Записки прадеда. Глава VII. Оборона Севастополя

После высадки на берег — марш-бросок в район Мекензиевых гор, где уже с 5 ноября держал оборону так называемый второй перекопский отряд морской пехоты, это то, что осталось от 5-го батальона нашей бригады. Причем остатки 1-го, 2-го и 4-го батальонов мелкими группами еще неделю выходили к нам на позиции.
Мы заняли оборону у хутора Мекензия-2, на участке, где располагались траншеи и фашины 90-летней давности, остатки от нахимовской обороны Севастополя. В старинных брустверах надо было оборудовать пулеметные гнезда. Нам достался инвентарь, оставшийся от трудовых отрядов горожан, возводивших укрепления вокруг города. Я осмотрел узоры плетеных корзин, набитых камнями и обмазанных глиной. Такие укрепления назывались фашины и как крупные кирпичи в шахматном порядке красиво были выложены поверх исторической траншеи. Жалко было портить красоту, но ничего не поделаешь, война есть война. Я поплевал на руки, взял лом и — э-эх, лом звякнул, выбил искры и отскочил, чуть не попав мне по ноге. Ощущение такое, будто ломом решил разбить металлическую плиту. Ну ладно, сверху, наверное, от времени застыло. «Надо пробить слой, а там уже пойдет», — подумал я и врезал со всего маху киркой по окаменевшей фашине. Рукоятка кирки лопнула, металл, уже знакомо выбив искры, отлетел в сторону.
В нашем пулеметном взводе оказался матрос, который до призыва работал на стройке, так вот он рассказал, что до революции при строительстве церквей в цементный раствор замешивали яичный белок. Застывая, он превращался в гранит. Возможно, этим же способом пользовались защитники Севастополя, замешивая раствор, которым потом обмазывали корзины и камни в них. Эти, казалось бы, глинобитно-хворостинные брустверы были так прочны, что мы отказались от мысли как-то их поправить. Выручили проходившие мимо артиллеристы. Началось все с шуток-прибауток:
— Не пыли, пехота.
А мы им:
— Мы не просто пехота, а морская.
А они:
— Что еще за чудеса такие, вы бы еще морской кавалерией обозвались или воздушной, — ржут.
А мы им:
— У простой пехоты окопы простые, а у нас такие, что пушка не возьмет.
А артиллерийский старлей нам не поверил, думал, шутки шутим, его подначиваем. Усмехнулся и идет дальше за своей батареей 45 мм пушек.
А мы ему:
— Слабо, значит?
А парень лихой, гонористый, хоть и молодой совсем, но уже повоевать успел, цену себе знает. Нервно так гимнастерку вокруг ремня расправил и товарищу моему:
— Ко мне, боец!
Ну мой краснофлотец подходит нехотя и старлею:
— Да вы не серчайте, товарищ старший лейтенант. У нас правда затыка здесь, бруствер над траншеей вроде глиняный с травой, а пулеметную бойницу в нем проделать не можем, крепкий дюже.
— Ну так вы, пехота, лопатки бы отложили, после войны с песочком поиграете, и ломиком.
— И ломиком, и киркой пробовали — никак, в прошлом веке укрепления делать умели.
— Язынин, — командует старлей, — покажи пехоте, как надо.
— Слушаюсь, — отвечает бравый двухметровый жилистый батареец Язынин, хватает лом и со всей мощи втыкает его в неказистые с виду укрепления.
Искры, звон, лом отскакивает и вылетает из отсушиных рук батарейца, который скачет и трясет ими в воздухе.
— Ни хрена себе, — изрекает командир батареи ученую мысль. — Нам же такое в училище рассказывали. Ни хрена себе, — повторяет и командует: — Всем отойти на 100 метров. Горидзе, разворачивай орудие, цель — бруствер, дистанция пятьдесят метров, бронебойным, прямой наводкой. Товсь!
— Готов.
— Огонь!
Когда рассеялась пыль, мы увидели, что бронебойный снаряд 45-го калибра, конечно, повредил поверхность старинного укрепления, но не глубже чем на 30–40 сантиметров.
— Ну ни хрена себе, — продолжал научно выражаться старлей.
И только с 3-го снаряда в одну точку, уже с двадцати шагов, удалось добиться сквозного пробития. После этого, все продумав и просчитав, командир батареи проделал еще две бреши, потратив на каждую по два снаряда. В этих брешах мы оборудовали хорошие позиции для пулеметов.
Я был помощником пулеметчика. Не случайно адмирал Нахимов организовал укрепления в этом месте — с нашей бойницы широко и далеко просматривались все подступы, а мы при этом оказались надежно прикрыты толстыми и прочными стенами, готовыми устоять даже против прямого артиллерийского попадания. Почувствовав себя в безопасности от вражеских пулеметов и минометов, в нас опять появилась уверенность и боевой дух. Недалеко от бойницы мы соорудили небольшую, но теплую землянку, где до наступления успели выспаться, обжиться и были готовы воевать со всеми вражескими полчищами.
Когда началось, думали, что все здесь останемся — погибнем, до следующего дня не доживем. По несколько раз в день нас обстреливала артиллерия, минометы, затем на наши старинные доты пыталась идти в атаку немецкая пехота с пулеметами, но мы быстро пристрелялись и легко их укладывали, злорадно, не обращая внимания на густое щелканье их пулеметов, такое убийственное раньше, а сейчас не страшнее комариных укусов.
Сидим за нашим музейным укрытием после неточного минометного обстрела, ждем атаки. Мы уже привыкли, что позиции неприступны и чаще всего противник атакует соседние подразделения, минометная и артподготовка по нам ведется вяло. Ждем с интересом, пойдут на нас или нет. И тут в щиток максима, как в колокол, страшно и противно щелкнула винтовочная пуля, а на соседней позиции убит пулеметчик. Гитлеровские снайперы, если нет наших снайперов, охотятся за командирами, а затем за пулеметчиками, да и остальные фрицы, я думаю, в первую очередь стараются уничтожить пулеметный расчет, поэтому у нас наибольшие потери.
Над убитым другом вместо панихиды обсуждаем, где может сидеть гад, что его убил. На мокрой земле вычерчиваем карту подступов к нашим позициям. Каждый может нарисовать их с закрытыми глазами. Пологий спуск с выкошенной выстрелами и вырубленной артиллерией растительностью. Мест, где мог скрываться снайпер или снайперы, не много. Мы предположили четыре. Чтобы убедиться, что кукушка не слетела, создали видимость активности и движения по открытым участкам, дождались выстрела и дали залп со всех пулеметов по этим вероятным гнездам. Тишина. Слышим звуки ожесточенного боя слева и справа. Нас фрицы опять атаковать постеснялись.
В память об убитом земляке, как стемнело, группами по три человека ползком добираемся до предполагаемых снайперских гнезд. В руке на лямке саперная лопатка, лезвие остро отточенное, сталь крепкая, клепаная, одетая на ореховую рукоятку и закрепленная на ней стальным кольцом. В руке удобнее и ухватистее топора. В кармане галифе наган, но понятно, что посреди позиций наших и фрицев в затишье ожесточенных боев первый выстрел — последний выстрел. Я с двумя товарищами очень осторожно, очень плавно, потому что глаз реагирует на резкие движения, клещами охватываем воронку под сваленным деревом. Подползая слева, увидел, что в воронке что-то есть, но боковым зрением уловил движение со стороны немцев и притих в густых ветках, затаился, моля бога, чтобы мои товарищи сделали то же самое. Нам повезло: опередили фрицев на несколько минут. Когда два фашиста, не заметив нас, скатились в воронку и стали, громко сопя, вытаскивать тело снайпера, я тихо продвинулся вперед и рубанул лопаткой ближнего фрица, раскроив ему череп. Второй фриц, схваченный за обе руки с приставленной к горлу финкой, впал в ступор и только мелко дрожал. Обратно мы также тихо с трофеями и языком вернулись за свои фашины. Помимо языка и снайперской винтовки, которые мы передали в штаб, немецкого автомата, который достался моим товарищам, и вальтера, который я забрал себе, вернув наган своему пулеметчику, мы захватили снайперский ранец, где обнаружили много нужного, нового и интересного. Сидя в землянке, мы делили трофеи, Яшка — краснофлотец с финкой, вытащил плитку шоколада, разорвал обертку и разделил между нами. При свете самодельной керосинки цвет жижи, вытекшей из головы зарубленного мной немца и засохшей на ранце, такой же, как цвет плитки, и я отказываюсь от протянутой мне доли. Яшка пожал плечами, завернул плитку обратно и сунул в свой вещмешок.
Я вырос в деревне, с пеленок видел, как рубят кур, уток, режут свиней, баранов, коров, когда вырос, делал это сам. А когда пришлось уничтожать врага, сделал и это. Видел, как городские проседали на ватных ногах на дно окопа при виде убитых окровавленных товарищей, мне тоже было не по себе, но я понимал, что противник тоже сделан из мяса. Крещеный младенцем, сознательно с батюшками не общался, но откуда-то всплыли воспоминания, что весь род человеческий от Адама и Евы, и от каждого человека исходит род, поэтому убийство — страшный грех. Друг-татарин пересказывал слова муллы, что Аллах милостив ко всем живущим на земле и только к верующим после смерти, потому что человек — создание всевышнего и ни один смертный не имеет право на его жизнь. У противника тоже есть мать, отец, сестры, братья, жена, дети, он тоже кому-то дорог, и будь я очень верующий человек, если бы зависело только от меня, от моей жизни, я бы отдал ее, дал себя убить, чтобы все прекратилось, чтобы враг за свои злодеяния был повержен молнией. Но ведь наоборот: если я дам себя убить врагу, если погибнут все мои товарищи в окопе, если я не остановил бы его, мы не остановим их сейчас, они убьют нас, а потом, добравшись до наших родных, фашисты радостно победно пойдут дальше грабить и убивать. Поэтому нет, мы тоже научились убивать, чтобы защитить нашу Родину, наших родных, чтобы не прекратился род человеческий.
Но к поверженному врагу не было ненависти. Душа фашиста отлетела, осталось лежать тело кому-то близкого человека. Мир праху его. Поэтому я не смог есть тот шоколад.
***
Целую неделю 7-я бригада сражалась на Мекензиевых горах. Хорошо оборудованная позиция третьего батальона оказалась не по зубам противнику. Пулеметные очереди нас не доставали, минометный обстрел мы пережидали в укрытиях, а артиллерия била по нашей высоте не точно и тоже не доставляла нам, прячущимся в земляных щелях, особых хлопот. Фашисты атаковали соседние батальоны. К 14 и 15 ноября бригада, понесшая большие потери, была выведена во второй эшелон. Только наш 3-й батальон остался в своих траншеях. На соседние с нами позиции пришли подразделения 3-го морского полка, и мы еще неделю, неся потери, отбивались от обступавшего со всех сторон врага.