которым меня прежде примиряло только её существование. И не просто где-то, нет, её существование где-то не спасало меня, она была нужна мне рядом, и не потому, что была моим воздухом, нет, больше, чёрт с ним с воздухом, он есть у всех, она была моими легкими, поэтому я теперь не мог дышать, моей кожей, поэтому я не мог чувствовать, моим мозгом, я не мог думать ни о чём, моим сердцем, поэтому я не жил, я стал мёртв…
       Однажды я проснулся, ощущая вонь собственного тела, немытого несколько дней, дурноту похмелья, даже не помню, пил я вчера или употреблял что-то еще, а я стал всеядным, лишь бы забыться… Кто-то толкал меня в плечо довольно бесцеремонно, я оттолкнул наглую руку, потому что не терпел прикосновений, да никто и не смел касаться меня, тем более так. Тогда я почувствовал пинок в живот, несильный, но ощутимый, и вот это уже окончательно разбудило меня, и я открыл глаза, садясь. Оказалось, я сижу на каком-то грязном тюфяке, в тёмной комнате, то есть она была тёмной не потому, что было тёмное время суток, а потому что стены были в обрывках грязных тёмных обоев и пятнах гнили и плесени, но не благородной, как в некоторых замках, и окна так грязны, что солнце почти не проникало сквозь стекла. Передо мной, а точнее сказать надо мной стояли какие-то люди с суровыми лицами, из тех самых, о ком я сказал, живущие вне мира, к которому я был привычен с детства.
       — Вы кто? — спросил я.
       — Это ты кто? Чего вообще делаешь здесь? Вставай!
      И меня попытались схватить за шиворот, я отбросил руку и тут же получил новый удар в живот. Надо сказать, меня до сих пор никто не бил, поэтому я задохнулся скорее от удивления, чем от боли, но всего на несколько секунд, потому что в следующее мгновение я ударил ближайшего в живот кулаком, отчего он согнулся, зато другой тут же сунул мне в лицо толстым кулаком. У меня что-то хрустнуло и потемнело в глазах на миг, я ринулся в драку, но меня схватили, как и того, кто был моей первой мишенью.
        — Ну хватит, не трогайте его больше, — ко мне подошла… да, женщина,  молодая и довольно миловидная, с коротко остриженными темными волосами, оглядела, подняла лицо за подбородок, я дёрнулся, не позволяя, она лишь усмехнулась. — Смазливый… ишь… больно ты бойкий, с нами пойдёшь.
      И повернулась, собираясь уходить.
      — С какой это стати? Никуда я не пойду. Кто вы такие вообще?!
      Она развернулась, удивленно глядя на меня.
       — Неважно, кто мы, важно, что тебе тут не место, — и подала знак подопечным, чтобы вели меня за собой, они потащили и, хотя я попытался сопротивляться, но получил под рёбра, и пришлось подчиниться, потому что тычки надоели.
       Как именно мы шли, какими проходами, я не понял в тот момент, но оказались в помещении старинного коллектора, где журчала вода, и даже отбрасывала на сводчатые стены и довольно высокий потолок блики вроде солнечных зайчиков, ловя лучи света, льющегося через полукруглые окна под потолком. Здесь в кресле, вроде тех, что так любит моя бабка, обнаружился здоровенный чернокожий человек с изрытым оспинами лицом, на руках он держал здоровенного бурого мохнатого кота, довольно лохматого, который щурил свои ярко-желтые глаза и, кажется, подслушивал нас. Или это рубцы были у него на щеках, я не очень понял, одет он был странно, в какую-то чёрную хламиду, вроде африканских или арабских национальных одежд, только не яркую и не белую, а такую вот, линялую чёрную, и мне вдруг стало смешно, до того театрально всё это выглядело, будто я смотрю какой-то старинный фильм со злодеями.
       — Что, в подземном царстве и предводитель чёрный? — не удержался я, высвободившись из рук, что тащили меня сюда, зло убрал грязные волосы со лба, его раздражающе щекотали. — Как тебя звать, Мефистофель?
       «Мефистофель» усмехнулся, кот посмотрел на меня, чуть изменив ширину зрачков, будто оценил, снова закрыл глаза и отвернул полосатую голову.
     — Этого имени я не знаю, — глубоким раскатистым под этими сводами голосом произнёс чёрный.
      — Не читаешь Гёте на досуге? Зря, коты любят. Особенно в подлиннике, на старинном языке автора, немецком.
      Негр покивал, продолжая усмехаться и поглаживать кота, который мурлыкал так громко, что в гулкой тишине казалось, работает моторчик.
     — Нет, не читаю. Я не умею читать, — усмехнулся негр. — А ты образованный, что ж, это и так видно.
     — По чему тебе это видно? — удивился я, потому что выглядел я в точности, как все грязные бродяги.
     — По лбу твоему.
     Я удивился, неужели размеры лба в его понимании действительно как-то влияют на ученость.
      Негр посмеялся снова. 
       — Конечно, анатомия не определяется уровнем образования, но как правило хорошая анатомия у тех, кто имеет возможность учиться. И… кроме того, будь такой лбище у любого раба или свободного из бедноты, он непременно спрятал бы его под волосами, считая непривлекательным.
      С этим было не поспорить, хотя я впервые слышал, чтобы кто-то именно так, всего лишь по причёске определил моё положение в обществе. Выходит, они умные тут.
       — А как ты думал? Здесь иначе не выжить. Ты ведь знаешь, что среди животных самые умные кто? — он посмотрел на меня выжидательно. — Не перебирай львов да орлов в голове, королевич, это не они… Крысы. Кры-сы. Потому что они видят всё и всех, и всё про всех знают. А их не видит никто. Порой даже не подозревают об их существовании. Не представляешь, сколько роскошных дамочек и их мужей страшно удивились бы, узнай они, как спокойно и вольготно чувствуют себя серые или чёрные, вот как я, королевы подземного мира в их домах.
     Он посмотрел на меня, толстыми пальцами копошась в кошачьей шерсти.
     — Тебя как звать?
     — Не твоё дело.
     — Я не спрашиваю имени, я спрашиваю, как мне называть тебя.
     Я нагло смотрел ему в глаза, полагая, что если он такой умный, то поймёт, что должен назваться первым, прежде чем я придумаю себе тут имя. Но он «не понимал», очевидно, пытаясь заставить меня говорить первым. Я молчал, задрав подбородок, тогда он снова усмехнулся.
      — Ну хорошо, королевич, так и станем звать тебе, Королевичем. А моё имя Белтц. 
       — Белтц так Белтц, — сказал я, пожав плечами. — Теперь я пойду.
       — Иди, конечно, королевич, держать не станем. Вот только… есть куда? В той помойке, где мы тебя отрыли можно только сдохнуть и сгнить.
      Я промолчал. С чего он взял, что я стану говорить с ним о моих намерениях. Намерениях именно сдохнуть и сгнить.
     — Ни в коем случае не стану препятствовать. И всё же, если тебе захочется чего-то кроме… оставайся. Попробуй. К смерти никто из нас не опоздает, так что спешить? Держать не станем, захочешь, уйдешь. Попробуй, королевич, быть может, жизнь снова тебя развлечет и притянет к себе? Всё можно исправить, пока жизнь не окончилась.
     Исправить… исправить? Ли улыбалась этому… своему мужу. Улыбалась ему. Она и он в белых свитерах, она в длинной затканной местными узорами юбке, все его, вся с ним, моя Ли меня оставила. Исправить это? Как?! Убить его? Или её убить? Но вначале трясти за плечи, пока не скажет, как она могла меня бросить. Нет, сначала другое, сначала прижать её к стене или повалить прямо на пол, воткнуть ей, искусать губы, стиснуть до синяков… а после уже спрашивать… и убить, конечно, но вначале…вначале снова почувствовать, жить, глотнуть жизни.
      Я тряхнул головой, отгоняя свои видения, видения, которые преследуют меня невзирая ни на что, ни на алкоголь, почти постоянно присутствующий в моей крови, и всевозможные наркотики, даже не так, все возможные наркотики. Я попробовал всё. После того, как меня пинком под зад отправили из Исландии, я шатался по городам, потратил все деньги, пока ко мне не подошел один из хозяев бара, в котором я напивался на последние монеты, и не предложил петь тут у них по вечерам.
     — Петь? Полагаешь, я музыкант?
     — Я видел на днях, как ты тут танцевал…
     — Пьяный, — заметил я, полагая, что это уточнение отобьёт у него желание приглашать меня работать здесь.
     — Да плевать, пьяный или трезвый, — усмехнулся он. — Важно другое, как смотрели на тебя другие, в особенности женщины. Ты много заработать можешь. Пой и двигайся под музыку, этого хватит, чтобы озолотить меня, ну и тебя.
       Мне было всё равно, петь для меня было проще и приятнее, чем таскать мешки. Мне выдали сильно расстроенный старый рояль с щербатыми клавишами, полдня я настраивал его, а к вечеру выяснилось, что я не помню ни одной песни, из тех, что когда-то разучивали в школе.
     — Прослушай записи и… короче, учить тебя я не собираюсь, захочешь, сделаешь.
     Ну и я сделал. Надо сказать, получилось на удивление хорошо. То есть в моем понимании ужасно, полная лажа, халтура и шляпа, но стоило мне подвигать бедами на импровизированной сцене, как подвыпившая публика, особенно женская ее часть взвыла восторгом. Ну и я не стал морочиться. Они хотели меня такого, я давал им то, чего они жаждали. Танцевал и пел, иногда садился к роялю для большего драматизма, взмахивал пальцами, длинными и белыми, это у меня в бабку, эти пальцы, и публика бралась подпевать, раскачиваясь в такт моему бесталанному бренчанию.
      Алкоголь и прочий допинг прибавляли мне значимости в собственных глазах, я не чувствовала себя больше полным говном, которое та, единственная, что мне была близка всю мою жизнь вышвырнула и даже не обернулась посмотреть, как я там распластался, и далеко ли разлетелись брызги… Как только я вспоминал об этом, мне необходимо было забыться. А я не забывал об этом ни на миг, так что я пил и употреблял постоянно, предпочитая мучиться похмельем и ломкой, чем болью этой потери, к которой я не мог ни привыкнуть, ни забыть, ни пережить.
      За дополнительные деньги я танцевал со скучающими дамочками разного возраста, а после и спал с ними за дополнительную плату, а иногда имел, далеко не отходя, где-нибудь в сортире или на заднем дворе. Каждый раз удивляясь, что меня так хотят, пьяного и равнодушного, порой и грубого, что готовы отдаваться пачками. Еще и платить.
     Этот бездумный способ заработка был так лёгок, что я просуществовал на нём несколько месяцев безбедно, и так тяжел, что я погрузился на дно пьянства и кумара так плотно, что не выныривал на поверхность и на день. В конце концов, несколько моих клиенток оказались недовольны мной, пожаловались хозяину клуба, вдобавок в тот день я подвернул ногу, оступившись со сцены, поэтому слушал его отповедь в гримерке, возясь с ногой, к которой пытался примотать лёд, потому что лодыжка стремительно опухала. Музыканты, что работали со мной, были тут же, потягивали пиво и посмеивались надо мной, впрочем, они всегда посмеивались, я был моложе и имел успех у женщин, которого не было у них, насмехаясь, они добродушно мстили мне.
     — Ты что это себе позволяешь, Густавссон?! — заорал хозяин, тараща и без того выпученные глаза. Здесь я назывался Густавссоном, помню, что ляпнул первое попавшееся, так и не смог привыкнуть.
    — П-па-азва-ляю?..
     Я поднял глаза на него, я был настолько пьян, что даже видел его в тумане. Очевидно, это заметил и хозяин, потому что завопил так, что его, думаю, было слышно даже на улице.
     — Ты же пьян, мерзавец!
      Мне стало смешно, потому что трезвым он вообще никогда меня не видел, а тут вдруг вздумал орать. Поэтому я расхохотался. Очевидно, это просто взорвало хозяина, он бросился было на меня с кулаками, но его остановили, я же продолжал хохотать, покачиваясь в кресле, задрав ноги на туалетный столик…
      Ну вот так меня и вышвырнули. Впрочем, я этого сам хотел с первого дня, работать проституткой было возможно только в состоянии постоянного опьянения. Но зато после я покатился под гору ещё быстрее, и в итоге оказался здесь… в коллекторе. Где ещё оказаться наследнику Вернигора, или, как всегда надеялась моя бабка, всего мира. И сейчас, стоя здесь перед Белтцем, я думал, до чего глупо я веду себя. Я назло бабке тону в говне? Или назло Ли? Но Ли я безразличен, она улыбается мужу… она улыбается ему… А я в это время… Нет, я должен взять её снова и посмотреть в глаза, увидеть, где же она там прятала ложь.
     Поэтому, наверное, я не ушел, а сказал:
     — Остаться? — я смотрел в глаза Белтцу. — И что я стану делать здесь?
     Белтц улыбнулся.
     — Ну… возможно, твоя образованность понадобится нам. И тебе использовать её покажется интереснее, чем издыхать в затхлой комнатушке.
     — Моя образованность? На что она вам? Заголовки объявлений читать?
     Белтц почесал коту горло, отчего тот вытянул её под его пальцы, жмурясь от удовольствия.
     — Да что захочешь. Предложения найдутся.
     — На что я тебе? — спросил я, вглядываясь в его непроницаемое лицо.
     — А тут все и всё у нас. Что другим не сгодилось, нам полезно. И ты, несомненно, найдёшь, куда применить себя.
     Несколько мгновений я смотрел на него, ещё не вполне решившись, я никогда и ни с кем не сходился коротко, кроме Ли, даже мои друзья в школе были мне друзьями постольку, поскольку мы просто вместе проводили время. И теперь я не хотел сходиться тут хоть с кем-то, тем более подчиняться, поэтому я всё же остановился в сомнениях.
      — Кроме того, Королевич, ты свободен, если захочешь уйти в любой момент…
     Но вдруг всё поплыло у меня перед глазами, подкатила какая-то дурнота, из носа хлынуло горячо, кровь, наверное, запах крови… в глазах как-то радужно потемнело, будто в муть моего сознания влили бензина… Дальше не помню.
     Очнулся я от голосов. Сначала их услышал, потом почувствовал, что лежу на цементном полу, в следующее мгновение боль ушибленном плече и бедре, а ещё… запах мыла и женской кожи, ну и моей крови, довольно гадкий… Я открыл глаза, надо мной наклонялась с беспокойством в лице та самая миловидная брюнетка, которая пришла за мной в мою вонючую берлогу. Куда там, беспокоится, уже влюбилась, немного же ей надо… как мало им всем надо…
     — Живой? — сказал Белтц, стоящий надо мной, возвышаясь на другими, кто склонился надо мной. Он всё также держал кота на руках, продолжая поглаживать ему теперь за ушами.
       — Да, Белтц, у него… вон… — девица приподняла мою руку, чтобы показать Белтцу мои вены.
     Что руки, все вены моего тела, которые я способен был достать, были воспалены и болели уже давно, чернели уродливыми «дорожками». С усилием я вырвал у неё руку, бесцеремонность меня взбесила, не сомневаюсь, что она уже представила, как спасёт заблудшего и несчастного, как они все примитивны, сколько за эти месяцы их было…
    Я хотел было подняться, хотя бы вытереть кровь с лица, она противно липла на губах, но я не смог даже сесть, снова потемнело в глазах и меня вырвало тут же.
       — Какую дешёвую дрянь нюхаешь, Королевич… — со вздохом покачал головой Белтц. — Хотел бы я знать, чего не хватает таким как ты…
       — В лазарет его?  — спросила девица.
       — Спрашивать ещё будешь? — зло рыкнул Белтц. — Отнести немедля, чего застыли? Никому не надо, чтобы у него сердце остановилось.
      Я услышал шорох и шаги многих ног, суета вокруг меня сгустилась, меня начали поднимать, оказалось, на носилки, из-за движений и прикосновений, меня сильнее замутило и снова вырвало. После чего я снова и уже глубоко отключился…