Неудачник. Глава 5 перевод

За заявлением Рэдфорда последовало немедленное действие. Будь он немного старше или мудрее, он, без сомнения, приступил бы к своей задаче совершенно противоположным образом, и, выждав благоприятный случай, конечно, преуспел бы в большей мере; но будучи таков, каков он был, он не озаботился залечь в засаду или вырыть подкоп, а в полном снаряжении прямиком отправился на штурм цитадели Мильновича.

Первый залп был произведён в виде чрезвычайно удобного кресла-качалки, которое в самое утро своего визита он приказал своему слуге принести на квартиру Мильновича. Слуга вернулся через полчаса, неся кресло и послание о том, что лейтенант Мильнович премного обязан, но его тошнит всегда, когда он сидит в таких креслах. Следующей попыткой был пакет с книгами, который, как следовало из сопровождающей записки, миссис Рэдфорд недавно прислала сыну, но тот всё не мог удосужиться их прочесть. Книги вернулись к владельцу не с большей задержкой, чем кресло-качалка, так как доктор Брук запретил пациенту читать; коробка наилучших сигар разделила участь кресла и книг, - пациенту было запрещено курить.

Но и после неудачи с сигарами изобретательность Рэдфорда нимало не истощилась. Никогда прежде он и не подозревал в себе таких способностей использовать малейший шанс оказать хоть какую-то услугу выздоравливающему, будь то прямо или косвенно, с ведома последнего или без оного. Во всем этом не хватало деликатности, но было подлинное чувство, без хвастовства, а хорошее расположение духа оставалось столь постоянным перед лицом постоянной неудачи, что критики не могли не улыбнуться снисходительно. Совершенный такт обычно не присущ молодым и неопытным, и Рэдфорд, будучи вполне здравым по своим наклонностям, ещё не имел случая познакомиться с проявлениями болезненной чувствительности. Не было недостатка в желающих сообщить Englander (англичанину), что он выставляет себя дураком, и что никто, кроме Englander, не может быть столь дубоголовым, чтобы продолжать свои попытки, ибо за недели, минувшие со дня дуэли, отношение полковых к случившемуся постепенно, но необратимо изменилось. Сначала сочувствие к несчастью Мильновича было столь же горячо, как и осуждение Рэдфорда за его непростительную несдержанность, что было вполне естественно; но также естественно и то, что произошла некая трансформация, когда оказалось, что несчастный столь упорно неблагодарен, а преступник столь искренне покаялся. Мильнович всегда был слишком молчалив, чтобы быть популярным, в то время как Рэдфорд, здесь, как и везде, стал всеобщим любимцем; обаяние его богатства и положения довершили дело. Как это вышло, сейчас никто не мог бы сказать точно, но не прошло и месяца с рокового дня, а взаимное положение этих двух людей в глазах общества изменилось столь существенно, что Мильнович из ранга мученика был низведен в оскорбители, в то время как подлинный оскорбитель превратился в мученика, сам не ведая о том.

В конце апреля Рэдфорд был временно откомандирован в одно из отдалённых расположений полка. Вернувшись в Лохатынь спустя две недели, он первым делом подумал о Мильновиче. Ответы, которые он получил на свои расспросы, ввергли его в нечто вроде ужаса. Мильновича здесь больше не было; он отбыл домой к своим родственникам, получив то, что было названо шестимесячным отпуском по болезни, но все понимали, что это был просто законный способ оплатить ему лишние полгода перед окончательным увольнением.

«Он нарочно воспользовался моментом, - сказал себе Рэдфорд в гневном разочаровании; - он ускользнул от меня; но это ему не поможет – нет!»

С чувством облегчения он припомнил, что дом Мильновича, по слухам, был не так далёк от Лохатыни. Порасспросив ещё, он узнал к своему удовлетворению, что полтора часа быстрой езды отделяют его от деревни Беренов, где был расположен приход отца Флориана Мильновича.

Затем последовали несколько дней необычной для него нерешительности и каких-то смешанных чувств. Воспоминание о высокой сутулой фигуре, восковом лице и усталых серых глазах вставало перед ним как видение, преграждая ему путь. Печаль, которую он тогда почувствовал, казалась ему слишком священной для вторжения.

Дважды его лошадь седлали для поездки в Беренов и дважды отменял он свой приказ, пока утром четвёртого дня не пришла ему в голову мысль, представившая его затруднения в новом свете. Разве удерживавший его стыд не был ложным? Это решило дело. С того мгновения, как он понял, что щадит скорее себя, а не отца Флориана, его долг стал ему ясен. В полдень лошадь была оседлана и Рэдфорд отправился в Беренов, решившись стойко перенести град упрёков, которым, по-видимому, встретит его пострадавшее семейство.

Стоял прекрасный вечер второй половины мая, однообразие прямой дороги отрадно смягчалось розовым цветением яблонь, попадавшихся время от времени среди лип и берёз, разбросанных там и сям по обеим сторонам дороги. Ближе к Беренову дорога становилась всё уже и извилистей, всё чаще попадались плодовые деревья, пока, наконец, в лучах заката всадник не въехал под бело-розовые триумфальные арки, казалось воздвигнутые специально в его честь, коль скоро на дороге не было другой живой души, и готовые при малейшем дуновении ветра осыпать цветами его голову, плечи, и даже заполнить его карманы, пожелай он этого.

«Они не знают, кто я,- размышлял Рэдфорд, покачав головой при этой причудливой мысли, вызванной ослепительными грушевыми и вишнёвыми деревьями, - они готовы короновать меня как героя, возвращающегося после битвы, в то время как я преступник, вряд ли отличившийся на поле боя. В меня следует бросать камни, а не цветы. Нет, правда, среди этого цветения я похож на принца из сказки, ведущего невесту в церковь».

Он громко рассмеялся при этой мысли, и резко оборвал смех. Такой настрой явно не годился для его сегодняшней миссии. Ему бы следовало думать о серьёзной стороне жизни, но это цветенье и мягкий вечерний воздух, даже сочная зелень в придорожной канаве, все непроизвольно наводило на мысль о радости вопреки тому, что было в его уме. Среди вкрадчивой отравы весеннего дня трудно было молодому и здоровому человеку оставаться трезвомыслящим, очень трудно закрыть глаза на собственное везенье только потому, что кто-то где-то был несчастен.

Благодаря вечернему освещению и обилию цветов, расхристанная путаница бедняцких лачуг выглядела наилучшим образом. Русинский Троицын день подходил к концу, и берёзовые ветки, которыми было принято украшать дома в «зелёный» праздник, были всё ещё свежи и сочны и придавали явно праздничный вид соломенным крышам, с которых они свешивались блестящей зелёной бахромой. Причудливая мысль о том, что всё это было сделано специально к его приезду, преследовала Рэдфорда. Даже юные выводки розовых поросят и канареечного цвета цыплят, встречавшихся на каждом углу, казалось, суетились в его честь.

К тому времени, как Рэдфорд спешился перед ветхими воротами из простых сосновых досок, все уличные мальчишки уже были на месте, словно бы для того, чтобы составить его cortege (кортеж); молчаливый уважительный cortege, босой, без чулок, с немытыми физиономиями, зато с глазами, полными благоговения, погружённый в наблюдение, но не осмеливающийся обменяться результатами его даже тишайшим шёпотом.

То, на что указали Рэдфорду, как на plebanija (дом священника), оказалось просто ещё одним крестьянским домиком, с той лишь разницей, что здесь имелись целые окна и кирпичная труба. За воротами он обнаружил себя посреди большого, но явно небогатого фермерского двора, где крапива была единственным, что буйно произрастало. Сквозь её ряды бежала тропинка к тому месту посреди двора, где напротив неба вырисовывалась перекладина колодца. От грязноватого пруда на дальнем конце гуськом продвигалось семейство уток-подростков, ни одна из которых ещё не приобрела достоинства грациозной покачивающейся походки, но все они словно бы болезненно сознавали огромность своих ступней и явно были смущены короткостью своих хвостов. Длинный полуразрушенный сарай бежал вдоль одной стороны двора, и в одной из разбросанных соломенных куч копошились две довольно тощие свиньи.

Рэдфорд озирался с упавшим сердцем. На всем, что он видел, не только бедность и даже нужда были написаны большими буквами, но сотня подробностей, которые он едва ли осознавал, косвенным образом оскорбляла его врождённое чувство порядка и аккуратности, унаследованное от британских предков. Неужели это и есть родной дом Мильновича, место, где он проведёт остаток своей, едва начавшейся, жизни? Нет, ни за что, так не должно быть.

Дверь была распахнута, но признаков жизни не наблюдалось, и Рэдфорд, привязав лошадь к забору, где она стояла, нетерпеливо переступая и стряхивая цветы яблони, запутавшиеся в её каштановой гриве, решился последовать примеру молодой несушки, которая, по-видимому, хорошо знала окрестность и как раз сейчас взбиралась на крыльцо. Следуя за курицей вплотную, он сначала обнаружил себя в коридоре, мощёном кирпичом, откуда попал на кухню, но здесь его пернатая проводница покинула его, чтобы наброситься на блюдо холодного картофеля, которое стояло неприкрытым на столе, и где пировали уже три её сестры.

«Есть кто-нибудь?», - обратился Рэдфорд к стенам, и при этом громком вопросе безмолвный дом вдруг пробудился к жизни. Из-за двери напротив послышалось быстрое перешёптывание, кто-то заглянул в щёлку и снова исчез с подавленным восклицанием. Послышались шаги, приближающиеся извне со стороны коридора, но прежде чем Рэдфорд успел обернуться, они затихли. Открывались двери, на долю секунды появлялись испуганные лица, но, по-видимому, никто не имел, или ещё не нашел в себе, мужества встретиться лицом к лицу с чем-то настолько необычным, как посетитель в военной форме. Не раньше, чем прошло ещё несколько минут, появилась босоногая служанка, девочка примерно восьми лет, и, вспыхивая румянцем, провела Рэдфорда в большую квадратную комнату с самым низким потолком, какой он когда-либо видел. Здесь, прежде дальнейших событий, он имел достаточно времени прийти к заключению, что узкий скользкий диван, представлявший собой главный предмет меблировки, должно быть, являлся братом-близнецом дивана на квартире Мильновича, а также успел сосчитать разнообразные круги на полировке стола, оставленные, вероятно, стаканами горячего чая. В углу комнаты маленькая масляная лампа была зажжена перед религиозной картинкой того же сорта, что он видел в спальне Мильновича, и здесь, как и там, это было единственное украшение.

С тяжёлым сердцем сидел Рэдфорд и тревожно смотрел на дверь, частью надеясь, а ещё более опасаясь, что она распахнется и он увидит самого старого попа.