Ключи и замки. Часть 2, глава 7

Глава 7. Смыслы
      Да, мы смотрели друг на друга. Этот Генрих Исландский, теперь мой муж, действительно, оказался высок и строен, сложен очень хорошо, но эти рыжеватые волнистые волосы, белые брови, эти водянистые светлые глаза и привздернутый нос, показались мне ужасно беспородными, после прекраснейшего совершенного лица Всеслава с его темным бровями и глазами, римским носом, красивым подбородком и самыми красивыми в мире губами, во всём не похожего на этого… моего мужа. Даже длинные волосы, у Всеслава тоже отросли такие за время наших скитаний, но его были гладкими и шелковыми, как и мои, только белокурыми, а не пушились как метла, как у Исландца. Приятно в этом исландце было только одно: он тоже растерялся.
      — Здравствуй, Ли, — сказал мой муж. Какая-то вроде и неуместная фраза, а с другой стороны, куда уместнее любой другой.
      — И… тебе не хворать, Генрих, — сказала я.
     В его лице что-то неуловимо изменилось, словно тень удивления и чего-то ещё, любопытство, может быть, но он будто подавил это чувство или мысль, и, усмехнувшись, сказал, проходя вглубь комнаты, но будто опасаясь подходить ближе, как если бы я была собакой на цепи и могла броситься на него. Может быть, он ничего подобного и не думал, но мне сразу пришла в голову такая ассоциация. И следующие его слова подтвердили мою мысль, будто отогнав какое-то человеческое отношение или даже интерес.
    — Что за странное имя у тебя? Ли… почему не Анастасия или там… Ирина? Это же в вашей традиции, кажется.
     — А почему ты Генрих, а не какой-нибудь Гудрун?
      Он усмехнулся, опуская голову, усмешка приятная, зубы красивые, белые, и небольшое смущение делали её ещё более приятной. Господи, может быть, он не такой уж и мерзкий?..
      — Гудрун — женское имя, — сказал Генрих.
      — Ну… Гутмундюр… я не очень ещё в вашем языке ориентируюсь, — сказала я, чувствуя, что краснею. Языковые барьеры давно были преодолены простым приспособлением, в виде малюсенькой клипсы-переводчика, которую каждый крепил на ухо, прямо на козелок, выезжая за пределы своих стран.
      — Да, я заметил, — кивнул он, продолжая улыбаться смущенно и не глядя на меня. Чего он не смотрит? Я так не нравлюсь ему или почему?..
      Но тут он заговорил снова, потер свой не слишком красивый нос и произнёс:
       — Послушай, Ли, нас с тобой поженили почти насильно… или ты, ну…
       — Что? — не понимая, я внимательно всматривалась в него, что он хочет сказать?
       И вдруг он встал и снял одежду, как-то мгновенно и рубашку, вышитую местным орнаментом, впрочем, вполне читаемым, примерно как и на моей этой дурацкой брачной рубашке были вышиты знаки плодородия и руны, и штаны такие же исподние как и рубашка, всё дань традиции, и оказался абсолютно голым перед мной. Если бы он не стоял в десяти шагах от меня, я наверное, вскрикнула бы от ужаса.
     — Ты… меня хочешь? — спросил он.
      Это было настоящее потрясение — видеть обнаженным чужого и даже почти незнакомого мужчину в то время как я в своей жизни обнажённым видела только одного, единственного, самого близкого и дорогого. Я зажала рот, в ужасе глядя на него.
       — Ну и я тоже… — с облегчением выдохнул он, водружая на место штаны и потянулся, взял рубашку. — …не хочу тебя. Если ты никому не скажешь, что я не стал трогать тебя, обещаю свою дружбу и полнейшее уважение. И ещё обещаю никогда не лезть к тебе с этим.
      Нет, он не мерзкий, обрадованно подумала я, не вполне придя в себя от зрелища его чресел. Неужели думал, что меня прельстит такой его вид? Нарочно, наверное, так поступил, чтобы я испугалась.
     — Х-ха-ра-ашо… — проговорила я, кивая в большом желании, чтобы он убрался.
     Генрих обрадованно кивнул и взялся за ручку двери.
     — Вот и славно. Ну я пойду тогда?
    Я радостно закивала, надеясь, что он тут же и уйдёт, именно так он и сделал, спасибо тебе, Генрих, что ты нормальный парень.
     Свадебные торжества продолжались ещё несколько дней, которые теперь я пережила уже с почти легким сердцем, и даже вполне повеселилась, танцуя со своим, оказавшимся таким милым, мужем, и он был в прекрасном настроении, особенно наутро первого дня, а вот дальше как-то приуныл. Надо сказать, его вторая жена утром уже первого дня смотрела на меня волком, громадным, толстым и бесцветным волком. Вернее, волчицей. Хотя как раз женщиной она мне не казалась.
     По вечерам Генрих приходил провести со мной время, чтобы рабы не донесли нашим родственникам, как надзиратели следившим за нами, что он не посещает меня по ночам. Так что мы проводили вместе вечера. 
     В первый вечер Генрих пришёл, и, будто извиняясь, сел у двери, глядя на меня.
     — Извини, Ли, но я должен делать вид, что исполняю супружеский долг со всем рвением. Тебя это не бесит?
     — Нет, конечно, — за понимание я была ему очень благодарна. — Делай, как считаешь правильным.
     Он посмотрел на меня, и снова то ли смущаясь, то ли удивляясь, проговорил:
       — Ты прям идеальная жена, жаль, я не знал.
       — А то что? — улыбнулась я.
       — Не знаааю… может, влюбился бы, — снова улыбнулся он, опуская лицо. В своём смущении он казался моложе, как мальчик школьного возраста. Это было трогательно.
       Я засмеялась.
       — Не-ет, ты свою прекрасную Фрейю любишь, и ты не ловелас, так что, вряд ли.
       — Что делать-то будем? — спросил он.
       — Не знаю. Расскажи о себе что-нибудь. Совсем ничего о тебе не знаю, — сказала я.
      — О себе? Да что во мне интересного…
      — Ну, мне всё интересно.
      Я села к столу налила себе и ему пива в высокие серебряные кубки, очевидно, старинные, с фигурками на боках, хотя пить эту бурду не собиралась, но они тут пили его постоянно, пришлось делать вид, что тоже пью, хотя даже запах этого напитка я не переносила никогда.
      — Что первое ты помнишь о себе?
      Он удивленно посмотрел на меня, взял кубок у меня из рук.
    — Первое? Вспомнить бы ещё… — отпил глоток и откинулся на стену, у которой стояла лавка из толстенной доски с резьбой, меховая накидка сдвинулась от его движения, готовая свалиться на пол, тоже устланный шкурами, здесь, в моей спальне, белыми. — Наверное… наверное, как в первый раз мы вышли в море. Мне года три было. Ох и укачало меня тогда… лет до двенадцати не мог заставить себя снова на борт взойти.
      Он усмехнулся, качая головой, уносясь взглядом куда-то в даль воспоминаний, куда-то глубоко в себя, отчего его взгляд поголубел и заискрился, а улыбка стала милой и мягкой.
     Глотнув ещё пива, он посмотрел на меня:
     — А ты?
      Мне не хотелось рассказывать, что я помню себя с очень раннего возраста и помню боль и запах больницы. Пикание приборов возле мамы, себя, её… Поэтому я рассказала совсем не первое воспоминание, а то, как Серафим принёс ко мне в комнату первый букет роз, и с тех пор приносил каждую неделю, едва прежние начинали вянуть.
      — Да, я удивился, что из рабов ты взяла с собой именно его. Понятно, няню, но садовника… у нас и сада тут нет.
      — Серафим может разбить его. Он учился у лучших. Жаль, что ты не видел парка в Вернигоре.
      Генрих кивнул, поднимаясь.
      — Он очень предан тебе. Хороший раб всегда предан хозяину как пёс.
     Меня покоробили эти слова.
     — Я не сравниваю зверей с рабами, — сказала я, отводя глаза.
      — Но рабы… ты считаешь, они такие же люди как мы? Как и ты? — спросил Генрих.
      — Конечно. А ты думаешь иначе?
      — Не думал… вот до этой минуты.
      Я удивилась.
      — Погоди… а как же твоя жена? Настоящая. Она ведь рабыня. Ну, то есть была совсем недавно.
      — Это да… но это другое.
      — Что другое? Ты о том, что мужчины и женщины суть не одно и то же?
      Генрих посмотрел на меня.
      — Она ревнует меня. Холлдора.
      — Холлдора… — повторила я, надо запомнить это имя, какие-то отношения наладить с ней, этой моей «подругой». Но что он сказал, она ревнует его ко мне?..
      — Да, представь, — кивнул Генрих.
      И поднялся, поставил кубок на стол.
      — Пойду. Холлдора беременна, ей нельзя нервничать, — едва ли не смущенно проговорил он.
       Я кивнула.
      — Подари ей подарок, что-нибудь дорогое, — сказала я, зная, как падки женщины низкого происхождения на дорогие вещи. Да, можете считать меня высокомерной дрянью, но за время скитаний по миру, я видела сотни таких примеров, когда девушки становились благосклонны просто за подарки, и чем дороже эти подарки, тем обширнее становилась та самая благосклонность.
      Генрих взглянул на меня, кивнул и направился к двери. 
      Теперь мы каждый вечер проводили вместе. Играли в шахматы, в карты, смеялись. Генрих рассказывал о себе, о детстве. Оказалось, ребёнком он был довольно забавным, простодушным и любопытным, из-за чего попадал в разные нелепые и смешные ситуации, участвуя наравне со своими друзьями в самых разных затеях. И друзей у него было множество, с раннего возраста он был окружен другими детьми, совсем не так как мы в Вернигоре. Даже дворец их был в городе, а наш на вершине горы и в окружении парка, мы всегда были отделены от всего мира, здесь было не так. Остров был исторически малонаселен, и жили здесь скромно, и правители и все прочие. Вернигорский дворец был только на первый взгляд скромен, а здешний хоть и населён старинными вещами, были прост, таков, как были дома сотню или две назад. И никаких секретных замков и ходов. Или я пока просто не знала их.
      Впрочем, Генрих вскоре показал мне весь дом, а после и остров. Мы брали маленькие мобили, что-то вроде мопедов, и катались. Впервые Генрих пришел с предложением прокатиться примерно через неделю, когда все наши Вернигорские уехали, остров как-то угомонился, жизнь вошла в обычное для них русло, рыболовные суда уходили в море, паслись стада овец и коз, из шерсти которых пряли и вязали знаменитые на весь мир исландские шерстяные изделия. Собственно говоря, ничего другого здесь и не было.
     Кроме удивительной просто сумасшедшей, какой-то инопланетной красоты этих мест. Наверное, эта красота очаровала меня. И Генрих, зная, что самое лучшее в его стране, поэтому показывал мне всё, что любил здесь, а любил он здесь всё. Я даже позавидовала его преданности своему прекрасному острову. Я тоже люблю Вернигор, но следуя за восторженным исландцем, я не раз подумала, я так же рассказывала бы о Вернигоре тому же Генриху, если бы пришлось. Не знаю… и вдруг я поняла, почему я сомневаюсь. Для меня Вернигор не был просто местом, просто городом, домом и парком, для меня Вернигор это один единственный человек… А о нем, о том, что я чувствую к нему, я не рассказала бы никому. Никому. Теперь, даже ему самому…

       …Ни на ком я не женился. Я даже не знал, что в Вернигоре устроили такую мистификацию, даже подумать об этом не мог. А вот свадьбу внучки правительницы Севера транслировали на весь мир, мне нигде было не уйти от экранов, на которых Ли, самое прекрасное существо на планете, среди людей, животных, цветов,  явлений природы, всей вселенной. Ничего и никого не могло быть прекраснее Ли. И тем более в свадебном наряде, в котором я увидел её не как жених, как должно было случиться, а как наблюдатель среди тысяч других людей, отстранённо наблюдавших за этим действом, по всем обычаям Вернигора и Исландии. Я не присматривался, я не мог на это смотреть, я не мог видеть, как другой берёт Ли за руку. Касается Ли. Моей Ли. Невыносимо на это смотреть.
      В тот же день я напился до рвоты, как никогда ещё. Когда, после того, как почти выблевал все кишки, я уснул, проснулся с такой головной болью, что думал, я просто умру, но новая порция алкоголя вернула меня к жизни ненадолго, потом я снова забылся тяжким сном… Словом, так я начал первый в своей жизни запой, я не знаю, сколько дней я пил, но я прикончил все деньги, какие у меня были, и хорошо, что за комнату я заплатил вперёд, иначе выбросили бы меня на улицу, а там подобрал бы патруль, и очень скоро выяснили бы кто я. Этот скандал совсем не был мне нужен, и не потому, что я боялся бросить тень на фамилию Вернигор, ясно, что никакой тени никто не позволит, мы не просто богатые люди, мы вершина, до сих пор никто в мире не знает, что наследник Вернигора болтается по миру, как последний нищий-поденщик. Нет, я не хотел, чтобы в результате меня привезли в Вернигор как потерявшегося щенка.
     Поэтому пришлось взять себя в руки и прекратить пить, снова пойти работать, хотя я сам не понимал теперь, зачем я всё это делаю. Зачем мне независимость, свобода, если я один? Да что свобода, зачем мне сама жизнь, если в ней нет Ли. Больше того, если Ли в ней никогда не было, потому что, если она лгала мне, значит, я принимал за неё кого-то другого. Но, кто и что тогда было самое близкое мне на свете существо? Или я сумасшедший?..
      Я даже сходил на приём к психиатру. Он долго слушал мои излияния, а потом, спустив на кончик носа очки, посмотрел на меня и сказал:
     — Молодой человек, если бы разочарования в любви лечились как болезни, жизнь на Земле навсегда поменялась бы. И… потеряла бы вкус.
      Последние слова он произнёс уже будто самому себе. Выпрямился за своим красивым столом, покрытым зелёным сукном, как и положено настоящему старинному столу, и продолжил:
      — Вы абсолютно здоровы. За исключением нравственной травмы, которую постепенно сгладят новые впечатления, вы не пострадали. И в лечении не нуждаетесь. Советов давать не стану, они все глупы и бесполезны.  Только одно: живите дальше. Жизнь сама всё расставит по местам. 
     Расставила жизнь. Я продолжал переезжать по странной привычке, от которой не мог отделаться, и доехал, в конце концов, до Исландии…
     Здесь всё было не так как у нас в Вернигоре, и даже не так как в других городах мира. Потому ли, что это остров, или потому что это северный и малонаселённый остров, на нем на всем людей было, кажется, меньше, чем в нашем Вернигоре, жили как-то разрозненно, словно пытаясь заполнить собой весь остров. Столица была похожа на какой-то хутор, а совсем не на город. Впрочем, это моя бабка придавала этому острову особенное значение, и, теоретически, я понимал, почему, но для меня теперь это дурацкое место на северном краю обитания человечества было бессмысленным и почти пустым куском скалы на пути Гольфстрима, из-за чего климат здесь был значительно мягче, даже воздух будто мягкий и влажный, не такой как в нашем Вернигоре, где его усиленно увлажняли и посадками, и травой, и бесконечной работой фонтанов в летнее время, но зимой от жёсткого мороза было не скрыться.
    И вот в этом месте, бестолковом, голом и неуместно красивом, теперь Ли, Ли, которая может быть только моей, всегда была и должна быть моей, здесь моя Ли стала женой другого. Я не могу даже произнести его имени вслух, не сомневаюсь, что убил бы его, если бы увидел. Убил бы, даже не размышляя.
      Но не убил…
      Я увидел его. То есть, я увидел их двоих. Здесь были обширные луга, по которым и зверья бегало видимо-невидимо, но тоже местного, северного, да паслись стада тонкорунных местных овец такие многочисленные, что казалось, заполняют собой всё до горизонта,
      Вот на таком бескрайнем и плоском, что редкость в этом гористом крае, я и увидел их издали. Я сразу понял, что это Ли. Я узнал бы её на любом расстоянии. Они были верхом, наверное, только правящий дом мог здесь позволить себе скакать на лошадях по этим просторам без помех в виде бескрайних овечьих отар под копытами. Лошадки были какой-то местной породы, небольшие, но манера Ли сидеть в седле, была уникальной…
      Я шагнул было на луг, намереваясь… сам не знаю, что я намеревался сделать… Должен отметить, что я был на этом лугу не случайно, за неделю пребывания на острове, я разузнал, где бывают молодые супруги, выяснилось, что вторая жена не выезжает на прогулки, потому что ждёт ребёнка, да и как бы они гуляли вместе, не понимаю. Когда я узнал, что вторая жена беременна, я вспомнил, что Ли… Ли ведь была беременна… Боже, всё ложь, ложь…
      Тут я и ринулся вперёд, не знаю, зачем, схватить Ли из седла и унести? Что бы я сделал с ней дальше, я не размышлял, потому что это было неважно, важно одно, забрать, вернуть её…
     Но не успел я и десяти шагов сделать, как меня сбили с ног, и зажав рот, утащили со склона, подальше от луга.
      — Ты что делаешь здесь?! — выпучив на меня белёсые глаза, спросил какой-то мордастый бугай. — На этот луг нельзя черни.
      — Кому?! — изумился я этому старинному слову.
      — Ты раб?! — ещё больше изумился он, и, обернувшись к своим спутникам, которые тоже держали меня, крикнул: — Здесь раб у нас!..
      — Нет! — я оттолкну его.
     Но меня снова схватили двое и прижали к какому-то ветхому сараю.
        — Приезжий, что ли, придурок? — меня ткнули под дых.
        — Да-да!.. — я снова попытался оттолкнуть их, испугавшись, что если они попытаются проверить мою личность и выяснят, кто я… а это можно сделать с помощью считывателя за секунду, когда не появится индикатор ни свободного или раба, и меня потащат к властям… а там выяснят, что я Вернигор… словом, случится именно то, чего я хотел меньше всего. — Слушайте, ребят, отпустите меня, ну, правда, я заплачу.
      Они переглянулись, перестали прижимать меня к стене, внутри боролись, видимо, желание прибить меня немедля, и всё же взять золото. Но алчность пересилила, меня отпустили. И сказали напоследок:
     — Сюда не ходи больше, и не подходи даже, это земли правителя, нечего тут болтаться. Рабов за такое в железный ящик сажают…
     — Куда?! — изумлённо спросил я.
     Они опять переглянулись, посмеиваясь.
      — Че в Вернигорах не наказывают рабов?
      — Наказывают, конечно… — растерянно сказал я. — Откуда вы знаете, что я из Вернигора.
      — Говорок вернигорский, — хихикая, сказали они. — Не спутаешь, мы ваших тут на свадьбе много видели, как ты, также говорят. Ладно, парень, идём, пива выпьем, расскажешь, чего тебя занесло на этот луг.
      В результате я снова напился в компании этих местных парней, которые по  простоте выложили мне, лопоухому приезжему, что у них тут и как. И к своему изумлению я, кто второй год слонялся по миру, впервые узнал, как в действительности, живут рабы. Оказывается, они не просто работают на хозяев за крышу над головой и еду, оказывается, их жестоко наказывают. Мне казались жесткими наказания моей бабки, когда она лишала рабов свободного выхода в город за провинности, но я не предполагал, что можно сажать рабов в железные ящики и оставлять на морозе на несколько часов, если выживет, хорошо, а нет…
      — Ну… можно сказать, заблудился и замерз, — усмехнулся один из моих собеседников, слизывая пиво с губ. — Это если голова пробита или там, рана в груди, тогда, конечно, разбираться будут. А так… ну что с рабов взять, ума-то нет, не понимают, что в мороз гулять не надо…
      — Ну не настолько же нет ума, — не выдержал я.
      — Настолько-настолько, читать-писать не умеют, какой там ум.
    Это заставило меня задуматься. «Не умеют»… потому что им не хватает ума или потому что их никто не учит?.. Меня страшно заинтересовал этот вопрос. Сам не знаю, почему, может быть, чтобы перестать думать, что Ли рядом, а я не могу даже увидеть её.
     И всё же я её увидел. Именно тогда, когда оставаться было невозможно на острове, где едва ли не все знали друг друга в лицо, и на меня уже поглядывали вопросительно, потому что я слонялся без дела, а это никогда и нигде никому не нравится, и мне надо было или наняться на работу очередным грузчиком, или убраться с острова вон. Но во-первых, к чужакам тут относились подозрительно, впрочем, как и везде, но в больших городах все всегда проще, а здесь… словно на лысине. И всё же я мог остаться. Что мне было их предубеждение? Но тут наступало во-вторых: быть рядом с Ли и не быть с ней, чтобы она принадлежала другому… ещё и видеть это… Я был лучше умер.
     Вот я и купил билет на рейс на Юг. И вылет мой был уже через час, когда я увидел Ли. Но не одну. Если бы я увидел её одну, я похитил бы её, увёз бы с собой, но она была с этим… я вспоминал после его внешность, и вспомнил в подробностях, кстати, как это ни странно, хотя, вроде бы и не смотрел. Но Ли… Она даже одета была по-здешнему, она вся была как будто здешняя. Если бы только она обернулась и увидела меня, она тут же перестала быть такой чужой, но и тогда бы я увез её. Просто схватил бы и увёз. Не знаю, как, как там делал этот Серафим, когда переместил нас, но… Но Ли не обернулась. И не увидела меня. Вся в белом, белый мех, белая шапочка, из-под которой струились её чудесные чёрные волосы, она вышла из… магазина что ли, какие-то лавчонки были здесь всюду, а за ней этот… рыжий. Он махнул рукой, подкатил мобиль, в него они забрались и уехали…
      — Ты чего глазеешь? — спросил кто-то.
      — А… а что? Нельзя? — огрызнулся я.
      — Нельзя. Нечего на сына правителя глазеть. Решат, что покушение задумал.
      — Что? — я посмотрел на косматого рыжебородого дядьку.
      — То самое, вернигорец, ты это… езжай отсюда по добру.
     Все здесь знали, что я из Вернигора… вот так я и улетел с этого острова. Но зато теперь я не мог жить, как жил прежде, я заставил себя заняться размышлениями и искать новую цель. Потому что любить и быть счастливым мне не удалось, значит, есть для меня иной смысл существования…